Наполеон - читать онлайн

Работник

Соединение противоположностей – так можно определить гений Наполеона; так он и сам определяет его.

«Редко и трудно соединение всех качеств, нужных для великого генерала. Самое желательное, что сразу выдвигает человека на первое место, это равновесие ума или таланта с характером или мужеством». Это значит, по выражению Наполеона: «быть квадратным в высоте, как в основании». Это равновесие ума и воли есть «квадрат гения».

Все мы, люди современной европейской цивилизации, более или менее страдаем болезнью Гамлета – отрывом ума от воли, созерцания от действия; Наполеон один – среди больных – здоровый. В нас во всех две души, дневная и ночная, расторгнуты; в нем одном соединены. Все мы вкусили только от древа познания – и умираем; он один вкусил от древа познания и жизни – и живет. Все мы умножаем наш ум за счет нашей воли; он один соединяет бесконечный ум с бесконечной волей. Все мы – четырехугольники широкие, низкие в воле или высокие, узкие в уме; он один – совершенный квадрат.

Как все существо его соединяет эти два противоположных начала, так и каждое из них в отдельности – воля и ум – соединяет в себе противоположные качества.

Память и воображение – вот первая в нем черта противоположностей умственных; обращенная к будущему динамика воображения и обращенная к прошлому статистика памяти.

Проверяя впоследствии, уже императором, военные отчеты о сотнях тысяч людей, от Данцига до Гибралтара, он тотчас находил малейшие неточности: «Почему на острове Влахерне пятнадцать человек жандармов сидят без оружия?» – «Почему не упомянуты два четырехдюймовых орудия, находящихся в Остенде?» В 1813-м вспоминает, что три года назад отправил в Испанию два эскадрона 20-го конно-егерского полка. Помнит все военные отчеты почти наизусть, так что мог бы заблудившемуся в пути рядовому указать, по номеру его полка, местонахождение корпуса.

Но память для него – только неисчерпаемая каменоломня, где воображение добывает камень для своего исполинского зодчества.

«Император – весь воображение», – замечает Прадт. Можно бы сказать: «и весь память», так же как вообще весь – то умственное качество, какое в данную минуту нужно ему, и иногда противоположное тому, которым в минуту предшествующую он тоже был весь. Ум его – многовидный Прометей, во всё из всего оборачивающийся оборотень.

«Необычайное воображение одушевляло этого холодного политика, – говорит Шатобриан. – Разум его осуществлял идеи поэта. Он, конечно, не сделал бы того, что сделал, если бы при нем не было Музы».

«Я иногда верю, что возможно все, что этому странному человеку взбредет в голову, а при его воображении как знать, что в нее взбредет», – пророчески угадывает Жозефина при первом знакомстве с ним.

Воображение делает его таким же великим поэтом в действии, как Эсхил, Данте и Гете – в созерцании; музыкантом всемирно-исторической симфонии, новым Орфеем, чья песнь повелевает камням строиться в стены Града.

«Я люблю власть как художник… как скрипач любит скрипку… Я люблю власть, чтобы извлекать из нее звуки, созвучья, гармонии». И из всех гармоний величайшую – всемирное соединение людей.

Знание как творческое действие и знание как чистое созерцание – вот вторая в уме его черта противоположностей. Находить Архимедову точку опоры, волевую, действенную, как рычаг знания, умеет он, как никто. И вместе с тем радость чистого созерцания так понятна ему, что он иногда сомневается, не был ли рожден великим ученым и не изменил ли своей настоящей судьбе, покинув созерцание для действия.

«Вот для меня новый случай пожалеть, что, увлеченный силой обстоятельств, я пошел по иному, столь далекому от науки пути», – пишет он Лапласу, принимая от него посвящение «Небесной механики» и восхищаясь ее «совершенною ясностью». И в наступающих ужасах 12-го года, из Витебска, благодарит его за присылку «Теории вероятностей» – «одного из тех сочинений, которые усовершенствуют математику, эту первую из наук».

