Не верилось, что всё это им придумано ради неё. У Серафимы прямо-таки плыла голова от свалившихся чудес, смешались они, словно в прелестном калейдоскопе яркие стекляшки: скорый поезд с загадочной и немного пугающей литерой «1-с», уносящий к неведомому морю, мягкий вагон с аристократическим убранством и покоем, красное вино и боржоми в ресторане на столах под белоснежными скатертями, помпезные вентиляторы, с потолка обволакивающие прохладой, галантные официанты, угадывающие любые желания по одному лёгкому взгляду, будто из-за спин царственных особ.
Всё это не шло ни в какие сравнения с бестолковыми играми в карты, с навязчивыми приставаниями случайных кавалеров, с жуткой убогостью, грязью и неряшливостью, преследующих их на всём первом этапе пути – от Астрахани до столицы. Краски новых впечатлений ослепили, одним махом смыв тягостное уныние затянувшегося железнодорожного вояжирования к южному берегу Крыма, куда поманил Странников, и всё бы прекрасно, не привяжись с первых дней неведомый раньше страх, смутная тревога за неясное будущее, хотя ободрял её Турин и чуть ли ни настаивал, успокаивая, – Егор Ковригин рядышком будет, ответственный секретарь губкома берёт и его с собой, а с Ангелом не пропадёшь. Серафима на первых порах и отказываться пробовала – к чему ей эти курорты! И до слёз дело доходило, но вконец рассерчавший Турин намекнул ей, что в долгу она перед ним за Корнета Копытова, обмерла тогда Серафима, смолкла, поняла, что большой интерес к этой затее имеет Василий Евлампиевич, возможно, сам и приложил ко всему руку. После ранения и больницы виделись они редко, Турин жаловался, что свалилась на голову куча неотложных дел, появлялся по ночам в гостинице, куда поселил их с подругой, говорил мало, запретил визиты к Задову и единственным радостным пятном оставались для неё тайные встречи с Егором, про которые Турин, конечно, догадывался, но ни словом не намекал. Он и принёс предложение Странникова о поездке в Крым, куда тот отправлялся в санаторий перед Москвой, сдавая дела новому секретарю. Предупредил, что понадобится ей подруга, чтобы скуку в неблизкой дороге скоротать да и на курорте вдвоём веселей будет, но тут же шепнул, что про Странникова раньше времени ей сообщать нет надобности, на юге, когда устроится всё, можно будет и обсказать, если раньше сама не допетрит. Жить придётся отдельно, возможно, где-нибудь поблизости от санатория, куда Странникова определят; он криво усмехнулся, – курорты в тех местах друг на дружке, словно грибы, понатыканы. Сказал вроде про смешное, а улыбка – обратила внимание Серафима, так как глаз с него не спускала, – не то чтобы грустной, хмурой получилась.
Вот все эти неясности угнетали её, а к концу и вовсе усилились так, что привязавшийся некстати к левой её крутой брови нервный тик сливался порой с бесконечным стуком вагонных колёс, заставляя чаще биться сердце, и, чем меньше оставалось до финала авантюрной поездки, тем злее начинала мучить её бессонница, хотя и укрывала она плотней плотного окошко занавесками.
Приметила неладное помалкивающая до поры до времени Аглая, ночью беззаботно храпящая, а днём прилипавшая носом к стеклу и деланно ахавшая на местные прелести. После того как промелькнул Бахчисарай[9], ушлая подружка не выдержала, метнула на неё острый взгляд:
– Что с тобой, Марго? Испугалась?
– Сама не знаю…
– Передумала?
– Что?
– Не поздно ли?
– Не боись за меня, подруга, – оторвавшись от своих мыслей, спохватилась Серафима. – Назад ходу нет.
– Гляди, – рассудила та по-своему и, нагнувшись к зеркальцу, что не выпускала из рук, подправила выбившийся белокурый локон. – Ханский дворец только что проехали, а сосед наш по купе, Никанор Иванович, знаешь что вчерась калякал про султана тутошнего?
– Слушай больше своего грымзу! – презрительно хмыкнула Серафима. – Не совратил ещё с собой в санаторий?
