– Ну почему мы не можем поехать в отпуск сразу, как все нормальные люди, вдвоем? Почему я должна ждать, пока ты съездишь на какой-то дикий хутор проведать каких-то там старперов? Почему мы не можем прямо сейчас махнуть на море?
– Лида, Лида!.. Как ты так можешь?! Это не старперы, это родители моего боевого товарища, между прочим, геройски погибшего в Чечне.
Владимир положил в дорожную сумку бритву и недовольно покосился на свою девушку. Она сидела в кресле у окна очень злая. Он обещал ей вместе поехать к морю, в Кабардинку, про которую подруга Ирка ей все уши прожужжала. Лида, узнав, что отпуск у ее Володьки в середине июня, чуть ли не упала в ноги начальнице: «Вервасильна, отпустите меня в июне! Ну, пожалуйста! Я вам потом весь год так работать буду!.. А на следующий год в апреле в отпуск пойду, обещаю...» Пришлось даже принести начальнице презент: коробку самых дорогих конфет и банку самого крутого кофе, который сама не пробовала ни разу в жизни. На эту взятку у нее ушла добрая половина аванса. И вот теперь отпуск, добытый таким трудом и такими средствами, откладывается из-за каких-то двух стариков, родителей сто лет назад погибшего боевого друга Володьки... Нет, ну ничего себе расклад! Он, значит, поедет на хутор этих дедов развлекать, дрова им на зиму колоть, а что она здесь, в городе, будет делать одна? Она уже и купальник себе за полторы тысячи купила, и новое парео... Когда же, наконец, они будут плескаться в море?
– Ну, и зачем, скажи на милость, к ним ехать? Пусть себе сидят в своем хуторе. Чего их проведывать? Что там, на хуторе, может с ними случиться?
Володя, кажется, даже зубами скрипнул, он тоже начинал злиться. Его серые глаза потемнели, прямые темные брови поползли к переносице:
– Лид! Все, хватит об этом! Я решил, и, значит, я поеду. Я себе слово дал каждый год навещать стариков. Пойми: у них совсем никого не осталось. Был единственный сын, и того не стало. Как им жить?! Вот у моих предков, например, еще двое детей, им есть чем на старости лет утешаться. А Матвей у родичей был единственным. Ты можешь себе представить, каково это – похоронить единственного сына?!
Володя развернул майку, что достал из шифоньера, рассмотрел ее на свет и, аккуратно свернув, тоже положил в дорожную сумку. Лида подогнула под себя ноги, уселась в кресле поудобнее и обиженно хмыкнула:
– Что же это они, в деревне живут, а всего одного ребенка себе родили? Нарожали бы кучу...
– А ты что, думаешь, им от этого легче было бы? Все равно каждого было бы жаль... А Матвей... Он у нас героем был, настоящим парнем. Он мне жизнь спас, мне и еще двум ребятам. Если бы он не прикрыл нас в том бою... Да я тебе сто раз рассказывал. Так что я решил для себя не забывать его родителей и каждый год навещать их, чего бы мне это ни стоило. И решению своему я не изменю, будь уверена...
Лида обиженно скривила свои ярко накрашенные пухлые губки, но ничего не ответила.
– Так, носки я положил, джемпер положил, одеколон тоже...
– А зачем тебе в глухомани одеколон? – с подозрением спросила Лида, сощурив свои карие глаза с сильно накрашенными ресницами.
– Привычка: после бритья обязательно надо продезинфицировать кожу... Так, спортивный костюм я тоже положил... А где мои чистые носовые платки?
Лида, не ответив на вопрос, встала с кресла и подошла к зеркалу. Она начала расчесывать свои черные, с синим отливом волосы. Волосы тоже были крашеными. Потом она начала укладывать их в прическу. Она была зла на Володьку и хотела себя хоть чем-то занять. Пусть сам ищет свои носовые платки, если ему так приспичило!
– Так когда тебя ждать? – сделав равнодушное лицо, спросила девушка.