Тайную музыку чисел он чувствует так же, как Пифагор. В трудные минуты жизни читает для успокоения таблицы логарифмов, как молитвенник.

Возвращаясь из Египетской кампании во Францию на фрегате «Мюирон», когда спутники его в смертельной тревоге ожидают с минуты на минуту появления английской эскадры, которая давно уже гонится за ними, генерал Бонапарт спокойно беседует с членами Института Бертолле и Монжем о химии, физике и математике.

В 1815-м, после второго отречения в Мальмезоне, император говорит Монжу: «Праздность для меня – жесточайшая мука. Без империи, без армии я вижу теперь для души одну пищу – знание… Я хочу начать новую жизнь, чтобы оставить потомству достойные меня научные труды и открытия… Мы с вами изъездим весь Новый Свет, от Канады до мыса Горна, и в этом огромном путешествии исследуем все великие физические явления земного шара». Никогда еще, казалось Монжу, Наполеон не был так велик. Но слышатся далекие гулы орудий, и он снова бежит к своим военным картам и накалывает на них булавки; снова мечтает о войне – действии. Так и не узнает до конца, что ему ближе – созерцание или действие.

Целыми часами, в одной из покинутых комнат лонгвудского дома на Святой Елене, забывая все свои беды и муки, наблюдает жизнь муравьев; восхищается их умом и упорством в отыскивании спрятанного сахара: «Это ум, это больше, чем инстинкт, это настоящий ум… образец государственной мудрости. О, если бы такое единодушие людям!» В этой муравьиной мудрости, как в том жалобном вое собаки над трупом своего господина, он чувствует, что тварь может быть ближе человека к Творцу.

Целыми днями, уже больной, почти умирающий, наблюдает жизнь рыб в лонгвудском садке, особенно их любовные игры и войны; а когда от какой-то неизвестной причины, повальной болезни или отравы начинают они засыпать, не шутя огорчается, видит в этом дурную примету: «Значит, и я умру».

Раньше, когда еще был здоров, подолгу рассматривал географический атлас Лас-Каза с планисферою, беседовал о новых геологических гипотезах, о неизвестных причинах циклонов и ураганов, о постоянных воздушных и водяных течениях – этих могучих дыханиях Земли – не мертвой для него глыбы материи, а живого тела, великого Животного, так же как для древних ионийских философов. Да, после древних, может быть, только в Гете и да Винчи чувствуется такая же, как в Наполеоне, близость человеческого сердца к сердцу Матери-Земли.

Синтез и анализ – вот третья в нем черта умственных противоположностей. Синтез величайший, величайшая гармония Орфеевой скрипки – власти – есть всемирное соединение людей. Широта этого синтеза соответствует глубине анализа.

«Я всегда любил анализ, и если бы по-настоящему влюбился, то разложил бы и любовь мою по частям. „Зачем“ и „почему“ – такие полезные вопросы, что чем их больше задаешь себе, тем лучше». «Геометричность ума всегда побуждала его разлагать всё – даже чувства свои – вспоминает госпожа Ремюза. – Бонапарт – человек больше всего размышлений над причинами человеческих действий. Вечно напряженный в малейших действиях своей собственной жизни, постоянно открывая тайную причину всех своих душевных движений, он никогда не мог ни объяснить, ни понять ту естественную беспечность, которая заставляет нас действовать иногда без всякой цели и умысла». Последнее, впрочем, неверно: мотыльковая беспечность светских дам, вроде самой госпожи Ремюза, Наполеону, разумеется, чужда; но это не значит, что ему так же чужда непроизвольность, неумышленность «ночного сознания», интуиции.

Мера и безмерность – такова четвертая, в уме его, черта противоположностей.

Солнечный гений всего средиземноморского племени, от Пифагора до Паскаля – геометрическая ясность, точность, простота, Аполлонова мера, – есть и гений Наполеона. Стиль его напоминает стиль Паскаля, замечает Сент-Бёв; надо бы прибавить – и стиль Пифагора: «точно острием циркуля вырезанные слова» (Леви, «Наполеон»).

