Народная Русь. Круглый год сказаний, поверий, обычаев и пословиц русского народа - читать онлайн

Поэт, «подобный солнцу»

Многие книги живут как бы сами по себе, вне всякой зависимости от судьбы и жизненных перипетий их авторов. «Народная Русь», которую читателю предстоит открыть, исключением не стала, хотя как посмотреть.

В середине 1970-х годов, когда уже «кое-что стало можно», по рукам ходил список книг, которые порядочному человеку непременно нужно постараться прочесть. «Народная Русь» Аполлона Коринфского значилась среди первых. В открытом каталоге Ленинки книга не значилась, но знакомые библиотекарши потихоньку подсказали шифр из Генерального каталога, «где есть все», и вот тогда-то приоткрылась дверца в настоящую сказку.

Не один сумрачный зимний вечер довелось провести мне в громадном, парадном зале главной библиотеки страны, вчитываясь в страницы вожделенного издания. Вокруг конспектировали творения вождя, сочиняли собственные диссертации, а я погружался в мир древней, еще полуязыческой Руси, с ее почти незнакомыми божествами и героями, с прогнозом погоды вовсе не от Гидрометцентра, а от Луны и ворон. Поэтическое описание почти каждого дня года приоткрывало совсем иную жизнь родной страны с малознакомыми обычаями и приметами, о которых тогда только в семье жила смутная память.

Совершенно незнакомым казался и автор книги – с вычурной, более похожей на псевдоним фамилией и именем. На самом деле они были настоящими, а в их появлении на свет вина лежала исключительно на театре, но не Большом, Малом или уж тем более Художественном, а «театре жизни», на сцене которого еще в начале ХIХ столетия дед сочинителя книги удачно разыграл «роль маленького Ломоносова». Его внук – Аполлон Коринфский, создатель «Народной Руси», хорошо известный дореволюционному читателю, пропуска на сценическое пространство советской литературы не получил, хотя за его первыми театральными успехами следил сам Ленин, бывший тогда еще просто Володей Ульяновым. Отсутствие пропуска, а точнее допуска в советскую литературу могло оказаться и отсутствием пропуска в бессмертие, но в «театре жизни» оказались несколько иные законы жанра, не всегда зависящие от органов, допуск дающих…

Немало театрального и мифического внес и сам гимназический соученик Ильича в рассказы как о своих предках, так и о себе самом – жизнь, а не богатая фантазия заставила. Постараюсь представить читателю наиболее правдивую версию «пьесы жизни» Аполлона Аполлоновича Коринфского, хотя ручаться за полное изгнание мифов не могу, ведь сам Коринфский вроде бы тоже принадлежал к знаменитой когда-то «мифологической школе».

Как-то раз, незадолго до войны 1812 года, к маститому петербургскому архитектору-академику Андрею Николаевичу Воронихину явился двадцатилетний парень-мордвин и попросил принять его на учебу в архитектурный класс Императорской Академии художеств, которым Воронихин как раз и руководил. Просьба «маленького Ломоносова», а именно его роль взял на себя посетитель, показалась весьма необычной – ведь тогда в Академию принимали преимущественно малолетних, не достигших еще и десятилетнего возраста. К тому же мещанин из Арзамаса Мишенька Варенцов на самом деле вполне мог оказаться беглым крепостным и вообще проходимцем. Воронихин, и сам не блиставший законным и сиятельным происхождением, решил рискнуть и не прогадал. Лучшего практикующего помощника при строительстве петербургского Казанского собора, которое тогда вел зодчий, было не сыскать. «Ломоносов» даже поселился в квартире Андрея Николаевича.

Успешно продвигалась и учеба в Академии, регулярно отмечаемая академическими медалями. Дело в том, что у «маленького Ломоносова» уже имелась неплохая профессиональная подготовка, полученная в арзамасской школе живописи А.В. Ступина, так что учебу приходилось начинать отнюдь не с нуля. Гены тоже играли свою роль – отец Михаила Варенцова много лет резал иконостасы. Видимо, на берега Невы привез Мишеньку сам Ступин, которому покровительствовал граф А.С. Строганов, по слухам, имевший и некоторое отношение к Воронихину… Так или иначе, но судьба еще одного русского гения из простого народа оказалась в надежных руках – хотя бы на первое время.

Кончились Отечественная война 1812 года и заграничные походы русской армии. Архитектурное сообщество, воодушевленное, как и все русские люди, победой над наполеоновскими ордами, взялось за проектирование храма-памятника в честь освобождения страны. Император Александр I, подписавший Манифест о его сооружении, внимательно следил за полетом архитектурной фантазии. Воронихин со своим любимым учеником не остались в стороне. Оба создали проекты храма-памятника. Михаил Варенцов представил его в качестве дипломной работы по окончании курса Академии художеств. Воронихин не побоялся конкуренции и, пользуясь связями, пригласил на защиту диплома… самого царя. Проект храма-памятника был выполнен в коринфском стиле. Согласно легенде, Александру он до того понравился, что император приказал Мишеньке Варенцову отныне именоваться Михаилом Петровичем Коринфским, а его проект пустить в работу, но только в провинции. Москве же, где предполагалось соорудить главный храм-памятник, предстояло получить совсем другое украшение, придуманное художником-масоном – Карлом-Магнусом Витбергом.

Так неожиданно появилась фамилия Коринфский, ну а уж ставшее родовым имя Аполлон оказалось простой благодарностью от мордовского мещанина главному богу античных искусств за собственные редкостные успехи на архитектурном поприще.

На самом деле фамилия Коринфский, а затем и принадлежность к потомственному дворянству официально закрепились за Михаилом Петровичем только в 1830 году, когда он получил звание академика архитектуры. Позднее к ним присоединились чины, ордена, дворянство и земельные наделы, пожалованные отнюдь не за красивые глаза. Император Николай Павлович считал себя ценителем творчества Коринфского и полагал своим долгом официально подтверждать это.

По окончании же Академии художеств Коринфский уехал в провинцию, на родину – в Арзамас, где создал архитектурное училище и воплотил в жизнь свой первый грандиозный проект – Воскресенский городской собор.

До революции в среднерусских и особенно приволжских городах негласно существовало своеобразное архитектурное соревнование – чей городской собор лучше и краше, чей дольше видно, когда плывешь по Волге или Оке. Первым громадным храмом, сооруженным Коринфским в провинции, стал Воскресенский собор в родном Арзамасе. Его размеры столь грандиозны, что бедные большевики не нашли ни сил, ни достаточного количества взрывчатки, дабы ликвидировать эту «поповскую громаду» в пору одной из безбожных пятилеток. На храме просто по сию пору ставят технический эксперимент на крепость его фундаментов – рядом с собором располагается стоянка многочисленных местных автобусов.

Отыгрались же большевики на следующем соборе-памятнике участникам Отечественной войны 1812 года, построенном Коринфским на сей раз на родине вождя мирового пролетариата товарища Ленина – в Симбирске, куда архитектор переехал на жительство. Если Арзамасский собор парит над городом, то Симбирский собор, весь устремленный ввысь, некогда буквально взмывал над родиной Ильича. Понятно, что терпеть такого конкурента мемориальным сооружениям в память своего вождя большевики просто не имели идеологического права, и собор-памятник в Симбирске пал под ударами местных соратников главного безбожника Страны Советов Минея Израилевича Губельмана-Ярославского, хотя храм и был до некоторой степени связан с Лениным. Любопытно, что инициатива его сноса исходила именно от городских властей, а вовсе не из Москвы, где собор по праву называли выдающимся архитектурным сооружением и сносить как раз не рекомендовали.