Она не одобряла фривольного романчика, который проворная подруга успела завести с пожилым ловеласом, ехавшим в соседнем купе.
– Заарканит тебя обещаниями поклонник, – Серафима шутливо ткнула пальцем в пышную грудь подруги. – Не устоишь. Султана-то из какой сказки приплёл? Смотри у меня, Глашка! Про Екатерину тебе зубоскалил? Как хан Гирей, не соблазнив нашу императрицу, своим невольницам головы рубил за то, что ублажить его не могли?
– Подслушивала! Как есть подслушивала! – ахнула подружка и, отвернувшись, напыжилась, сердито поводя плечиками.
– Его вздохи страстные за версту слышны, – рассмеялась Серафима. – Дурит тебе голову.
– А ну его! – махнула та рукой. – Моря не дождусь. Так и вижу себя в гамаке, словно королева. До смерти хочется по песочку морскому босоногой пробежаться, устроить загорающим пузанам встряску. Вот глазища повыворачат! А больше и нет желаний.
– Там, где будем, вряд ли песок найдётся.
– А тебе откель знать? – опешила женщина. – К морю же едем?
– К морю, только, говорят, камни там, галька… На-ка вот почитай лучше это, приучайся к курортным правилам. Отдыхающие там по берегу гуляют, а не купаются, дамы под зонтиком с книжкой стихов в ручке и с собачкой на поводке, мужчины – с трубками и дым коромыслом вверх, – она сунула подруге небольшую книжицу в розовом переплёте с надписью «Стихотворения о Прекрасной Даме».
– Вот ещё! – оттолкнула её руку Аглая. – На книжке твоей четырнадцатый год значится. Нравы разрисованы ещё при царе Николашке. Другие теперь времена!
– Это сам Блок, глупая, – пыталась её урезонить Серафима.
– А мне зачем? Небось сыщик твой преподнёс на прощание, когда расставались?
– Он, – погладила обложку Серафима. – Угадала. Только я сызмальства те стихи наизусть знала, потому что о нас они, о чуткой женской душе. Так что советую почитать и тебе, чем время на слюнявого поклонника тратить. Кстати, в Крым Маяковский часто приезжает отдыхать. Повезёт, встретишь его и околдуешь, у тебя же лихо это получается.
– Ишь куда хватила, подруга! – Аглая с сомнением уставилась на книжку, потом подняла глаза на Серафиму. – За Маяковским в столице табуны кобылиц хвостами дороги метут, а уж на курорте вовсе такую провинцию, как я, с землёй сровняют. Да и про стишки ты заливаешь, чтобы меня от Никанора Ивановича отвадить. Небось ни одного и не помнишь, если и учила в гимназии. Любишь ты, Серафимушка, напускать на себя тумана.
Не произносила лучше бы она последних слов, – не пришлось бы ей отскакивать в сторону, словно ужаленной. Сверкнули гневными иглами чёрные глаза Серафимы так, будь в них натуральный огонь, спалил бы всё вокруг. Вырвала заветную книжицу у трясущейся Аглаи, прижала к груди, а помолчав и чуть успокоившись, произнесла глухим, не свойственным ей голоском, исходящим из самой глубины души:
Моя сказка никем не разгадана,
И тому, кто приблизится к ней,
Станет душно от синего ладана,
От узорных лампадных теней…[10]
Поняла ли что-нибудь её подружка? Вряд ли. Во всяком случае, поправила причёску, ещё раз брезгливо взглянула на книжицу, подвела черту:
– Вот-от. Ты, Серафимушка, в своём репертуаре. А Никанор Иванович хвастал дворцы мне показать.
– Уймись, Глашка!
– Какая я тебе Глашка? Молчала я, молчала, но и меня проняло. Мы же договорились, Августиной буду я зваться на курорте.
– Ну Августиной так Августиной, – спокойнее глянула на подругу Серафима. – Оговорилась в сердцах, не свыкшись. Только хвост-то прикрути. Ишь, расфуфырилась! Ни к чему эти шашни в поезде. Ещё неизвестно, где жить-куковать предстоит, вдруг наши кавалеры поблизости от санатория твоего Никанора окажутся. Всяк бывает, а края здесь чужие, в нашем с тобой случае, подружка, не гоже оступаться, так что держи себя.
