Нас называли ночными ведьмами - читать онлайн

Часть I И. Ракобольская Другого такого полка не было…

В октябре 1941 года немцы подходили к Москве. Москва словно замерла, с маскировочными рисунками на площадях, с противовоздушными «сосисками» в небе. В университете работали различные курсы: медицинских сестер и лыжников, пулеметчиков и радистов…

Казалось невозможным в такое время учить историю, физику или математику. Нужно было быть в окопах на передовой…

В это время в правительстве страны скопилось большое количество писем от девушек – летчиц аэроклубов, летных школ, транспортной авиации. Все они настойчиво просили направить их на фронт, чтобы воевать наравне с мужчинами.

В первые же дни войны попросилась на фронт и известный штурман, Герой Советского Союза Марина Михайловна Раскова. Ей категорически отказали. Тогда Раскова высказала «дерзкую» мысль: «надо приступить к формированию специальных женских полков». Ее выслушали, обещали подумать. Однако у «дерзкой» мысли нашлись противники – подобных формирований практика мировой авиации еще не знала… А письма шли и шли. Не сидела сложа руки и Марина Михайловна. Решение в конце концов было принято, и 8 октября 1941 года И. В. Сталиным был подписан совершенно секретный приказ о формировании женских авиационных полков ВВС Красной армии…

Вся организационная работа поручалась Марине Расковой. Но для того, чтобы создать боевой полк, нужны были еще и штурманы, и техники, и вооруженцы. И тогда ЦК комсомола объявил по Москве призыв девушек, желающих добровольно пойти на фронт… Немецкие войска подходили к столице.

Позднее, когда стало ясно, что людей на три полка недостает, такой же комсомольский призыв был объявлен в Саратове, близ которого проходило формирование полков.

Сотни девушек, от 16 до 20 лет, никогда в жизни не прикасавшихся к плоскости самолета, не державших в руках оружия, пришли в армию по этому призыву. Среди них были студентки и ткачихи, воспитательницы детских садов и школьницы…

Телефонограмму ЦК ВЛКСМ я приняла 9 октября, когда дежурила в комитете комсомола МГУ. Она была адресована в Краснопресненский райком, но секретарь райкома Аракса Захарьян в это время в соседней комнате отбирала мальчиков в лыжный батальон. От всего района призывалось 12 девушек: две пулеметчицы, две парашютистки, две санитарки, две с хорошим почерком и две просто физически здоровые. Какие еще две – не помню, кажется, хорошие стрелки.

Отборочная комиссия в ЦК должна была состояться 10-го днем. Аракса разрешила мне весь призыв провести по университету. Я обзвонила факультеты… В вузкоме нас было три девушки, я – студентка 4-го курса физфака, студентка исторического факультета Валя Ендакова и аспирантка географического Саша Макунина. Мы все трое тут же записали себя в список. Девушки с факультетов стали приходить в вузком. Запомнилось, как я отговаривала Аню Еленину, студентку химфака. Но она была настойчива и потом всю войну прослужила начальником оперативного отдела штаба полка, была первым моим помощником и близким другом…

Только на следующий день в ЦК мы узнали, что идем в авиацию, в авиагруппу 122, к Марине Расковой. Беседу проводил Г. Розанцев. В приемной все страшно волновались, я была более спокойна: один раз прыгала с парашютом, окончила школу пулеметчиков и… очень уж хотела…

Из университета после отбора попало 17 человек (очевидно, призыв был продолжен): студентки и аспирантки с математического, физического, химического, географического и исторического факультетов.

На следующий день те, кто прошел комиссию, собрались у здания ЦК ВЛКСМ, но уже с рюкзаками, простившись с родными и университетом. Нас проводили в школу формирования, которая находилась в одном из зданий Военно-воздушной академии им. Жуковского. Сопровождавший нас красноармеец подсмеивался: «И куда вы, девушки? Наденут на вас шинели и сапоги, с вами же ни один парень в кино не пойдет»…

Мои боевые подруги. Какими они были? Мечтательницами и фантазерками на тоненьких каблучках. С легкомысленными локонами и строгими русскими косами. Серьезные и хохотушки. Нежные и суровые. Девочки, только что оторвавшиеся от маминого тепла, и уже опаленные войной летчицы. Жены, проводившие на фронт любимых. Матери, оставившие детей бабушкам. Такие разные в личном и такие одинаковые в главном – желании воевать. Умение приходило с опытом, в боях рождалась слава. Когда невысокая светловолосая девушка с серо-голубыми глазами появилась с спецшколе, я сразу узнала Женю Рудневу. Мы встречались с ней на общих лекциях по физике (хотя она училась на математическом факультете, на отделении астрономии, а я на физическом), потом на заседаниях комитета комсомола, а в последнее время вместе занимались воскресниками.

Чтобы не волновать родных, Женя не сказала им, в какую часть ее направляют. «Я иду обучать ополченцев пулеметному делу», – объяснила она отцу и матери. Своему дяде – учителю я тоже сказала, что иду преподавать физику в военное училище. Он изумился: «Что же, никого поопытнее не нашлось?» А мамы в Москве не было.

Ни в первые месяцы пребывания в армии, ни потом, в полку, никогда не пожалела Женя о том, что прервала учебу, променяла занятие любимым делом на трудную, полную лишений и опасности жизнь солдата на фронте. «Я чувствую, что я иду единственно правильным путем, что здесь я делаю то, что должна делать», – писала она родным. Это было наше общее чувство…

Нам выдали военное обмундирование. Но как мы неловко чувствовали себя в форме, когда надели ее в первый раз! Большие гимнастерки и брюки, длинные мешковатые шинели и – самое мучительное – сапоги от 40 до 43 размера. Мы звали их котики – от кота в сапогах.

Комиссар части Е. Я. Рачкевич учила нас заворачивать ноги в портянки. Ох и ловко она это делала… Нам выдали на портянки белую пушистую бумазею, и девочки говорили: «Вот пеленки мировые».

Нарочно нельзя было придумать одежды, так сильно лишающей девушек привлекательности! (Если учесть еще фляги и противогазы на боку.)

За годы войны мы научились перешивать гимнастерки по себе, резать шинели, появились более аккуратные сапоги (особенно если сравнивать их с унтами в галошах, то сапоги – это просто тапочки), и мы приобретали ладный, подтянутый вид.

В Москве Марина Раскова начала создавать из нас учебные группы: летчиков, техников, штурманов и вооруженцев. Прошла медицинская комиссия…

К нашему огромному разочарованию, 16 октября 1941 года, в самые тяжелые для Москвы дни, вместо того чтобы отправить в окопы, нас погрузили в товарные вагоны и повезли на восток, в Энгельсскую военную авиационную школу пилотов (ЭВАШП) близ Саратова.

Первый приказ, который мы выслушали, стоя в строю ранним утром на перроне вокзала в Энгельсе, был приказ по авиагруппе 122 о всеобщей стрижке «под мальчика» и «волосы спереди до пол-уха». Косы можно было оставить только с личного разрешения Расковой. Но разве могли мы, девчушки, обращаться к известной солидной женщине с такими пустяками, как косы! И в тот же день наши волосы легли пестрым ковром на пол гарнизонной парикмахерской.