После работ в Симбирске Коринфский получил должность архитектора Казанского университета, поначалу много строил, но постепенно его коринфский стиль, классическая ясность проектов перестали устраивать чиновничество. Хотелось чего-то иного, чего и сами не знали… «Перемен». На Арском кладбище в Казани, по некоторым сведениям, сохранилась могила архитектора, украшенная как будто бы им самим спроектированным надгробным памятником, несколько порушенным как дань текущей по всему ХХ столетию моде.

Современные исследования ставят под сомнение некоторые легенды о Мишеньке Варенцове – будто бы и не мордвин, и в Питер не бегал, а был привезен чуть ли не с триумфом, что отнюдь не мешает восхищаться его архитектурными шедеврами. Ходят слухи, что даже совершенный по формам Симбирский собор собираются восстанавливать…

Со своим замечательным внуком Михаилу Петровичу познакомиться не довелось – разошлись во времени почти на два десятилетия. Сошлись они в одном – в сознании величия творчества.

Сын архитектора, нареченный гордым именем главного античного бога искусств Аполлона, обосновался на родине Ильича и в особых художественных пристрастиях замечен не был – он исполнял обязанности мирового судьи и мирового посредника в одном из уездов Симбирской губернии.

В окрестностях Симбирска, в Симбирском же уезде, Коринфские прибрели небольшое имение – Ртищево-Каменский околоток. Здесь-то и появился на свет будущий автор «Народной Руси» Аполлон Аполлонович Коринфский. Случилось это радостное событие 1 сентября 1867 года. Во многих публикациях указан 1868 год и дата 29.8 (10.9). Скорее всего, обе эти даты нуждаются в более полном обосновании, равно как и Симбирск, чаще указываемый в качестве места рождения поэта. По крайней мере в анкетах Коринфский указывал годом рождения 1868, а местом Симбирск, что было связано с некоторыми особенностями советского времени, когда происхождение желательно было иметь исключительно пролетарское и появляться на свет отнюдь не в усадьбах.

В родах умерла мать Плоши, так в детстве звали Аполлона Аполлоновича, а когда мальчику исполнилось пять лет, скончался и его отец, но Аполлон Михайлович успел открыть перед сыном «сладость слова». Юный Плоша стал учить наизусть стихи классиков русской литературы, которые читал ему отец. Первым был Пушкин, чье влияние впоследствии оказалось решающим, хотя тогда в большей моде пребывал Некрасов со своей гражданской музой. Вот так рано начался у Плоши отход от демократических традиций в сторону «чистого искусства», какового ему не могли простить столпы демократии – от Корнея Чуковского и до большевиков-пролеткультовцев, хотя памяти Некрасова Коринфский и посвятил немало поэтических строк. Не помогло.

В усадьбе Коринфских собралась неплохая библиотека, которую юный поэт дополнял своими рукописными тетрадками. Именно в них оказалось записано начало книги, которую читатель держит в руках. Известно, что чем ближе несет свои воды Волга к бывшему Астраханскому царству, тем дальше уходит европейская цивилизация, тем более сохраняется на берегах великой реки коренная русская жизнь, не поврежденная благами прогресса. Точнее – сохранялась. Симбирская губерния являла собой некое подобие пограничного рубежа, где вплоть до середины ХХ столетия сохранялись уникальные памятники русского народного слова.

Коринфский провел детство и большую часть отрочества в деревенской глуши, где семья жила отнюдь не обособленной от народа жизнью столбового дворянства, наблюдая за «поселянами и поселянками» с балкона помещичьего дома. Юный Плоша много времени проводил со своими деревенскими сверстниками – принимал участие в играх, хороводах. Чреда сельских праздников, повторявшаяся из года в год, согласно древнему календарю пахаря-земледельца, сохраняла многие черты еще языческого быта славян. В праздничных обрядах неизменно находилось место и для подростков – ведь им предстояло прийти на смену предкам, сохранить и передать грядущим поколениям многовековые традиции уклада народной жизни.

Чуткий к поэтическому слову, юный Плоша вслушивался в стихи не только Пушкина или Кольцова, но и безвестных авторов из народа, как бы сказали сегодня – поэтов-песенников, а также разного рода «калик перехожих», исполнявших духовные стихи и былины. В своем деревенском доме от няни и прислуги Плоша слышал старинные сказки, поверья, загадки.

Разумеется, ребенку нелегко полностью погрузиться в мир духовной жизни взрослых людей. Будущему поэту оказалось достаточным лишь прикоснуться к нему, чтобы с годами этот мир властно позвал его к себе, заставил сделаться собственным летописцем. Пока же долгими осенними и зимними вечерами Плоша старательно записывал в тетрадки все виденное и услышанное – загадки к загадкам, сказки – к сказкам. Увы, многие тетрадки пропали при спешной продаже имения, но многое сохранилось в памяти и позднее вошло в книги Аполлона Аполлоновича. Главное, что удалось сохранить и передать поэту, – подлинный внутренний мир, внутренний дух, настрой и мироощущение старой русской жизни.

Ранняя привычка к литературному труду, пусть и в самых простых формах, способствовала выработке у будущего профессионального литератора усидчивости и редакторских навыков, которые впервые оказались применены в стенах Симбирской гимназии, куда юный Аполлон поступил в 1879 году.

Я уже писал, что дед и внук Коринфские порядком разошлись во времени и физически ни разу не встречались, зато в продолжение всего гимназического курса юный Аполлон входил в здание, современный мемориальный облик которого спроектировал именно его дед, перестраивавший гимназию в 1839–1840 годах. Михаил Петрович хотел сделать портик Симбирской мужской гимназии еще более внушительным, под стать разросшемуся зданию, но петербургское начальство сметы на такие коринфские архитектурные излишества не утвердило, поэтому пришлось довольствоваться унылым и плоским фасадом, а портик и вовсе снести. В 1864 году, уже после смерти Коринфского, к зданию был пристроен тамбур, при взгляде на который с тоской вспоминается архитектура эпохи советской оттепели. Полет архитектурной фантазии, пусть даже самый скромный, редко укладывается в прокрустово ложе русской провинции. Не смог ужиться в провинциальной гимназической среде и юный Аполлон Коринфский, хотя нельзя сказать, что был он обыкновенным классным бирюком-изгоем. Более того, в 5-м классе юный Аполлон впервые попробовал себя в качестве редактора и издателя – выпускал и распространял среди гимназических товарищей рукописный журнал «Плоды досуга».

В тот год, когда из стен Симбирской мужской гимназии с триумфом был выпущен Владимир Ульянов, в сем уважаемом учебном заведении случился большой скандал. За «чтение недозволенных книг и знакомство с политическими ссыльными» из выпускного класса гимназии оказался исключен Аполлон Коринфский. Именно его гимназическое начальство во главе с директором гимназии Федором Керенским, отцом будущего великого масона-либерала и премьера Временного правительства Александра Федоровича, сочло главным революционным элементом. Почему им стал отнюдь не брат повешенного революционера Александра Ильича Ульянова Владимир, кончивший гимназический курс как раз с золотой медалью, а будущий поэт Аполлон Коринфский, от революции немало натерпевшийся, – сказать трудно, хотя кое-что предположить можно. Дело в том, что директор гимназии, как истинный математик, недалеко ушел от знаменитых «физиков-шизиков». Так, он считал, что во всем мире один только он знает математику на пять, а все остальные – исключительно на четыре. Благодаря этому Ильич получил свою единственную четверку в гимназическом аттестате, ну а Коринфский не получил ничего, кроме волчьего билета. Оказалось, что при проклятом царизме и с ним вполне можно жить сносно.