– Он обещал свозить в какую-то Ливадию[11] да царские палаты показать. Небылицы рассказывал про Ласточкино гнездо…[12]
– Чего-чего?
– Замок такой над морем, будто на воздухе. Хоть одним глазком взглянуть…
– Насмотришься, потерпи, – буркнула Серафима и задумалась.
– Чую, с тобой увидишь… – с недоверием сквозь зубы процедила Аглая, сунулась к окну, загрустила. – Неизвестно ещё, как встретят. А вдруг от ворот поворот?
– Кавалера тебе подберу, – встрепенулась Серафима и оглядела молодящуюся блондинку, съёжившуюся от тревожных мыслей и мигом утратившую шик. – Ты у меня вон какая красавица! Не продешевлю, генерала, не ниже, тебе сыщу! Их там как грязи!
– Не сглазь! – враз оживилась та и всплеснула руками. – Только б не такого, как наш Никитка!
– Никитка?.. А что Никитка? Это ты комиссара Седова мне припомнила? – так и остолбенела Серафима и вся ощетинилась, будто дикая кошка, готовая к прыжку. – Да мы с тобой, подруга, за ним как за каменной стеной жили! Обе! Нашла кем попрекнуть!
– Какая уж там стена! – вспыхнув, напряглась и Аглая. – Еле ноги от тюрьмы унесли!
– А кто же знал, что он лапу в казну запустит? – Серафима привалилась к стенке спиной, смолкла, обмякнув вся, однако переживания её были недолгими; подвела глазки пальчиком, будто слезу смахнула, просветлела личиком, обняла, прижалась к подружке щекой к щеке. – Не виню его ни в чём, и не судьи мы ему. Крепким мужиком был. Таких сейчас поискать днём с огнём. Сгубила его жалость. Двоих нас ему хотелось содержать. Помнишь, ночами в постели что нашёптывал… про модные любовные треугольнички, шуры-муры иностранные, стишки читал?.. Тронутый был он душой насчёт тонких чувств, помнишь его слова про геометрию необычных человеческих отношений?.. Писателя Тургенева, итальянку Виардо и её муженька?.. Неужели забыла? Им ведь тридцати лет не было, чуть нас моложе. А про наших? Этих?.. Поэта Есенина, артистку Зинаиду Райх и её мужа, режиссёра Мейерхольда, который даже детей усыновил от её первого брака? На примере тех артистов да поэтов Никитушка нас страстью необычной заразить и собирался. А плохо ли было нам втроём? Неужели забыла всё?..
Глаза Аглаи намокли, она с дрожью прижалась к Серафиме и тоже всплакнула:
– Проходит, летит времечко золотое…
Так и сидели бы неизвестно какое время, обнявшись, эти изрядно потрёпанные жизнью два, с виду казавшиеся невинными, прелестные существа, но одна из них, светленькая, вдруг встрепенулась и воскликнула:
– Что ж это мы покойника безвредного поминаем, а про живого да ретивого думать забыли?
– Это ты про кого, Глаш?
– Твой-то, сыщик?.. В Астрахани брошенный, вдруг следом явится? Не боишься?
– Кто-кто?
– Как кто? Турин твой! Если он самого Корнета Копытова ухайдакал до смерти, то чего с нашими курортными фраерами сотворит? Он же по ревности своей в море их утопит. Не следить ли за нами своего верного Егора наладил?
– Дура! – подскочила на ноги Серафима. – Что ты мелешь?
– А что такого я сказала? – не смутилась Аглая. – Мне один разочек его увидеть хватило, чтобы всю натуру разгадать. Бешеный он до баб, к тому же однолюб, в больнице ревностью тебя изводил, глаза таращил за каждым твоим шагом! Я таких издалека чую, поэтому сразу сторонюсь. Боюсь я их безумной ревности.