Студентки из разных вузов Москвы были зачислены в штурманскую группу. И началось упорное учение: классные занятия по 11 часов в день, включая морзянку и строевую подготовку, а по вечерам надо было готовиться к следующему дню. Дисциплина в части была очень жесткая. Старостой штурманской группы была назначена Галя Докутович, студентка МАИ. Пришла она в полк со своей задушевной подругой, историком Полиной Гельман. Еще в Гомеле Галя начала заниматься в аэроклубе, летала на самолете, на планере, а Полину не взяли – она не доставала ногами до педалей самолета, очень уж была маленькая. Когда нам выдали комбинезоны на меху, небольшая Полина никак не могла быстро его надеть, и вот Докутович дала ей наряд: каждый вечер перед сном пять раз надевать и снимать комбинезон, пока наконец она не стала укладываться в положенное время. Мы улыбались – и это лучшая подруга! – но… староста.

Мужчины, обучающиеся в ЭВАШП, смотрели на нас с усмешкой и состраданием и называли батальоном смерти… А Вера Ломако, известная летчица, говорила нам: «Девушки, да вы смотрите на них свысока».

В столовую ходили мы только строем под дружную песню. Катя Буданова[1] запевала чистым низким голосом:

Впереди бежал черный бобик и облаивал встречных мужчин. Однажды, когда девочки с мехмата встретили своих однокурсников и шли с ними после обеда не в строю, мы, «университетчики», собрались и сказали им, что они позорят университет, что мы напишем об этом в вузком комсомола… Девушки плакали и обещали больше никогда с мужчинами не разговаривать…

Начались тренировочные полеты. Для многих штурманов они оказались тяжелым испытанием, возникала физическая слабость, тошнота, головокружение… Но мы сжимали кулаки, не поддавались, и постепенно все проходило. Раскова спрашивала: «Ну как? Будешь летать?» – «Буду», – отвечали будущие штурманы.

Женя Руднева писала в своем дневнике:

«5 января я первый раз в жизни 10 минут была в воздухе. Это такое чувство, которое я не берусь описывать, так как все равно не сумею. Мне казалось потом на земле, что я вновь родилась в этот день. Но 7-го было еще лучше: самолет сделал штопор и выполнил один переворот. Я была привязана ремнем. Земля качалась, качалась и вдруг встала у меня над головой. Подо мною было голубое небо, вдали облака. И я подумала в это мгновение, что жидкость при вращении стакана из него не выливается…

После первого полета я как бы заново родилась, стала на мир смотреть другими глазами… и мне иногда даже страшно становится, что я ведь могла прожить жизнь и ни разу не летать…»

Кто-то сказал нам, что все штурманское снаряжение должно быть привязано, чтобы не унес ветер. На следующий день Женя пришла вся увешанная предметами штурманского обихода, которые были аккуратно привязаны веревочками к пуговицам обмундирования. Какой большой путь предстояло ей пройти от наивной девочки с веревочками до штурмана боевого гвардейского полка!

6 февраля 1942 года из группы формирования был выделен наш 588-й ночной авиаполк на самолетах У-2 (позднее переименованных в По-2)[2].

Е. Д. Бершанская вспоминает, что в конце января Марина Раскова, улетая в Москву, шепнула ей на ухо: «Жди меня, привезу тебе подарок». Подарком этим оказался приказ НКО о назначении Бершанской командиром 588-го ночного бомбардировочного полка и присвоении ей звания – капитан. Евдокия Бершанская была кадровым летчиком с большим опытом организационной и летной работы. Она летала и ночью, и в слепом полете и командовала женским отрядом пилотов, который был создан в Батайской летной школе. Была она награждена орденом «Знак Почета». Комиссаром полка была назначена батальонный комиссар Евдокия Яковлевна Рачкевич, адъюнкт Военно-политической академии, а начальником штаба назначили меня, Ирину Вячеславовну Ракобольскую, присвоив первое воинское звание – лейтенант. Кадровых штабных работников в части не было, я заканчивала штурманскую группу, была комсоргом группы, и, наверное, назначили меня потому, что проявляла я излишнюю активность в своей общественной работе, не принятую в армии. Приказ подписали без разговора со мной, а когда я сказала Расковой, что хочу летать, то услышала в ответ: «Я гражданских разговоров не люблю». Надо было рапорт подать, наверное? Не догадалась[3].

Весь штаб был сформирован из вновь подготовленных штурманов, и моим заместителем по оперативной работе стала Аня Еленина. Для нас началось особое обучение штабной работе, хотя и с полетов нас не снимали, но как-то мы опоздали на тренировочные полеты, и нас отстранили: «раз вы в штабе»… Мы шли домой, обливаясь слезами: так было обидно, так хотелось летать… Об этом сказали Бершанской, мне было очень стыдно, что она узнала, как я плачу. Но нам разрешили полеты, и мы закончили полный курс.

Кроме нашего, были сформированы еще два женских полка: истребительный на самолетах Як и пикирующих бомбардировщиков на Пе-2. Так сложилось, что командирами обоих этих полков стали мужчины: полком истребителей стал командовать Л. В. Гриднев, после того как Тамара Казаринова была отстранена от должности и направлена для работы в штаб ПВО страны. А командир полка на Пе-2 Марина Раскова погибла в полете, врезавшись в землю в районе Саратова во время сильного снегопада при вылете на фронтовой аэродром. Ее заменил В. В. Марков.

Много было мужчин и среди инженерно-технического состава: слишком сложная техника, нельзя было быстро обучить девушек. Позже, взамен погибших летчиц, в полки зачислялись и мужчины.

Оба полка с честью прошли войну, полк Пе-2 заслужил гвардейское звание. Наши «сестренки» проявляли чудеса храбрости и летного мастерства, среди них есть Герои Советского Союза, но это материал уже для другой книги…

У нас весь состав полка был женский. Летчики уже имели опыт работы, инженеры, старшие техники и большинство механиков также, а штурманы и вооруженцы были из вновь обученных девушек, пришедших по призыву комсомола. Были созданы две авиаэскадрильи (АЭ). Всего полк состоял из 112 человек.

Наш учебный самолет создавался не для военных действий. Деревянный биплан с двумя открытыми кабинами, расположенными одна за другой, и двойным управлением – для летчика и штурмана. (До войны на этих машинах летчики проходили обучение.) Без радиосвязи и бронеспинок, способных защитить экипаж от пуль, с маломощным мотором, который мог развивать максимальную скорость 120 км/час. На самолете не было бомбового отсека, бомбы привешивались в бомбодержатели прямо под плоскости самолета. Не было прицелов, мы создали их сами и назвали ППР (проще пареной репы). Количество бомбового груза менялось от 100 до 300 кг. В среднем мы брали 150–200 кг.

Однако с первых дней Отечественной войны По-2 начал приносить армии огромную пользу. На нем вывозили раненых, он служил для связи с партизанами в тылу противника, для разведки. Устойчивый в полете, легкий в управлении, наш По-2 не нуждался в специальных аэродромах и мог сесть на деревенской улице или на опушке леса.