– Лидунь, ты давай не устраивай мне допрос. Когда приеду, тогда приеду, я же не знаю, как там у них дела... Думаю пожить на хуторе пару дней, ну, от силы три, а там – как получится. Схожу с Арсением Матвеевичем на рыбалку... У них там, знаешь, как здорово рыбу удить! Пескарики, правда, мелковаты, зато на сковородке вкусны – язык проглотишь! Татьяна Семеновна их так жарить умеет – с деревенской сметанкой, с лучком, на топленом масле...
Лида презрительно хмыкнула: мол, тоже мне, нашел развлечение – рыбу в болоте ловить! Но вслух ничего не сказала, заколола волосы на макушке «луковкой» и посмотрела на себя в зеркало со всех сторон. А так, пожалуй, ничего будет...
– Ты здесь пока к отпуску подготовься, купи все, что нужно...
– Да подготовилась я давно! – Лида, сердито топая, вышла из комнаты.
Владимир посмотрел ей вслед, но говорить тоже больше ничего не стал, нечего трепать нервы перед дорогой себе и любимой девушке.
Час спустя он уже ехал в пригородном уютном автобусе и, глядя в окно на зеленые поля и перелески, проплывавшие перед ним, как в кино, размышлял про себя.
Из армии Володя вернулся больше двух лет назад, служил там по контракту, и его комиссовали по состоянию здоровья: осколок снаряда, попавший в предплечье левой руки, серьезно повредил сухожилия и мышцы. Кисть долго болела, плохо сгибалась, а пальцы, гады, совсем не слушались. Володька уж думал, что так и останется на всю жизнь инвалидом и будет все делать одной рукой. Но старый хирург-армянин, сделавший ему две операции, осмотрев при выписке руку молодого офицера, дал маленький резиновый мячик и сказал: «Если не хочешь инвалидом помереть, постоянно разрабатывай руку, работай кулаком, сжимая пальцами мяч. Слышишь? Постоянно!»
С тех пор Володя так и делал: утром он перво наперво брал в руку свою игрушку и шел с ней в ванную умываться. Весь день он носил ее с собой и держал ее в руке, заставляя себя сжимать непослушными пальцами мяч. Сжал их с усилием – расслабил руку, опять сжал – опять расслабил... Последнее, что он выпускал перед сном из руки, был все тот же маленький синий мячик.
Сначала пальцы никак не хотели слушаться. Они не сгибались, а если он пытался это делать через силу, в суставах их чувствовалась страшная боль. Володька кусал до крови губы, стискивал зубы, даже плакал и выл, если никого не было рядом. Каждый отвоеванный у неподвижности миллиметр давался ему с таким трудом, что временами хотелось плюнуть на все, выкинуть этот чертов мячик в окно и спокойно учиться делать все одной рукой. Левая неподвижна? Подумаешь! Ему еще повезло: другие либо вообще не вернулись из этой треклятой Чечни, как Матвей, либо оставили там свои конечности, как Максим Ветров, которому взрывом противопехотной мины оторвало обе ноги выше колен. Правда, Володина контузия тоже не подарок: временами у него дико болела голова и даже пропадала память, но врачи сказали, что это постепенно будет проходить, главное пить лекарства. А вот вырезанный осколок навсегда оставил шрам, которого Лида первое время почему-то боялась. А еще у него был шрам на бедре: пуля прошла по касательной, содрав кожу. Володька тогда в госпитале всего три дня пролежал...
Да, война – это война. Там стреляют, там убивают, там человек проверяется на вшивость лучше всего. Вот, помнится, у Володьки в школе учительница была по физике – Нина Васильевна. Почему-то она его невзлюбила, он и сам не мог бы сказать, почему. Уроки он не прогуливал, ну, разве что когда весь класс убегал... Учился более или менее нормально – в четвертях больше двух троек у него никогда не было. И все у него было бы хорошо, если бы не физика. Эта самая Нина Васильевна придиралась к нему больше, чем к другим, гоняла его по пройденному материалу, а потом все равно ставила тройку. Володька от обиды грубил ей, и один раз она сказала с видом великой прорицательницы: «Ничего путного в жизни из тебя, Строгов, не выйдет! Вот помяни мое слово. Никчемный ты человек...»