«…Волею судеб и в силу землячества, – вспоминал позднее Коринфский, – мне пришлось провести с ним (годы) в стенах Симбирской гимназии. Оба мы волжане, симбирцы… Илья Николаевич Ульянов, отец его, был довольно заметным на губернском горизонте». Ильич приятельствовал с Аполлоном, бывал у него на съемной квартире, пользовался обширной библиотекой Коринфского, но в выборе книг никак не показывал своих революционных настроений, еще с детства умело вел конспиративную работу и выдавал Лассаля за невинного аббата Прево. Позднее одноклассники ни разу не встретились, и вплоть до осени 1917 года Аполлон Аполлонович никак не подозревал о том, что был знаком с «самым человечным человеком».

Дом в Ульяновске на современной улице Радищева, 2а, где вплоть до отъезда в Москву снимал квартиру Коринфский, вполне сохранился, несмотря на опасную близость к Ленинскому мемориалу и дерево в качестве строительного материала. Это известный в городе дом Харитонова. Как показали исследования краеведа Ю.Д. Ефремова, во времена Коринфского он принадлежал эконому пансиона Симбирской гимназии Д.И. Смирницкому. В начале ХХ столетия в этом владении жил брат Ленина – Дмитрий Ильич, почему здание и было объявлено памятником истории, а не снесено, подобно большей части исторической застройки родины Ильича.

Выйдя из стен ненавистной гимназии, юный Плоша мог себе ни в чем особенно не отказывать – дед оставил потомству вполне приличное состояние, но в очередной раз оказалось, что «все в жизни театр» и как раз в театр-то Плошу и потянуло. В Симбирске тогда уже существовало одно из лучших в провинции театральных зданий. В 1886 году Коринфского черт попутал на создание собственной театральной антрепризы. Главного антрепризного закона он не знал, не ведал, а ведь сей неписаный законодательный акт и сегодня безотказно действует, так же безотказно принося барыши. С публики драть как можно больше, актерам платить как можно меньше. Плоша был малый честный, романтически настроенный и в актерах видел людей с большой буквы, а не обыкновенных ремесленников сцены. Антреприза 19-летнего Плоши прогорела за один сезон.

Для покрытия долгов он спешно продал родительское имение и с той поры впрягся в лямку журналиста-пролетария, который пишет обо всем – от эпидемии холеры до способов борьбы с жуком-короедом. Платили молодому автору копейки, так что для прокорма приходилось исписывать горы бумаги. Порядка 70 периодических изданий Аполлон Аполлонович украсил своим именем – в качестве автора, а позднее и в качестве редактора. Коринфский обладал немалой силой духа, если за ежедневным бумагомаранием смог еще уделять внимание художественному творчеству, которое очень медленно выходило в его работе на первый план.

Началось все с «Казанского листка», заведующим симбирским отделом которого Коринфский работал в 1887–1888 годах. Впрочем, еще в 1886 году состоялся литературный дебют Аполлона Аполлоновича. Один из мелких петербургских журналов опубликовал его ранние стихотворные опыты, а «Самарская газета» рассказ «Живой покойник». Ахматова тогда еще не написала своего жутковаго предупреждения о том, что все описываемое в стихах и прозе сбывается. Напророчил себе судьбу и Коринфский, живший при Советах именно в должности живого литературного покойника… В приметы все же следует верить, особенно человеку, собравшему и опубликовавшему их такое множество.

Жизнь провинциального журналиста длилась недолго. Постепенно Аполлон Аполлонович сводил знакомство не только с музами, но и столицами. В декабре 1889 года Коринфский перебрался в Москву, а весной 1891-го – в Петербург, где и осел, как ему казалось, на всю оставшуюся жизнь.

Коринфский вошел в круг молодых русских писателей, недолго дружил с И.А. Буниным, приветствовавшим первые стихотворные опыты Аполлона Аполлоновича. В письмах Бунин советовал ему не бросать Музу и как можно больше писать. По мере роста известности Коринфского, его дружба с Буниным убывала, а перед революцией и вовсе сошла на нет. В принципе, и Бунин-поэт вышел из той же, что и Коринфский, поэтической школы, так что его неприязнь к собрату по перу и бывшему приятелю вполне объяснима общностью не слишком щедрых истоков. К тому же оба занимались поэтическими переводами, а переводного хлеба много не бывает – конкуренция. Коринфский, переведший все песни Беранже, не получил особой оценки, тогда как Бунин за перевод «Песни о Гайявате» удостоился части Пушкинской премии. Что-то незримое до конца дней связывало двух поэтов, заставляло думать друг о друге, но встречаться или просто переписываться считали лишним.

В Петербурге Коринфский встретил главную любовь своей жизни – скромную поэтессу, как предполагалось, еврейского происхождения – Мирру Лохвицкую. Его любовные чувства перелились с чувствами поэтическими, а свою поэзию он переплел с поэзией любимой, пытаясь, и не без успеха, использовать ее поэтический язык в собственных поэтических строках, обращенных к Лохвицкой. Она неизменно отвечала, что испытывает к Аполлону исключительно дружеские чувства. Сохранилась и опубликована их переписка, подтверждающая откровенно дружеский и еще больше деловой характер отношений редактора и постоянного автора. У Лохвицкой имелось пятеро детей от законного мужа, но Коринфский все равно в стихах упорно называл ее именем древнегреческой поэтессы Сафо, известной поклонницы жительниц острова Лесбос…

Кончилось все тем, что Коринфский вступил в законный брак с женщиной, как считали в литературном сообществе, подобранной им буквально на улице, словно бы протестуя против неразделенной любви поэта и поэтессы. Жена лишнего не требовала, с благодарностью принимая все то, что приносил муж, а в бедности и старости преданно ухаживала за ним во время ссылки, а потом ходила и за его могилой. Из тверской ссылки, куда его отправило советское правосудие, Коринфский писал своему многолетнему другу – крестьянскому поэту Спиридону Дрожжину: «Моя Марианна Иосифовна в августе недели две провела в Ленинграде – ездила туда кое-что допродать за жалкие гроши из оставшегося у знакомых нашего разгромленного домашнего скарба-хлама, а кстати и повидаться кое с кем… Слава Богу, съездила благополучно, хотя и намучилась в дороге и со всеми хлопотами, связанными с беготней… Я без нее был здесь – как без рук и без ног, а вернее сказать – как без души… Вернулась 25-го числа – опять к нашей общей горькой чаше жизни, к непосильной тяготе тверского существования в нашем обездоленном положении…

Оба мы с нею обнимаем нашего родного Спиридонушку и от объединенного нашего сердца искренне желаем ему быть здравым и бодрым».

