Все вокруг нас – безжалостная пустыня; голый, черный, блестящий берег, состоящий из вулканической лавы. Несколько зеленых ростков полыни на острых каменных выступах распространяют смолянисто-сладкий аромат под иссушающим громадным солнцем…
Бескрайняя равнина и наносы, состоящие из ржавых и голубоватых базальтовых глыб… Твердые, тяжелые, как железо, и звучащие, как колокол, породы. Отполированные песчаным ветром пустыни, породы блестят на солнце.
Это страшное, непригодное в глазах европейца для жизни место и есть добрая бедуинская земля – вотчина отважного Моахиба. Здесь, где здоровый, разреженный воздух, посреди своих обильных стад живут крепкие и грубые горцы-бедуины.
Мы едем дальше по горной дороге вдоль остатков сухой кладки стен, чего-то вроде брустверов и небольших укрытий, похожих на загоны для овец, которые строят пастухи для защиты от волков в горах Сирии. Кроме них встречаются небольшие постройки, напоминающие усыпальницы, поднятые на поверхность земли. Есть и другие – насыпи полукруглой формы, возможно курганы. Кочевники говорят, что это знаки, указывающие, где раньше были источники, но старые знания утрачены. Если я об этом спрашиваю встречного бедуина, он бесстрастно отвечает:
– Дела прежнего мира, до правоверных.
Остановитесь здесь и плачьте об одной незабываемой любви, о старом[2]
Лагере в краю песков, раскинувшемся от Кустарников и до начала Разлива,
От Долины до Высот. Эти знаки не исчезли пока еще,
Хоть все уносится обратно на север и на юг.
Взгляни на белых ланей след, рассеянный в дворах старинных,
И пятна от чернил, похожие на перца семена.
Двое, едущих верхом со мною, держатся поближе к стороне моей:
Так как? Ты примешь ли от горя смерть свою, о человек?
Неси же до конца ты то, что должен
Нести.
Обоим вам рассказываю я – для этих слез я больше подхожу —
Найти где место среди этих стен крошащихся мне,
Чтоб выплакаться?
История стара как мир – такова же, как и другие
До нее. Все то же, и снова с нею в Месте мы Раздора.
Вставали женщины, когда их аромат был сладок,
Как предрассветный бриз, сквозь ветви дующий гвоздики.
Я так страдал из-за любви, так сильно, что текли слезы
По груди моей, и пояс взмок от плача.
И все же – были женщины и у меня в счастливые, хоть редкие деньки;
И в лучший из всех дней, во дворике
Вошел я в паланкин ее и в паланкин двоюродного брата моего.
– Несчастный, нужно мне идти! – она сказала. – И спасибо тебе! —
Наклонялся паланкин и вместе с нами качался —
Спустись, Имрууль-Кайс! Верблюд рассержен будет!
А я: «Продолжай – останься – расслабься – и ослабь узду —
Ты никогда меня не сбросишь; я снова буду вкушать вот этот плод;
Оставь, ведь голова есть и у зверя; о нем не беспокойся – вместе мы сейчас.
Продолжай и давай приблизимся к плоду любви! Сладки уста твои,
как яблоки.
Я ночью приходил любить тебя, но ты была беременной или кормила дитя».
Я смог заставить женщину такую забыть ребенка годовалого,
Пока не закричал за нею он. Вполоборота повернулась она к нему,
Но бедра подо мной лежали тихо.
Однажды не исполнила она мое желание на дюне
И, давши клятву, поклялась, что сдержит клятву…
Сами орешки белой девственности, запретные в скорлупках,
Сколько б ни играл я ради удовольствия и ни проводил время в играх.
Той ночью мимо я прошел надсмотрщиков,
наблюдавших за палатками своими,
Мужчин, которые бы пригласили меня лишь затем,
Чтоб славу обрести моим убийством,
В час, когда на небе ночи ярко мерцают Плеяды,
Похожие на пояс, усыпанный камнями драгоценными и жемчугом;
В такой час пришел я; она уже почти совсем разделась, ко сну готовясь,
Переодеваясь за ширмою шатра.
– Богом клянусь! – она мне прошептала. – Нет оправдания тебе!
Теперь я знаю, что, и увядая, ты будешь столь же необуздан.