Если бы физичка знала, что этот никчемный человек будет выносить c поля боя раненых друзей, рискуя собственной жизнью, под пулями вытаскивать из горящего БТР потерявшего сознание товарища, защищать мирное население Дагестана, делиться с ним хлебом, отдавая голодным ребятишкам свой паек... Если бы она могла себе представить, что Володька будет отдавать раненым друзьям свою кровь, что будет награжден медалью «За отвагу», орденом Мужества... Впрочем, вряд ли теперь высокомерная физичка, поставившая на Володьке штамп никчемного человека, вообще думала о нем. Как и он о ней тоже.
Неожиданно Володя услышал вой сирены и увидел в окно автобуса какую-то машину с «мигалкой», расчищающую таким способом себе дорогу. Окна в шикарной черной машине тоже были сплошь черными. Она обошла автобус, как стоящий, на довольно приличной скорости, вся такая обтекаемая, импортная, роскошная и важная. Сверкающая на солнце полироль делала автомобиль похожим на пластмассовую мыльницу.
– Ишь, какая-то важная шишка поехала! – с усмешкой сказал кто-то из Володькиных попутчиков. – Не терпится на природу на шашлыки завалить. «Трубы» небось сохнут...
– У них для шашлыков дачи есть, – возразил другой пассажир, молодой мужчина лет тридцати шести, – а это, похоже, кто-то из администрации по делам в область едет.
– «По делам»! – передразнил первый начавший разговор пассажир. – Знаем мы, какие у них дела. Карманы свои государственными деньгами набивать...
– Ну, почему только набивать? – откликнулась пожилая женщина с корзиной на коленях. – Они и народу пользу приносят: нам в Дубровино, например, газ тянут... Может, это к нам и едут?.. Сколь годов мы бились, чтобы, значит, нам газ провели, – и никому дела до нас не было. А как мы с дровами-то мучались! А тут вдруг – раз, и газ нам тянут! И все бесплатно. Во как!
– Чудеса! – восхитился кто-то из задних рядов.
– Нет, что-то здесь не так, – подозрительно сказал пожилой пассажир, первым начавший разговор. – Никто сейчас ничего задарма делать не будет. Тем более власть. Это вам не социялизьм. Сейчас капилистисские отношения, каждый во всем свою выгоду ищет.
– Но газ-то тянут! – стояла на своем тетка с корзиной. – И денег с нас не просят...
– Подождите, еще попросят! Так попросят, что последние штаны продадите за этот газ, и готовить-то на нем потом нечего будет.
– Типун вам на язык!
Володя в разговор не вмешивался, его все это совершенно не касалось. Он смотрел в окно и ждал, когда на дороге появится дорожный знак «Населенный пункт «Еремеевка». Это его остановка, здесь он должен выйти. Потом ему предстояло поймать попутку, проехать почти десять километров до деревни Дубровино в сторону от основной трассы, и уже здесь выйти и пройти четыре километра пешком до хутора Озерного.
Вот и долгожданный дорожный знак. Автобус остановился, вместе с Володей вышли пассажирка с корзиной и еще один мужик, который молчал во время спора, но чему-то мрачно ухмылялся. Они поймали попутку до Дубровино – какого-то древнего деда с лошадью и телегой. Дед привез их в деревню, причем по дороге им попался тот самый черный автомобиль, который теперь ехал им навстречу, в сторону города. Удивленные пассажиры лишь проводили его взглядом. Из Дубровино до хутора Володя дошел пешком.
Татьяна Семеновна и Арсений Матвеевич встретили его, как родного. Хозяйка обняла Володю, поблагодарила за то, что не забыл стариков, потом бросилась накрывать на стол. Хозяин крепко, по-крестьянски пожал гостю руку, потом троекратно расцеловал и широким жестом пригласил в дом.
– Ну, порадовал ты нас, Володька, ох, порадовал! Вот сюрприз так сюрприз...
– Как сюрприз? – удивился гость. – Подождите, Арсений Матвеевич, вы разве мое письмо не получили? Я ж еще неделю тому назад послал...