Особенно успешным оказалось ночное бомбометание с этих маленьких машин по переднему краю противника. Конечно, днем воевать на нем было невозможно: он представлял собой отличную мишень, а вот ночью малая скорость позволяла поражать цели в ближнем тылу противника с точностью, недоступной для других самолетов того времени. С наступлением темноты и до рассвета По-2 непрерывно висели над целью, сменяя друг друга, методично, через каждые 2–3 минуты, сбрасывая бомбы на врага.

Однако – всегда есть свое «однако» – ночью без радио, без защиты и прикрытия, при полной маскировке на земле надо было точно выйти на цель и поразить ее; без приводных прожекторов найти свой аэродром, где посадочная полоса обозначалась чаще всего фонарями, открытыми лишь с одной стороны. Летчики говорили: «Надо сесть по папироске командира полка».

Все эти трудности ночного самолетовождения, да еще в плохую погоду, мы почувствовали в марте, когда уже готовились к вылету на фронт.

Евдокия Бершанская так описывает ту трагическую ночь:

«С вечера 8 марта погода была вполне благоприятной для полетов. Экипажи ушли по маршруту и на полигон для бомбометания. Вскоре усилился ветер, пошел снег, видимость по горизонту исчезла, видимость контрольных сигналов пропала, не видны были и световые сигналы на аэродроме. В это время я с Бурзаевой совершала полет по треугольному маршруту. Непогода застала нас на втором этапе. Мы летели как в молоке, ничего не видно было, кроме приборов в кабине.

Только опыт и знание маршрута привели нас на свой аэродром.

Из полета не вернулись четыре экипажа – два с маршрутного полета и два с бомбометания»…

На рассвете вернулся самолет Нины Распоповой со штурманом Лелей Радчиковой, они сели на вынужденную в поле. А три машины были разбиты: Ани Малаховой и Маши Виноградовой при полете по маршруту – девушки погибли; Лили Тормосиной и Нади Комогорцевой при бомбометании – девушки погибли; Иры Себровой и Руфины Гашевой при бомбометании – самолет разбит, а девушки живы и не получили никаких повреждений…

Выяснилось, что экипажи Тормосиной и Себровой, придя на полигон и попав в сложную метеообстановку, потеряли пространственную ориентацию и врезались в землю. Вела звено командир звена Попова со штурманом Рябовой. Они вернулись благополучно… Но помочь ничем не могли…

Надежда Комогорцева и Руфина Гашева – две неразлучные подружки с мехмата. Надя – яркая, стройная блондинка, хорошая спортсменка, восторженно начала летать. У нее было еще две сестры, которые тоже ушли на фронт… Надя любила покомандовать и звала Руфу «Гашонок». Руфа – тихая, спокойная девушка. Она в нашем полку перенесла больше всех: дважды попадала в аварию, дважды ее сбивали, и это ничуть не меняло ее облик. Она говорила про себя: «У меня чувство страха запаздывает».

Потеря четырех подруг была для всех нас большим горем…

Полк задержали в Энгельсе для дополнительной тренировки, и только через два с половиной месяца, 23 мая 1942 года, был получен приказ о вылете на фронт. Радости нашей не было предела… Начальник школы пожелал нам отличных успехов и «воевать без потерь»…

Свой личный самолет У-2 с летчицей Ольгой Шолоховой Раскова передала мне, и мы вылетели раньше всех, чтобы организовывать прием полка на промежуточных аэродромах.

Лидировали перелет полка Марина Раскова с Бершанской. Они привели нас на Южный фронт, недалеко от Ворошиловграда. Там только что была создана 4-я Воздушная армия (ВА). Командовал армией генерал-майор К. А. Вершинин. Он принял Раскову и Бершанскую очень приветливо. Живо интересовался качеством индивидуальной подготовки летного состава. Особенно его волновали три вопроса: летали ли мы в лучах прожекторов, умеем ли возить во второй кабине самолета по два человека и могут ли летчики производить посадку по сигнальным фонарям без подсвечивания посадочных прожекторов? Только на третий вопрос был дан положительный ответ…

Вершинин сказал, что полк войдет в состав 218-й дивизии, командовал которой полковник Д. Д. Попов. В шутку он сказал, что Попов такой «купец», который «покупает» самолеты всех типов. В дивизию входят полки на бомбардировщиках СБ, Р-5, а теперь и на По-2 – это наш полк.

На следующий день Попов приехал в полк познакомиться с личным составом и самолетами. Все шло хорошо, но командир был невесел, молчалив. Раскова спросила его, вспомнив шутку командующего: «Ну что же, товарищ полковник, покупаете?» Попов помолчал немного и ответил: «Да, покупаю»… Комиссар дивизии потом рассказывал, что Попов, узнав, что на пополнение дивизии прибыл полк на фанерных самолетах По-2, да еще женский, сказал: «В чем мы провинились? Почему нам прислали такое пополнение?» В сентябре 1942 года Попов «купил» еще один полк на самолетах По-2 – 889-й полк под командованием К. Д. Бочарова. Весь дальнейший путь прошли мы рядом. Это были наши «братцы».

Мы чувствовали, что и дивизия, и армия принимали наш необстрелянный, неопытный полк неохотно, боялись слез и женских капризов, удивлялись тому, что в тылу нас не тренировали, как выходить из прожекторов и зенитного обстрела. Летчики из соседних мужских полков смотрели на девушек с откровенной иронией и называли нас «бабий» или «Дунькин» полк (не иначе как по имени командира).

Конечно, многого мы тогда не умели, но такой, как у нас, энтузиазм в работе, такой сплоченный коллектив можно было встретить не во всяком мужском полку. Неудивительно: мы не обязаны были воевать, мы пришли на фронт не по долгу, а по велению души…

Раскова трогательно прощалась с нами, пожелала нам получать ордена и стать гвардейцами (как это казалось нам далеко!). Говорила, что мы должны доказать, что женщины могут воевать не хуже мужчин, и тогда в нашей стране женщин тоже будут брать в армию. Она была удивительно красива и женственна, и в то же время для нее не было слова «невозможно»… Какая-то особая сила и уверенность исходили от Марины Расковой.

Все мы были понемножку в нее влюблены. Константин Симонов сказал о ней в 1942 году: «Марина Раскова поразила меня своей спокойной и нежной русской красотой. Я не видел ее раньше и не думал, что она такая молодая и у нее такое прекрасное лицо».

А я до старости лет, уже при организации своей научной работы, часто измеряла свои поступки меркой Марины Расковой по формуле: «Мы все можем!»

…Это были трудные дни отступления частей Южного фронта от Ворошиловграда и Ростова. Поэтому армии некогда было особенно нас учить и постепенно вводить в строй, и в ночь на 9 июня полк начал воевать. Первой вылетела на задание командир полка. Мы сразу включились в активную боевую работу в обстановке непрерывного отступления.