Из этих слов читатель может судить о семейной жизни Коринфских, которую позднее столь образно описал Бунин. Великому, вероятно, виднее, особенно сквозь какого-нибудь очередного Зурова…

В 1894 году вышла в свет первая стихотворная книга Аполлона Аполлоновича, печатавшегося до того в периодических изданиях. Стихи его, особенно лирические, нравились читателю. В них было много старомодного, трогавшего душу, а не классовое сознание. Коринфский принадлежал к поэтам школы и направления А.К. Толстого и А.А. Фета. Работал он много, самозабвенно. Сборники его стихов стали выходить регулярно, некоторые выдержали не одно издание. Коринфский удачно занимался переводами – с польского, французского, армянского, английского. Ему принадлежит полное собрание переводов песен Беранже, «Старый моряк» Колрижда. Переводы Янки Купалы – одни из первых, высоко ценимых автором, состоявшим с Коринфским в переписке. Большой любовью маленьких читателей пользовались стихи, исторические рассказы и зарисовки, написанные Аполлоном Аполлоновичем специально для детей.

Времена интеллигентского нигилизма и безверия отмечены тонкими лирическими стихами Коринфского – православного христианина, воспринявшего народную веру как вседневный разговор человека с Богом, иной раз не совсем совпадавший с формальной жизнью синодальной церкви, составлявшей в дореволюционной России часть государственной машины. В начале XXI столетия духовные стихи Аполлона Аполлоновича оказались неожиданно востребованы и созвучны совсем иному времени, хотя и появляются пока только в периодических изданиях.

Подобно большинству русских писателей начала ХХ века, Коринфский в пору революции 1905 года увлекся сочинительством «на злобу дня», но печатал свои сатирические творения под псевдонимами. В 1909 году они вышли в свет, собранные в сборник «Под крестною ношей», но никакого следа в демократической мысли не оставили.

Выше всего в собственном творчестве Коринфский ставил цикл «Бывальщин» – исторических стихотворных баллад или рассказов из народной жизни. Они вышли объединенные в несколько книг – «Волга. Сказания, картины и думы», «Бывальщины. Сказания, картины и думы», «В тысячелетней борьбе за Родину. Бывальщины Х – ХХ веков (940–1917 гг.)». Последняя книга появилась на свет в 1917 году в Петрограде и стала своеобразным итогом тридцатилетнего творчества поэта, который вроде бы и не предполагал бросать перо. Заставили…

Мир «Народной Руси» – мир книги, которую предстоит прочесть любознательному читателю, Коринфский знал отнюдь не понаслышке.

Выйдя из гимназических стен, Аполлон Аполлонович в качестве журналиста и собирателя-этнографа объехал, а по большей части обошел многие глухие приволжские и заволжские уголки, записал и исследовал образы народного «поэтического воззрения на природу», тексты произведений календарно-обрядовой и духовной поэзии. Вот далеко не полный перечень губерний, где Аполлону Аполлоновичу довелось побывать с этнографическими экспедициями: Смоленская, Симбирская, Казанская, Олонецкая, Нижегородская…

В предисловии к «Народной Руси» сам автор рассказал, что анонимно публиковал свои этнографические очерки, написанные на материалах поездок и публикаций этнографов, в «Правительственном вестнике» с 1895 по 1899 год, где состоял помощником редактора – знаменитого К.К. Случевского. Очерки-фельетоны не остались незамеченными и читателями, и профессионалами-этнографами, хотя в те времена недостатка в подобного рода сочинениях не наблюдалось. Увы, далеко не всякому этнографу дано владение хорошим литературным языком. Иной раз читателю приходится продираться сквозь такие словесные заросли… А тут этнографическую прозу писал хороший поэт, потому-то и вышла из-под его пера проза поэтическая, очаровавшая читателя. Не знаю, владел ли Коринфский иными, кроме поэтических, «навьими чарами»… Похоже, что владел.

Очерки охотно перепечатывали провинциальные издания, их переводили на иностранные языки. Великая княгиня Милица Николаевна в официальном порядке запросила редактора «Вестника», «будут ли фельетоны изданы отдельной книжкой». Алексей Сергеевич Ермолов, тогдашний министр земледелия и государственных имуществ, выразил желание познакомиться с неизвестным автором и очень одобрил его работу, почему Коринфский и счел нужным посвятить ему книгу. Сам Ермолов был не только видным сановником, но и этнографом-собирателем. Его «Народное погодоведение» и другие книги пользовались и пользуются сейчас заслуженной любовью читателей, хотя поэзии в них нет ни на грош.

Издал «Народную Русь» московский книгопродавец М.В. Клюквин в 1901 году. Питерских не нашлось. Этнографические материалы Коринфского вошли в его другие книги – «Трудовой год русского крестьянина» и «В мире сказаний. Очерки народных взглядов и поверий».

Творчество Аполлона Коринфского, как поэтическое, так и прозаическое, записным критикам рубежа XIX и XX столетий не нравилось. Читатель, голосовавший рублем, раскупал поэтические и прозаические книги автора в нескольких изданиях. Коринфский-стихотворец принадлежал к направлению поэтов второго ряда, которых мало волновали «больные вопросы русской жизни», почему и сами они мало волновали «прогрессивных» критиков, хотя они и сочинили порядка 400 критических статей, так или иначе отозвавшихся на творчество поэта. Записных либерально-демократических критиков задевало народное признание Коринфского, широкое распространение его произведений, особенно в провинции.

Коринфский не оставил собственной поэтической школы, но его творчество оказало большое влияние на поэтов из народа, сердцем понимавших, что учиться надо не у декаденствующей интеллигенции с ее изломами и изысками, а у тех поэтов-профессионалов, кто разговаривает с читателем «голосом сердца». Не случайно среди ближайших друзей Коринфского оказался Спиридон Дрожжин – крестьянский поэт, происходивший из самых народных глубин. Коринфский написал и опубликовал несколько критических очерков, посвященных поэтам из народа, тем самым поддержав их, отнюдь не избалованных вниманием всякого рода корифеев либеральной критики, присвоивших себе исключительное право казнить и миловать на литературном Парнасе. «Записные критики» ставили и самого Коринфского обыкновенно в третий поэтический ряд.

Так же равнодушно относились к Коринфскому и многочисленные представители «литературного мира» предреволюционного времени. Читаешь немногочисленные воспоминания о Коринфском и поражаешься тому, что их сочинители стихов самого поэта, за редким исключением, явно не читали и через них явно не пытались понять Коринфского-человека. Их интересовала только внешняя, богемная сторона жизни. В редакционном интернет-портфеле журнала «Наше наследие» опубликована рукопись воспоминаний третьестепенного петербургского литератора Николая Александровича Карпова (1887–1945), оконченная в 1939 году (из собрания РГАЛИ). Он сам весьма остроумно определил свое собственное место в литературе, назвав воспоминания «В литературном болоте». Вот как представлялся Коринфский со дна питерского болота одному из его обитателей. Кстати, не исключено, что легенда о помещике и коринфском стиле, частенько встречающаяся в печатной биографии поэта, восходит к самому Аполлону Аполлоновичу, не слишком склонному к откровениям с малознакомыми людьми. В обществе он явно предпочитал театральную маску, а уж что за ней скрывалось…

«Особым искусством находить меценатов обладал поэт Аполлон Аполлонович Коринфский. Небольшого роста, с длинными, до плеч, рыжими кудрями и пышной, раздвоенной на конце бородой, одетый в сюртук, боковые карманы которого оттопыривались от рукописей и книг, он просиживал в ресторане в компании до закрытия, докучая собутыльникам чтением своих стихов.

Коринфский – не псевдоним, такова была настоящая фамилия рыжекудрого поэта. Этой фамилией наградил его отца – крепостного – самодур помещик, вдобавок, в насмешку, навязав ему имя греческого бога. Отец, по странному капризу, назвал Аполлоном и сына, хотя с греческим богом поэт имел весьма отдаленное сходство. Из существ, созданных фантазией, он скорее походил на потешного гнома.