– Какие письма, мил-человек, кто их сюда понесет, письма твои? – усмехнулся мужчина. – В нашу-то глухомань...
Хозяин махнул рукой, присел на высокие ступени крыльца и достал из нагрудного кармана рубашки дешевые папиросы.
– Так ведь телефона у вас нет, вам же не позвонишь! Как с вами вообще связь держать, Арсений Матвеевич?
– А никак! На фиг она нам нужна, связь эта? У нас способ связи один: сел вон на мой драндулет и дошканделял до Дубровино. А там тебе и почта, и магазин, и вся остальная цивилизация... Ну, или пёхом на своих двоих, минут сорок – кому как нравится...
Володя только головой покачал: и это в двадцать первом-то веке!
Они сидели на крыльце и курили. Арсений Матвеевич, шестидесятипятилетний крестьянин, загорелый, коренастый и жилистый, как культурист, с натруженными руками, седыми короткими волосами и сощуренными серыми глазами, был похож на артиста Сергея Гармаша. Его «драндулет» – старенькая облезлая «Нива» белого цвета – стоял здесь же, во дворе. Перед приходом гостя хозяин мыл ее, проверял уровень масла, подкачивал колеса. У Володи тоже была «Нива», только почти что новая и цветом темно-зеленая. Он купил ее у друга, когда его только комиссовали из армии. Рука у него тогда еще не работала, и мать принялась укорять его: зачем, мол, берешь машину, все равно водить не можешь, только деньги напрасно потратил... Но Володя поставил перед собой четкую цель: разработать руку и начать водить гражданскую машину. Она, конечно, отличалась от БТРа, на котором ездил его экипаж, а все-таки была чем-то и похожа на него: так же проходила по бездорожью там, где другие машины пасовали, а главное, как все танки, не боялась грязи. Когда он познакомился с Лидой и та увидела его лимузин, как он называл в шутку свою «Ниву», девушка презрительно скривила свои пухлые губки: «Фи! Я думала, у тебя и вправду лимузин...»
Ну, да, не лимузин, конечно, ну и что с того? Зато его боевая подруга напоминала ему их «Бэтмена», как они в шутку называли свой БТР. А теперь он собирался отправиться на ней в отпуск к морю и отдал ее на СТО для профилактического техобслуживания.
– Мужчины, мойте руки и давайте к столу! – послышалось из дома. – Картошка готова...
На столе оказалась не только картошка. Татьяна Семеновна успела накрошить в глубокую миску редиску с зеленым луком и яйцами, полила все это густыми деревенскими сливками, поставила на стол сковороду, в которой красовалась ароматная яичница с домашней колбасой, блюдечко с тонко нарезанными кусочками домашнего сала и кринку молока.
– С утренней дойки, – пояснила она. – Пей, Володя, у нашей Зорьки молоко вкусное...
– Что ты его молоком, как дитя, потчуешь? Покрепче-то ничего не плеснешь? – поморщился хозяин.
Татьяна Семеновна встала и подошла к буфету. Вскоре на столе появились графинчик с домашней наливкой и три рюмки. Все выпили за встречу и принялись рассказывать друг другу новости.
– А к нам на хутор, Володя, только что городской начальник приезжал на машине, – словно жалуясь, сообщила хозяйка.
– К вам приезжал? – удивился гость, не забывая работать ложкой.
– Ну, не лично к нам с Татьяной, а ко всем хуторским, – уточнил Арсений Матвеевич.
– И чего ему надо от вас, от хуторских?
– А они, вишь ты, хутор наш приглядели.
– Как это приглядели? В каком смысле?
– А в самом прямом. Места здешние, вишь ты, понравились городскому начальству, и решило оно себе здесь дачи построить. О как!
– Дачи? – снова удивился Володя. – Вот прямо здесь, на вашем хуторе, рядом с вами?
– Да не рядом с нами, на кой ляд мы им сдались с нашими избушками?.. Нет, Володя, дачи они решили построить себе именно на месте нашего хутора.
– Подождите, Арсений Матвеевич, – опешил гость, – как так на месте хутора? А как же вы? А вас куда?