В первую неделю на фронте казалось, что нам дают не настоящие цели: не стреляли зенитки, не ловили прожектора. А то, что с первого же вылета не вернулся экипаж командира эскадрильи Любы Ольховской со штурманом Верой Тарасовой, приняли за случайность, за потерю ориентировки, за сбой в машине. И когда Ирина Дрягина прилетела с дыркой в плоскости, все бегали к самолету, трогали эту дырку и радовались – «наконец-таки воюем по-настоящему!»

…Уже после войны в газету «Правда» пришло письмо от жителей небольшого поселка в Донбассе. Они писали, что в июне 1942 года над их поселком был сбит самолет По-2. Он упал недалеко. Утром они нашли сбитый самолет, в кабинах сидели две женщины. Они были мертвы. В письме описывали их внешность. Тайком их похоронили, но не знали их имен. Через двадцать лет после Победы написали в газету с просьбой найти родных этих девушек: «Сообщите их родным, пусть приедут к нам. Если живы их матери, они будут и нашими матерями, братья будут и нашими братьями…» Письмо редакция переслала к нам в Совет полка. Мы поплакали сначала, было ясно, что речь идет о Любе и Вере. Рачкевич поехала туда, могилу вскрыли, и по всем признакам опознали наших летчиц. Их перехоронили в г. Снежном. Первые боевые потери полка!..

…А тогда, в 1942 году, вместо Ольховской и Тарасовой назначили командиром эскадрильи Дину Никулину, а штурманом Женю Рудневу, нашего «звездочета», как ласково называли ее девочки.

Дина Никулина – яркий человек, можно сказать, «лихой» летчик… Женя Руднева – скромная, мягкая девушка, мечтательница, влюбленная в далекие сверкающие звезды. Еще в 1939 году Женя писала в своем дневнике: «Я очень хорошо знаю, настанет час, я смогу умереть за дело моего народа… Я хочу посвятить свою жизнь науке, и я это сделаю, но, если потребуется, я надолго забуду астрономию и сделаюсь бойцом…»

Командиром другой эскадрильи была Сима Амосова, летчик гражданской авиации, впоследствии замкомандира полка по летной части, штурман – Лора Розанова. Штурманом полка была Соня Бурзаева.

…Первые недели на фронте… Не все было гладко, была горечь и боль первых потерь, и аварии по неопытности, и трудности с воинской дисциплиной. Была неловкость за свою армейскую неподготовленность, которая, как мы ни старались, то тут, то там вылезала наружу. Иногда немецкие танки почти вплотную подходили к нашему аэродрому, надо было срочно перелетать куда-то на восток, где никто не готовил для нас площадок, а самолеты находились в воздухе, и радиосвязи с ними не было. Бершанская дожидалась последнего экипажа, чтобы сообщить ему данные о направлении полета, а перед этим один из наиболее опытных летчиков в темноте находил подходящую площадку и разжигал на ней костер.

Бывали случаи, когда наземному техническому составу приходилось идти пешком на эту новую точку: не хватало машин для перевозки. Не было точных данных о том, где находятся наши, а где немецкие части, и наших летчиков днем посылали на разведку. В воздухе господствовала немецкая авиация, и днем на По-2 летать было очень опасно. Помню, как Дуся Носаль уходила от истребителя по балочкам и оврагам, как подожгли машину Нади Поповой, а ей удалось выбраться и вернуться в полк.

По дорогам брела неорганизованная пехота… где-то впереди немцы выбросят десант из десяти человек, и все, намеченный нами пункт занят…

Мы стояли в одном месте – все селение сплошной абрикосовый сад, все угощали абрикосами – и только что сорванными с деревьев, и сушеными, и пирогами с медом и абрикосами. Когда мы отступали из этого села, нам в машину насыпали абрикосов и в тазы, и просто так, женщины бежали за нами, а мы плакали и долго после этого не могли есть абрикосы…

…Мы летали каждую ночь. Бомбили по подходящим немецким колоннам, по железнодорожным станциям и переправам. Лишь только наступали сумерки, вылетал первый экипаж, через 3–5 минут – второй, затем третий. Когда на вылете стоял последний, мы уже слышали тарахтенье возвращающегося первого. Он садился; пока летчик докладывал о выполнении задания и наземной обстановке, на самолет подвешивали бомбы, поднимая их с земли под плоскости руками, помогая коленками (ах, как тяжелы бывали «сотки»), заправляли машину бензином, и экипаж снова летел на цель. За ним второй… и так до рассвета, и так каждую ночь…

Мы отступали почти до Владикавказа, остановились в чеченской станице Ассиновской, откуда летали до нового, 1943 года. Полк участвовал в обороне Владикавказа, уничтожал скопления войск и техники противника в районах Моздока, Прохладной, Дигоры, а с января 1943 года – в действиях нашей армии по прорыву обороны противника на реке Терек и в наступательной операции в районе Ставрополя и долины реки Кубань.

Чтобы уменьшить время в полете и благодаря этому успеть за ночь сделать больше вылетов, организовывали так называемый «аэродром подскока», поближе к линии фронта, перелетали на него поздно вечером, а утром возвращались на основную площадку, где и маскировали свои машины в саду, между деревенскими домиками. Оставаться днем на «подскоке» было слишком опасно.

Сначала наши молодые штурманы не умели точно выйти на цель, вывести самолет из прожекторов и из-под обстрела. Поэтому в первые боевые ночи более опытные летчики начали тренировать своих штурманов, учить их неписаным законам летного мастерства. Не всегда это делалось достаточно деликатно. Женя Руднева, например, не очень быстро влезала в кабину, и Дина Никулина заставляла ее по нескольку раз подряд, в унтах и комбинезоне, влезать и вылезать из самолета. Некоторым штурманам это казалось почти издевательством. Женя же воспринимала это как необходимую учебу, она никогда не обижалась.

Через полгода Женя записывает в своем дневнике:

«Все-таки с Диной я больше всего люблю летать. Потому что теперь я знаю, что летать могу, что со мной можно летать спокойно. Никто, кроме Дины, не говорит мне о моих ошибках. Каждый полет с ней меня чему-то учит – в полетах с другими я всегда это учитываю. Это первое, а второе – она мастер своего дела, в ней даже осторожности не всегда хватает, а трусости ни капли нет».

Дина Никулина – профессиональный летчик с отличной техникой пилотирования. Характер у нее жизнерадостный, веселый. Летала она бесстрашно. А на вечерах самодеятельности азартно отбивала чечетку, до тех пор пока ее не ранили в ногу. После этого мы узнали, что она отлично поет…

С самого начала полку пришлось вести работу в исключительно тяжелых условиях. Армия отступала за Моздок, в гористую местность. Малейший просчет штурмана или летчика – и катастрофа неминуема, так как горы превышали высоту полета. Часто туманы закрывали аэродром, внезапные снегопады и дожди преграждали нам путь, могучие воздушные потоки швыряли наши легкие машины на сотни метров вверх или вниз. Горела нефть Грозного, черные облака не давали ни дышать, ни летать, какая уж там цель…

Никогда раньше, в мирное время, не летали летчики на таких самолетах в подобной обстановке. Такая цель, как Моздок, имела в обороне все виды зенитного огня, десятки прожекторов и к тому же была защищена целой огневой полосой со стороны Кизляра. Нам приходилось маневрировать: один экипаж вызывал на себя прожектор или огонь зенитной артиллерии, а другой в это время заходил и бомбил по этим точкам. Это уже называлось «новой тактикой боевой работы». Враг терялся и стрелял беспорядочно.