Дальше пошли мы вместе; я вел, она тащила за нами
Вышитый низ мантии, который заметал следы все.
Когда прошли мы мимо огороженных дворов, пошли мы прямо
В сердце пустыни, волн и вздымающихся холмов песочных.
Я голову ее привлек к своей, и она, касаясь локонами, прижалась ко мне,
Стройная, но мягкая в лодыжках даже.
Талия ее тонка, и бел слегка округлый живот,
А кожа чуть повыше груди сверкает зеркалом отполированным
Или жемчужиной из первой воды, слегка позолоченной белизной,
Питающейся из водоема чистого, не замутненного ногами мужчин.
Дивных волос каскад на голове прекрасной – черных-черных,
Густых, свисающих, подобно гроздьям фиников на пальме.
И вьющихся и, кажется, ползущих вверх к макушке,
А там сплетающихся узлом и рассыпающихся взрывом локонов;
Маленькая талия ее податлива, как узда загнутая;
А икры бледные сравнимы с тростником под тенью пальмы.
Как часто предостерегали о тебе меня, с жестокою враждебностью
Иль утомительною мудростью! В ответ советовал я всем
лишь поберечь дыхание.
Сколько раз в жизни ночи накрывала меня огромная морская волна
Покрывалом густым, испытывая болью, какую только мог я выдержать,
Пока я не кричал, когда уж сил не оставалось.
И все же казалось, что не иссякнет никогда сей сладкий час.
О Ночь! Ночь! Длинная! Прояснись к рассвету,
Хоть и неутешительно, ведь ты тоскуешь о приходе дня.
Как совершенно твое искусство, ночь! Твои неисчислимы звезды —
Надежно ли привязаны они к какой-то вечной бесконечной скале?
Я беру мешочек для воды из кожи и ремнем креплю к плечу
Крепко – как часто! – безропотно, мягко к такому седлу,
Пересекая впадину, схожую с низиной, лишенной звезд.
Неужели я слышал волка-расточителя, который проиграл свои
Завывания сокровенные все.
И если б он завыл: «У-у!» – я бы ответил: «Мы совершили сделку
жалкую и неудачную,
Чтоб выиграть, коль сохранил ты столь же мало, сколь и я;
Что б мы ни получали, ты и я, мы упускаем это;
Все, что нам принадлежит, стремится к исчезновенью.
Не найдется никогда людей столь процветающих,
Сколь осчастливливает процветанье нас двоих.
Довольно! Взгляни на молнию, мерцающую в дали небес, там,
Где густое облако, подобно рукам
скользящим, свившимся и взгромоздившим
Корону из волос или огонь, по нити бегущий
С проливающимся маслом лампы, наклоненной рукой отшельника.
Так мы сидели между Темною Землей и Мелким Лишайником,
И долго смотрели на лик грозы, и далекой она казалась:
Правый фланг дождя над Ущельем висел,
Левый – над покрывалом сверкающим, а дальше увядал.
Вниз, вниз отправился на Рощу воду лить,
Так что огромные деревья к земле пригнулись.
Такой поток струился над Нижними скалами,
Что белоногие олени убежали с пастбищ всех;
А в Тайме ни одна пальма не поднялась, когда все завершилось.
И башня ни одна не устояла, кроме той,
которая заложена была в твердой скале.
Лишь выстояла впадина пустая в этом шторме,
Подобно старику высокому в серо-полосатом плаще.
На рассвете следующего дня пик Встреч Холма, разрушенный
И окруженный водой, был не больше головки прялки.
Шторм рассеял его по всей Равнине-Седлу,
Как торговец, прибывший из Йамана, сбрасывает свои товары.
И птицы небольшие предрассветные пели вдалеке
По всей горной стране так,
что напоминали пьяниц, обезумевших от пряного вина.
А испачканные грязью, тонули звери дикие,
напоминая корни морского лука,
В ту ночь, лежа в долинах, где потоп обратился в отлив.
Если позволяет она тебе любить себя, мужчина, прими утехи полностью;
Но никогда рыданий не души, в тот миг, когда уйдет она.
Разве не сладка и не нежна она? Подумай же тогда,
что в какой-то день другой
Какому-нибудь другому мужчине повезет найти ее столь же сладкой,
сколь и нежной.