– То-то и оно... Куда нас? Туда, ёшкина вошь! В Дубровино, говорят, перебирайтесь, там есть несколько брошенных домов. Занимайте, мол, любой на выбор да и живите в свое удовольствие...
– Ни хрена себе! Ой, извините, Татьяна Семеновна...
– ...Только какое же это удовольствие, Володя? Мы, хуторские, те дома осмотрели: там такие развалюхи, что, того и гляди, крыша на голову упадет. Заборов, считай, совсем нет, сараи развалились... Да там добрую половину жилья заново поднимать надо, с корня...
– А кто будет поднимать? – встряла в разговор молчавшая до того хозяйка. – Матвеич мой? На что? Сейчас строительные материалы таких денег стоят, что нам и не снилось! А спросили нас: здоровья, мол, вам на это хватит? И времени. Нам уж помирать скоро, когда нам дома-то отстраивать?
– Да и потом, с какого такого рожна я свою хату брошу? – наливая всем по второму разу, вопрошал хозяин. – Мы ее полвека лет назад с батей моим и старшим братом строили, я сам, вот этими вот руками и бревна обтесывал, и щели конопатил, и доски стругал... Мне тогда лет шестнадцать было, но я, почитай, на равных с мужиками работал. Да. Тогда еще и дед мой Лексей Гаврилыч жив был, помогал, чем мог; не гляди, что возраст у него был вот как у меня теперь... Да здесь столько всего нами сделано! Баньку вон мы с братом вдвоем... А погреб какой! Это ж целая комната в подполе, сколько мешков с картошкой да морковкой помещается! И банок с заготовками по полкам стоит... А сараи, а загоны для скота!.. Это ж все сами строили, без халтуры, на века. Дерево, помню, под навесом сколько сушили! Отец говорил: это все, мол, сто лет простоит, еще и дети ваши доживать тут будут... Эх, ёшкина вошь!
Арсений Матвеевич махнул в сердцах рукой, посмотрел на гостя со слезами на глазах и вздохнул:
– Все, Володя, все прахом пойдет, все к черту! Бульдозер подгонят и сровняют все с землей. Давай выпьем за... А хрен его знает, за что! За судьбу эту поганую, чтоб ей, суке, ни дна ни покрышки... Сначала сына у нас отняла, си́ротами сделала на старости лет, внуков лишила, теперь вот и вовсе из дома гонит, как псов шелудивых... Ёшкина вошь!
Хозяин опрокинул рюмку в рот, одним махом выпил ее содержимое и, отломив руками кусок от ржаного домашнего хлеба, понюхал его и принялся жевать, отвернувшись к окну. Володе показалось, что на глазах Арсения Матвеевича появились слезы.
– Закусывай, закусывай, – толкнула его в бок жена, – а то силы не рассчитаешь, спьянеешь.
– Да все я рассчитаю... – отмахнулся хозяин. – Ты мне, Володя, лучше вот что скажи, поскольку ты – человек городской и законы лучше нашего знаешь: есть такой закон, чтобы людей с насиженных мест сгонять? Ежели мы здесь полвека прожили и с земли этой кормились, как можно нас теперича вот так запросто – пинком под... ето самое?..
Арсений Матвеевич смотрел на гостя с надеждой, словно тот мог вот так запросто решить его проблему. Володя подумал немного и не совсем уверенно сказал:
– Вообще-то такого закона нет... Насколько я знаю...
– Вот! – обрадовался хозяин. – И я про то! А нам говорят: у вас, мол, земля не оформлена в собственность, документов у вас на нее нет, а стало быть, вы тут – не хозяева. Это как, а? Я таких вещей не понимаю: оформлена она или не оформлена. Я тут, на хуторе, почитай, пятьдесят лет живу, а до того шестнадцать лет в Дубровино жил. И родился я тут, в этих местах, и крестился, и женился... И сына родил и вырастил – все тут! А сколько я на этой земле пахал! Тут же все – моими руками... А теперь, вишь ты, я тут не хозяин, как оказалось! Это как, ёшкина вошь?