С не менее трудными условиями столкнулись мы при прорыве «Голубой линии»[4], на Тамани, при полетах на Новороссийск и Керчь, при освобождении Севастополя. Все эти направления имели важное тактическое значение и поэтому были прикрыты плотным огнем зенитных батарей, в воздухе патрулировали ночные немецкие истребители, лес прожекторов стоял над целью.

А много ли нужно, чтобы сбить наш тихоходный самолет, состоящий из фанеры и перкаля? Одна зажигательная пуля могла превратить его в пылающий факел!

Ну и трудно мне было в первый год. Мало я понимала в самолетах, в бензине, бомбах, оперативных сводках, слабо знала военный устав и многое другое, что должна была знать, ведь начальник штаба – первый заместитель командира полка. Бершанская – опытный летчик, хороший организатор, но тоже человек, в общем-то, не военный, не строевой – помочь мне не могла.

Девчонки меня не очень слушались, спорили, когда я назначала кого-нибудь на дежурство. Да представьте только: я, задушевная подружка своих штурманов, вхожу в комнату – и все должны встать! В штабе начали работать и другие девушки: в оперативном отделе, в строевом отделе, шифровальщик, начсвязи, начхим, машинистка.

Назначенная на должность начальника оперативного отдела бывшая студентка химического факультета Аня Еленина говорила мне с отчаянием в голосе: «Ты, Ирина, по крайней мере, умеешь быть серьезной, а я ведь даже этого не умею…»

И мы учились своему делу все вместе. Однако ложное самолюбие иногда мешало нам признать, как мало мы знаем и умеем. Кадровыми военными в полку были только инженеры полка и комиссар Евдокия Рачкевич. Они-то дисциплину понимали и смотрели на нас с внутренней усмешкой.

Первые оперативные сводки, я думаю, доставили много веселых минут штабным работникам дивизии. Мы, например, писали: «Ветер на разных высотах разный», «летчик Чечнева встретила три самолета – один впереди и два по бокам»…

Мне очень страшно было первый раз идти в дивизию, в ее штаб. Однако шутливый тон полковника Лучкина, его добрые слова подбодрили меня. Ему, конечно же, смешно было смотреть на девчонку – начштаба. Он дал нам несколько уроков штабной работы и порядка. Иногда и так: я сижу перед ним, мы только что обсудили прошедшую ночную работу. По радио передают Шумана, слушаем молча, расслабились, потом я встаю и хочу уходить, поворачиваюсь. И вдруг слышу: «Как, вы уходите, товарищ лейтенант?» Я спохватываюсь, жар кидается в лицо. Руку к голове: «Разрешите идти, товарищ полковник?» – «Идите». Кругом поворот, иду…

Знание и умение приходили постепенно. Появилось в полку много новых людей, для них я уже была не подружка, а начальник штаба, все по уставу… Зато мои старые друзья и я вместе с ними научились соблюдать воинские отношения на службе, а в свободное время снова быть подружками, говорить о любимых, о письмах, обмениваться нитками для вышивания…

А что такое штаб? Это похоже на деканат факультета. Оперативная, строевая, хозяйственная работа. От получения боевого задания на ночь до наградных листов и заказов на обмундирование, заказов на переезды на новые площадки. И, кроме того, дежурство на старте во время полетов: журнал вылета, прием докладов от экипажей, связь с оперативным пунктом дивизии, да много еще чего… Вся жизнь полка шла через штаб. В него входило 6 человек, да еще адъютанты эскадрилий и дежурные по части. Надо было только четко все организовать. Аня Еленина проработала со мной в штабе до конца войны, в мое отсутствие полностью меня заменяла.

Иногда удавалось и слетать в качестве штурмана на боевое задание, посмотреть на взаимодействие с наземными войсками. Но, ах как редко…

Бершанская вспоминает, как однажды к нам в полк прибыл начальник штаба дивизии полковник Лучкин и сказал: «А что же вы, товарищ командир, не представляете своих людей к правительственным наградам? Некоторые летчики и техники вполне этого заслуживают». «Хорошо помню, – пишет Евдокия Давидовна, – как мы с начальником штаба И. Ракобольской переглянулись и неуверенно произнесли: „А разве уже можно? Ведь мы ничего особенного еще не сделали“. Началось оформление наградного материала. И какая была радость, когда 27 октября генерал К. Вершинин вручил ордена сорока летчикам, штурманам и техникам».

13 августа 1942 года полк перелетел в станицу Ассиновская. Это большая казачья станица по дороге на Владикавказ, на берегу белой от известняка речки Ассы. Мы долго простояли в ней – почти всю зиму 1942/1943 года, пять месяцев. Здесь началось становление нашего полка. В станице – арыки и сады. Под яблонями – самолеты. Летчики рулили по мосткам через арык. Прекрасная маскировка. Стояли сильные туманы. Девушки сидели в самолетах, ждали погоды, чтобы не терять ни минуты, когда туман рассеется. Часто так и спали, на постели потом уснуть не могли, жаловались: «Не чувствую борта самолета под локтем…»

Здесь особенно ярко проявились качества нашего командира Е. Бершанской. Она была исключительно требовательна к выполнению боевых заданий. Можно было в плохую погоду оставить летный состав в станице, на старте держать один дежурный самолет – разведчик погоды, а если прояснится – вызвать все остальные экипажи. Но поднять по тревоге полк, привести его на аэродром – значит потерять 30–40 минут, следовательно, потерять один боевой вылет полка. Если же все летчики будут дремать на старте – эти полчаса будут выиграны и сделан лишний десяток боевых вылетов…

Пожалуй, уже с этого времени мы начали выигрывать негласное соревнование с мужскими полками.

Когда мы перелетели из Эльхотово в Ассиновскую, я обнаружила, что не взяла в БАО – батальоне аэродромного обслуживания – продовольственный и вещевой аттестаты полка. Новый БАО покормил нас, но требовал аттестат. Бершанская была сердита и сказала – «лети». Верочка Тихомирова, тогда летчик связи, завела мотор, и мы полетели через горы. После ночной работы безумно хотелось спать, вставало солнце, могли уже ходить самолеты противника, а я периодически стукалась головой о козырек кабины, на мгновение засыпая, когда вглядывалась в окружающее нас небо…

В Эльхотово стоял 288-й истребительный полк. Мы нашли домик командира полка и постучали в окошко. Выглянул молодой мужчина в белой нижней рубахе. Я доложила: «Начальник штаба 588-го полка лейтенант Ракобольская». Гляжу, он как-то побелел и глаза испуганные. Но когда я рассказала о цели нашего прилета, он радостно заулыбался, помог мне найти БАО и признался под конец: «А у меня выбыл начштаба полка по болезни, я и подумал, что мне вас прислали вместо него, даже испугался». Номера полков похожи: 288 и 588. Немудрено ему было побелеть, увидев девчонку под своим окном…

По идее на каждом стационарном аэродроме должен стоять свой БАО, а полки могли прилетать и улетать, давая заявки БАО на все необходимое: бензозаправщики, машины с бомбами, другое техническое обслуживание. Полк представлял БАО свой аттестат, где значилось, сколько человек и по какой норме надо кормить, когда и кому надо выдавать новое обмундирование и т. д. Ежедневно штаб давал заявки на необходимые бомбы, бензин. В БАО работал метеоролог, строились бани, столовые, оборудовалось жилье.