Как бы числовым строем устрояет он и хаос Революции, геометрической мерой умеряет его. «Я ввел всюду одинаковую простоту, ибо все, что добро, все, что красота, есть плод простого и единого замысла». Эта простота, красота совершенная – как бы солнечный божеский круг, вписанный в человеческий «квадрат гения».

И рядом с Аполлоновой мерой – безмерность Дионисова. Великое-прекрасное борется в нем с безмерным-чудовищным. «Границы человеческие были в нем превзойдены, – говорит Сегюр о кампании 12-го года. – Гений его, желая подняться над временем и пространством, как бы изнемогает в пустоте. Сколь ни велика была мера его, он ее нарушил».

Это безмерное, напоминающее зодчество атлантов, титаническое в замыслах его так пугает бедного Декре. «Император сошел с ума, окончательно сошел с ума! Вот помяните слово мое: он когда-нибудь отправит нас всех к черту, и все это кончится ужасной катастрофой». Или как сам Наполеон говорит: «Невозможность есть только пýгало робких, убежище трусов». Тут уже в самом деле безмерное похоже на безумное; тут геометрия трех измерений – только путь к четвертому; «квадрат» человеческого гения становится основанием божественной пирамиды, заостряющейся в одно острие, в одну точку: «я – Бог».

Впрочем, и эту титаническую безмерность он в конце концов побеждает божественной мерой, но уже в ином порядке – в жертве.

И в воле его, как в уме, – то же соединение противоположностей, тот же «квадрат гения».

Мир и война, Работник и Вождь – таковы два «противных согласных» лица этой воли. На войне – внезапные, как молния, разряды ее, а в мире – медленное усилье, капля, точащая камень.

Трудно решить, какое из двух слов лучше выражает волю его, – это, военное: «Надо ставить на карту всё за всё», или то, рабочее: «Рад бы отдохнуть, да запрягли вола – паши!» Трудно решить, где он больше герой – в величье побед или в смирении труда; в огне сражений, когда летит подобно орлам своих знамен, или в затишье работы, когда влачится как медленный вол.

Трижды в месяц подаются ему отчеты министерства финансов, целые книги в восьмую долю листа, наполненные столбцами цифр, и он проверяет их так тщательно, что находит ошибки в несколько сантимов. Каждые две-три недели просматривает отчеты военного министерства, составленные тоже в виде книжек: номерные, послужные, дивизионные, корпусные, артиллерийские, пехотные, инженерные, рекрутские, иностранных армий и проч., и проч. Он читает их жадно: «В чтении военного отчета я нахожу больше удовольствия, чем молодая девушка – в чтении романа». Иногда восхищается: «Этот отчет так хорошо составлен, что читается как прекрасная поэма!»

И все это складывается в уме его правильно, по отделениям, как мед в сотовых ячейках, или прозаичнее – он любит прозу – как «дела в ящиках конторского шкафа». – «Если я хочу кончить одно дело, я закрываю тот ящик, где оно лежит, и открываю другой, так что дела никогда не смешиваются, не затрудняют и не утомляют меня. А когда я хочу спать, я закрываю все ящики, и тотчас засыпаю».

Люди слабы, потому что рассеянны; гений есть внимание, а внимание – воля ума. Наполеон обладает этою умственной волей в высшей степени. «Сила и постоянство внимания – вот что отличает ум Бонапарта, – замечает член Государственного совета Редерер. – Он может заниматься по восемнадцати часов одной и той же работой или различными, и при этом я никогда не видел, чтобы ум его ослабевал или утрачивал гибкость даже в телесной усталости, в самом крайнем напряжении физических сил, даже в гневе; я никогда не видел, чтобы одно дело отвлекало его от другого. Не было человека более поглощенного тем, что он делал сейчас». – «Изумительна гибкость ума его, которая позволяет ему переносить мгновенно все свои способности, все свои душевные силы и сосредоточивать их на том, что в данную минуту требует внимания, все равно, мошка это или слон, отдельный человек или целая армия. Пока он чем-нибудь занят, все остальное для него не существует: это своего рода охота, от которой ничто не может его отвлечь» (Прадт).

