К сожалению, я не знаю практически ничего о своих дальних предках, но одно могу сказать совершенно точно – все они были коренными сельскими жителями, добывавшими свой хлеб тяжелым крестьянским трудом.
Корни моего генеалогического древа затеряны где-то под Смоленском, откуда измученные аграрной перенаселенностью селяне еще в конце XIX века стали перебираться в гораздо менее обжитые восточные губернии России.
Причина весьма проста. С одной стороны, семьи с большим количеством взрослых детей, то есть рабочих рук, имели достаточно хорошие возможности для ведения хозяйства. Мужики заняты в поле, младшие пасут скот, а женщины помогают мужьям и, конечно, несут на своих плечах нелегкий груз домашних забот. Но даже самого благополучного хозяина беспощадно терзал трудноразрешимый вопрос – как разделить движимое и недвижимое имущество и особенно землю между создавшими свои собственные семьи сыновьями.
У зажиточных крестьян, имевших возможность приобрести еще несколько десятин, эта проблема решалась более-менее приемлемо. В результате получались хоть и заметно меньшие, но все-таки жизнеспособные хозяйства. Да и при очередном переделе общинной земли, связанном с изменением количества едоков, тоже можно было немного увеличить свои наделы.
Но, поскольку суммарная площадь сельскохозяйственных земель в западной части России практически не изменялась, в отличие от постоянно возраставшего количества крестьянского населения, многие семьи катастрофически обеднели. Промышленность развивалась не так быстро, как требовал тот нелегкий момент, и поэтому была совершенно неспособна предоставить «лишним» в деревнях людям возможность трудоустройства.
В обществе, и без того нестабильном, возникла взрывоопасная ситуация, грозившая самим его основам. В меру своих возможностей и способностей руководство страны пыталось разрешить проблему путем так называемых столыпинских реформ. Изо всех западных губерний России, кто самостоятельно, кто при поддержке государства, потянулись на восток гонимые безземельем крестьяне, заселяя свободные земли за Волгой, постепенно продвигаясь за Урал. Незадолго до первой империалистической войны людей начали переселять даже принудительно.
…По моим личным наблюдениям, чуть более трети населения этих территорий, вплоть до самого Владивостока, составляли этнические украинцы. Имелись даже полностью украинские деревни и поселки…
В числе многих переселенцев была и семья моего дедушки Григория, обосновавшаяся на хуторах недалеко от Уфы. Уж больно по нраву пришелся здешний, богатый реками и лесами край. Оформив в местной управе документы на свободную землю, они принялись обустраивать свой быт. Надеяться на постороннюю помощь не приходилось, поэтому работали с полной отдачей, практически забыв о сне и отдыхе.
Дед мой был, не побоюсь этого слова, Великий Труженик. Я никогда не видел его праздно проводящим время. Даже когда, состарившись, он уже не мог работать в поле, все равно с самого утра и до позднего вечера всегда находил себе занятие.
Все необходимое крестьянину в его нелегком труде дедушка мог сделать самостоятельно, не прибегая к услугам мастеровых. Для этой цели имелись у него небольшой самодельный токарный станочек, полный набор всевозможных столярных инструментов и даже своя кузница. Наверное, не существовало такой задачи, которая была бы ему непосильна.
Мне часто приходилось качать мех в дедовой кузнице. Тут вполсилы работать было нельзя – слабо качнешь, огонь внутрь засосать может. И все – сгорел мех. А ведь дорогая штука. Так что семь потов с тебя сходит, дышать нечем, тяжело…
– Деда, я больше не могу! – в изнеможении кричу я.
– Давай, Михаил! Мужик ты или кто! – Эти простые доходчивые слова словно открывали во мне второе дыхание, заставляя, как будто и не было никакой усталости, двигаться с удвоенной энергией. Именно здесь я впервые ощутил на вкус сладость победы над собственной слабостью.
Наилучшим подтверждением многогранных способностей моего дедушки стал дом, построенный им своими руками, равного которому не было во всей округе. Все окрестные крыши, по крайней мере виденные лично мной, делались исключительно из соломы. Лишь мой дед сумел изготовить ее из дерева. Даже представить сложно, сколько терпения и умения требовалось для того, чтобы изготовить тысячи березовых и дубовых реек, добиться их идеального прилегания друг к другу…
К созданию семейного гнезда дед подошел с максимальной серьезностью и ответственностью, поэтому никакие компромиссы в сторону ухудшения качества постройки с целью ее ускорения им даже и не рассматривались. Дом получился на славу. Пол, несколько приподнятый над уровнем земли, красивое крыльцо со ступенями, весьма изящные ставни на окнах, просторный подвал внизу – все было продумано до мелочей и осуществлено практически идеально.
…Уже после войны всех хуторских жителей переселили в деревню Кузнецовку, организовав там новый колхоз. Дедов дом, конфискованный во время коллективизации, перевезли туда же, устроив в нем больницу…
Детей в крестьянских семьях было традиционно много. Не являлись исключением и мои дедушка и бабушка, воспитавшие пять сыновей и шесть дочерей. Едва достигнув двадцати, а зачастую и в более раннем возрасте, они женились и выходили замуж. Готовиться к этому приходилось загодя ввиду необходимости подготовки достойного приданого для девушек.
С парнями дело обстояло гораздо тяжелей – их семьи нужно было обеспечить земельным наделом и определенным количеством рабочей скотины, без наличия которой самостоятельное ведение хозяйства не представляется возможным. Поэтому свадьбу и «отделение» мог разделять весьма приличный промежуток времени длиной в несколько лет.
Мой отец, Федор Григорьевич, родившийся в 1898-м, своими ростом и комплекцией идеально подходил для нелегкой деревенской работы. Высокий широкоплечий мужик с огромными кулачищами, он казался мне, босоногому малышу, былинным богатырем, подобным Илье Муромцу. Его невероятная физическая сила уравновешивалась рассудительным и сдержанным темпераментом, поэтому лишь однажды, столкнувшись с беспардонной наглостью подвыпившего хама, он не удержался. Одного легкого удара оказалось достаточно, чтобы бузотер, перекрутившись два раза, неподвижно замер на полу. В остальных случаях конфликты удавалось разрешить мирным путем.
Приткнувшись к отцу, чувствуя, как его сильные руки ласково гладят мой затылок, я ощущал себя в полной безопасности.
Тем не менее он был достаточно строгим родителем, и мысль о том, чтобы ослушаться его даже в какой-либо незначительной мелочи, не имела никаких шансов на успех.
Мама, Аксинья Владимировна, своим спокойным и покладистым характером создавала в доме атмосферу гармонии и уюта. Замуж за моего отца она вышла в шестнадцать лет, будучи на три года младше его, что по нынешним меркам считается совсем рано, и, несмотря на столь юный возраст, сразу же стала идеальной хранительницей домашнего очага. Все спорилось в ее умелых руках, и натруженного отца, возвращавшегося к вечеру с поля, ждала безупречная чистота в доме и вкусный ужин на столе.
Словом, в семье царили гармония и взаимопонимание. Конечно, бывали и конфликтные ситуации, но возникали они очень редко, буквально считаные разы, и практически моментально разрешались, ко всеобщему удовлетворению…
17 октября 1921 года я появился на свет. В документах местом моего рождения числится деревня Кальтовка Иглинского района, расположенная в 50 километрах восточнее Уфы, но на самом деле наша семья жила на выселках, так называемых Сергеевских хуторах, совсем недалеко от этой самой Кальтовки. Наверное, поэтому всех родившихся там ребятишек и приписали к ближайшему более-менее крупному населенному пункту.
Наша семья не была столь многочисленной, как дедушкина. После внезапной смерти родившейся в 1924 году сестрички Серафимы, прожившей всего шесть лет, я и мой брат Вася, старший меня на три года, оставались единственными детьми вплоть до 1931-го, когда появилась еще одна девочка. Назвали ее так же, как и умершую, – Серафима. Затем, в 1934-м, родился Петя, скончавшийся, едва достигнув четырех. Через девять лет после его смерти, будучи уже в весьма солидном возрасте, несмотря на пережитые в годы войны лишения и тревоги, мама вновь ждала ребенка. Конечно, были очень сильные опасения, но, слава богу, они оказались напрасными – сестричка Оля родилась совершенно здоровой…
К тому моменту, с которого начинаются мои собственные воспоминания, старшие братья отца, Иван и Филипп, были уже отделены и вели самостоятельное хозяйство, а пять сестер, выйдя замуж, покинули родной дом, в котором после их ухода некоторое время жило четырнадцать человек: дедушка с бабушкой, мой отец и дядя Устим со своими семьями, в каждой из которых имелось по трое детей, тетя София 1908 года рождения и дядя Сергей, самый младший из многочисленного дедовского потомства, появившийся на свет в 1911-м.
Лучше всех устроились мы, самые маленькие, практически безраздельно завладев огромной русской печью. Дедушка Григорий, отец и дядя Устим, как семейные люди, имели в своем распоряжении кровати. Всем остальным приходилось спать на полу.
Несмотря на такую высокую плотность населения и связанные с этим неудобства, я с теплотой вспоминаю этот период моей жизни. Может, потому, что детское сознание фиксирует лишь приятное, отбрасывая все остальное. Но, думаю, эти субъективные впечатления не намного отличаются от истинного положения дел, ведь большая крепкая семья совершенно необходима для процветания крестьянского двора.
С самого раннего утра взрослые и наши старшие братья и сестры, наскоро позавтракав, уходили в поле, оставив нас, маленьких ребятишек, на попечении бабушки. Конечно, мы по мере своих детских силенок стремились помочь ей во всех домашних делах и заботах, ведь к вечеру уставшие после многотрудного дня работники вернутся домой, так что ужин к тому времени должен быть уже готовым.