Стройная система: аэродром – БАО, во время войны, естественно, ломалась. Мы не стояли на оборудованных аэродромах, где нас ожидал БАО. При отступлении и наступлении часто БАО переезжал вместе с летным полком, иногда выделяя команды для нескольких полков, если хватало мощности.

Обычно в БАО служили немолодые уже мужчины, это ведь была не боевая часть, они трогательно и даже нежно относились к нашим девушкам, как к своим дочкам. И мы им были благодарны…

Вооруженцы Логачева и Вишнева поспорили – взорвется ли взрыватель, если не вынимать чеку. Они поставили взрыватель на пригорок, и кто-то из них метнул камень. Раздался взрыв… Логачеву положили в медсанчасть с ранением на лице. Обеим дали мы взыскания приказом по полку. Потом оказалось, что делать этого мы не имели права…

В Ассиновской я потеряла печать полка. Тонкий резиновый кружочек давно отклеился от деревяшки, и я хранила его в кармане гимнастерки. Потерять печать – это могло означать только трибунал…

Поэтому я проверила свой пистолет ТТ и на коленях долго ползала по грязному полу штаба. Произошло чудо, где-то у стенки, под пожелтевшим плакатом «Берегите детей от летних поносов», я нашла свою печать. Стреляться уже было не нужно…

У одного из экипажей осталась неиспользованной светящаяся авиабомба (САБ) – горящий факел, который на парашюте спускался над целью и освещал местность. Обычно штурман держал его на коленях. Двое вооруженцев вскрыли оставшуюся после полетов бомбу, вынули парашют и сшили себе трусики и лифчики (мы тогда получали только мужское белье). Не знаю, как об этом узнали и кто передал дело в трибунал. Но только их судили и дали по 10 лет. Мы получили разрешение, чтобы они отбывали наказание в полку и боевой работой оправдались. Обе переучились на штурманов. Одна сгорела над «Голубой линией», другая осталась жива. Ордена они получали по заслугам…

Как-то девушки постирали в арыке свое немудреное бельишко и повесили сушить его под крылья самолетов – прямо на расчалки. В этот день в полк приезжал Вершинин и долго потом не мог простить нам такую инициативу: «Вы только подумайте, белье – на боевые машины».

Но зато, выступая на одном из партсобраний полка, сказал: «Вы самые красивые женщины в мире, потому что настоящая красота заключается не в накрашенных бровях и губах, а в том великом душевном порыве, с которым вы воюете за свободу нашей Родины». Еще он говорил о том, что не может без волнения смотреть, как тоненькие хрупкие девочки поднимают тяжелые деревья, маскируя машины, как вешают руками бомбы и ведут на цель самолеты.

Да, действительно, откуда только брались силы… Я помню, как во время полетов над нами проходили немецкие самолеты. Машина Марины Чечневой стояла на старте с подвешенными бомбами. Марина – невысокая щуплая девушка чуть моложе 20 лет, одна (!) утащила самолет на край площадки. Где взяла силы? Или Галя Докутович, вернувшаяся в полк после перелома позвоночника… Мог ли на все это спокойно смотреть сорокалетний генерал?

В Ольгинской вернулась в полк Ольга Санфирова. Долгая и тяжелая была история. В Энгельсе во время тренировочных полетов по маршруту замкомандира эскадрильи Санфирова «вывозила» летчика Зою Парфенову. В каком-то месте они пролетели подлинней высоковольтных проводов, задели за них и разбили машину. Трибунал в Энгельсе признал виновной Ольгу, поскольку она отвечала за полет, и дал ей десять лет лишения свободы. Полк на фронт вылетел без нее. Командование полка написало начальнику ЭВАШП, просило помочь Санфировой вернуться в полк и в боях искупить свою вину.

И вот она прилетела в полк. Надо было дать ей штурмана, и мы решили перевести к ней Руфину Гашеву, а к Ире Себровой назначить другого штурмана. Захотела летать с Себровой Наташа Меклин. Себровой с Гашевой не везло: во время учебного бомбометания в Энгельсе они разбились в числе еще трех экипажей, но остались живы. Потом, уже на фронте, возвращаясь с задания, при посадке столкнулись с прожектором (зашли на посадку с противоположной стороны) – опять авария…

В таких случаях у экипажа часто появляется чувство неуверенности в себе, и надо его разъединять.

Так Гашева стала летать с Санфировой, и их экипаж стал одним из лучших в полку. Постепенно их повышали в должностях, пока Ольга не стала командиром, а Руфа штурманом эскадрильи. Не помню, когда сняли с Ольги судимость, была она неоднократно награждена, и уже посмертно ей было присвоено звание Героя Советского Союза.

В ночь на 1 мая 1943 года на третьем боевом вылете их сбили в районе Крымской. Ольге удалось посадить машину, но на вражеской территории. Двое суток пробирались они через линию фронта. Спасло их то, что недалеко были плавни: болото и камыши, в них они прятались от немцев. Нашли они эти плавни по кваканью лягушек. В день рождения Санфировой, 2 мая, Руфа подарила ей четыре семечка подсолнуха, которые завалялись в кармане…

Ночью шли, видели, как летают По-2, а днем наблюдали воздушные бои и радовались за наших летчиков. На рассвете 3 мая вышли на наши передовые артпозиции. Их тепло встретили, покормили и помогли добраться до полка… В ночь на 4-е они снова летали на задание…

Руфа пишет в литературном журнале 2-й эскадрильи: «Только и теперь я не могу равнодушно переносить кваканье лягушек. Невольно наворачиваются слезы умиления и благодарности. Кому как, конечно, а мне лягушачья песня дороже соловьиной трели…»

Потом их машину подожгли уже при полетах в Польше, в районе Населска. Они выпрыгнули с парашютом (с 44-го года полк летал уже с парашютами), попали на нейтральную полосу. Ольга Санфирова подорвалась на противопехотной мине, а Руфу вынес на руках наш боец. Руфа потом стала летать с новым командиром эскадрильи – Надей Поповой.

Мне казалось, что она не сможет летать после всего пережитого. Но Руфина Гашева была необыкновенным человеком, с такой силой духа…

И Санфирова, и Гашева, и Себрова, и Меклин – все они стали Героями Советского Союза.

Ира Себрова сделала в полку больше всех вылетов – 1004, даже произнести страшно. Я думаю, что во всем мире не найти летчика с таким количеством боевых вылетов. А была она тихой, скромной, вроде бы и не яркой девушкой.