Дала ль она обет в том, что разлука не разрушит никогда присяги верности?
Глупец! Кто верил верности с окрашенными красным кончиками пальцев.
Смотри, вот человек, который не считал,
хотя б однажды, усилий-мук трудов!
Человек дерзаний множества, и целей, и путей!
Весь день напрасно едет он; а вечером вернется другим —
Одиноким, едущим верхом на неоседланной Тревоге и приводящим Смерть;
Опережает Ветер он в конце концов, хоть Ветер и несется мимо стремглав,
Ведь порыв подует и ослабевает, а он не прекращая скачет.
Наконец сна игла зашивает его глаза, но нужен ему не страж,
Который закричит, как осторожный человек от неустрашимости:
«Пробудись!
Восстань от сна, чтобы увидеть первого из движущегося отряда,
Стоящего и извлекающего лезвие тончайшее, от заточенности яркое!»
Видеть, как вышибают ему грудину, – все равно что смотреть
На челюсти в Погибели ревущем смехе.
Пустыня дорога ему; и путешествует он там,
Где Млечный Путь над головою шествует его.
Человек подобен солнцу зимнему, пока
Сияет Сириус; потом уж темный и холодный.
Тонкий профиль, худощавый, но не от бережливости:
Он Отдающий человек, Сердечный, и Отзывчивый, и Гордый.
Он с Осмотрительностью вместе путешествовал,
И там, где он приостанавливался и делал привал,
Осторожность оставалась стоять с ним рядом.
Длинные вьющиеся волосы и изысканная гордость,
Но вел борьбу, как волк голодный.
Два вкуса у него: меда и желчи;
И знали все лишь его горечь иль сладость[3].
Рабиа заметил вдали облако пыли.
– Скачите вперед! Скорей! – крикнул он женщинам, бывшим с ним. – Я не думаю, что это друзья преследуют нас.
Я подожду здесь, пока уляжется пыль, и выясню, кто это. Если это враги, я нападу на них из-за деревьев и увлеку их за собой. Мы встретимся на перевале Газал или Усфан в Кадиде. Если мы там не встретимся, то, по крайней мере, вы доберетесь до нашей страны.
Рабиа вскочил на коня и поскакал навстречу неизвестности. Он показался из-за деревьев, и преследователи бросились за ним, будучи уверенными, что женщины недалеко. Длинноволосый был искусным лучником, и его стрелы заставили врагов, остановившись, позаботиться о своих мертвых и раненых. Он пришпорил коня, догнал своих женщин, и они вместе понеслись еще быстрее. Но люди племени сулайм не отставали. Тогда он повернулся к ним лицом снова. Так продолжалось, пока не закончились стрелы. На заходе солнца они достигли страны Кадид. Но лошади, черные от пота и пыли, и люди, горящие жаждой мести, были уже близко. Тогда он повернул еще раз, и много врагов полегло от его меча и копья, но тут Нубайша, сын Хабиба, вонзил свой дротик ему в грудь.
– Я убил его! – воскликнул Нубайша.
– Ты лжешь, лживый рот, – ответил Рабиа.
Но Нубайша понюхал острие своего копья и сказал:
– Нет, это ты лжец; я чувствую запах твоих внутренностей!
Тогда Рабиа повернул коня и, несмотря на рану, поскакал ко входу в ущелье, где его ждали женщины. Он попросил у матери:
– Пить! Дай мне пить!
– О сын мой! Если я дам тебе пить, ты умрешь немедленно, на этом месте; и нас схватят. Потерпи, мы можем еще уйти.
– Тогда перевяжи меня.
Она перевязала его своим покрывалом, и он прочел стих:
Скорей перевяжи меня!
Ведь ты теряешь всадника, похожего на золото горящее:
На сокола, который вел людей, как стаю птиц,
И упал камнем, ударившись всем телом.
Его мать ответила:
Мы – главный столп Малика и Талабы,
Мы сказка мировая без конца.
Народ наш гибнет, муж за мужем;
Существование наше угасает.
Теперь вперед! Пока есть силы, бейся!