Помню большой артельный стол, тогда казавшийся мне безбрежным. За ним не спеша, в порядке старшинства, рассаживалась вся семья. Прием пищи начинался только после того, как каждый займет свое место. Далее следовала неторопливая беседа, в которой младшим доставалась роль слушателей. Обсуждалось все: от вопросов ведения хозяйства до взаимоотношений между соседями. Для нас, детей, эти разговоры были настоящими жизненными уроками.
Зимой центральным местом в доме становилась русская печь. Набегаешься на улице, замерзнешь, как цуцик. Скинул полные снега валенки и бегом – кто первый успел залезть, тому самое теплое место достанется, посередине. Так и спали, прижавшись друг к другу, обогреваемые снизу теплом от печи. Удивительно было то, что, несмотря ни на какие морозы, простудными болезнями я никогда не хворал.
Тем временем дед, прикупив поблизости достаточный участок земли, отделил сначала отца, а затем и дядю Устима. Тогда мне было только семь лет, но это событие неизгладимо врезалось в мою память. Война была такая… Еще бы, ведь решался самый главный вопрос – земельный. Хорошая земля – значит, при должном трудолюбии, будет и семья жить соответствующим образом.
Но, слава богу, все закончилось ко всеобщему удовлетворению. Моему отцу достались шесть десятин, по числу членов семьи, лошадь, корова, несколько овец, некоторое количество более мелкой живности и четыре улья с пчелами. Естественно, с тем расчетом, чтобы хватило и другим. В трехстах метрах от дедовского поставили дом и необходимые хозпостройки, выкопали колодец. Такой же земельный надел достался и дяде Устиму. Дядя Сергей, как самый младший, по крестьянской традиции остался с дедом.
Подавляющее большинство сельских домов имели стандартную для тех лет пятистенную компоновку: четыре наружные стены, пятая – внутренняя, разделявшая жилье на две неравные части. В большей находились кровати и русская печка, в меньшей – кухня. От ветра, дождя и снега жилище защищала соломенная крыша. К зиме стены дома снаружи утеплялись соломой, связанной в маты.
Строили, как говорится, всем миром. Купил хозяин срубы, собрались окрестные мужики, и работа закипела. Нам, желторотикам, тоже дело нашлось – принести и подать инструмент, помочь при разгрузке или погрузке, да и сбегать, чтобы позвать кого-нибудь. Мы гордились тем, что также причастны к общему делу, и старались, не жалея сил.
Неделя прошла, глядишь – дом уже стоит. Чтобы вставить окна и двери, родители позвали мастера. С интересом рассматривали ребятишки его набор инструментов и порой даже мешали ему, столпившись вокруг, чтобы наблюдать за работой. Мать, увидев это, прогоняла нас, да где уж там… Вскоре мы вновь возвращались – когда еще удастся поглазеть на такое!
С мастером этим случился непредвиденный казус, отстрочивший наше новоселье на целую неделю. Работа была в самом разгаре, когда он, отлучившись в воскресенье на базар, бесследно пропал. Поиски не дали никаких результатов. Оказалось, запил. Правда, вернувшись, мастер вновь взялся за прерванную работу, не позволяя себе ни малейшей поблажки. Вскоре дом был окончательно готов принять нас под свою крышу…
…В том, что строили тогда на совесть, всерьез и надолго, мне довелось убедиться совсем недавно. Несколько лет назад, приехав в Уфу погостить у своих сестер, я решил проведать родные места. Моему удивлению не было границ, когда я обнаружил этот дом целым и невредимым на том же самом месте, где он и стоял раньше. Сначала я засомневался, но, подойдя поближе, узнал вставленные тем самым мастером оконные рамы, потемневшие от времени стены… Сознание закружилось в вихре нахлынувших воспоминаний…
Назвать деревенскую жизнь тяжелой – значит просто не сказать ничего. Ведь невозможно одним словом охарактеризовать постоянное напряжение человеческих сил, необходимое для того, чтобы тянуть на своем горбу крестьянское хозяйство.
Нет тебе покоя ни днем, ни ночью. Утром еще темно, а ты встаешь. Надо приготовить и покормить скотину. Корове – одно, лошади – второе, поросятам – третье, и птицам тоже что-то дать. Потом убрать продукты их жизнедеятельности, иначе в хлев зайти нельзя будет, особенно к корове.
Запряг кобылу и поехал на поле работать. К обеду мужики домой возвращаются, перекусят и скорее назад – время ведь не ждет. Мать после их ухода еще раз покормит скотину, подоит пригнанную мной корову и тут же, не мешкая, опускает крынки с молоком в колодец, чтобы не испортилось – на следующий день его в Уфу везти, на маслозавод. А там строго принимают. Чуть что не понравилось, все – в брак.
…Несколько раз отец брал меня с собой на этот завод забирать масло, когда подходила наша очередь. Укладывалось оно в ящики из липовой доски и закрывалось крышкой. Отец таких ящиков с полсотни на телегу погрузил, отвез куда требовалось, сдал, квитанцию получил – и домой.
Обычно ездили туда по двое-трое мужиков – путь в Уфу проходил через два больших татарских села, в которых довольно часто происходили грабежи, особенно ночью. Их можно было объехать, но тогда приходилось делать лишних пятнадцать километров, поэтому время рассчитывали так, чтобы проскочить опасный отрезок пути в дневное время.
В дорогу отец всегда брал с собой топор, универсальный инструмент, способный помочь во многих непредвиденных ситуациях. Оглобля, например, поломалась – пошел, срубил деревце подходящего размера, прицепил его к телеге и едешь дальше. И от лихих людей можно было защищаться, как-никак, оружие все-таки.
Однажды, почти сразу же после того, как мы переправились на пароме через реку Уфимку, отец, как ни в чем не бывало, лег себе в телеге и заснул, предварительно передав управление в мои руки. А кругом ночь… Страшно стало мне. Сижу, втянув голову в плечи, и ловлю ушами каждый посторонний звук. Хрустнула сухая ветка… Я весь напрягся и головой кручу по сторонам – вдруг грабители уже совсем близко. Или волки… Так я и дрожал всю дорогу…
Но и ночью нельзя спокойно спать. Чуть услышал какой-то шум в сарае – стремглав несешься туда. Неспроста ведь скотина беспокоится, значит, враг рядом. Особенно много проблем доставлял хорек, таскавший кур прямо с насеста. Бывало, забирался даже на спину лошади и грыз ей шею.
Весной сеяли пшеницу, ячмень, овес, гречиху и просо, осенью – рожь. При этом всегда надо было точно рассчитать предполагаемый урожай, ведь часть его надо было отдать государству, часть оставить для будущего сева, на прокорм скота и собственного пропитания. Овсяную солому заготавливали на зиму для коровы, сено – для гусей, овес – для лошади. Овцы могли и более грубый корм есть. В засушливое лето резали кустарник, связывали его в пучки, похожие на веник, и сушили…
Необходимо было и налоги заплатить, натурой, конечно. Насколько я помню, из трех ведер молока, которые ежедневно давала наша корова, одно надо было отдать. Кроме того, яйца, овечью шерсть, в зависимости от поголовья, поросят, зерно… Платили так называемую страховку за дом, пристройки, сараи, где хранилось сено и солома. На каждый двор имелся свой расчет, сколько у тебя должно остаться, так что неожиданно могла нагрянуть проверка…
И зимой времени на отдых оставалось немного. Метели в наших краях бывали жуткие, иногда продолжавшиеся сутками. Толщина наметенного за ночь снега порой достигала двух метров. Наутро солнышко пригреет, снег садится и через пару дней спекается так, что лопата становится бесполезной. Поэтому при малейшем улучшении погоды все прочие работы прекращались и начиналась расчистка проходов, соединявших дом с хозяйственными постройками, занимавшая никак не меньше половины дня. А еще за скотиной ухаживать. Этим в основном мужики занимались.
Женщины целыми зимними днями ткали полотно, из которого потом шили рубахи, штаны и другую одежду. Ведь фабричный хлопок дорогой, не купишь. Поэтому все, что мы носили, кроме сапог, у кого они имелись, изготавливалось своими силами, даже овчинные тулупы. Если и были у мужика штаны и пиджак, то один комплект лет на десять, не меньше. Одевались эти вещи только лишь по престольным праздникам. В остальные дни ходили в самотканом.
К наступлению холодов каждого члена семьи надо было обеспечить теплым полушубком или, как его еще называли, зипуном. Для этого летом резали овец, аккуратно снимали с них шкуру и высушивали ее, обильно посыпав солью, чтобы защитить от червей. Затем следовал длинный и весьма сложный процесс, в результате которого получался мягкий и теплый материал. Его относили портному и через неделю приходили за готовым изделием.
Этот полушубок носился зимой шерстью вовнутрь – так лучше сохранялось тепло. А в дождливую осеннюю погоду его выворачивали наизнанку и надевали шерстью наружу. Вода стекала по ворсинкам, не проникая внутрь.
…Характерно, что ни одна одежка ни в коем случае не выбрасывалась и использовалась вплоть до полной непригодности. Рубашка и штаны, из которых уже вырос старший брат, обязательно перешивались на меня.
Основным видом обуви в наших краях были плетеные лапти. Несмотря на кажущуюся простоту, их изготовление требовало недюжинного умения. Исходным материалом для этого служила липовая кора. Ее обдирали с дерева и клали отмокать в болото. Через месяц извлекали оттуда и аккуратно удаляли верхний слой, после чего из оставшихся листов вырезали ленты, из которых и сплетались эти самые лапти. Получалась очень легкая и прочная обувь, носимая и зимой, и летом. Единственный недостаток – промокала быстро. Домой пришел, портянки на печке разложил, к утру высохнут.
В отличие от взрослых мы, детвора, летом бегали босиком. Ноги так привыкали к этому, что никакого дискомфорта не ощущалось, разве что ступню наколешь иногда. Но ничего страшного в этом не было. Ну, похромаешь денек-другой в худшем случае, и ладно.