После войны рассказал мне муж Себровой – Саша Хоменко, как перегнал он Ирину машину из ремонта в полк. Саша служил тогда инженером в ремонтной мастерской (ПАРМ). Туда мы отправляли самолеты, когда был выработан моторесурс или машина требовала ремонта после обстрела. Самолет восстанавливали и возвращали на фронт.

Прилетел Саша на аэродром в Ивановской, и Ира стала опробовать машину. Саша сел во вторую кабину. Договорились, что петлю она делать не будет, поэтому он не привязался. И вдруг он видит, что она начала делать петлю, забыла, что он не привязан. «Я вцепился в борта кабины, когда был вниз головой, – чуть не выпал».

Очевидно, Ира вспомнила о нем, быстро снизилась, села на площадку, выскочила из кабины и пошла на КПП… «Я зарулил машину на стоянку, – продолжал рассказывать Саша, – пошел тоже на командный пункт. Вижу, Ира сидит на скамейке, руками за голову держится и говорит мне: „Если бы ты выпал, что бы я сказала командиру полка!“…»

Осень 1943 года. Шли бои под Сталинградом. Наш фронт проходил среди гор и рек. Отступать было некуда.

Наступило 7 ноября. Было объявлено общее построение полка в длинном коридоре одноэтажной школы. В моих руках пачка с поздравительными приказами по дивизии, 4-й Воздушной армии, ВВС фронта. Я начала их читать. Вдруг к школе подъезжает сразу много легковых машин, выходит группа генералов, среди них знакомый – только Вершинин. Я судорожно нахожу старшего, с максимальным количеством звездочек, и докладываю: «Полк, смирно! Товарищ генерал-полковник, 588-й авиаполк для чтения приказов построен! Начальник штаба лейтенант Ракобольская». Он здоровается. В это время вбегает вызванная дежурным Бершанская, тоже считает звездочки: «Товарищ генерал-полковник». Это же повторяется с командиром дивизии полковником Д. Д. Поповым.

– Да что же вы все меня в звании снижаете! – усмехнулся командующий фронтом генерал армии Тюленев… (а это мы привыкли, что, кроме звезд, на петлицах есть еще авиационная птичка, и недосчитывали одну звезду).

Повернулся Тюленев к генералам: «Это вы писали поздравительные приказы, поздравьте лично, быстрее будет и лучше».

А последним выступил сам, рассказал про первые победы под Сталинградом, а потом о нашем фронте, что перешли мы в наступление и взяли Гизель. Полк взорвался криками «ура» и аплодисментами (это в строю-то).

После построения все командование собралось в нашем штабе, мы доложили командующему о своей работе и своих проблемах, в том числе о громадных кирзовых сапогах… Брюками нашими он тоже остался не очень доволен. И вот через какое-то время сняли со всех мерки и прислали нам коричневые гимнастерки с синими юбками и красные хромовые сапожки – американские. Только воду они пропускали, как промокашка.

Долго после этого считалась у нас форма с юбками «тюленевской», и надевали мы ее по приказу полка: «Форма одежды парадная». Например, когда получали гвардейское знамя. Летать же в юбках, или бомбы подвешивать, или мотор чистить, конечно, было неудобно…

Вскоре после посещения полка Тюленевым пришло письмо от Вершинина.

Письмо К. А. Вершинина Е. Д. Бершанской:

Т. Бершанская!

И все твои бесстрашные орлицы, славные дочери нашей Родины, храбрые летчицы, механики, вооруженцы, политработники!

Приветствую и крепко жму руку.

1. Посылаю некоторое количество хотя и не предусмотренных «по табелю», но практически необходимых принадлежностей туалета. Кое-что имеется в готовом виде, а часть в виде материала, т. е. необходима индивидуальная пошивка. Я думаю, с последним справитесь.

Распределение сделайте своим распоряжением.

Получение прошу подтвердить.

2. Материал на присвоение полку звания гвардейского – на подписи. Заслуги полка у всех вызывают единодушное одобрение. Заботу о всех вас проявляет лично т. Тюленев.

3. Приказы по индивидуальным правительственным наградам подписаны в отношении вашего полка – без изменений.

Искренне поздравляю награжденных и желаю всем вам боевых успехов.

4. В отношении двух девушек, допустивших ошибку, – не нарушайте товарищеской обстановки. Дайте им возможность спокойно работать, а через некоторое время возбудите ходатайство о снятии с них судимости. Я уверен, что в конце концов они, так же как и все остальные, будут достойны правительственной награды[5].

5. При возможности прошу сообщить, какие у вас есть нужды и просьбы. Будьте здоровы!

Желаю успеха в боевых делах!

Командующий ВВС фронта

К. А. Вершинин

До 1944 года летали мы без парашютов. Да и кто раньше брал парашют на самолет По-2? Логика была простая: «Если собьют над вражеской территорией, то лучше погибнуть, чем попасть в руки к фашистам, а если над нашей, то как-нибудь сядем, наша машина прекрасно парашютирует»… Так и случалось. У Веры Тихомировой заглох мотор на высоте 1000 м, и она, планируя, посадила самолет. Дина Никулина села прямо на автодорогу, хотя была ранена. Да и кабины тесные, а штурман обычно брал себе на колени САБ и мелкие бомбы (например, «лягушки» – они прыгали, прежде чем взорваться), а потом сбрасывал их прямо через борт над целью. Да и вес был лишний…

Скоро мы встали вровень с мужскими полками, а в чем-то и обогнали их. Резко изменилось и отношение к нам. Летчики братских мужских частей ласково называли нас «сестренками» и, приветствуя нас, делали круги над нашим аэродромом. Пехотинцы писали нам теплые письма и говорили, что мы «небесные создания». Вершинин стал гордиться нашим полком и говорить, что мы самые красивые женщины в мире. И даже то, что немцы прозвали нас «ночными ведьмами», даже это стало признанием нашего мастерства. Кстати, это наши бомбы попали в штаб генерала фон Клейста под Моздоком. Кажется, по времени это бомбила Н. Худякова.

Е. Бершанская вспоминает:

«8 февраля, когда полк стоял в станице Челбаская, к нам прибыли замкомандующего 4-й ВА генерал Чумаков и командир дивизии полковник Попов. Приказано было полеты прекратить и построить весь личный состав. Никто не мог предугадать, что будет дальше… Генерал Чумаков перед строем зачитал Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении нашему полку звания гвардейского. 588-й ночной бомбардировочный полк был переименован в 46-й гвардейский авиаполк. Радости нашей не было конца! Прошло всего восемь месяцев, как мы прибыли на фронт».

Конечно, девчонки оставались девчонками: возили в самолетах котят, танцевали в нелетную погоду на аэродроме, прямо в комбинезонах и унтах, вышивали на портянках незабудки, распуская для этого голубые трикотажные кальсоны, и горько плакали, если их отстраняли от полетов.

Мы сочинили 12 заповедей женского полка, и первая была: «Гордись, ты женщина!»