Итак, он остался, чтобы встретить врага еще раз, в то время как женщины поспешили вперед так быстро, как только могли. Длинноволосый сидел на коне, закрывая собой узкий проход, и, когда он почувствовал, что смерть приходит к нему, оперся на копье и стал ждать. Когда люди из племени сулайм заметили его в сумерках, все еще сидящего на коне, они долгое время медлили, не решаясь напасть на него, думая, что это живой человек. В конце концов Нубайша, приглядевшись, сказал:
– Его голова упала набок, клянусь, это мертвец!
Человек из племени хузаа пустил стрелу, конь дернулся, и Длинноволосый упал лицом на землю. Тогда преследователи обыскали тело. Но они побоялись идти дальше, так как в это время им безопасней было быть ближе к дому. Воин из племени сулайм подъехал к поверженному.
– Ты защищал своих близких, будучи живым и будучи мертвым! С этими словами он вонзил древко своего копья в глаз Рабиа.
О нем напоминает солнце восходящее и заходящее:
Его я вспоминаю во время каждого заката.
Ниже Салы в расселине камней лежит
Один убитый. То капает отмщенья кровь…
Многие из нас шли сквозь жару полудня,
Сквозь сумерки, а на рассвете
Остановились – с острым железом,
Клинками, однажды искривленными, извлеченными,
Что сияли молнией.
Они похожи на сон, испитый малыми глотками, или дремоту;
И Ужас снизошел! И были рассеяны они.
Мы месть свою вершили: из этих двух колен
Погибла жалкая лишь горстка!
Хоть клан Хузайль меч окончательно сломал свой,
Как часто наш зазубривался на Хузайле!
Рассветов сколько пало на лагерь их,
А после резни хорошей пришли грабеж и с ним дележ, раздел добычи.
Хузайль сожжен! Я сжег их! Я бесстрашен!
Я неутомим, в то время как они устали,
Чье копье испило первый глоток глубокий крови, и полюбило это,
И вновь глубоко испило кровь неприятеля.
Вином я клялся, что пока не будет подвиг совершен;
Без всякого труда себя освободил от этой клятвы.
Чашу протяни мне, наконец, двоюродный мой брат;
Гнев за убитую семью меня опустошил.
Мы протянули чашу им: в ней скрывалась Смерть в глотке вина;
В осадке укрыты были Позор с Бесчестием вдвоем!
Гиена насмехается над убитыми Хузайль!
Волк клыки свои оскалил над тем, что от них осталось,
Стервятники, отяжелевшие от пищи, раскачивают фургоны их,
Мертвых топча и пытаясь взлететь,
Но слишком тяжелы, чтобы летать.
Ни разу шейх не умирал наш умиротворенный на своем ложе,
Никогда не оставалась неотмщенной наша кровь.
Однажды Харис обратился ко мне с такими словами: – Брат, как ты думаешь, есть ли на свете человек, который откажется отдать за меня свою дочь?
– Есть один такой.
– Кто?
– Аус из рода Тай.
– Поезжай со мной, – сказал тогда Харис, и мы, сев на одного верблюда вдвоем, поехали к Аусу.
Аус был дома. Когда он увидел Хариса, он сказал:
– Приветствую тебя, Харис.
– И я тебя.
– Что привело тебя ко мне?
– Я приехал свататься.
– Тогда ты приехал не в то место.
Так сказал Аус и, повернувшись спиной, в раздражении, пошел к своей жене, стоявшей в дверях дома. Жена, женщина из племени абс, спросила:
– С кем ты говорил так недолго?
– С господином Харисом.
– Почему ты не пригласил его в дом?
– Он вел себя как глупец.
– Как?
– Он сватался.
– Разве ты не хочешь, чтобы твои дочери вышли замуж?
– Хочу.
– Если не за этого благородного араба, то за кого тогда?
– Не знаю, но что сделано, то сделано.
– Все еще можно исправить.
– Как! После того, что произошло между нами?
– Скажи ему так: «Я был не в духе, когда ты приехал, твои слова были неожиданны для меня, я погорячился, но сейчас, прошу тебя, вернись, и ты получишь от меня все, что хочешь». Не сомневайся, что Харис согласится.
Аус поскакал за нами. Я шел пешком и случайно, повернувшись, заметил его. Я сказал об этом Харису, тот угрюмо молчал, потом сказал: «Нам больше не о чем с ним говорить, поехали!» Когда Аус увидел, что мы не собираемся его ждать, он закричал: «Харис, подожди!» Мы остановились, Аус пересказал слова своей жены, и Харис с радостью согласился быть его гостем.