Когда Вася пошел в школу, отец справил ему сапоги. Съездил в город и выбрал там кожу соответствующего качества, потом пригласил мастера. Поскольку денег не было, платили ему натурой, то есть маслом, мясом или поросенком. Когда брат вырос из этих сапог, ему заказали новые, а старые перешли ко мне…
…Дед любил говорить: «Вот сейчас что за сапоги делают! Год прошел, и все – развалились. Я же двадцать лет одну пару носил!» Я помню, как это было. Дошел дедушка в лаптях, а то и босиком, до самой церкви, ноги об траву вытер, сапоги обул. Постоял в них всю службу, вышел оттуда, тут же переобулся, сапоги обтер, на плечо их закинул и вернулся домой. Дегтем смазал их, чтоб не растрескивались, и спрятал до следующего раза…
Одной из характерных особенностей крестьянской жизни была необходимость постоянного ограничения в еде, и это несмотря на полные амбары. Чтобы каждый день мясо – такого не было. Лишь по праздникам и только по кусочку. Хоть и свое, живое, рядом ходит.
Кололи свинью перед Рождеством. Причем откармливали ее до такой степени, что она даже ходила с превеликим трудом. Так вот, мясом этим практически весь год питались. При этом так рассчитывали его потребление, чтобы побольше оставить на посевное и уборочное время, требующее очень много сил.
Хранили мясо на чердаке, где зимой было достаточно холодно, чтобы оно не пропало. К весне все, что осталось, подвешивали в трубе русской печки и коптили. Затем снова отправляли на прежнее место, под крышу. Бывало, попадало мне за это дело – не удержался и отрезал кусочек, а мама заметила недостачу…
Буквально в двадцати метрах от дома стояла старая береза, около метра в диаметре. Снег растаял, она соки набрала. Проделал в стволе отверстие и вставил туда жестяной желобок – за ночь ведро сока натекало. Мы его в пятидесятилитровую бочку сливали, закрывали ее и ставили в погреб до лета.
…Подвалы эти имелись в каждом дворе. Выкапывали глубокую яму, а стены укрепляли досками. Чтобы как можно дольше сохранялся холод, на пол укладывали утрамбованный снег, сверху прикрывая его соломой. Иногда добавляли льда с речки. В нашем погребе молоко не пропадало даже летом. Когда снег полностью таял, подвал очищался, проветривался, и туда засыпалась картошка на зиму…
И это я еще ни слова не сказал о телеге, плуге, бороне и других необходимых в хозяйстве инструментах, постоянный уход за которыми также занимал определенное время.
Вообще, крестьянский двор представляет собой весьма сложную экономическую систему, в которой хозяин должен быть и руководителем, и агрономом, и животноводом, и пахарем, и иметь, кроме вышеперечисленных, многие другие навыки. Так что жить в деревне – адский труд, поглощающий человека целиком и полностью. Именно поэтому абсолютно честно могу сказать: своего отца я почти не видел…
…Иногда, глядя на нынешних ребятишек, играющих в городских дворах, поневоле пытаешься сравнить их детство со своим. Да, материальными благами современная цивилизация обеспечена гораздо лучше, начиная от одежды и игрушек, заканчивая телевидением, водо– и газоснабжением. Но чем больше задумываюсь над этим, тем яснее понимаю: жизнь среди бескрайних просторов в естественных природных условиях я никогда бы не променял на ограниченное пространство загазованных промышленных центров…
Природа щедро одарила нашу местность. Широкие, казавшиеся безбрежными поля упирались в сосновую стену леса. Каменные холмы с крутыми обрывами, небольшие сопочки и болота. Совсем недалеко от нашего дома, в лощине, протекала небольшая речушка, в которой без особого труда можно было наловить ведерко пескарей.
Климат прекрасно гармонировал с природными условиями. Снег выпадал уже поздней осенью и держался вплоть до самой весны. Лето было солнечным и теплым. Словом, любой художник-пейзажист нашел бы здесь практически неограниченное количество сюжетов для своих картин.
Как и сотни поколений сельских парней, с самого раннего возраста я включился в работу, в меру своих возможностей, конечно. Так уж устроена деревенская жизнь, что даже пара детских ручонок была серьезным подспорьем в хозяйстве. Но главное заключалось не в самой помощи взрослым, хотя и это немало. Таким образом нас сызмальства приучали к труду, закаляя волевые и физические качества, без которых было бы абсолютно невозможно победить в той войне…
…Уже в училище я обратил внимание на то, что деревенские выдерживали гораздо более высокие нагрузки. Взять, например, марш-бросок с полной выкладкой или лыжный кросс. Вроде бы питаемся одинаково, в одних и тех же условиях находимся… А все равно городские ребята хоть немного, но отставали.
А на фронте это еще более ярко проявилось. Увязая по колено в весеннем и осеннем бездорожье, вопреки невыносимому летнему зною и пронизывающей до костей зимней стуже шла вперед наша пехота, состоявшая в основном из сельских.
Иной ведь с виду совсем дряхлый старик, кажется, вот-вот свалится… а он идет и идет. Непонятно, откуда силы в нем такие берутся. Но это лишь на первый взгляд, ведь если внимательно присмотреться к нему, то без труда узнаешь крестьянина, для которого ежедневная борьба с погодными неурядицами – самое привычное дело…
…Встаешь затемно, вместе со всеми. Сам проснулся – хорошо, нет – разбудят. При необходимости даже с печки за ногу стаскивали. Позавтракал и пошел – корову пасти или лошадь.
Хорошая у отца кобыла была, умная, правда, и не без хитрости. Вывел ее в овраг, спутал ей копыта. Лошадь себе пасется, я за ней приглядываю. Никаких механических часов, конечно, ни у кого из нас и быть не могло, поэтому время определяли приблизительно, по положению солнца.
Смотришь – все, пора домой. Подошел, освободил копыта от веревки. И тут начинается самое интересное. Я-то маленький был еще, роста не хватало, чтобы самостоятельно оседлать лошадь. Подвел ее к пню, только залез на него, а она – в сторону и смотрит на меня, выразительно так: понимаю, мол, твою проблему. Дашь кусочек хлеба – тогда пожалуйста, сама подойдет к пенечку, встанет смирно и ждет, пока я поудобнее устроюсь на ее спине…
Дорогу домой лошадь знала хорошо, поэтому управлять ею не было особой нужды. Удивительно, что даже самый сильный снежный буран, плотной завесой скрывавший все, находящееся чуть дальше вытянутой руки, не мог заставить ее сбиться с курса. Сидишь в телеге, как слепой, только на лошадь и надеешься. А она идет себе спокойно, затем остановится и как заржет – все, мол, приехали, дом рядом…
Также приходилось присматривать за овцами, что было весьма непросто – за ними был необходим постоянный надзор. Малейшая невнимательность могла обернуться бедой, ведь в лесу скрывались волки. Выскочил такой хищник, схватил отбившуюся от стада овцу за холку, перебросил на спину и был таков.
Зимними вечерами мороз заставлял волков выходить из леса в поисках пропитания. Добирались они до сараев, в которых жили овцы, и, чтобы забраться туда, разбирали соломенную крышу. Спасали собаки, начинавшие неистово лаять и метаться, едва учуяв серого разбойника. Часто приходилось отцу, наскоро одевшись и схватив заранее приготовленное ружье, выскакивать на улицу, чтобы успеть спасти свою живность.
Пасти корову мне нравилось гораздо больше. Еще бы, ведь с этой же целью к местному пастбищу, находившемуся на окраине леса, приходили практически все мои одногодки. В компании закадычных друзей всегда было очень весело, поэтому день пролетал совершенно незаметно.
Остальное время я находился при матери, помогая ей во всех ее делах и заботах. Конечно, разные случаи происходили. Порой от меня было больше вреда, чем пользы. Взялся таз с водой нести, да сил не рассчитал и пролил ее на пол. Или тарелку, столь дефицитную вещь в то время, разбил. Ну, шлепнет мама в сердцах… Да разве это наказание! Другое дело, самому аж до слез обидно. Хотел ведь как лучше сделать…
Когда в 31-м году родилась младшая сестра, я, можно сказать, был ее нянькой. Ушла мама в поле работать, мы дома остались. Подошло время кормить Серафиму, беру ее на руки и несу. Нелегко, конечно, было топать. С одной стороны, сильно прижать к себе страшно, с другой – уронить боюсь. А сестренка уже плакать начинает, кушать-то хочется. Мать в тенечек отойдет, покормит ее, в руки мои отдаст и вновь за работу. Мы назад идем, домой…
Конечно, находилось время и для игр. Ведь в этом отношении мы были самыми обычными детьми, любившими активные и веселые развлечения. Что интересно, несмотря на практически полное отсутствие фабричных игрушек, никто из нас никогда не считал себя обделенным и не давал скуке ни малейшего шанса. Недостаток готовых изделий с лихвой восполнялся весьма приличной сырьевой базой и нашей неограниченной фантазией в ее использовании.
Любимой игрой местной детворы была традиционная лапта. Мяч для нее делался из конского волоса с добавлением муки. Он получался весьма плотным и здорово летал, поэтому зевать во время игры было совершенно недопустимо. Попадет в тебя такой снаряд – мало не покажется.
Несколько позже появился футбол. Здесь материалом для мяча служил мочевой пузырь коровы, лошади или быка, который отдавали нам при разделке скотины. Его надо было хорошо растирать, чтобы увеличить до необходимых размеров, затем надуть и завязать веревочкой. Мяч получался легкий и прыгучий.