Коринфский и пил, и работал, как говорится, запоем. Засядет, бывало, у себя в кабинете недели на две и пишет стихи, вытягивая длиннейшую ленту. Овладев элементарной техникой стихосложения, писал без срывов и достижений банальные, без ярких образов, тусклые и неинтересные вещи. Печатался главным образом в изданиях Сытина, Сойкина и Маркса и ухитрялся издавать толстые, как кирпич, на хорошей бумаге, сборники своих произведений.

Наработавшись вдоволь и исчерпав вдохновение, Коринфский «продавал», как он сам выражался, новые рукописи издателям, получал деньги и «пускался во все тяжкие». Когда он появлялся в ресторанах, вокруг него сразу образовывалась компания прихлебателей, любителей попить и поесть на чужбинку. Когда кошелек поэта истощался, он вскакивал и исчезал, бросая на ходу:

– Подождите, я сейчас разыщу какого-нибудь мецената.

Он пробегал по ресторанным залам, заглядывал в отдельные кабинеты и почти всегда возвращался с незнакомцем, которого торжественным тоном представлял компании:

– Вот вам меценат, прошу любить и жаловать. Угостит водкой, а может, расщедрится и на коньячок. А ты, дядя, не скупись. Раз хочешь сидеть за одним столом с писателями – за эту честь и удовольствие нужно платить!

Меценат присоединялся к компании и вынужден был раскошеливаться. Иногда это был богатенький студент, иногда чиновник или служащий какой-нибудь коммерческой фирмы, а однажды в роли мецената очутился запьянствовавший швейцар какой-то гостиницы. Надо ему отдать справедливость, он оказался щедрым и заплатил по счету порядочную сумму. Впрочем, швейцары гостиниц имели большие доходы и часто, не бросая службы, являлись крупными домовладельцами и в конце концов становились богаче своих хозяев.

После закрытия ресторанов в три часа ночи Коринфский обычно предлагал компании отправиться в ночную чайную. Ночные чайные открывались в четыре часа утра, а иногда торговали без перерыва и днем и ночью.

– Стоит ли? – не решались продолжать кутеж собутыльники. – Чаю мы твоего не видели!

– Чаю? – обиженно восклицал Коринфский. – Да что вы – вчера родились? Младенчики? Нам там беленького чайку в чайниках с почтением подадут! Наконец, а это что?

И он с торжеством извлекал из необъятного кармана своего потертого сюртука запасливо захваченную в ресторане бутылку коньяку. Этот аргумент сразу разрешал все сомнения.

В ночной чайной, среди извозчиков, проституток, сутенеров, воров, газетчиков и шоферов, компания усаживалась и сидела чуть ли не до полудня, закусывая «белый чай» дешевым рубцом, который завсегдатаи чайной называли «рябчиком». Расходились сонные и обалдевшие, чтобы встретиться снова вечером в кабаке.

Такова была жизнь большинства рядовых писателей. Жизнь без идеалов, без идей, без руля и без ветрил. Днем – редакции, выклянчивание авансов, вечером – кабак.

Как-то в литературной компании я выразил сомнение в праве писателя пользоваться угощениями и мелкими подачками так называемых меценатов. На меня посмотрели как на наивного чудака и снисходительно разъяснили мне, почему можно даже требовать угощение от меценатов. Разъяснения эти сводились к следующему:

– Писатель своими произведениями приносит огромную пользу обществу, но труд его оплачивается очень низко, на гонорар он существовать, тем более пьянствовать, не может. Кроме того, у него бывают периоды, когда на продолжительное время его оставляет вдохновение. Наконец, он может даже маленькое стихотворение обдумывать полгода. Святая обязанность общества в лице меценатов, любителей литературы, всемерно поддерживать писателя, вплоть до графина водки и десятки взаймы без отдачи. Писатель выше толпы, он избранник, почти жрец. Его должно поддерживать общество, он вправе от него этого требовать.

Жалкие были мысли у прежних «инженеров человеческих душ», жалкие нравы и жалкие меценаты».

Несколько иные слова звучали декабре 1911 года, когда отмечался 25-летний юбилей литературной деятельности Коринфского. «Русское общество от мала до велика, русская интеллигенция и народ – все в наших песнях нашли и находят выражение своих чувств…», «Ваша нежная душа, незлобивое сердце, готовность всегда прийти на помощь ближнему вызвали ту любовь, которая собрала нас всех сюда, объединив в дружную семью…», «Чистый служитель искусства, хранитель заветов бессмертного Пушкина, прямой наследник Алексея Толстого и Льва Мея, Вы за четверть века неустанной работы внесли драгоценные вклады в сокровищницу родной литературы…», «Воскрешая старую Русь с ее величавым эпосом, Вы являетесь то торжественным баяном, то веселым гусляром».

Итоги своей творческой жизни Коринфский подвел в начале 1918 года, напечатав последние строки. Затем последовало почти двадцатилетнее вынужденное молчание. Его творчество не пришлось к большевистскому двору. Не помогло даже давнее знакомство с Ильичом, которым Коринфский воспользовался, впрочем, лишь в самую голодную пору жизни. Надо заметить, что поэта не любили не столько власти, сколько собратья по перу, искренне завидовавшие его былой славе. Властям долгое время было плевать – и сам помрет, если выразиться прилично.

Вот еще характерный образчик гаденького взгляда на старика-поэта (едва за пятьдесят!), который без стеснения тиражировался в советское время, когда воспоминатели твердо знали, что разрешено печататься исключительно им, а не каким-то старорежимным сочинителям вроде Аполлона Аполлоновича. В обширном сборнике воспоминаний о великом К.И. Чуковском помещены такие любопытные строки, относящиеся к Петрограду первых лет Гражданской войны. Их автор – И.А. Бродский, племянник выдающегося советского живописца Исаака Израилевича Бродского.

«Корней Иванович всегда охотно знакомил меня с Людьми чем-нибудь интересными, как бы угощал меня ими… А однажды представил меня старику, очень прозаично выглядевшему, несшему в заплечном мешке картошку. Это был поэт Аполлон Коринфский.

– Вас еще не было на свете, а Аполлон Аполлонович уже был на поэтическом Олимпе… – сказал мне Корней Иванович.

– Я давно уже опустился на землю, по которой еле хожу… Но скоро вознесусь опять и очень высоко, – грустно сказал старый поэт.

– Живите, живите и не думайте об этом. Вы поэт Божьей милостью… Вы так много сделали и еще сможете сделать для русской поэзии…

Чуковский щедро завысил заслуги Коринфского перед отечественной литературой, и когда мы попрощались с ним, Корней Иванович «отредактировал» сказанное.

– Я хотел сказать – поэт Божьей милостыни… Признаюсь, покривил душой, но уж очень хотелось поддержать старого литератора. А Коринфский действительно был еще в девяностых годах, наряду с Фофановым, очень популярным поэтом, но, конечно, дарование его небольшого калибра. Этот Аполлон был служителем «чистого», «возвышенного» искусства, и теперь ему после заоблачных высот живется очень трудно… Хотя начинал он как поэт-демократ…»

Действительно, отход от «демократических» традиций во все времена обходится недешево… «Демократы», выросшие на книгах «доброго дедушки Корнея», превосходно умеют мстить, и не только в воспоминаниях. Не обошли они своим пристальным вниманием и старика Коринфского. «Колыбель революции» не вынесла его присутствия на улицах «великого города», и поэту пришлось перебраться на жительство в дачный пригород Петрограда – Лигово. Здесь ради хлеба насущного он трудился на самых разных незаметных должностях.