– Да угомонись ты! – одернула мужа Татьяна Семеновна. – Ешь вон давай. Может, еще все обойдется...
Хозяйка поправила выбившиеся из-под косынки русые с проседью волосы, посмотрела на гостя своими добрыми голубыми глазами. Она была всего на год моложе своего супруга, однако выглядела старше своих лет. Очевидно, сказались боль утраты и тяжелая крестьянская работа. Руки у женщины были больше похожи на мужские – большие, грубые, с коричневой от загара кожей и коротко остриженными ногтями. Сразу видно, что их хозяйка много времени проводит на солнце, копошась в огороде или на скотном дворе. На Татьяне Семеновне было немного выцветшее ситцевое платье в цветочек и сбившаяся на затылок белая косынка, дешевые сережки украшали ее начавшие обвисать мочки ушей. Она грустно посматривала на своего супруга, следя за тем, чтобы он не забывал закусывать, и часто напоминала ему об этом. Однако хозяин ни к чему не притрагивался, он продолжал изливать гостю свою обиду:
– Нет, Володя, ты мне скажи: это как, по совести вот так с людьми поступать? Нас же здесь три семьи живет. Вон Макарихе уже шестьдесят стукнуло, она у нас – вдова, между прочим, и сын у нее инвалид с детства: его бог, вишь ты, умом сильно обидел. Одним словом, дурачок он. А она его в детдом не сдала, как некоторые, сама воспитывала, как могла. И когда в позапрошлом годе муж у ей помер (царство небесное Василию!), так она и тогда сына в дом инвалидов не сдала, так и тянет его, почитай, сорок годов! А Мишка-то у нее – ну, полный дурачок, прости господи! Лыбится и лыбится без конца...
– Ну, кое-как матери все-таки помогает: то дрова в дом перетаскает, то воды из колодца принесет, – вставила свое слово Татьяна Семеновна, – а по осени они вдвоем с Арсением дрова им с Макарихой на зиму пилят.
– И вот как их в другой дом переселять? – снова взял слово хозяин. – Мишка же не поможет матери старый дом подлатать, он в таких делах вовсе никчемный. Значит, все опять на мои плечи ляжет. Я же не смогу их бросить: как-никак, сорок лет соседями были, а я с покойным Василием дружил... Сколько мы рыбы с ним вместе переловили! Мать вон ее на базар в город продавать возила...
– Да погоди ты с рыбой своей, – отмахнулась от мужа Татьяна Семеновна, – дело же не в этом. Почему мы вообще должны со своих мест съезжать? У меня здесь в садочке такие яблоки растут – и мальт, и еще не помню, как сорт называется... Такие душистые! А смородина! Вот такая крупная, как крыжовник. А груша какая! Это ж мед, а не груша. Мы же с Арсением всю окрестность объездили, всё хорошие сорта выбирали. Когда еще новые деревья вырастут!.. А в колодце у нас вода – не вода, а лекарство! Она ж с серебром, мы ее в одну лабораторию в город возили, так нам сказали, что такую воду пить – сто лет проживешь... Арсений сам тот колодец рыл с покойным мужем Макарихи...
– Ну так! Мой отец специально это место на озере выбирал, он хотел поближе к воде быть, чтобы рыбу удить. Мы же, Угорцевы, первые из Дубровино пятьдесят лет назад ушли, хутор здесь основали. Это уж потом к нам дружок мой Василий примкнул...
Арсений Матвеевич в сердцах ткнул вилкой в яичницу. Татьяна Семеновна без особого аппетита жевала салат с редиской. Один Володя с удовольствием ел сало, бело-розоватое, с коричневыми прожилками мяса, с ароматом чеснока и какой-то травы, кажется, базилика.
– Макариха теперь в голос рыдает: как ей отсюдова уходить? Мишка ее, хоть и дурачок, а рыбу-то понемногу ловит. А она ее продает – вот тебе и лишняя копейка. А из Дубровино много она на озеро находится? Это ж четыре километра! Да и потом, говорят, озеро новым хозяевам отойдет... Это как вообще понимать? Где такой закон прописан, чтобы целое озеро – одному отдали?! Мы завсегда всем хутором с него кормились, и еще дубровинские сюда приезжают рыбачить...