Частенько ходили с ребятами в лес, обычно ближе к вечеру. Каждый приносил у кого что было. Кто рыбки наловил, кто пару яичек из дому принес, кто морковку или огурцы с грядки, грибов набрали. Так толпой и идем на наше излюбленное место. Разожгли костер, пожарили все это на куске жести, служившем в качестве противня. И, конечно же, картошку в угли зарыли. Сидим, болтаем, пока она печется. А запах-то ноздри щекочет, аж слюнки текут. С трудом дождавшись готовности, доставали ее и, не счищая шкуры, ели прямо с пеплом… Свежесорванную морковь вытер об штанину и в рот. Объедение! И ведь не знали, как живот болит…
Охота на зайцев была излюбленным отдыхом для мужиков, приносившим весьма неплохую прибавку к семейному столу. Для этой цели у отца имелись два ружья, и они вместе с дядей Устимом частенько уходили «на промысел». Вася, когда достаточно подрос, тоже пристрастился к этому делу. Несколько раз пытался охотиться и я, но безуспешно – никого не смог подстрелить, хотя и старался. Да и вообще не нравилось мне подобное занятие. Находишься, устанешь как собака, придешь домой весь грязный и промокший насквозь. Никакого удовольствия.
А вот субботу, обязательный банный день, я ждал с нетерпением. Отец тоже очень любил это дело. Помню, лежит на скамье, а мы с братом его вениками окучиваем. А он все подгоняет: «Давай! Сильнее!! Вот хорошо!!!» Дед как-то раз так запарился, что рубашку вместо кальсон надел. Долго еще потом смеялись мужики над ним.
У деда одна баня была на три дома, а по соседству – запруда. Летом выскочил из парной, в холодной воде поплавал и назад. А зимой просто в снег прыгали. Попарились мужики, потом садятся за стол, по сто грамм выпьют, поужинают хорошо.
Сегодня многие сетуют на чуть ли не тотальный алкоголизм русского народа во все периоды его истории. Кто-то упорно стремится вдолбить эту убогую байку в массовое сознание, вызывая комплекс неполноценности.
Со всей ответственностью могу сказать: подавляющее большинство людей, с которыми мне лично довелось встречаться в детстве и юности, знало меру в употреблении алкогольных напитков. Самым пьющим среди них был один дед, живший недалеко от нас. Его называли Гришка-пьяница. Каждое воскресенье он напивался в стельку, день-другой пластом лежал, отходил, остальное время работал, потом снова… Но это лишь достаточно редкое исключение.
Были такие, как, например, дядя Филипп. Он ведь кузнецом работал, а хороший кузнец – обеспеченный человек, особенно в селе. Мог позволить себе практически все, что можно было приобрести за деньги. Так вот, он месяц, а то и больше ни капли в рот не брал. Затем за пару дней «пар выпустил» и вновь за работу. Он вояка был, всю первую империалистическую войну прошел, заслужив два Георгиевских креста. Сабля у него с тех времен осталась. Несколько раз, помню, как выпьет, схватит ее и за женой гонится: порублю, мол, в капусту.
Но в основной своей массе не пил народ особо, трудиться же надо. Иначе все – нищета, не успеешь оглянуться. По праздникам, конечно, могли дать жару, но не более того. А сколько их в году-то? Раз, два и обчелся. Тогда ведь дни рождения не отмечали, только престольные праздники да свадьба у кого если случилась. При этом не помню хоть одного пьяного дебоша. Разве что молодежь поцарапает друг друга слегка, из-за девок, конечно. И в Уфе, где мы жили среди заводских рабочих, картина та же самая.
Медовуха в нашем доме была всегда, но употребляли ее также только лишь по особым случаям. Соберутся иногда зимой в нашем доме пять-шесть соседских мужиков, сядут за стол, выпьют, закусят. Потом, закурив, начнут истории всякие рассказывать. Они болтают, а мы лежим на печке, уши навострили и слушаем.
Самогон варили, хоть и строго тогда с этим делом было. Поймают – на первый раз штрафом отделаешься, а на следующий – вплоть до суда. У отца аппарат имелся, он его на сеновале прятал. Но пользовался им редко, в основном водку в магазине покупал при необходимости. И то не больше бутылки.
Что до подростков, то никакой возможности даже понюхать спиртное у них в то время и быть не могло. Даже самый отпетый самогонщик, не говоря уже о продавце в магазине, никогда бы не подумал продать им алкоголь. Отец как-то послал Васю, а ему тогда двенадцать исполнилось, купить пол-литра водки. Брат вернулся домой расстроенным: «Не дали, как ни просил», – говорит. «Правильно сделали! – ответил отец. – Это я, дурак, не подумал»…
Иногда, в летние выходные дни, жители близлежащих хуторов собирались, чтобы потанцевать или просто послушать игру местных музыкантов-любителей, число которых было ненамного меньше, чем самих слушателей. Тогда у многих имелись инструменты – гитары, балалайки и весьма популярные в те годы гармошки, умение хоть немного играть на которых весьма ценилось в молодежной среде. Ни о какой нотной грамоте, конечно, речи не шло, поэтому приходилось всецело полагаться лишь на врожденные слух и чувство ритма. Обычно собирались ребята и перенимали друг у друга, кто что умеет.
Мой старший брат тоже пытался музицировать, но неудачно, поэтому вскоре купленная ему отцом гармошка перешла в мое безраздельное владение. Надо сказать, некоторое время спустя я довольно неплохо научился исполнять на ней любимые односельчанами народные мелодии и стал принимать активное участие в звуковом сопровождении вечерних танцулек, освоив впоследствии азы игры на балалайке. Пару раз даже на свадьбах выступал, чем был весьма горд.
Но главными завсегдатаями подобных мероприятий являлись, конечно же, женихи и невесты, старавшиеся по этому случаю приодеться покрасивше. Именно эти свежие летние вечера соединяли молодых людей, пробуждая в их сердцах взаимную симпатию.
Иногда родители не принимали выбор своих детей и пытались, по мере своих сил, придать их романтическому порыву более приземленное направление. Такие случаи столкновения воли и характеров оканчивались по-разному. Кто-то подчинялся родительскому внушению, иные поступали наперекор.
Невест воровали, было дело. Помню, дядя Сергей со своей будущей женой встречался какое-то время. Красивая пара, нечего сказать. Дело к венцу уже шло, но тут вдруг ее родители заупрямились чего-то и согласия своего на их брак не дали. Брат ее видеться им не давал. Вот и решил дядя Сережа выкрасть свою невесту. Как им удалось сговориться, не знаю, но одной прекрасной ночью он запряг жеребца в нанятую для этого дела пролетку и… Потом всех просто поставили перед фактом, так что пришлось принимать зятя такого, какого дочь выбрала.
Зимой также скучать не приходилось. Почти каждый день начинался снежными баталиями, участие в которых порой принимали даже и взрослые. Затем, разбежавшись на некоторое время по домам, чтобы согреться и пообедать, мы выскакивали на улицу вновь, захватив с собой самостоятельно выструганные лыжи. Изготавливались они тщательно и, между прочим, были не менее прочными, чем фабричные. Лыжные прогулки никогда не надоедали нам, благо деревенский ландшафт позволял огромное разнообразие маршрутов. Естественно, каждый старался быть быстрее остальных, тем самым превращая детскую забаву в настоящее спортивное состязание. Любили мы и катание на импровизированных коньках, представлявших собой деревяшку соответствующей формы, примотанную проволокой к обуви. Особым шиком считалось умение съехать с вершин в изобилии имевшихся в нашей местности горок, покрытых коркой льда.
Но основным развлечением являлась, конечно же, рыбалка. Метрах в пятистах от наших домов протекала небольшая речушка, в которой в изобилии водились пескари. Отрезал от лошадиного хвоста часть его длинных волос, сложил их по три штуки, скрутил и накрепко привязал один к другому – вот и готова прекрасная леска.
Для крючка искали стальную проволочку. Если найти ее не удавалось, приходилось выпрашивать у мамы шпильку. Заточил ее, затем зазубринки осторожненько выпиливаешь, чтобы рыба не сорвалась.
Удочку в руки – и идешь к берегу. Буквально за пару часов можно было довольно легко ведерко наполнить. Домой приносишь его, на душе радостно: «Вот, я тоже взрослый, не просто так без дела болтаюсь». Мама эту рыбешку к вечеру нажарит, вся семья соберется у стола – ужин вдвойне вкуснее кажется. В той же речушке мы учились плавать, благо глубина позволяла.
Когда подросли, стали ходить на Сим, большую полноценную реку, в которой можно было поймать рыбу посерьезнее. До нее приходилось идти чуть больше двух километров, но разве это расстояние для пацанов? С шутками и смехом веселая ватага под предводительством старших ребят располагалась на берегу, забрасывая удочки или просто купаясь.
Один из таких прекрасных июльских воскресных дней, не предвещавший ничего плохого, окончился ужасной трагедией. На моих глазах утонули трое двоюродных братьев. Миша, самый младший из нас, весело плескавшийся в казалось бы спокойной реке, вдруг закричал и моментально ушел под воду. Петю и Ваню, стремглав бросившихся на помощь, постигла та же судьба.
Вася, мой родной брат, схватил меня за руку и вытащил на берег. Мы тут же изо всех сил понеслись домой, отчаянно призывая кого-нибудь из взрослых. К сожалению, спасти хоть кого-то из ребят было уже невозможно. Всплывавшие в течение пары следующих дней тела выловили рыбаки. Оказалось, в этом месте был обрыв, да еще и сильное течение, справиться с которым не хватило сил. Самому старшему из них исполнилось лишь четырнадцать.