До последнего времени имелось совсем немного сведений о поздних годах жизни Коринфского и о причинах переезда в Тверь так сказать не совсем добровольного порядка. Понятно, из Петрограда его, как и многих бывших, выгнал голод. В Лигове же подвела поэта «общественная жилка», вечное стремление людей предреволюционных лет к «сеянию разумного, доброго…». Еще как-то не привыкли к тому, что заниматься «сеянием» среди сексотов небезопасно, а точнее – смертельно опасно.

Зато не подкачало чуткое классовое чутье сотрудников Ленинградского «Большого дома». 14 ноября 1928 года скромный библиотекарь Аполлон Коринфский подвергся аресту. Времена еще стояли вегетарианские, Кирова убить не успели, поэтому бывший поэт в наказание за свою антисоветскую деятельность получил всего лишь трехлетнюю ссылку в Тверь, где и остался на веки вечные.

В Твери уже в наши дни многое делается для изучения и сохранения творчества поэта, восстановления светлой о нем памяти. Опубликовано несколько небольших воспоминаний о тверском периоде жизни Коринфского и исследований, посвященных «темным местам биографии».

Приведу большой отрывок из превосходной статьи «Сторонник величия России» тверского исследователя А.М. Бойникова, опубликованной в журнале «Мономах». Автору было доступно следственное дело поэта, а такого рода документы лучше не пересказывать, а воспроизводить возможно ближе к оригиналу.

«С 1918 года поэт вместе с женой Марианной Иосифовной жил в поселке Лигово под Ленинградом. Не имея возможности обеспечить семью литературным заработком, он в 1917–1920 годах состоял на службе корреспондентом в Просветительском Комитете, в редакционной Коллегии Всеобуча, в отделе учета лавок Петрокоммунии, а с ноября 1920 года стал библиотекарем 54-й Трудовой Советской школы в Петрограде-Ленинграде.

Биография А.А. Коринфского может показаться достаточно хорошо изученной, хотя это далеко не так. Мало известны последние годы его жизни, связанные с Тверским краем.

В 1929 году семья Коринфских переезжает с прежнего места жительства в Тверь. Данный факт неоднократно упоминался исследователями, однако причины этого неожиданного поступка не раскрыты даже в новейших публикациях. Отчасти проливает свет на это обстоятельство небольшая биографическая справка на Коринфского, составленная Е.Е. Шаровым, в которой говорилось следующее: «В 1927 году А.А. Коринфский, вследствие неблагоприятных для него обстоятельств, вынужден был из Ленинграда перебраться на постоянное жительство в Калинин, где и прожил около 10 лет, работая корректором типографии «Калининская правда».

Окончательно стирает это «белое пятно» в биографии А.А. Коринфского знакомство с уголовным делом «по обвинению группы подпольной контрреволюционной организации», которое было заведено Полномочным представительством ОГПУ в Ленинградском военном округе 14 ноября 1928 года и окончено 23 февраля 1929 года. Уже сроки его ведения доказывают, что А.А. Коринфский не мог переехать в Тверь в 1927 году.

Основанием для возбуждения дела послужили материалы оперативной разработки под условным наименованием «Литовцы». Список обвиняемых, в котором арестованный 14 ноября 1928 года А.А. Коринфский значился под номером 13, насчитывал 17 человек. В постановлении о принятии дела к производству констатировалось, что «указанные лица принимали участие в контрреволюционной работе группы монархистов».

Суть обвинения «литовцев» сводилась к следующему: «…в 1918 г. в г. Лигово, ныне Урицк, Ленинградского округа, был организован спортивный клуб «Орион». Так как клуб являлся единственным легальным органом, которым можно было бы прикрывать антисоветскую деятельность, то вокруг его (так в документе) быстро сгруппировались бывшие люди: дворяне, офицеры, бывшие чиновники, священники, жандармы и прочие…

После закрытия клуба лица с явными монархическими убеждениями перенесли свою деятельность в подполье – под видом «семейный литературный кружок». Следствием установлено, что кружок был монархического направления».

Из показаний Н.П. Вельяминова, бывшего дворянина: «Характеризуя группу этих лиц в целом, считаю, что группа эта, уходя в свои закрытые собрания, как бы изолируясь от общественности, была, конечно, по одному этому антисоветской. Содержание произведений отдельных лиц этого кружка было настолько далеко от тем, созвучных нашему времени, что кружок этот, можно сказать, имел девизом «Всё в прошлом».

Весьма красноречивы и имеющиеся в деле отметки о политических убеждениях ряда членов кружка: «славянофил», «националист», «националист-демократ», «ярый монархист и антисемит».

Понятное дело: участники кружка – «осколки старого мира» – хотя и относились к категории «бывших», жили отнюдь не прошлым, а животрепещущим настоящим. Собираясь на квартирах друг у друга, они обсуждали внутреннюю ситуацию в стране, читали нелегально доставленные в СССР зарубежные газеты, декламировали свои литературные произведения.

Именно литературно-творческая атмосфера собраний и привела в кружок Аполлона Коринфского. Лишённый после революции возможности не только жить писательским трудом, но и хотя бы просто печататься, он хотел чувствовать себя поэтом и найти благодарную читательскую аудиторию.

Из материалов дела усматривается, что его приглашение в кружок состоялось в 1922 году. Душевно ободрённый, Коринфский активно выступал там с чтением прежних и вновь написанных стихотворений, рассказывал о себе и своём творчестве. В благодарность члены кружка 14 декабря 1923 года организовали «домашнее празднование» 35-летия его литературной деятельности.

Следствие усиленно искало в действиях Коринфского состав преступления и, естественно, нашло его.

Во-первых, поэта обвинили в том, что в мае 1928 года на могиле покончившего самоубийством члена кружка Константина Иванова он «прочитал в присутствии приблизительно 30–40 человек стихотворение антисоветского содержания «Ушедший самовольно». Во-вторых, Коринфскому инкриминировали сотрудничество с издаваемым в Латвии журналом «Огонёк», где в 1924 году были перепечатаны несколько его дореволюционных стихотворений и переводов из Яна Райниса.

Политические воззрения А.А. Коринфского были определены следствием как «сочувствующий народническому движению». Весьма интересна характеристика его общественных взглядов, данная одним из свидетелей (этот человек явно был внедрён в кружок агентом ОГПУ): «Коринфский. Типичный и убеждённый сторонник величия России или в духе народовольцев, или в духе свободного народа, но без Советской власти. Писал стихотворения антисоветского характера».

В деле отсутствуют какие-либо литературные произведения Коринфского, поскольку имеется его собственноручная расписка: «Вещественные доказательства, отобранные у меня при обыске 14-го ноября 1928 года, получил. Аполлон Коринфский».

28 ноября 1928 года поэт был привлечён по делу в качестве обвиняемого, поскольку «по предварительному дознанию, сведения о его участии в контрреволюционной группе монархистов подтвердились». Мерой пресечения было избрано содержание под стражей, однако в связи с тем, что пребывание его на свободе не может повлиять на дальнейший ход следствия, Коринфский 7 декабря 1928 года из-под стражи освобождён. Он был лишён права проживания в Москве, Ленинграде, Киеве, Харькове, Одессе, Ростове-на-Дону.