Когда мы вошли в дом, Аус сказал жене: «Приведи старшую дочь». Девушку привели, и отец обратился к ней со словами:
– Дочь моя! Перед тобой благородный араб Харис, сын Ауфа. Он приехал просить руки одной из моих дочерей. Я решил отдать ему тебя, что ты скажешь?
– Не делай этого.
– Почему?
– Я не красива, и характер мой дурен. Я не родня ему, чтобы он уважал меня, и твоя страна не граничит с его, чтобы страх перед тобой остановил его. Если я когда-нибудь вызову его гнев, он разведется со мной, упаси меня Господь от судьбы разведенной жены.
– Иди, благослови тебя Господь, и приведи свою сестру.
Аус сказал средней дочери то же, что и старшей, и она отвечала:
– Я невежественна, неуклюжа и не умею рукодельничать. Я боюсь, что не понравлюсь ему и он разведется со мною. Ты знаешь, какова судьба разведенной. Он не родственник нам, чтобы уважать нас, и не сосед, чтобы бояться.
– Ступай с Богом и позови Бахайсу, младшую сестру.
Привели младшую дочь. Аус обратился к ней с тем же вопросом,
и она отвечала:
– Пусть будет так, как ты хочешь.
– Твои сестры отказались, почему ты согласилась?
– Я прекрасна лицом, благородна душой, искусна в рукоделии и, будучи твоей дочерью, знатна родом. Если он разведется со мной, Бог накажет его.
– Храни тебя Господь, – сказал Аус и, выйдя к нам, торжественно произнес: – Харис, я даю тебе в жены Бахайсу, дочь Ауса.
– Я беру ее.
Тогда Аус приказал жене одеть невесту в подвенечное платье и велел поставить шатер для Хариса. Когда невеста была готова, ее отвели к мужу. Но Харис пробыл внутри лишь короткое время, после чего вышел ко мне. Я спросил:
– Все в порядке?
– Нет.
– Как же так?
– Когда я прикоснулся к ней, она сказала: «Нет! Неужели ты сделаешь это перед моим отцом и братьями? Во имя всего святого, нет! Это будет недостойно».
Тогда Харис погрузил вещи на верблюдов, и мы отправились домой. Дорогой Харис сказал мне: «Поезжай вперед». Сам же свернул в сторону вместе с девушкой. Но вскоре он поравнялся со мной опять; я спросил:
– Все хорошо?
– Нет.
– ???
– Она сказала мне: «Разве ты поступишь со мной как с рабыней, которую можно купить, или как с пленницей, захваченной в бою? Нет! Клянусь Богом! Не делай этого, пока ты не заколешь верблюдов и овец и не пригласишь всех на пир в честь нашей свадьбы».
– Поистине, – сказал я, – это женщина большой души и ума, надеюсь, она родит тебе благородных сыновей, Бог даст.
Итак, мы приехали домой, и Харис приготовил угощение и созвал пир и затем вошел к ней. Но вскоре вернулся, и я спросил:
– Все в порядке?
– Нет.
– Почему?
– Я вошел к ней и сказал: «Смотри, я приготовил пир». Она ответила: «Мне говорили, что ты благородный человек, но я этого не вижу. Неужели ты можешь с легким сердцем пировать сейчас, когда арабы убивают арабов?» – «Что же ты хочешь от меня?» – спросил я. И она ответила: «Поезжай к своим родственникам и помири их, потом возвращайся, и ты получишь желаемое».
– Клянусь Богом, это благородные и мудрые слова!
После этого мы поехали к племенам абс и зубьян и наставляли их на путь мира. Мир был заключен на следующих условиях: были подсчитаны убитые с каждой стороны, и цена излишка была взыскана с племени, которое убило больше воинов, чем другое. Мы вдвоем взяли на себя долю выкупа за кровь в размере трех тысяч верблюдов, который был выплачен в течение трех лет. Итак, мы вернулись в лучах славы домой, и Харис возлег со своей женой, и она родила ему сыновей и дочерей.
Не сделать зависти его подобным тем, о ком они вещают:
Ведь мудрость с зрелостью шли рядом с ним все дни.