Люди устают, но не боги и не вечные силы природы; так же неутомим и он.

За семьдесят два дня последней французской кампании люди не понимали, когда он находил время спать и есть.

После страшного Лейпцигского разгрома, 2 ноября 1813-го, выезжает из Майнца, а на следующий день, 3-го, поздно вечером, выходит из кареты на дворе Тюильри: от Майнца до Парижа проскакал, нигде не останавливаясь. «Когда он вышел из кареты, ноги у него так затекли, что он едва стоял на них, и лица на нем не было от усталости. Но, наскоро обняв жену и сына, проводит весь остаток ночи с министрами, выслушивая их доклады, диктуя и отдавая распоряжения. Отпускает их в шесть утра, приказав министру финансов возвратиться в полдень: „Захватите, Годен, отчеты по казначейству, нам нужно над ними поработать вместе как следует“. В эти дни секретарь Наполеона, барон Фен, говорил графу Лавалетту: „Император ложится в одиннадцать вечера, встает в три часа утра и работает до ночи, не отдыхая ни минуты. Надо, чтобы это кончилось, иначе он себя доконает и меня с собою“» (Леви).

«За три года (Консульства) он больше управлял, чем короли за сто лет», – говорит Редерер. «Безмерно то, что я сделал, а то, что я замышлял сделать, еще безмернее», – говорит он сам.

И эта иступленная, невообразимая, нечеловеческая работа длится, без перерыва, без отдыха, тридцать лет.

«На таких людях не тело, а бронза», – говорит о Наполеоне Раскольников. Нет, тело, и очень слабое, может быть, даже слабее, чем у обыкновенных людей.

У Первого консула такой болезненный вид, что «кажется, он не проживет недели» (Альбер Вандаль, «L’Avènement de Bonaparte»). И потом, с годами, когда он уже окреп, – простужается от всякого сквозняка; при малейшем свете не может спать; от лишнего куска делается у него рвота; не выносит ни запаха свежей краски, ни тесной обуви; легко, по-женски, плачет и чувствует себя дурно. Вообще, обнаженные нервы. «Нервы у меня в таком состоянии, что, если бы не постоянно медленное кровообращение, я мог бы сойти с ума».

Но силою духа он побеждает слабость тела. «С телом моим я всегда делал все, что хотел». Есть тело «душевное» и тело «духовное», по апостолу Павлу, «психическое» и «пневматическое». Наполеон – один из величайших «пневматиков», хотя, разумеется, не в нашем, христианском, смысле. Как бы воочию проступает в нем тело «духовное» сквозь «душевное». Кажется, именно здесь начало Наполеоновой «магии».

В мрачных покоях Тюильрийского дворца он живет как суровый монах. Прирожденный постник, трезвенник. Мало ест: «как мало ни ешь, – все много». Пьет только воду с красным вином. Спешит во время еды: восемь минут на завтрак, пятнадцать – на обед; иногда забывает, что не обедал. Женщин ласкает с такою же поспешностью. «Впрочем, только пять-шесть дней в году женщины имеют над ним какую-нибудь власть, да и то…» – замечает с грустью Жозефина. Кажется, единственная роскошь его – нюхательный табак, лакрица с анисом для освежения рта, одеколон да паровые ванны.

Бессребреник: богатейший из государей в Европе, сам для себя никогда ничего не имел; даже Мальмезон куплен на имя Жозефины. «У каждого свой вкус, – говаривал, – у меня был вкус к постройкам, но не собственности». Выехал из Франции почти ни с чем, так что на Святой Елене вынужден продавать серебряную посуду и похоронен на счет англичан, своих тюремщиков.