– Ну вот что, подруга! – забелела лицом Серафима, губы поджала. – Ты язык-то укороти и про фантазии эти забудь. Услышу ещё, прости, но всё наше доброе прошлое зачеркну, физиономию разрисую так, что поклонника своего вагонного перестанешь интересовать. А на будущее запомни: мужики, которые встречать нас будут, совсем иной породы. Им твоя брехня ни к чему, а нам с тобой большой вред причинит.
– Это кто ж такие?
– Поймёшь, когда увидишь, а мозгами сейчас ворочай. Лучше уж бестолковую дурочку продолжай играть, чем вот так на меня лоб морщить, да мудрую из себя корчить.
– Зря ты, Серафимушка, – не особенно смутилась Аглая. – Я и так всю дорогу помалкивала.
– Вот и продолжай в том же духе, – отвернувшись к окну, буркнула Серафима. – Успокой мне душу и отвадь своего козла от наших дверей. Скоро приедем.
Больше к этому разговору они не возвращались, поэтому обе были несказанно рады, когда наконец проводник произнёс заветное:
– Подъезжаем к Севастополю!..
Встречать скорый «1-с» было поручено Ковригину. Весь по курортной моде – в лёгком костюмчике цвета беж прямо на сетчатую майку, при шикарной светлой шляпе и мягких, не дающих устоять на одном месте туфлях, он весь светился, темнея лишь загорелым лицом мулата и сражая фланирующих по перрону дамочек помоложе белозубой улыбкой и пронзительными голубыми глазами, а знающих себе цену важных матрон, прицепивших не менее двух-трёх кавалеров на променад к вечернему поезду из столицы, пленял учтивым раскланиванием, слегка касаясь края шляпы и обнажая бритую до блеска голову, враз придающую ему солидность.
Да, Ангел изменился, его попросту было не узнать. За последние несколько недель он лишился не только кудрей; крутым образом изменились его внешность и манеры, и ещё многое гораздо серьёзнее.
Буквально перед отъездом в Крым Странников объявил, что берёт его с собой, но ехать агентом розыска или тем более шофёром негоже, поэтому был урегулирован вопрос с Трубкиным: с этих дней Ковригин становился работником особого ведомства и оперуполномоченным ОГПУ, командировался на время в столицу при ответственном секретаре; в дальнейшем его судьба должна была решаться в Москве. При этом непростом разговоре с глазу на глаз на лице Трубкина мелькнула некая заминка, и он невнятно озаботился – состоит ли Ковригин в партии большевиков, на что Странников в затруднении поднял брови, но все сомнения развеял Распятов, тут же бодро доложивший по звонку, что бывший агент розыска, шофёр губкома происхождения самого что ни на есть пролетарского – из рабочих и в партии большевиков, оказывается, с самого «Кровавого воскресенья», когда озверевшим Николашкой был отдан злодейский приказ расстрелять мирную демонстрацию обманутых провокатором Гапоном ни в чём не повинных людей, то есть с января 1905 года.
Единственной закавыкой, конечно, не красившей Ковригина, выявилась продолжительная задолженность по партийным взносам, но сия оплошность была не столь грешна и легко устранима.
Мнения Егора никто не спрашивал. Впрочем, он и сам прекрасно понимал, что никого не будут интересовать его мысли и соображения по таким вопросам. Ради порядка он всё же заикнулся насчёт Турина, когда был приглашён к Странникову.
– А что Турин? – буркнул ответственный секретарь, не отрывая глаз от бумаг на столе, весь в своих думах. – В столицу вызову как-нибудь, там и решу его дальнейшую судьбу. Думаю, рост по службе его обрадует. Или ты сомневаешься?
Егор знал своё место, поэтому не сомневался. Более того, казалось, скоро он вовсе многое забыл. Симеиз[13], Мисхор[14], Ай-Петри!..[15] Дивным звучанием чаровали уже одни эти слова, а когда воочию узрел он чудеса на фоне лазурной поверхности моря, барахтающихся в волнах бездельников в бесстыжих одеяниях, надолго перехватило дух, и он, пока добирались до места, не переставая крутил головой, едва не свернув шею.