Люби жизнь – и живи ты долго – живи благополучно – по-прежнему
Жизнь долгая запечатлеется в морщинах на лице твоем.
Но время научило меня кое-чему – все остальные вещи лгали;
Дни тают, их утрата позволяет проясниться и явиться непредвиденному.
И в конце концов теперь я знаю,
как могущественные люди пользуются властью.
Все влиятельные люди добьются похвалы,
какой позор они б ни заслужили.
Я знаю также: в бедности сокрыто сердце великое,
Возвышенное, совершенное, но ношенье это подобно целованию
кнута из сыромятной кожи.
Бедный человек смотрит на величие славы, власти, лавров
Как на вершину, на которую ему уж не взобраться.
И сидит средь остальных – в молчании, безмолвствуя…
Когда рождалась девочка, его лицо мрачнело: «Оставить ее на позор себе или похоронить в песках?» Погребение дочерей – дело благородное.
Ушла Умейма, чтоб остаться там, где камни высоки
и разговаривают с умершими;
Ребенок беспризорный приходит в ее тихую и скрытую от глаз
подземную обитель;
А я сплю крепко. Ныне Осторожность не приходит никогда,
чтоб разбудить меня.
Не посещает ревность меня с той поры, как все, к кому я ревновал,
скончались.
Смерть мне не недруг; я не называю ее недоброй.
Смерть дала Покой мне, даже если более великим даром
было бы Страдание.
Терпи. Ты должен выдержать.
Для человека рожденного свободно только способность
вынести удары все судьбы – честь.
Время потеряло свое масштабное значение;
ни помощи нет, ни исцеления от его разрушения силы.
Даже если сумело подчинить оно и помогло повиноваться страху своему
Иль человек отбить удар невзгод смог любым униженным согласием,
Все ж выдержать ударов натиск полный и уколов Судьбы со стороны людей,
все ж выдержать – единственная честь.
Дурайд был победителем, удача сопутствовала ему в его планах. За свою жизнь он совершил более сотни набегов. Битва в Барханах – одна из наиболее известных…
Часовой на барханах закричал:
– Я вижу людей, у них курчавые волосы и одежды цвета шафрана.
– Они из клана Ашджа, – сказал Дурайд, – их не надо бояться.
– Теперь я вижу других, – сообщил часовой, – они похожи на детей, их копья лежат между ушами коней.
– Эти из племени фазара, – сказал Дурайд.
Часовой выкрикнул опять:
– Теперь подошли другие, смуглые, темные люди, как глубоко врезаются копыта их лошадей в землю, поднимая облако пыли величиной с гору. Копья свои они тащат позади себя.
– Эти из племени абс! – воскликнул Дурайд. – Они несут с собой смерть!..
После боя Дурайд, лежавший раненный среди тел своих братьев, услышал, как Захдам из племени абс сказал своему товарищу Кардаму:
– Похоже, Дурайд еще жив, мне кажется, что он моргнул. Пойди и прикончи его.
– Нет, он мертв, – сказал Кардам.
– Я сказал, пойди и посмотри, дышит он или нет.
Тогда Кардам спешился, осмотрел тело Дурайда, сел в седло и сказал:
– Точно, мертв.
Позже, в священный месяц, паломники в Мекку из племени абс и племени фазара проходили через землю Дурайда и, боясь быть узнанными, закрыли лица платками, так что одни глаза остались видны. Дурайд, увидев паломников, подошел приветствовать их и спросил:
– Откуда вы, добрые люди?
– Ты меня спрашиваешь? – ответил один из всадников.
Дурайд узнал голос Кардама.
– Мне нет нужды спрашивать, я знаю, кто вы. – С этими словами он обнял его и дал в подарок коня, меч и копье. – Это моя благодарность за битву в Барханах.
– Как не оплакивать мне брата твоего? – сестра спросила…
Утраты, горе: заполнена одна могила, выкопана другая —
От этой лихорадки мести исцелиться можно,
Только убив или погибнув.
Дурайд был героем своего народа, племени хавазин, и военачальником в битвах.
Он дожил до эпохи ислама, но не стал правоверным, и в битве при Хунайне он выступил со своим кланом на стороне неверных против пророка, его брали с собой за его удачливость и мудрость. Ему было около ста лет, он почти ослеп. В лагерь Дурайд приехал на верблюде, в паланкине.