Этот кошмарный день мне никогда не суждено забыть. Буквально в нескольких метрах от меня, девятилетнего мальчишки, пронеслась безжалостная смерть, в одно мгновение оборвав три молодые жизни. В реальность происшедшего просто невозможно было поверить, и порой все это казалось лишь страшным сном, который вот-вот растворится в первых лучах восходящего солнца. С трудом контролируя свои дрожащие ноги, я забрался на печку и всю ночь, не смыкая глаз, проревел, уткнувшись лицом в стену дома…
…С тех пор у меня появился страх перед водой. Хотя, немного повзрослев, я сумел перебороть его и научиться плавать разными стилями, причем весьма неплохо, боязнь глубины осталась со мной навсегда. Я свободно мог держаться на воде в течение часа, но комфортно ощущал себя только будучи твердо уверенным, что в любой момент смогу достать ногами до дна. Поэтому и сейчас плыву только вдоль берега. И даже тысячи часов, проведенных в полетах над морем, так и не смогли избавить меня от этой психологической травмы, полученной в далеком детстве…
Насколько помню, я не слишком выделялся среди сверстников. Отличиться особой активностью в изобретении всякого рода шалостей, так же как и тягой к лидерству, никогда не стремился, наверное, в силу своего более спокойного и рассудительного характера, но и задних, как говорится, тоже не пас.
Как-то раз кто-то из старших ребят подбил нас забраться в соседский сад за яблоками. Своих, конечно, имелось в достатке, но те были особенные – китайские ранетки и еще один сорт, крупные такие, кисло-сладкие, типа семеринки. Соблазн был велик – таких яблок, по-моему, ни у кого в округе не имелось. Я, конечно, понимал, что поступаю неправильно, но аргументы вроде «А тебе что, слабо?!» оказались в тот момент сильнее здравого смысла и воспитания.
Несмотря на все предосторожности, наша компания была почти сразу же обнаружена, едва успев перелезть через забор. Словно стая птиц, испуганная резким движением, мы моментально разлетелись в разные стороны, преследуемые хозяйскими собаками. Никого, естественно, поймать не удалось, но что толку – на хуторах все прекрасно знали друг друга, поэтому сосед, закончив свои текущие домашние дела, неспешно отправился поговорить с нашими отцами о надлежащем воспитании детей.
Причем стоило просто подойти и попросить, он, несомненно, угостил бы нас своими яблоками, но мы как-то стеснялись… да и, казалось, вкус у дареного не такой приятный, как у «добытого» самостоятельно. Так что дело было не в сорванных плодах как таковых, а в принципиальном вопросе бытия – ничего чужого брать без спросу нельзя! В общем, посидели мужики, покурили, родители наши пообещали применить к нам соответствующие воспитательные меры, и все спокойно разошлись по своим домам.
Тем временем я, терзаемый стыдом за совершенный мной нехороший поступок, прятался в лесу. Возвращаться домой ой как не хотелось! Как смотреть в глаза матери, отца или деда… «Они ведь никогда в жизни… А я… я… пытался…» Даже мысленно было невероятно тяжело произнести безжалостное слово «украсть», исчерпывающим образом характеризовавшее мой проступок.
Кроме того, меня волновал и другой вопрос, гораздо более прозаического свойства: насколько больно бьет отцовский ремень. Характер грядущего возмездия не вызывал никакого сомнения, просто ранее мне «не удавалось» его заслужить.
В этот момент, как никогда ранее, хотелось, чтобы день тянулся как можно медленнее, тем не менее вечер наступил ровно в положенное ему время. Солнце еще не полностью спряталось за горизонт, но в лесу благодаря обилию высоких деревьев стало уже достаточно темно. Вскоре начали кричать совы, голоса их прорезали сгущавшийся над моей головой мрак, воскрешая в памяти ранее слышанные ужасные истории о заблудившихся в этих краях путниках, съеденных лесными хищниками. Сколько правды содержалось в них, до сих пор не знаю, но тогда, будучи не в силах сдерживать свой страх, я стремглав понесся домой.
Отец с невозмутимым спокойствием сидел на лавочке у дома, крутя на пальце орудие неминуемого наказания, один вид которого заставил меня замереть, как вкопанного.
– Иди сюда, – сказал он, – чего стоишь!
Не успел я опомниться, отец как хватил меня ремнем… Один раз врезал, хорошо так, от души… Зато на всю жизнь хватило, наука пошла впрок…
Как и все окрестные жители, мои родители были православными, но назвать их фанатично верующими никаких оснований не имелось. Ко всем жизненным вопросам, включая религиозный, они относились по-крестьянски рассудительно и не впадали в крайности.
Хотя у деда имелись Евангелие, Закон Божий, Жития святых и еще какие-то церковные книги, никого из детей к ним насильно не приобщали. Иногда, бывало, сам подойдешь, попросишь, чтобы почитал. Дедушка никогда не отказывал, степенно надевал очки, брал книгу и сажал меня рядом. От его монотонного, лишенного интонации голоса довольно быстро клонило в сон, так что ничего из прочитанного им в памяти не осталось. Помню лишь приятное тепло дедушкиной руки, лежавшей на моем плече. Наверное, именно ради этого я и обращался к нему с подобными просьбами.
В церковь ходили всей семьей по большим престольным праздникам и иногда по воскресеньям. Это всегда летом было, а чтобы зимой – не могу вспомнить. Вставали рано, отец запрягал лошадь, сажал нас в телегу и вез к месту назначения. Дорога была весьма неровная, с большим количеством бугорков и впадин, так что пятнадцать километров, которые отделяли наш дом от храма, были нелегким испытанием. Правда, в Кальтовке имелась так называемая обновленная церковь, но родители, верные традициям, обходили ее стороной. Таким же образом поступали все наши родственники и их семьи.
Вначале, конечно, интересно было. Головой по сторонам вертишь, иконы вокруг рассматриваешь. Свечи горят – красиво. И поют здорово, хоть и не совсем понятно. Но выстоять всю службу, подобно часовому на посту № 1, для ребенка было тяжело. Помимо воли начинаешь отвлекаться, думать о чем-то своем. Глаза бессмысленно блуждают по сторонам, и кажется, службе не будет конца…
Пару раз исповедовался. Кладешь голову на Священное Писание, лежащее на специальной подставке, подходит батюшка, накрывает меня своим фартуком, наклоняется ко мне и что-то неразборчиво говорит прямо в ухо. Потом спрашивает: «Грешен?» – «Грешен, батюшка», – отвечаю. Потом причащаешься, такой вкусный кусочек хлеба с вином дают.
Раз в месяц, иногда и чаще, священник ездил по хуторам, развозил святую воду и просфоры. Люди складывали в его повозку кто что мог: яйца, масло и другие продукты. Иногда и просто так приходил, без повода. Заглянет к нам в дом, с отцом посидят, поговорят. Иногда чарочку выпьют. Мать ему всегда курочку даст или кусок копченой свинины, хранившейся на чердаке. Он поблагодарит и едет дальше, к следующему хозяину.
Когда началась коллективизация, религию стали притеснять, батюшку нашего за воротник прихватили. Обновленная церковь работала без перебоев, а старую закрыли, затем открыли вновь. И так несколько раз…
С тех пор как я пошел в школу, в церковь ходить перестал. Через год-другой снял и крестик. Вначале мне удавалось скрывать это от матери, но, как известно, все тайное рано или поздно становится явным. Она, конечно, начала меня воспитывать, но тут вступился отец: «Ничего страшного! Пусть сам решает!» С тех пор я больше никогда крестик не носил. Жена и сын носят, а я… В церковь иногда захожу. Постою, послушаю. Может, и есть Бог, кто его знает…
…Священники, по крайней мере те, которых мне лично доводилось видеть, были весьма умные люди, досконально знающие положения веры, умеющие доходчиво донести их до слушателя и прекрасно подготовленные к ведению дискуссий и споров.
В последнем мне воочию довелось убедиться в поезде «Ленинград – Москва». В одном купе со мной ехали начальник кафедры политэкономии, работавший в академии, где я в то время учился, и небольшого роста мужичок, окончивший второй курс Ленинградской семинарии.
Естественно, представители столь противоположных мировоззренческих систем сошлись в непримиримом сражении, отстаивая свою точку зрения на фундаментальный вопрос человеческого бытия – есть Бог или его все-таки нет.
Мне оставалось лишь отойти в сторону и наслаждаться этим интеллектуальным противоборством, в результате которого молодой семинарист загнал своего старшего оппонента в такой безвыходный тупик, что тот, будучи не в силах вслух признать свое поражение, вышел из неловкого положения, оправдывая свой отказ от дальнейшего продолжения спора неважным самочувствием и необходимостью выспаться. Меня же поразил широкий кругозор будущего священника, охватывающий передовые направления современной науки.
Перед тем как заснуть, я долго перебирал в голове аргументы обоих спорщиков, но, несмотря на поражение своего преподавателя, так и не смог окончательно решить для себя этот вопрос. Да, в теории эволюции есть слабые места, но это, на мой взгляд, не является абсолютным доказательством существования Бога, тем более Библию-то писали люди, мало ли чего они туда добавили.
С другой стороны, тот факт, что я все-таки уцелел в безжалостной мясорубке войны, выйдя живым из практически безвыходных ситуаций, очень похож на чудо и вполне может быть объяснен волей Божьей. Да и в мирное время критических ситуаций хватало – погодные условия скверные, а посадить самолет надо. Так что, чего греха таить, в такие мгновения вспоминаешь Всевышнего: «Господи! Спаси и сохрани меня, грешного!» Но это про себя, конечно. Вслух нельзя – экипаж услышит, а он должен на все сто процентов верить в своего командира… Правда, сказать, что эти обращения к Богу были вызваны искренней верой в него, я не могу…
В начале 20-х годов практически все сельские жители были малограмотными. В лучшем случае они имели за плечами два класса церковно-приходской школы, где под руководством местного священника научились кое-как читать и писать. Особое внимание уделялось изучению Закона Божьего. Подобное образование получали в основном одни мужчины. Женщины, в отличие от них, вообще не имели никакого, даже расписаться не могли.
Мой отец, помню, получал какие-то газеты, которые после использования их по прямому назначению шли на самокрутки. Кроме того, сдружившись с начальником почты, он частенько посылал меня к нему, чтобы попросить почитать что-нибудь свеженькое.