Катили они тогда от Севастополя к санаторию на лакированном автомобиле Крымкурсо[16], однако поездке предшествовал небольшой конфуз. Ни Странников, ни Арестов, оказавшийся с ними в одном поезде, ехать ещё и в одной машине вместе не желали. Сделали, конечно, они это весьма деликатно. Председатель губисполкома нашёл причину задержаться на вокзале, задрав нос возле какой-то достопримечательности, затерялся и отстал, дав возможность Странникову с Ковригиным первыми достичь стоянки шикарных автомобилей Крымкурсо. Бедняге Арестову пришлось расплачиваться за вынужденное лукавство – он жарился на солнцепёке долгое время, изображая страстного любителя местных реликтов, прежде чем один из капризных водителей плюнул с досады и, позарившись на его пухлый бумажник, согласился везти одного пассажира вместо положенного комплекта. Многие прибывшие тем же поездом соблазнились частным извозом: транспорт выглядел неказистее, зато услуги гораздо дешевле. Инцидент не имел бы продолжения и показался бы нелепым и смешным, если бы не дальнейшие события.
Странникова с самого начала смутило и угнетало уже само присутствие председателя губисполкома в одном вагоне – в скорый Арестов подсел в Москве. Ещё более помрачилось его сознание, когда выяснилось, что долгожданный отдых придётся провести в компании с этим человеком – путёвки у них были в один Мисхорский санаторий. Его планы, кривил он губы, радужные намерения насчёт Маргариты Львовны летели ко всем чертям. Предчувствуя их неминуемый крах, он терял рассудок, стараясь найти выход и сделать всё, чтобы не оказаться теперь с ненавистным попутчиком в одном корпусе санатория, не загорать на одном пляже, не встречаться в коридорах и, что самое ужасное – не угодить в одну палату!..
Догадывался ли он, что примерно те же мысли мучили и Мину Львовича? Вряд ли. Поэтому, укатив с вокзала первым и выиграв время, Странников удачно поселился в, казалось бы, непритязательном угловом номере, впрочем, достаточно светлом, на два окна, выходящих к морю. На радостях он даже не поинтересовался у администратора по поводу занятости санатория отдыхающими; по его рассуждениям, Арестов со своими претензиями и тщеславием претендовать на подобное жильё не станет и выберет апартаменты солиднее.
Ковригину же предстояло снять квартиру в частном секторе, поблизости от санатория, куда можно было бы время от времени подвозить на машине Маргариту Львовну с подружкой, чтобы по возможности тайно встречаться. С появлением Арестова, совершенно не вписывавшегося в эти планы, Странников твёрдо усвоил не мельтешить с дамочками на виду и поселить их в ближайшем курортном посёлке, например, в Симеизе, в шести-семи километрах от Мисхора.
Оформившись в санатории и несколько успокоясь, Странников дождался Ковригина, и оба отправились к морю смыть наконец усталость и дорожную пыль в благостных волнах, заодно напрочь утопив и допекавшую нервотрёпку. Солнце скатывалось за горизонт, народа на берегу особенно не наблюдалось, и они славно провели время, пока обоим не надоело сладостно охать и ахать, погружаясь в ласковую прозрачную негу вод, фыркать от удовольствия, заплывая за красные буи, нырять к самому дну в надежде подцепить рапан покрупнее, чтобы потом весело, по-детски хвастать.
В номере уставший Странников сразу завалился на диван в прихожей, а Ковригин в зале принялся собирать на стол, доставая привезённые местные деликатесы и спиртное – ответственный секретарь ждал большого гостя. Богомольцев, работник ЦК, давний его знакомый из кадрового отдела, отдыхал в Мисхоре и обещался проведать. Знатный приятель с минуту на минуту мог пожаловать, и Странников, нервничая, поторапливал Егора. Всё наконец было приготовлено и расставлено на столе, когда неуверенный и тихий стук раздался в дверь. Богомольцев Исаак Семёнович никогда не стучался и, входя, вообще не касался дверей, перед ним их распахивали другие, но Странников все же вскочил на ноги, изобразил улыбку, схватив со стола рюмку, моргнул Егору, чтоб не мельтешил, и громогласно провозгласил:
– Милости просим!