Аполлон Коринфский получил самое мягкое наказание. Из 17 осуждённых трое были приговорены к расстрелу, десять – к заключению в концлагерь сроком на пять и десять лет, один – к 6 шести месяцам тюрьмы, двое – к высылке на Урал и в Вологду. Главную роль здесь сыграло наличие у поэта ряда хронических заболеваний. В акте его медицинского освидетельствования значился вывод: «К месту высылки следовать может. Желательно направление в местность не с суровым климатом и обеспеченную врачебной помощью».

В отличие от врачей, следователи ОГПУ не были столь гуманными. В обвинительном заключении, «принимая во внимание болезненное состояние и преклонный возраст» Коринфского, предлагалась «высылка в отдалённые места СССР сроком на 3 года с прикреплением к определённому месту жительства».

При определении будущего места высылки А.А. Коринфский обладал некоторой свободой выбора. По всей видимости, поэт выбрал Тверь, чтобы лично общаться со своим старейшим другом С.Д. Дрожжиным, который доживал свои дни в родной Низовке, вблизи от города. Выйдя из тюрьмы, Коринфский сразу же сочинил тёплое стихотворное послание к его 80-летнему юбилею.

Дрожжин знал о предстоящей высылке и писал И.А. Белоусову 2 июня 1929 года: «Друг мой Ваня! Друг нашей молодости и последней угасающей жизни Аполлон высылается административным порядком из Ленинградского округа и просит меня устроить его в Твери. Но я ему написал, чтобы он приехал ко мне и засел к столу писать по Твоему примеру свои мемуары. Положение его не могу тебе высказать какое бедственное – он как безработный теперь получает всего 14 руб. 50 коп. в месяц да и эту ничтожную сумму на днях жулики вытащили у него из кармана… Неужели даром он с лишком 40 лет стоял на посту писателя и мало послужил делу народной свободы и просвещения? Грустно. Нынешним летом меня обещал посетить A.M. Горький, который на днях избран членом ЦИК, и я его буду просить принять посильное своё участие, чтобы облегчить бедственное положение нашего друга…»

А.А. Коринфский прибыл в Тверь, вероятно, в начале июня 1929 года. Потратив какое-то время на бытовое обустройство, он спешит в гости к Дрожжину. Этот приезд Коринфского в Низовку стал не только апофеозом 40-летней дружбы двух поэтов, но и актом гражданского мужества со стороны Дрожжина. По поводу ареста и суда над своим другом С.Д. Дрожжин оставил в дневнике однозначную запись: «Мой старейший друг – поэт А.А. Коринфский, один из лучших после Некрасова певцов народной свободы, обвинён по ложному доносу в неблагонадёжности и теперь лишённый права жительства в Ленинградском округе, 17 июня приехал ко мне в Низовку, прожил до 30 числа и, уезжая на жительство в Тверь, оставил в моём новом альбоме записей посещающих меня друзей, читателей и знакомых, целый ряд вдохновенных стихотворений».

Живя в Твери-Калинине, супруги Коринфские хронически бедствовали. Источниками дохода были небольшая пенсия и мизерные заработки. Особенно тяготило поэта клеймо «административно высланного».

В 27-м выпуске «Альманаха библиофила» (М., 1990) напечатан рассказ о встрече с Коринфским сотрудника Библиотеки им. Ленина Н.Н. Ильина. Вернувшись из ссылки, куда он попал в сентябре 1930-го по так называемому «академическому делу», Ильин поселился за 101-м километром от Москвы («минус шесть»), в Твери, на квартире местного кооператора и библиотекаря Николая Оттовича Широкого. «Через него я, – вспоминал Ильин, – познакомился с известным поэтом Аполлоном Коринфским, доживавшим тогда вместе с женой свои дни в Твери в забвении и большой нужде.

Однажды к моему хозяину зачем-то явился на редкость красивый старик, несмотря на явную свою дряхлость, державшийся чрезвычайно прямо и одетый в сильно поношенное, но когда-то щегольское пальто и итальянскую, с большими полями шляпу. «Аполлон Аполлонович Коринфский», – представил мне его Николай Оттович. Седая вьющаяся шевелюра обрамляла высокий лоб гостя. Его пышные длинные усы, подстриженная по-ассирийски бородка были белы, словно снег, и почти элегантны. Но выразительные когда-то большие голубые глаза смотрели теперь безжизненно и тускло и делали все лицо похожим на маску. Единственный проблеск чувства мне удалось уловить в его погасшем взгляде, когда Коринфский заговорил о заветном своем желании занять место на литераторских мостках Волкова кладбища. Стихов Коринфский более не печатал. После Октябрьской революции в его поэзии не нашлось нот, созвучных ей. Единственным источником существования «бывшего поэта» была нищенская пенсия, которую он сумел выхлопотать, доказав свой многолетний литературный стаж. По временам ему удавалось получать корректуру из имевшейся в Твери типографии, где набиралась местная газета. Но с развитием бумажного кризиса этот заработок стал реже.

Коринфский учился когда-то в Симбирской гимназии и был одноклассником В.И. Ленина. Кто-то надоумил поэта написать воспоминания о товарище своих школьных лет, обещая пристроить их в местной газете. Но из-под пера Коринфского воспоминания эти вышли столь бледными и бессодержательными, что печатать их не решились. Второй раз я встретил Коринфского на рынке, несколько взволнованного. Еще в 1926 году он сделал 100-рублевый «целевой» взнос на молоко, но до сих пор ни капли его не получил. Вчера он узнал, что деньги можно взять обратно, и торопился это сделать. С этими словами Коринфский скрылся из моих глаз навсегда». (Видимо, опечатка, не в 1926, а 1930 году.)

На самом деле воспоминания Коринфского про гимназические годы Ильича, вероятно, писались дважды, и дважды автор предпринимал попытку их напечатать. Первый раз мемуарный очерк появился в петроградской «Вечерней газете» в июне 1918 года и замечен не был – не до того. Второй раз Коринфский попытался рассказать о гимназической жизни вождя мирового пролетариата уже в Твери. Писал ли он для этого воспоминания заново или использовал старую рукопись – утверждать наверняка нельзя. В двух (а не одном, как иногда пишут) номерах «Тверской правды» за январь 1930 года были опубликованы его нехитрые рассказы, не имевшие никакого политического подтекста, но… «страха ради иудейского» сверху приказали печатание прекратить. На этом публичная литературная деятельность Коринфского прекратилась уже навсегда.

Умер Аполлон Аполлонович в приснопамятном 37-м году, 12 января, но своей собственной смертью, что по тем весьма кровожадным временам уже можно почитать за счастье.

Вот что рассказал об этом в воспоминаниях тверской писатель и журналист Борис Бажанов, посвятивший Коринфскому большой очерк, из которого привожу только короткий отрывок. «В июне 1937 года мы похоронили на бывшем Затверецком кладбище нашего бывшего квартиранта Беклемишева (тоже «АВЕ» – административно высланный). Идя к выходу по главной аллее, я вдруг увидел направо, недалеко от сторожки в кустах сирени, еще свежую могилу. Посередине насыпи вбита палка, а на ней укреплена фанерка с надписью: «А.А. Коринфский. Ум.[ер] 12 янв.[аря] 1937 70 лет». Через год вокруг его могилы чьи-то руки поставили железную ограду и деревянный крест. Он несколько раз (в последний раз – еще в годы войны) менялся – старый на новый.