…Уже после создания колхозов стали появляться радиоприемники, правда, в очень ограниченных количествах. Один из немногих в районе имелся у нашего соседа, члена ВКП(б), занимавшего должность бригадира. Он никогда не отказывал детворе, желавшей своими глазами увидеть эту загадочную штуку, рассаживал нас на скамье и по очереди одевал каждому наушники. Точно помню, в школе ничего подобного не было и близко…
Надо отдать должное советской власти. Провозгласив одной из своих самых приоритетных целей достижение всеобщей грамотности, она методично и с завидным постоянством стала добиваться этого, используя имевшиеся на тот момент возможности.
В конце 20-х по всей стране начали появляться ликбезы. Не стал исключением и наш район. Женщин собирали в Кальтовке, где присланный из райцентра учитель обучал всех неграмотных чтению и письму. Мама также была среди них.
В школу я пошел не в восемь лет, как положено, а в девять – пришлось подождать, пока Вася закончит учебу и вновь, с утра до вечера, будет помогать отцу работать в поле. Такая же ситуация сложилась во всех хуторских семьях, ведь потянуть одновременное обучение двоих детей было практически невозможно. Поэтому старшие братья, получив начальное образование, возвращались к работе, давая возможность нам, младшим, продолжить обучение.
Праздника, подобного современному Дню знаний, у нас не было. Но и сама потребность в нем отсутствовала, ведь одно лишь сознание того, что ты освоишь грамоту и, вполне возможно, станешь агрономом, фельдшером или трактористом, заставляло детские сердца трепетать от непередаваемого восторга.
Школа имела два отдельных здания. В одном проводились занятия, а в другом жили учителя и женщина, исполнявшая обязанности завхоза, сторожа и уборщицы. Она же отвечала за своевременную подачу звонков. Все остальное, от ежедневной уборки классов до периодической чистки туалетов, осуществляли сами учащиеся.
Ходить в школу мне нравилось. Разбудит мама утром, быстренько покушаешь и бегом на улицу, где еще вчера договорился встретиться с остальными ребятами. Вместе идти веселее. Никаких портфелей тогда не имелось, поэтому тетрадки складывали в холщовую самодельную сумку, носившуюся на плече.
Зимой, конечно, было очень тяжело. Порой сильнейшие метели яростно бросали в лицо такое дикое количество снежинок, что с трудом удавалось рассмотреть силуэты идущих рядом товарищей, не говоря уже про что-либо более отдаленное. Но пропускать занятия не хотелось настолько сильно, что родителям не удавалось удержать нас дома даже в такую «нелетную» погоду. Когда за ночь сильно заметало дороги, мы обували лапти, а не валенки, которые легко наполнялись снегом.
Количество и квалификация преподавателей, работавших в сельской местности, позволяли проводить обучение до четвертого класса включительно, но и это на первый взгляд скромное достижение было огромным прогрессом в сравнении с двухгодичным образованием наших отцов и дедов. Моей первой учительницей стала Надежда Константиновна, жена начальника почтового отделения, спокойная и справедливая женщина. Вместе со мной училась ее дочь Галя, которая не только не пользовалась никакими поблажками, но, наоборот, мать относилась к ней гораздо строже, чем к остальным.
В третьем классе у нас появился новый преподаватель – Анатолий Куликов, совсем молодой парень, окончивший после десятилетки шестимесячные курсы учителей. Особое внимание при нем стало уделяться занятиям спортом, в особенности футболу, страстным энтузиастом которого он являлся. Под его руководством было размечено игровое поле, поставлены ворота, и закипели жаркие баталии, благо теперь у нас был настоящий футбольный мяч, привезенный из города. Через год Куликова сменила взрослая женщина, имя которой я, к сожалению, не могу вспомнить.
До поры до времени о таком чуде, как кинематограф, нам доводилось только слышать. Да и то со слов тех, кому рассказывал кто-то, в свою очередь сам узнавший о нем от своих знакомых. Поэтому мы вначале просто не поверили своим ушам, когда учителя объявили нам о том, что в ближайшие несколько дней в нашей школе будут показывать фильм.
Окончательно все убедились в реальности происходящего лишь тогда, когда киномеханик начал устанавливать в отведенном для этой цели кабинете свой аппарат. Как нетрудно догадаться, практически все школьники толпились вокруг, стараясь не пропустить ни малейшей детали. Немногим счастливцам удалось даже поучаствовать в процессе подготовки импровизированного кинозала, что еще довольно долго составляло предмет их недюжинной гордости.
И вот наконец настало время сеанса. Ребятишки бесшумно расселись по своим местам, замерев в ожидании волшебства. На натянутом вдоль стены белом полотнище появился заголовок первого фильма. Немые картины, которые комментировал сам киномеханик, были в основном пропагандистского характера: хроника Октябрьской революции, будни социалистических строек, радостные крестьяне, добровольно идущие в колхозы…
Последнее вызвало некоторое недоумение, ведь отрицательное отношение родителей к коллективизации ни для кого не являлось тайной. Но тогда, решив, что в других районах страны люди не разделяют наших понятий о жизни, мы забыли об этом и продолжили просмотр картины, дожидаясь своей очереди крутить динамо-машину…
Впервые о коллективизации в нашем районе заговорили в 28-м, когда в Кальтовку стали присылать агитаторов, пытавшихся убедить крестьян в ее необходимости. Помню, как почти каждый вечер родители, загнав нас на печку, уходили на собрания, эмоционально обсуждая после возвращения услышанное там.
Подавляющее большинство людей, особенно хуторских, были довольны своей жизнью и не имели желания что-либо изменять в ней, тем более столь радикально. Поэтому в речах агитаторов начали появляться угрожающие интонации, а демонстративно лежавший на столе наган служил весомым дополнением к их пламенным призывам.
– Лошадь отдай, корову тоже, свинью, – говорили между собой мужики. – А как жить тогда? Батраком, что ли… Нет, не пойдет!
Вскоре выяснилось, что со всех десяти окрестных хуторов идею коллективизации поддерживают не более пяти хозяев из числа участвовавших в Гражданской войне красноармейцев и местной бедноты. В деревне таковых оказалось несколько больше. Таким образом, стало совершенно ясно, что добровольное создание колхозов в отдельно взятом районе обречено на провал.
Интересно отметить, что среди убежденных противников коллективизации хватало и тех, кого по всем признакам можно было отнести к беднякам. И хозяйство порой слова доброго не стоит, и дом – не дом, а хатенка какая-то жалкая. Казалось, сам бог велел соглашаться, а нет, не хочет. Изо всех сил сопротивляется: «Какое-никакое, а свое!»
…В наши дни весьма распространено мнение, что колхозы активно поддержали только лодыри да завистники, совершенно справедливо прозябавшие в бедности исключительно по причине собственной лени и неспособности к систематическому производительному труду, люди, которые могли много и красиво говорить о прекрасном светлом будущем, не желая пошевелить даже пальцем, чтобы хоть на мгновение приблизить его, усмотревшие в новой форме ведения хозяйства прекрасную возможность паразитировать за счет остальных.
Но это лишь весьма поверхностное суждение, далекое от реальной жизни, гораздо более сложной, чем примитивная формула, бездумно повторяемая теми, кто не хочет утруждать себя попытками досконально разобраться в причинах того или иного положения вещей. Бесспорно, все ленивые крестьяне неизбежно становятся бедняками, но из этого утверждения никоим образом не следует, что в бедности пребывают только нерадивые хозяева.
Здесь необходимо еще раз подчеркнуть: крестьянский двор является весьма сложной многоуровневой системой, каждый элемент которой неразрывно связан со всеми остальными. Выбей какое-то звено из этой цепочки, и вся она довольно быстро и, к сожалению, безвозвратно разрушится.
Вот, например, здоровье. Нет его – и все, пиши пропало. Как бы жестоко это ни звучало, но в деревне больной человек просто физически не сможет удержаться на плаву, ведь работать здесь необходимо с предельным напряжением всех сил. Кроме того, нельзя не учитывать такие факторы, как засухи, неурожаи и болезни, поражающие рабочий скот. Но главной причиной массового обнищания селян являлась упомянутая выше аграрная перенаселенность страны. Так что потерять все можно было практически мгновенно, а вот хотя бы частично восстановить… Разве что если очень сильно повезет.
Бедность переходила по наследству от отцов к детям. Вот у нас сосед был, любитель выпивки. У него и так ничего не было, а тут трое сыновей поженились, отделять надо. Одному домик слепили из части сарая, другой где-то сруб купил плохонький, перевез и поставил… Чтобы хоть как-то прокормиться, хозяйство надо иметь – плодородную землю, лошадь обязательно, к ней – телегу и прочие причиндалы, корову, поросят, овец, кур, участок для выпаса скота. А где взять все это? В батраках много не заработаешь, значит, надо уезжать куда-то. Молодым еще можно было устроиться учеником на заводе, чтобы пару лет спустя получить начальную квалификацию…
У бедных обычно и земля плохая. Купить ее на выселках – денег нет. Оставалась общинная земля, передел которой производился периодически, с учетом количества едоков. Но здесь тоже были свои подводные камни. Пять гектаров одного хозяина могли радикально отличаться от тех же пяти гектаров другого, включавших трудно поддающиеся обработке глубокие овраги и порой даже болото. Здесь все обычно решала жеребьевка, но нечистые на руку люди из числа зажиточных селян всеми правдами и неправдами прибирали к рукам самые лакомые участки…
Через пару лет, когда стало совершенно ясно, что добровольное создание колхозов провалилось, началась принудительная коллективизация. Отец считался середняком, поэтому нашу семью не тронули. А вот деду не повезло, богатым его признали. Мельница у него была ветряная, которую он построил своими руками. Еще несколько лет назад со всех хуторов свозили к нему зерно на помол, платя соответствующее вознаграждение. Но когда в Кальтовке поставили мельницу с дизельным приводом, даже сам дед стал пользоваться ее услугами, оставив свою простаивать без дела. Постепенно она пришла в негодность.