Каково же было его недоумение и ужас, когда на порог ступил не кто иной, как знакомый уже администратор, за спиной которого маячил Арестов с огромными баулами в обеих руках, измученный и мрачный.
– Встречайте земляка! – не заметив изумления хозяев, меланхоличный администратор с дежурной улыбкой оглядел угощения. – Заждались? Прямо царский ужин приготовили.
Он глубоко затянулся аппетитными запахами, задержал взгляд на золотистом куске балыка и поблёскивавших крупных зёрнышках чёрной икры. Не сдержавшись, облизнулся и шутя погрозил пальцем на привлекательный штоф водки[17] в прямоугольной зелёной бутылке:
– С этим, попрошу покорно, без злоупотреблений. Разрешаю исключительно по случаю приезда.
Сказав, вздохнул не без сожаления и, выполнив свой долг, удалился, явно не спеша.
Ковригин, не зная, как поступить, торчком застыл у двери, ни «проходите» председателю губисполкома, ни «здрасьте» у него не получилось. Он таращился на Странникова, ожидая его команд, но тот молчал с зажатой в руке рюмкой, словно проглотил что-то несказанно гадкое и жевал губы от ужасной горечи. Только теперь он приметил угол второй койки в комнате напротив, куда ранее второпях не соизволил заглянуть и теперь осознавал всю трагедию и комедию случившегося.
Чем бы всё закончилось, трудно предположить, но в коридоре послышались громкие голоса, неизвестный посетитель весёлым басом приветствовал администратора, называя его по имени и отчеству, а скоро заявился и сам в распахнутую дверь и сразу заполнил комнату мощным голосом и необъятными телесами. Задев плечом Ковригина, он прижал к груди Странникова, затискав его в медвежьих объятиях и, успев обернуться, крикнул, подзывая Арестова:
– Мина Львович, не натёрли мозоли баулы? Заноси да открывай! Небось всё съедим! Изголодался я на здешних харчах, вовремя подоспели, братцы!
Говорил он не переставая, успевал кого ущипнуть, кого по плечу прихлопнуть, а Странникова, не удержавшись или оказывая особое расположение, несколько раз расцеловал в щёки и в лоб прямо-таки по-родственному и тут же поднял рюмку:
– Сдвигай-ка ряды и стаканы, пролетариат! Сколь не виделись-то?
– Месяцев пять-шесть?.. – начал было гадать Странников.
– Полгода! Вот те на! – захохотал, неизвестно чему обрадовавшись, Богомольцев и зашвырнул шляпу с головы на диван. – Выросли орлы! – Он был навеселе и, не замечая отчуждённости Арестова и Странникова, попытался сдвинуть их лбами. – Вот вы оба, считай, и в Кремле! Это вам большое наше партийное доверие! Цените. Принимайте поздравления по случаю назначения пока от меня, ну а завтра отметим это дело в особом кругу. Наших здесь собралось достаточно. Со всеми обзнакомлю. Теперь вы в верхние круги власти вступаете. Должны друг друга крепко поддерживать. Одним словом, будет о чём побалакать.
И он, подавая пример, опрокинул рюмку первым.
За торжественным банкетом в небольшом уютном ресторанчике, где Странникову с Арестовым всё-таки пришлось сидеть рядом, последовали второй, третий, четвёртый… Председательствовал Богомольцев, дело своё он знал, люди были разные, но все хваткие как на подбор, энергичные, желали успеха. К концу недели, когда, как обычно, Ковригин забежал в номер подымать их к морю, Мина Львович, не отрывая головы от подушки, идти отказался, буркнул, когда его расталкивали, что придёт сам, и подмигнул мутным глазом Егору. К обеду они его так и не дождались, а когда возвращались, Ковригин забежал в лавку и догнал Странникова, пряча в карман свёрток.
– Это ещё зачем? – догадавшись, бросил тот строгий взгляд на свёрток. – Мало ты его вчера на себе из ресторана тащил? Косятся уже отдыхающие. До администратора дойдёт, угодим в историю. Исаака подведём.