Арсений Матвеевич положил в рот очищенную небольшую картофелину, прожевал ее и проглотил.
– А еще одна семья? – продолжал кипятиться хозяин. – Егорыч наш – семидесятилетний старик с внучкой-сиротой, девчонкой семнадцати лет. Она раньше с родителями в городе жила, а несколько лет назад они погибли в дорожной аварии. Егорыч, понятно, внучку в город, в интернат отдал, как ни было жалко: здесь, в деревне, школы-то нет! Но каждое лето к себе забирал, на каникулы. Да. А в этом году Дарёна окончила школу и приехала к деду, единственному родственнику. Теперь у Егорыча помощница есть, утешение на старости лет...
Арсений Матвеевич снова плеснул всем в рюмки душистой наливки.
– Давайте помянем сына нашего, царствие ему... Не оставил он нам внуков. Хоть бы женился перед тем, как воевать-то идти, ребеночка бы родил. Мы бы сейчас хоть внучонка нянчили, а то что мы теперь с матерью, как сирые, никому не нужные. Доживаем свой век, ешкина вошь, два пенька трухлявых...
Татьяна Семеновна посмотрела на фотографию сына и поднесла к глазам кухонное полотенце. Володя тоже перевел взгляд на фотографию друга. Она стояла на комоде – большая, в деревянной рамке с черной ленточкой поперек нижнего угла. Матвей Угорцев был на ней в военной парадной форме, со значками отличия и боевыми наградами на широкой груди. Только сейчас Володя подумал, что его друг был, в сущности, очень симпатичным парнем, широкоплечим, с мужественным взглядом серых, как у отца, глаз, с упрямо сжатыми губами. Такой действительно мог запросто найти себе девчонку, и не какую-нибудь, а хорошую и красивую, и с образованием, вот как его Лида. Женился бы на ней, родил бы сына или хоть и дочку, девочки в семье – тоже хорошо. Но Матвей не торопился с женитьбой. Говорил: «Вот заработаю денег побольше, куплю квартиру в городе, тогда и женюсь. По выходным и на праздники буду с женой и детьми к своим старикам на хутор приезжать, рыбу ловить да отцу по хозяйству помогать, а мать будет нам ту рыбу жарить да парным молоком нас поить...»
Все выпили. Володя почувствовал в горле ком от воспоминаний, но тем не менее зачерпнул ложкой салат с редиской из общей миски, захрустел ею, потом достал из нагрудного кармана сигареты.
– О! Точно: подымить надо, – подхватился Арсений Матвеевич, доедая свою картофелину. – Пошли на крыльцо...
– Значит, выгоняют вас, – подытожил Володя, садясь на теплые, нагретые солнцем ступени крыльца.
– Ой, и не говори! – вздохнул хозяин, доставая свои папиросы. – Гонют, гады, гонют из гнезда родного. Они и газ себе тянут по такому-то случаю. Сколь мы тот газ себе выбивали! Куда только кланяться не ходили: сделайте, мол, милость, люди добрые, протяните газ хоть до Дубровино. Про хутор так я вообще не говорю... Нет, все нам фигу в нос совали. Неперспективная вы, говорили, деревня. Что с вас взять? Глухомань, медвежий угол. Даже школы уж пять лет, как здесь нет, ребятишек, вишь ты, в Еремеевку возят... А теперь что? Сразу и перспективными вдруг стали, да? Ради целой деревни газ не тянули! А как начальство наш медвежий угол себе присмотрело, так и перспектива сразу откуда-то взялась!
– А что за начальство такое, Арсений Матвеевич? Кто хоть ваш хутор себе оттяпать хочет? – спросил Володя, закуривая.
– Какое начальство? Да кто ж его знает! Большое, наверное, раз ради них сюда газовую трубу тянут. А кто именно, не знаю, Володя. Только чувствую, что нам, бедолагам, тягаться с ним – пупок надорвешь!..