– Как называется эта долина? – спросил он.
– Аутас, – ответили ему.
– Хорошее место для того, чтобы двигаться галопом: не слишком каменистое, чтобы поранить копыта лошадям, и не слишком мягкое, чтобы замедлить бег. Но почему я слышу крики верблюдов, ослов, плач детей и блеяние баранов?
– Малик привел детей, женщин и скот вместе с войнами.
– Приведите Малика.
Когда пришел Малик, Дурайд обратился к нему:
– Малик, ты вождь твоего народа теперь, и от сегодняшнего Дня зависят все наши будущие дни. Что означают эти крики животных и плач детей?
– Я думал, что, если каждый воин возьмет своих детей и добро, он будет сражаться мужественней.
– Дурная мысль! Пастух со стадом овец! О, какое невежество. Может ли человек бороться с Судьбой? Послушай, если сегодня тебе суждено победить, то все, что тебе нужно, – это воины с мечами и копьями, но, если Судьба распорядится иначе, ты оставишь своих женщин, детей и имущество на поругание и грабеж. – Помолчав немного, он продолжил: – Племена кааб и килаб пришли?
– Нет.
– Тогда наш меч будет лишен обоих лезвий. Если бы день предвещал удачу, они пришли бы. Было бы лучше, чтобы и ты поступил как они. Есть кто-нибудь из племени амир?
– Дети Амира и Ауфа, больше никого.
– Подростки! От них не будет вреда, но пользы тоже. Малик, это поистине глупый поступок – отправить детей, прекрасные цветы народа хавазин, под копыта коней. Отправь их в горы, оплот нашего рода, и пошли на врага конницу. Если победа будет твоя, ты получаешь все, если нет, то ты, по крайней мере, спасешь детей и стада и не будешь обесчещен бесчестьем твоих женщин.
– Нет! Клянусь Богом, ни за что! – воскликнул Малик. – Ты выжил из ума, ты слишком стар. Либо вы, люди Хавазина, будете повиноваться мне, либо я брошусь на свой меч!
Он сказал так, потому что не хотел, чтобы слава и мудрость Дурайда превзошли его собственные. Все окружавшие их люди закричали: «Мы слушаем тебя, а не Дурайда».
Победа досталась в тот день пророку; и Малик с большей частью войска бежал и добрался в целости и сохранности до Таифа, оставив семьи и стада на милость победителей. Некоторые из брошенных на произвол людей спасались бегством по дороге на Нахлу; их преследовала конница пророка. Молодой воин из племени сулайм по имени Рабиа поравнялся с верблюдом, на котором ехал Дурайд в своем паланкине. Думая, что там женщина, юноша схватил повод и заставил верблюда стать на колени; и вот! В носилках оказался старик.
– Что ты хочешь? – спросил Дурайд.
– Ты должен умереть.
– Скажи, как твое имя, из какого ты рода?
Воин назвался и нанес ему удар мечом, но не смог убить его.
– Плохое оружие дала тебе мать, – сказал старик. – Возьми мой меч, он в ножнах позади седла, и ударь меня им с размаху чуть пониже головы и чуть повыше плеч, как делал я сам в былые времена. А потом иди к матери и скажи ей, что убил Дурайда, сына Аддера; много лет я защищал женщин твоего народа.
Тогда молодой сулаймит размахнулся и ударил его еще раз его собственным мечом. Голова покатилась, тело осело. Рабиа заметил, что от постоянной езды в седле кожа на бедрах старика стертая и затвердевшая, как пергамент. Когда он вернулся домой, то рассказал матери о своем подвиге.
– О сын мой! – воскликнула она. – Человек, которого ты убил, спас однажды из плена меня, твою мать, мать твоего отца и мою мать также.
Разбито, уничтожено Амира племя. Не осталось ничего от их добра.
Теперь в лугах А'рафа – только разрушенные жилища,
Палаток тени рваные и руины стен и укреплений,
Ветвь, оторванная от ветви, испорчено все ветром и погодой.
Все исчезло, древние ушли, все мудрые советы унесли с собой,
Не осталось среди нас ни одного, только народ,
чьи кони – всего лишь кобылы.