– Мина Львович просил, – виновато опустил голову и, не зная, что делать с бутылкой, как мальчишка смутился Ковригин. – Наши-то запасы кончились.
– Опустошили!
– А что там было-то…
– Нельзя ему. Удержу не знает, если присосётся. В запой скопытится, здесь не Астрахань, здесь его штучки дорого обойдутся, а вечером идти к Исааку, уезжает тот скоро. Отходную затевает для всех.
– Вот и поправит Мина Львович головку, чего мучиться человеку?
– Ишь, заботливый нашёлся, – нахмурился ответственный секретарь. – Быстро ты с ним спелся. На какой ниве нашли общий язык?
И он со значением зло щёлкнул себя под подбородком.
– Что вы, Василий Петрович! – вспыхнул Ковригин. – Разве можно? Как вами велено, я лишь перед сном позволяю. Только рюмочку ради успокоения организма, уснуть сразу не могу. К обстановке никак не привыкну. Мельтешат перед глазами эти купальщицы в подштанниках. Русалки, право! Одна стыдоба!
– На днях тебе ехать… встречать Маргариту Львовну. Не забыл про неё? Нимфу[18] остроглазую здесь не приметил? Где устроился, как? Я к тебе так ни разу и не заглянул…
– Нормально! – вытянулся по-солдатски Егор. – Хозяйка справная. Готовит вкусно, стирает. Угодишь – ещё и поднесёт сама!
– Смотри у меня! – погрозил пальцем Странников. – Ишь, хозяйка справная… Загорел-то как! Только сейчас и заметил, – он, оценивая, оглядел Ковригина. – Словно чёрт из пекла, одни белки глаз сверкают.
– Природа.
– Ты вот что… – Странников прищурился, пожевал губами. – Вид у тебя, прямо надо сказать, неважнецкий, даже какой-то безобразный… Лохматый, чёрный весь, обтёрся, обтрепался в пути. Сам-то на себя в зеркало смотришь? С тобой скоро по улице стыдно ходить будет!
Ковригин отвёл глаза.
– Бери пример со здешних. Вишь, в чём шастают? Словно при дворе царском.
– Так нэпманы ж! – покривился тот. – Сотруднику ОГПУ разве можно?
– Можно! – гаркнул в сердцах секретарь. – Ты ещё б тужурку кожаную надел да маузер к поясу подвесил!.. А почему нельзя, голова дубовая? Ты теперь сотрудник особой секретности. Правильно будет, если за своего у них сойдёшь, информацию легче добыть, дружков среди них завести. Кумекай, чудак.
– Мне бы… – чесал затылок Егор.
– Приказ особый нужен? Трубкин, балбес наш, ничему тебя не учил?
– Ну… в общих чертах. Времени-то откуда?
– В общих чертах! – сердито оборвал его Странников. – Слушай меня. Срочно смени одёжку. Костюм соответствующий подбери. Светлым чтоб был, как у этих… И шляпу соответствующую. Денег дам для первого раза, если своих не хватает.
– Трость! – подсказал, вникая в роль, Ковригин.
– Трость? Обойдёшься без трости. За жулика примут. Ты лучше кудри сбрей. Солиднее выглядеть будешь. Ишь, рассыпались, до плеч достают. Для девок отпускаешь?
– Так едут же наши, – попробовал пошутить Егор.
– Не по твою душу едут. Исаак Семёнович намедни интересовался. Спрашивал, не жениться ли снова я задумал, приказал ему представить наших женщин, хочет выбрать сам.
– Смеётесь?
– Какой там! Старик всерьёз всё принял. Говорит, пора, мол, мне остепениться. Если и вторая убежит, как Машка моя, наверху по головке не погладят.
– И вы что ж, тоже всерьёз с женитьбой?
– А тебе какой интерес?
– Извиняюсь…
– Вот-вот, прищепи язык. Разговорился ты у меня. – Странников хмыкнул. – Да и я расслабился в этой обстановке. Как бы и с дамочками нашими такого же не случилось, а то станут заглядываться на здешних красавчиков. Объясни им обстановку, когда встретишь. Чтоб ни-ни!