Имелись у него две рабочие лошади и племенной жеребец, три коровы, овцы и более мелкая живность. При таких исходных данных деда можно было зачислить как в кулаки, так и в середняки, хоть и с большой натяжкой. Все целиком и полностью зависело от субъективного мнения комиссии.
Судьбу решил случай. Очень уж приглянулся руководству свежеорганизованного колхоза дедушкин черный жеребец, статный и здоровый. Еще бы, ведь к нему постоянно приводили кобыл для оплодотворения, само собой разумеется, небезвозмездно. Председатель потребовал отвести его в общую конюшню. Дед, отказавшись сделать это, взял да и продал коня… Сильно обиделся тогда председатель – забрали у деда все, что было: и дом, и скотину… Словом, выгнали на улицу, а дальше – как хочешь. Бабушка умерла как раз в это самое время, дед перешел к нам, а дяде Сереже и его жене с ребенком оборудовали под жилье бывшую баню.
У дяди Устима отбирать было нечего, разве что хромую лошадь, да и ту украли в городе. Поехал в Уфу на маслозавод, решив переночевать у знакомых. Утром встал – нет ее. А в деревне без лошади – бедней некуда… Домой вернулся весь поникший такой, раздавленный. Поле-то надо обрабатывать, чтобы своих четверых детей прокормить.
Насколько я помню, его даже середняком тяжело было назвать, домик маленький, без сеней-пристройки, двери сразу на улицу открывались; дети голые-босые, единственные галоши на всех; коровка, пара овец да поросята… Тем не менее и над ним нависла угроза из-за «кулацких» корней жены. Не желая искушать судьбу, дядя Устим вступил в колхоз, сохранив при этом практически все свое хозяйство.
…Вскоре он стал главным пчеловодом, поскольку был одним из лучших специалистов в этом вопросе. Пацаном я бегал на его пасеку. Что интересно, дядя Устим никогда не надевал сетку, когда работал возле ульев. Она лишь стесняла движения и мешала обзору, ведь пчелы его совершенно не кусали, признавали, наверное. Садились на руки, ползали по ним. Он аккуратно смахнет их и продолжает заниматься своим делом. А меня пару раз куснут обязательно.
– А ты руками не маши, – с улыбкой говорит дядя, – стой спокойно!
Но у меня все равно не получалось заставить себя не дергаться, чувствуя, как ползут под рубаху жужжащие насекомые.
Возле ульев работали в основном одни женщины. Оказывается, пчелы, как и собаки, не любят запах спиртного и, едва учуяв его, начинают беспокойно носиться вокруг улья и жалить. Поскольку мужики, бывало, могли выпить, дядя не брал их к себе в подчинение.
Тем более для изготовления пользовавшейся большим спросом медовухи на пасеке имелись все возможности. Делали ее из отходов, получившихся в результате прокачки меда, в которые добавляли кипяток, хмель, дрожжи или закваску, после чего оставляли для брожения. Сильная штука, пару кружек принял – и готов. Причем чувствуешь себя вполне нормально, а встать не можешь…
Дядя Филипп, единственный кузнец на всю округу, сопротивлялся до последней возможности и вступил в колхоз в самый последний момент, где и продолжил работу по специальности.
Конечно, были и настоящие «кулаки», имевшие до пятидесяти гектаров земли, около пяти лошадей и десятка коров. Некоторые владели мельницами с механическими движками и даже небольшими заводиками. С ними поступили жестоко и беспощадно. Оказавших «злостное сопротивление» согнали на станцию, посадили в грузовые вагоны и отправили на Север, куда-то в район Белого моря. Остальных вывезли в район Белорецка и, выгрузив практически на пустой местности, бросили на произвол судьбы. Ладно бы весной, за лето еще что-то можно было бы предпринять для спасения. Так нет же, первую партию вывезли осенью, а вторую – зимой. Погибли люди от голода и холода, едва ли кто уцелел. Некоторых из них я знал лично….
Оставшихся хуторян начали постепенно переселять в ближайшие села. В общем, резали по живому… Ситуация более-менее нормализовалась только к 1940 году…
Нужно ли было проводить коллективизацию в принципе? Думаю, да. Ведь индустриализация требовала огромного количества рабочих рук. Где их взять? Только из деревни, где до революции проживало около восьмидесяти пяти процентов всего населения России. Вопрос в том, чтобы это сделать с максимальной эффективностью и минимальными потерями…
Но, как часто происходит, даже самую прекрасную и прогрессивную идею можно совершенно испохабить непродуманной реализацией. В результате, может быть, удастся получить кратковременный успех, который в весьма недалеком будущем может обернуться пирровой победой.
Вот, например, кадровый вопрос. Подавляющее большинство «крепких хозяев» являлись противниками коллективизации, следовательно, никто из них даже гипотетически не мог возглавить зарождающиеся колхозы. Поэтому председателя и других начальников присылали извне, то есть из райкома. Энергичные люди, прекрасно подготовленные в качестве агитаторов, всецело преданные советской власти, они имели какое-то представление о сельском хозяйстве, правда, порой весьма поверхностное. Соответствующим образом формировалась вся вертикаль власти. Бригадиров назначал председатель из числа местных активистов. Насколько я помню, большинство из них дома и палец о палец не ударяли…
Еще одним слабым звеном было практически полное отсутствие должного материального обеспечения. Вот, собрали десятки лошадей и коров, а помещений для их содержания не подготовили. Реквизированные у «кулаков» сараи могли вместить не более пяти животных. Правда, некоторое время спустя построили коровники и конюшни. Но тут возникла другая проблема – от хутора до них пять километров, весьма приличное расстояние. Назначили тебя работать на лошади – беги за ней на ферму. Туда-обратно, часа два потеряно. Но это еще полбеды. Бывало и так – взял лошадь, вернулся за телегой, а ее уже кто-то другой увез…
Инструментов катастрофически не хватало, особенно металлических плугов и борон. До объединения большинство селян пользовались деревянными, весьма недолговечными, – пока свой клочок земли обработал, они уже разваливались. После объединения долго говорили о необходимости изготовления железных, тем более квалифицированный кузнец в колхозе имелся. Но материал так и не появился. Или вот выделили одну жатку на всю бригаду. Двое мужиков работают на ней, а остальным что делать? Сидеть и курить. Больше нечего.
С молотилками – та же самая проблема. Их, отобранных у «кулаков», имелась всего пара штук на весь колхоз…
Даже питание работавших вдали от дома селян толком организовать не удалось – полевых кухонь, вроде солдатских, совсем не было. Взяли обычный котел, в котором раньше хозяин похлебку для свиней варил, отмыли и стали варить в нем пищу для людей. Пока довезут к месту назначения, она уже холодная. Кусочек хлеба дадут, иногда с салом. Отсюда и настроение соответствующее, и низкая производительность…
Некоторое время спустя появились первые трактора с большими задними колесами, купленные, по-моему, в Америке. На них возлагались большие надежды, но реальность оказалась не столь благоприятной.
Во-первых, их было всего четыре штуки на весь район, поэтому, чтобы перейти с одного поля на другое, требовались часы. Да и топлива он жрал прилично, от Кальтовки до места работы добрался – шести литров как не бывало. Поработал немного и встал. Надо бежать, просить, чтобы бочку с керосином подвезли. Но сразу заливать его в бак, находившийся прямо над двигателем, было нельзя – пожар мог возникнуть моментально. Вот и приходилось ждать, пока остынет мотор.
Во-вторых, плуг, который тащил за собой этот трактор, имел всего два лемеха, и поэтому «железный конь» был не эффективнее, чем пара лошадей. Зато ухода и присмотра требовал гораздо больше. И проходимость хуже – задние колеса крутятся, передние проваливаются. Словом, толку от него было мало. Более совершенные трактора производства Челябинского, Харьковского и Сталинградского заводов появились несколько позже.
Но все вышеперечисленное отступает на второй план перед самым существенным просчетом – совершенно не была учтена психология сельского жителя, воспитанного как ХОЗЯИН своей земли. Не смог разглядеть он в зовущих к светлому будущему страны лозунгах СВОЕГО личного светлого будущего, не воспринял пустые для него слова о повышении производительности труда и других высоких материях.
Зато предельно ясно было другое – имел мужик свое хозяйство, и нет его теперь. Гоняют его, как раньше батрака. Сегодня пойдешь пахать, завтра – молотить… И пропал интерес к работе даже у самых трудолюбивых. Берег мужик свою телегу, осенью смазывал, смотрел колеса, ремонтировал зимой, при необходимости отдавал кузнецу перетяжку сделать. Стала она колхозной… И все. Развалилась вскоре без присмотра. А заставить людей следить за ней должным образом было ой как трудно. Выслушает, головой покивает, а до дела так руки и не доходят. Не мое – не жалко.
Не везде получилось и создание коллективов как общности людей, объединенных определенной целью. В отличие от деревни, где домики располагались весьма кучно, на хуторах дело это продвигалось весьма медленно – не привыкли хуторяне к столь тесному сотрудничеству. Одно дело – всем миром жилье строить, а другое – сообща в поле работать. Мало того, и спланировано все было как-то непродуманно, исходя из сиюминутных потребностей. Сегодня человек на одно поле идет, а завтра – совсем на другое. Думаю, гораздо эффективнее трудились бы не наскоро организованные бригады, а семьи, за которыми закреплялся бы определенный фронт работ.