Женя Руднева писала в своем дневнике:

«Ночью я летала с Ирой Себровой. Сделали шесть полетов…..16-го, кажется, был „выдающийся“ полет: до Терского хребта мы с Диной Никулиной набрали 950 метров, а над самым хребтом облачность прижала до 700, над Тереком – до 600 метров. Я ориентировалась по луже за рекой. Впереди было худо, но сзади еще хуже: прожектора я в полете туда ни разу не видела; куда нас сносило до Терека, решить было нельзя.

За хребтом пошел дождь, потом снег, подбалтывало. Я боялась обледенения. Запасной целью была Терская. Мы чуть-чуть уклонились от маршрута вправо, но довернули и пересекли Стародеревский изгиб точно по линии пути… Бомбили с 400 метров. Из 14 экипажей 10 вернулись с бомбами…

20 декабря главное событие: вчера приехала Галя Докутович. Как дорог каждой наш полк! Какое счастье быть в нем!»

…Галя Докутович, девушка из Гомеля, в начале войны училась в Московском авиационном институте, кончала аэроклуб и, так же как все мы, пришла в полк по призыву ЦК комсомола. Она была зачислена в штурманскую группу, да еще назначена старостой.

Высокая, стройная девушка с открытым ясным лицом и большими черными глазами. Безумно любила полеты, делала все строго и точно. Когда формировали полк, Галю назначили адъютантом эскадрильи. Было это для нее ударом, так как адъютанты могли летать на боевые задания не каждую ночь, у нее не было «своего» летчика и самолета, она делила их с начальником связи. Адъютант – это как начальник штаба эскадрильи…

В одну из первых ночей на фронте, в Сальских степях, когда она летала с Ириной Дрягиной, их самолет был обстрелян, и, пока механики ставили заплатки на плоскости, Галя прилегла в мягкой траве на краю аэродрома и заснула. В темноте ее переехал бензозаправщик… Рядом стояла какая-то медсанчасть, откуда вызвали санитарную машину.

Я помню Галю, лежащую на носилках, бескровное ее лицо со сжатыми губами. Перед тем как ее увезли, она попросила меня: «Ира, обещай мне, когда я вернусь в полк, вы больше не назначите меня адъютантом, я буду штурманом, у меня будут свой самолет и летчик». В этот момент я могла пообещать ей все, что угодно! Мы отступали, почти бежали, и не было никакой надежды, что Галя останется жива, не говоря уже о возвращении в полк…

Ее эвакуировали в далекий госпиталь за Каспийским морем, там она встала на ноги, научилась снова ходить и прилетела в полк. Ни один врач не мог допустить ее к летной работе, у нее болел позвоночник, она пила обезболивающие и плакала на жестких нарах после полетов… Да, это правда, мы не отправили ее в тыл, она не вернулась в свой МАИ, справку медицинскую скрыла. Хотели мы назначить ее опять адъютантом, к этому времени они у нас совсем не летали. Но Галя напомнила мне и Бершанской данное мною слово, да еще показала, как она может делать стойку на руках. И вот она штурман звена, летает каждую ночь, у нее свой летчик и своя машина.

До гибели Галя успела сделать около 120 вылетов и получить свой первый орден…

…Каждую ночь боевые экипажи вылетают на цель. Вспыхивают лучи прожекторов, они шарят по небу, сближаются, и вот самолет пойман. Штурмана и летчика ослепляет нестерпимый свет… Бьют зенитки. Хочется уйти вверх, вниз, но… перегруженный бомбами самолет идет с мизерной скоростью 60–100 км/час, в зависимости от скорости встречного ветра. Томительно тянется время. Иногда в течение 10 минут не удается уйти от прожектора. И это на высоте порядка 1000 м. Выше мы обычно не летали, так как наши цели чаще всего очень близки от передовой, и от нас требовалась особая точность бомбометания.

Около часа длится полет, а на земле ждут механики и вооруженцы. Осматривать, заправлять самолет, подвешивать бомбы они умели за три-пять минут. Трудно поверить, что молодые тоненькие девочки в течение ночи своими руками и коленками, без всяких приспособлений подвешивали каждая до трех тонн бомб. Эти скромные помощники летчиков показывали подлинные чудеса выносливости и мастерства. А механики? Целые ночи работали на старте, а днем – ремонт машин, подготовка к следующей ночи. Были случаи, когда механик не успевал отскочить от винта при запуске мотора, и ему перебивало руку.

Необходимо было постоянно повышать напряженность боевой работы. Но как? При существующей системе обслуживания каждый механик сам выпускал свой самолет на задание ночью, он же готовил его к полетам днем. Времени на сон почти не оставалось.

Слишком многолюдно было на старте и мало четкости в работе. Один тянул бензозаправщик или машину с бомбами в свою сторону, другой настаивал, чтобы в первую очередь был приведен в готовность его самолет…

И тогда мы ввели новую систему обслуживания – дежурными сменными бригадами. За каждым механиком закреплялась определенная операция на всех самолетах: встреча, заправка или выпуск… Вооруженцы тройками дежурили у машин с бомбами. Руководил один из старших техников АЭ.

Боевые ночи стали напоминать работу отлаженного заводского конвейера. Вернувшийся с задания самолет уже через пять минут был готов к новому вылету. Это позволяло летчикам в некоторые зимние ночи делать по 10–12 боевых вылетов.

А Нина Худякова, делая круг перед посадкой, уже сверху кричала: «Вооруженцы, бомбы!» И тут уже не зевай… Благодаря такой организации полетов мы стали совершать за ночь больше вылетов, чем «братцы».

Воодушевленная достигнутыми результатами, я уговорила нашего инженера Софью Озеркову обобщить для дивизии «опыт обслуживания ночных боевых вылетов на самолетах По-2», что та и сделала. В результате Озерковой объявили выговор за нарушение наставления по технической эксплуатации…

Соня долго не могла простить мне моего штабного рвения, советовала никогда не спешить с подобными донесениями начальству. Несмотря на «разнос» (да простят нам это за давностью лет все боги уставов и наставлений), мы продолжали работать бригадами, но уже никогда не пытались обратить на это внимание вышестоящего штаба.

Из людей, которые много сил положили при формировании полка, учебе и воспитании технического состава, нельзя не отметить инженера Соню Озеркову. Она была кадровая военная. Военная до мозга костей. Вначале она нам казалась сухой, но потом мы оценили и полюбили Соню. Оказалось, что Устав Красной армии не мешает ей, а даже помогает быть прекрасным работником, организовать техников, заботиться о них и любить.

Я уважала Соню за силу ее характера, благодаря которой она не сломалась, когда была приговорена трибуналом наземной армии к расстрелу после выхода из окружения. Она отказалась подавать на кассацию. Спас ее, очевидно, комиссар дивизии Горбунов. Он писал мне уже после войны, что ему шофер сказал во время поездки: «А у женщин инженера полка к расстрелу приговорили…» Горбунов не знал об этом, срочно дал шифровку в штаб ВВС фронта. Оттуда приостановили выполнение приговора, дело пересмотрели, и Соню оправдали.