Сейчас (1968 г.) он очень обветшал, но еще стоит. Четкая, краской подпись на железной дощечке гласит: «Поэт АПОЛЛОН КОРИНФСКИЙ – родился 29 августа 1867 года, умер 12 января 1937 года. Храни, Господь, народные твердыни – живи вовек, родная мне страна! А.К.».

<…> В 1963 году я попросил местного фотографа В.М. Егорова сделать снимок с могилы А. Коринфского. Этот снимок я препроводил в местное отделение С[оюза] П[исателей] с просьбой позаботиться о могиле поэта и чем-либо отметить столетие со дня его рождения. Насколько мне известно («на сегодняшний день», т. е. 13 авг.[уста] 1968) никакой работы и отметки наши калининские парнасцы не проявили (я хочу сказать: не проявили об А. Коринфском)». Следует обратить внимание на то, что автор воспоминаний воспроизвел надпись на дощечке явно не по памяти, а по фотографии. Разумеется, Марианна Иосифовна могла запамятовать дату рождения мужа, но указан семидесятилетний возраст умершего, то есть умершего на 70-м году жизни, что спутать несколько труднее.

Марианна Иосифовна, вдова поэта, умерла в Москве в конце 1960-х или начале 1970-х годов. Вероятно, она была несколько младше супруга. К тому же известно, что женщины живут обыкновенно дольше мужчин. Сохранились и частью опубликованы ее письма к одной из тверских знакомых, в которых Марианна Иосифовна делилась воспоминаниями о муже.

В заключение приведу два обширных высказывания, как бы официально подводящих итоги жизни и творчества Аполлона Аполлоновича Коринфского.

Бывший друг и будущий Нобелевский лауреат Иван Алексеевич Бунин в дневнике, явно рассчитанном на прочтение хотя бы отдаленными потомками, оставил о Коринфском такую едкую запись. Вот так она выглядит частью в пересказе Веры Николаевны Буниной-Муромцевой, супруги писателя, которая обыкновенно удачно вторила мужу.

1916 год, 23 февраля. «Милый, тихий, рассеянно-задумчивый взгляд Веры, устремленный куда-то вперед. Даже что-то детское – так сидят счастливые дети, когда их везут. Ровная очаровательная матовость лица, цвет глаз, какой бывает только в этих снежных полях.

Говорили почему-то о Коринфском. Я очень живо вспомнил его, нашел много метких выражений для определения не только его лично, но и того типа, к которому он принадлежит. Очень хорошая фигура для рассказа (беря опять-таки не его лично, но исходя из него и сделав, например, живописца-самоучку из дворовых). Щуплая фигурка, большая (сравнительно с нею) голова в пошло-картинном буйстве коричневых волос, в которых вьется каждый волосок, чистый, прозрачный, чуть розовый цвет бледного лица, взгляд как будто слегка изумленный, вопрошающий, настороженный, как часто бывает у заик и пьяниц, со стыдом всегда чувствующих свою слабость, свой порок. Истинная страсть к своему искусству, многописание, вечная и уже искренняя, ставшая второй натурой, жизнь, в каком-то ложнорусском древнем стиле. Дома всегда в красной косоворотке, подпоясанной зеленым жгутом с низко висящими кистями. Очень религиозен, в квартирке, бедной и всегда тепло-сырой, всегда горит лампадка, и это опять как-то хорошо, пошло связывается с его иконописностью, с его лицом христосика, с его бородкой (которая светлее, русее, чем волосы на голове). И жена, бывшая проститутка, настоящая, кажется, прямо с улицы. Он ее, вероятно, страстно любит, при всей ее вульгарности (которой он, впрочем, не замечает). Она его тоже любит, хотя в тайне порочна (чем сама мучается) и поминутно готова изменить ему хоть с дворником, на ходу, на черной лестнице».

С большой любезностью и истинным пролетарским интернационализмом Бунину вторила советская Литературная энциклопедия, изданная в 1931 году Коммунистической Академией, хотя с Советами у Бунина в эти годы идеологические отношения вроде бы еще никак не клеились. Коринфского советским энциклопедистам казалось как-то неудобно совсем уж обойти вниманием, не сказав о нем ни слова, даже ругательного – все же поэт со своим голосом и именем в старой России. Г.Ч. – автор энциклопедической статьи – сообщал читателю, что Коринфский, «выйдя из пореформенного мелкого поместья, находясь на грани превращения в мелкобуржуазного интеллигента, остается выразителем настроений утратившего свое культурное господство дворянства 90-х гг. Лирика его созерцательна, преобладают описания одухотворенной и всесильной природы. Окружающая жизнь представляется К. сплошным разрушением, в развитии капитализма он видит лишь хищническое нарушение гармонической красоты природы и предсказывает ему гибель… В согласии с теорией «малых дел» К. заботится об утолении духовного голода народного, сохраняя уверенность в том, что «весь народ одною верою живет – той верой, что лишь знанье – свет»… От противоречивости настоящего взоры его обращаются к гармоничности прошлого, от уныния и бездеятельности – к бодрости духа храбрых и мудрых удельных князей, творящих историю своего княжества. В атмосфере войны 1914 г. К. пишет ряд проникнутых национализмом бывальщин из жизни ряда славянских народностей, где князь ценою своей жизни спасет родину.

Кроме стихотворений К. писал рассказы, литературно-критические этюды и этнографические очерки, не представляющие сколько-нибудь значительного интереса». А дальше следует обширная, хоть и, разумеется, основательно сокращенная, библиография, дореволюционная, естественно.

Долгое время добавить к этому было практически нечего, разве что слова известного советского литературоведа, составителя книги дневников Бунина, авторитетно сообщавшего, что Коринфский «в эмиграции оставил воспоминания литературно-политического характера». После Великой Отечественной войны Бунин, хоть и с большими оговорками и купюрами, получил право на возвращение в отечественный литературный процесс. Коринфскому же пришлось немного подождать – «эмигрировал-то в Тверь!» Ждал всего 57 лет после смерти, дабы 3 июня 1994 года получить реабилитацию.

В 1995 году в издательстве «Московский рабочий» вышел в свет его главный труд «Народная Русь» с предисловием А.Н. Стрижева. Инициатором издания и составителем книги стал выдающийся московский краевед Виктор Васильевич Сорокин, чьим небесным покровителем, им очень почитаемым, был древний дамасский мученик Виктор Коринфский… «Народную Русь» взяли из домашней библиотеки Виктора Васильевича, очень скромной и тщательнейшим образом подобранной, где лишних книг не водилось.

…

10 октября 1894

Поэтическое пророчество исполнилось. Коринфский догорел не просто дотла. И праха не осталось от Аполлона Аполлоновича. Его могила, место которой тверские ценители его творчества знали еще в начале 1970-х годов, теперь утрачена. Как считают краеведы – навсегда, поскольку способов борьбы с коттеджами даже на бывших кладбищах нет, ибо новых русских не пугают ни привидения, ни смертельные болезни. Всё живописный берег Волги, столь любимой поэтом с детства…

И только книги Коринфского, как и прежде, зажигают в сердцах читателей «искру живого тепла».

А что же солнце, вынесенное в название вступительной статьи, спросит читатель? В переводе с греческого, который Коринфский учил в гимназии, его имя – Аполлон – означает не только яростный и губительный, но и подобный Солнцу. Наверное, Аполлону Аполлоновичу такое поэтическое сравнение, даже с заходящим солнцем, было бы приятно.

А. В. Буторов

Посвящается Алексею Сергеевичу Ермолову

…

…

…