Как следствие, исчезли инициатива и заинтересованность в результате своей деятельности. К примеру, должен трактор приехать, а нет его. Бригадир на коня вскочил – и к председателю, узнать, в чем причина задержки. Народ сидит, ждет…
Неудивительно, что проведенная таким образом коллективизация породила огромное количество недовольных. Не было, наверное, ни одной крестьянской семьи, так или иначе не пострадавшей в ее процессе. В душе каждого сельского труженика тяжелым осадком накопились горечь и непонимание. Как? За что? Почему? Ведь говорили же: «Земля – крестьянам»…
…Вряд ли существенно ошибусь, утверждая, что большинство молодых ребят моего поколения, от учащегося ФЗУ до курсанта летного училища, являлись выходцами из деревни. Многие из нас имели причины ненавидеть советскую власть, столь жестоко и несправедливо поступившую с их родными.
Тем не менее когда началась война, стремление поскорее попасть на фронт было основным жизнеопределяющим мотивом для людей всех возрастов и родов занятий. Лично видел искреннюю неподдельную печаль в глазах совсем юных мальчишек из Бузулука, сбежавших из дому воевать с фашистами. Пацаны были задержаны кордонами НКВД почти у самой линии фронта и возвращены родителям. По моим впечатлениям, старавшихся всеми правдами и неправдами отсидеться в тылу было совсем немного, а те, кто по разным причинам был вынужден остаться, самоотверженно трудились на заводах и фабриках, приближая нашу общую Победу…
Несколько следующих лет родителям все же удавалось уклоняться от вступления в колхоз. Правда, приходилось отдавать государству намного больше, чем прежде. Несмотря на плохие урожаи 30-го, 31-го и 32-го годов, никаких поблажек селянам предоставлено не было, и отец сдал абсолютно все требуемое. То немногое, что осталось, с трудом обеспечивало необходимое пропитание семьи. Кое-что было припасено и для посева: пшеница, рожь, ячмень, овес.
Но осенью 32-го, почти сразу после сбора урожая, из города как саранча налетели бригады активистов-продзаготовщиков и начали отбирать у несчастных крестьян их и без того скудные запасы, совершенно не заботясь о том, что обрекают людей на голодную смерть. Методично и бездушно, не обращая внимания на бившихся у своих ног плачущих женщин, «экспроприаторы» обшаривали наши дома от подвалов до чердаков, безжалостно выгребая все, что только смогли найти…
Совершенно не имело никакого значения, выполнил ли ты план по госпоставкам или нет, поэтому у меня создалось впечатление, что эти «заготовки» являлись не принудительным изъятием излишков, а самым настоящим беспредельным грабежом.
Никакими словами невозможно передать глубину отчаяния, в которую были низвергнуты еще совсем недавно более-менее благополучные крестьяне. Раздавленные неожиданно свалившейся на них бедой, они отчаянно пытались найти выход из бесконечного лабиринта неразрешимых вопросов. Как пережить надвигавшуюся зиму и при этом сохранить скотину? Чем кормиться летом, если уже пора сеять озимые, а сеять нечего? А что делать весной…
Наступило самое ужасное время, которое мне довелось пережить. Чувство голода постоянно преследовало меня, не давая забыть о себе ни на мгновение. Найти что-нибудь съедобное, чтобы хоть как-то подкрепить жизненные силы организма, стало целью и смыслом всего существования. Тем не менее школу мы посещали почти без пропусков, а до нее полтора километра, расстояние приличное для оголодавших детей. Иногда, бывало, настроения никакого, наваливается апатия и равнодушие ко всему. Но соберешь волю в кулак, стряхнешь с себя оцепенение и – на занятия.
Никогда, ни до, ни после этих событий, мне не доводилось видеть свою маму такой подавленной и печальной. Каждое утро, с глазами, опухшими от слез, она поштучно делила на завтрак гнилые картофелины, по две каждому, оставляя себе лишь половину. В такие моменты я забывал даже о своем пустом желудке, от всей души жалея измученную маму, молчаливое и от этого еще более красноречивое отчаяние которой разрывало сердце на куски, и был готов на все, чтобы вновь увидеть на ее родном осунувшемся лице хотя бы слабое подобие улыбки. Мы с братом пытались поделиться с ней, но всегда встречали ласковый, но уверенный отказ…
…Гораздо позже, когда сам стал отцом, я понял: ее слезы были не отчаянием доведенного до крайности голодного человека, а нестерпимой болью материнского сердца, терзаемого сознанием собственного бессилия спасти своих медленно угасающих детей…
Некогда веселые и жизнерадостные люди стали постепенно превращаться в высохшие скелеты. Зимой начали умирать самые слабые – дети и старики. Мороз быстро проникал под ветхую одежонку, неотвратимо приближая и без того близкий конец. К весне на хуторах недосчитались всего нескольких человек, что в создавшейся ситуации можно рассматривать как большое счастье, а вот в деревне, говорили, смертей было много. В нашей семье, слава богу, обошлось без них.
Выживали кто как мог. Начали с того, что перевеяли мякину, не давая пропасть ни зернышку. Отец, наверное, заранее узнал о нависшей над нами опасности и поэтому успел организовать в лесу тайник и закопать в нем пару мешков зерна. Когда становилось совсем туго, они с Васей поздней ночью отправлялись туда, возвращаясь не с пустыми руками. Принесенное зерно сначала просушивали на печи, а затем перемалывали, разбавляя «желудями, лебедой и прочей ерундой». Утром из этой муки делали лепешки или хлеб. Но использовать лесные запасы для пропитания было категорически нельзя – их едва хватало для осеннего и весеннего посевов.
…Недостаток зерна существенно сократился, когда дядя Филипп, работавший в колхозе кузнецом, смог выделить отцу два мешка пшеницы, полученных за трудодни…
В самые тяжелые дни нас, можно сказать, спасли желуди. Они очень питательные, не зря свиньи их любят, кушают за милую душу, аж хруст идет. Еще до наступления зимы мы всей семьей собирали желуди в мешки, просушивали, а затем, прожарив в печке на противне, мололи на жерновах. Получившуюся таким образом муку прятали на чердаке.
Даже выпавший зимой снег не стал помехой. Раскопаешь его, отгребешь в сторону опавшие осенью листья, обязательно найдешь желудь, спрятавшийся под ними. Хоть и мало их оставалось, но все-таки… Что получше, оставляли себе, похуже – поросенку. Скотину берегли, ведь без нее никак нельзя.
Спасение пришло весной, когда появились первые травы и все пацаны перешли на подножный корм. Мы знали, что можно кушать, и постоянно бегали на луга в поисках съедобных корней дикого лука и других растений, которые тут же, едва выдернув из земли, отправляли в рот. Удивительно то, что живот после этого не подавал никаких признаков болезни.
Летом стало еще легче. В лесу появились грибы и ягоды: земляника, клубника, черемуха, ежевика. Наполнил корзины, рыбу наловил – домой все это несешь, родителям. Ну и себя не обидишь, конечно. Черемуха у нас крупная росла, наешься ее, весь рот черный был. Если повезет, удавалось еще и яичко украсть из маминых запасов.
Однажды, блуждая по лесу в поисках чего-нибудь съедобного, мне посчастливилось найти в овраге прекрасные кусты малины, сплошь усеянные крупными ягодами. Вне себя от счастья, я бросился к ним и уже было приступил к наполнению посудины, данной мне матерью, попутно утоляя постоянно преследовавшее меня чувство голода…
Раздавшийся внезапно резкий хруст грубо ломаемых веток заставил меня поднять голову и осмотреться. Сквозь промежутки между листьями я увидел огромного медведя, объедавшего малиновый куст прямо напротив меня… Наверное, он не заметил замершего в ужасе мальчугана, поскольку всецело был занят своим делом. Внутри все похолодело, ноги стали ватными, кровь бешено стучала в виски. Впервые смерть оказалась столь близко…
Не знаю, сколько простоял в оцепенении, но, как только способность управлять своим телом вернулась ко мне, я стрелой понесся домой, крича изо всех сил.
– Там, в овраге… медведь… – сбивчиво рассказал я отцу, глотая слезы.
– Пойдем, – спокойно ответил он, не поверив моему рассказу, – посмотрим.
Мне очень не хотелось возвращаться назад, но присутствие отца придавало храбрости. Брошенная при поспешном отступлении посудина лежала на своем месте. Следы пребывания косолапого великана находились там, где должны были быть, – с другой стороны малинника. Вероятно, он, испугавшись моего резкого крика, тоже ретировался восвояси.
– Вот так встретились два Михаила… – прокомментировал отец. Это был единственный медведь, виденный мною своими глазами.
Осенью 33-го отец, принципиально не желавший вступать в колхоз, воспользовавшись советом знакомых мужиков, плюнул на все и подался на заработки в Уфу, где тогда не хватало извозчиков. Дрова развозил по городу, когда баржи разгружали, мешки доставлял на крупозавод, словом, свободного времени совершенно не было. Иногда на выходные приезжал к нам на денек-другой.
Поначалу отец снимал угол у одного мужика, пристроив свои лошадь и телегу у него во дворе. К лету следующего года ему удалось заработать достаточную сумму, чтобы вдвоем с шурином приобрести дом, в который они сразу же перевезли свои семьи. Наш дом отец оставил дяде Сергею, не имевшему хоть сколько-нибудь приемлемого жилья, естественно, безвозмездно.
Расставаться с привычной деревенской жизнью, где все стало близким и понятным, было немного грустно. Некоторые опасения вызывала неизвестность, ожидавшая впереди. Но, несмотря на это, переезд воспринимался мною с оптимизмом. Хоть угроза голодной смерти уже миновала, никто не мог чувствовать себя в безопасности от повторения только что пережитого кошмара – приблизительно так рассуждали в тот момент мои родители, и у меня не было никаких причин сомневаться в их правоте.
Кроме того, сердце подсказывало мне, что происходит не банальная смена места жительства, а одно из тех важнейших событий, которые определяют всю дальнейшую судьбу. И я был прекрасно подготовлен к этому. Строгая деревенская жизнь с ее суровыми испытаниями закалила мой характер, научив преодолевать любые трудности, не опуская руки при очередной неудаче.