Мир Амиру теперь; однако еще хвалите и благословляйте древность,
Где бы на земле ни был путь ее иль остановка.
Таким же был прекрасным он,
Каким ты был в Рахмане,
Табид, сын Джабира, который убивал врага
И наливал вина для друга своего.
За час до рассвета мы услышали крик «ОТПРАВЛЯЕМСЯ!». Люди в спешке встают, тлеющие сторожевые костры раздуты, и сучья подброшены, чтобы дать нам свет, слышны резкие выкрики работающих людей и хрип множества верблюдов. Однако минута-две – и все смолкает: ездоки в седле и те, что на ногах, деловито осматриваются в сумерках, не забыли ли чего.
Мы выступаем, и очередной переход начинается, чтобы продлиться весь долгий, знойный день до вечера…
В нашем караване сто семьдесят верблюдов, несущих около тридцати тонн масла, и семьдесят человек, сорок из которых едут на верховых верблюдах, остальные – погонщики… В таком большом городском караване есть начальник, он знатного рода… Мы разбиты на группы: каждый хозяин со своими друзьями и слугами. Каждая группа несет палатку или навес для защиты от зноя на полуденных остановках и чтобы накрывать масло, которое плавится в мехах из козьих шкур в жаркие часы. Меха должны быть густо смазаны изнутри финиковой патокой. Каждые меха привязываются к ленчику седла специальной петлей…
После трех часов пути по пустынной равнине… мы у границы глубоких песков, и вскоре под нашими ногами грубый гравий: мы снова вступаем в гранитно-базальтовую центральную область Аравии, которая тянется от гор Шаммара до Мекки… Караваны идут в Мекку через переход Вади-Лаймун. Мекка окружена горами…
На каждой полуденной остановке верблюдов отпускают пастись… Гигантские животные, изнемогая под своей ношей, сильно потеют и, чувствуя жажду, все семнадцать дней, пока их не разгрузят в Мекке, почти ничего не едят… Погонщики после трех дней пути теряют все свое слабое самообладание; они кричат на животных раздраженными голосами, подгоняют отстающих древками копий, ругаются, причитают, стенают и произносят в их адрес зловещие проклятия: «Эй! Ты, падаль для ворон! Эй, туша для мясника…» С каждым днем погонщики становятся все раздражительней и немногословней; с пересохшими от жажды языками, они изредка перебрасываются язвительными репликами: «Разве я раб твоего отца, чтобы служить тебе…» Как приятен ровный и покладистый прав бедуинов по сравнению с несдержанностью горожан.
Наконец я вижу, что солнце почти зашло… Мы въезжаем в небольшое ущелье и спешиваемся. Мы теперь в цивилизованной стране – аравийской Мекке… Отсюда до Мекки около двадцати двух миль. Ночь приносит с собой теплый туманный воздух, и мы узнаем по лаю собак, что здесь много кочевников и бродяг.
Мы ложимся на песок, укутываемся в плащи и спим два часа, затем вереницы верблюдов снова идут проторенным путем… Всадники, садясь в седла, отправляются вперед – мы приближаемся к Мекке! Некоторые из погонщиков громко произносят молитвы паломников у горы Арафат. Но в сердцах торговцев маслом, ежегодно привозящих свой товар, нет благоговейного трепета. Труды тяжкие ожидают их в Святом Городе… все дни на базаре продавать товар, и душные ночи не приносят отдыха… В Мекке почти весь год тропическая жара… Люди из каравана расходятся: те, кто живет в Городе, идут домой, другие снимают жилье.
В утренних сумерках я вижу, как мы подходим к стене фруктового сада, за которой видны виноградники и смоковницы… Теперь мы выходим на дорогу, дорогу в Аравии!.. Мы проходим мимо двух домов у обочины дороги… На следующем подъеме я вижу поселение… Мы выходим опять на дорогу, пройдя через теплый поток, спускающийся с тех дальних гор, в которых зарождаются муссоны… Водоносы идут от реки, пошатываясь под бременем огромных бурдюков; среди них есть такие, что могут поднять на своих могучих плечах ношу верблюда!.. Ворота, через которые мы прошли, называются Врата Потока.
Улицы грубой застройки, дома побогаче покрыты штукатуркой. Дороги немощеные…