Набег - читать онлайн

Глава 1

…Укрепленная линия, состоящая из городов, валов, лесных засек и завалов, защищала нижние окраины Московского государства от набегов ногайских и крымских татар. К 1571 году «передними» городами, глядевшими прямо в степь, были Алатырь, Темников, Кадом, Шацк, Данков, Ряжск, Орел и другие, оставляющие далеко впереди себя приворонежский край. Из этих городов посылались в степь конные разъезды для наблюдения за появлением татар. С 1586 года сторожевая черта передвинулась на юг. В этом году были устроены два новых города Ливны и Воронеж.

Для несения сторожевой службы по городу Воронежу и заселения нового края были призваны «охочие люди», добровольцы, которым за их службу отводились поместные земли и всякие угодья. Шли переселенцы из Беляева, Рязани, Ельца, Шацка и других городов. Шли дети, братья, племянники служилых людей, в том числе служилых «по отечеству», то есть потомственных детей боярских. Много стекалось крестьян и дворовых помещичьих людей, бегущих на далекую окраину от всё усиливающегося крепостного гнета. Такие беглецы вербовались местными воеводами в ряды «приборных» служилых людей – казаков, стрельцов, пушкарей, а иногда и в «детей боярских».

При заселении Воронежского края в первую очередь осваивались укрытые от вражеских набегов места между реками Воронежем и Доном. Но уже вскоре стали заселяться участки и в междуречье Воронеж – Усмань по лесным полянам и опушкам…

Весна в 1633 году сильно припозднилась. Стоял апрель, но снег до конца еще не сошел. Кругом, покуда хватало глаз, виднелись грязновато-белые островки с рыжими пятнами. Там, где лесок или подлесок, – снега больше и он более белый, где место открытое – покров напоминал грубые, сморщенные заплаты. Днем, когда солнышко пригревало, снег становился рыхлым и напоминал чем-то лицо пригорюнившегося столетнего деда, к ночи температура падала, и он начинал истово блестеть в лунном свете, словно сделанный из стекла.

Смеркалось. Ветер нес с восточной стороны тягучий волчий вой и мелкую, острую земляную крупу, состоящую из остатков прошлогодней листвы и песка.

Инышка лежал на животе за бугорком, прячась от занудного и злого дыхания Дикого поля; ноги широко расставлены, левая рука за пазухой, правая в толстой варежке покоилась на прикладе самострела. Справа в нескольких шагах, прислонившись к кривой березе, спиной к чужой границе, сидел дядька Пахом; осторожно курил, держа люльку[1] в тяжелом, темном кулаке так, чтобы не было видно табачного огонька. Слева за тощим кустом, скрючившись, лежал Лагута; листовидный наконечник Лагутиной рогатины тускло поблескивал в сторону татарской сакмы[2].

Инышка – рослый двадцатипятилетний парень с вихрастым чубом на лбу, выросший круглым сиротой – отца с матерью, рязанских крестьян, угнали татары в полон семнадцать лет назад. Семилетку приютила и вырастила семья дядьки Пахома. Пахом – стареющий казак, в прошлом из беглых крестьян. Попросился к атаману Тимофею Кобелеву, тот взял в казаки, да еще землицы нарезал под пахоту, луг дал под сенокос и разрешил пользоваться рыбными угодьями. За это Пахом нес службу надежнее верного пса. Вскоре жинка появилась и трое деток. Когда за руку привел в дом Инышку, Дуне своей сказал: где, мол, трое, там и четверо, не объест хлопец. Лагута – совсем еще зеленый излегощинец, семнадцати зим не прожил, но отчаянный, весь в своего отца, покойного атамана Гуляй Башкирцева.

Втроем они являлись караульной сторожей, которая должна следить за перемещением татарских всадников. Приказ поместного атамана очень понятен: если кто из татар съедет или сойдет с сакмы и нарушит пограничную межу, зайдя за вешки, того вязать и немедля к атаману, будь тот человек бабой ли, мужиком ли или даже дитем малым.

Всё тревожнее и тревожнее становилось на границе. Всё чаще и чаще появлялись на далеком горизонте группы вооруженных всадников. Внутри Дикого поля поднималась опять страшная, звериная сила. Креп кулак ярости. Росла в сердцах жажда наживы. Слепли глаза от ненависти. Даже далекому от большой политики уму не нужно объяснять, зачем нынче за степью глаз да глаз.

Сторожа Инышки, а он поставлен старшим, с каждым днем все дальше уходила от родного села, чтобы нести караульную службу.

Вот и сегодня казаки отъехали конно от Излегощи в сторону татарских путей на двадцать пять верст, еще пять преодолели пешком, оставив лошадей в полуразрушенном хлеву. Уходили в караул на сутки. Утром происходила смена. И так уже с прошлого лета.

Инышка издалека разглядел фигуру одинокого всадника. Вначале это была просто черная точка в лучах закатного солнца. Точка приближалась, постепенно становясь лохматым пятном, а потом появились и четкие очертания верхового человека. Руководствуясь каким-то неведомым чутьем, Инышка накинул крючок на тетиву самострела и стал вращать вороток. Тетива жалобно заскрипела. Дядька Пахом, заслышав скрип, ни слова не говоря, задавил большим пальцем огонек в люльке и бесшумно сполз в небольшое углубление между березой и кустом ракиты. Лагута только чуть вскинул подбородок и крепче сжал древко рогатины. Всадник приближался, а Инышка плавно вращал вороток самострела, стараясь сделать так, чтобы тетива скрипела одновременно с той кривой березой, на которую только что опирался казак дядька Пахом.

Всадник ехал медленно, вглядываясь в каждую рытвину, каждый куст, каждое деревце… Стука копыт не слышно, видать, копыта обмотаны… Инышка сжал зубами горькую прошлогоднюю травинку, думая при этом, какую стрелу сейчас лучше использовать. Взял с серповидным наконечником. Такие стрелы используются для подрезания конских жил. Напрягся. Увидел удивленные взгляды своих товарищей. Даже жестом не ответил. Только сильнее вжался в холодную землю. Ближе. Ближе. Можно уже разглядеть. Лицо плоское, как обычно, одет не по-степному. И то понятно. Смотрит и не видит, а потому что против солнца. Закатное мартовское солнце, ух, иной раз каким ярким бывает. Вскинул указательный палец. Прицелился в коня, под самый пах, где дрожали от напряжения крутые, упругие жилы. Сча-х! Стрела змейкой выбросилась, блеснула смертоносной головкой и стремительно пошла чуть покачиваясь от встречного ветра. Перед тем как ударить, еще раз тонко сверкнула стальным жалом наконечника и скрылась в зарождающейся ночи горячего паха. Конь дико заржал, лягнул воздух задней ногой, дернулся всем крупом вверх. Всадник перелетел через конскую голову. Глухой удар об землю. Вскрик. Татарское ругательство. И тут же жесткая петля вокруг шеи, пущенная опытной рукой дядьки Пахома. Еще оглушенного от удара, его уже волокли, скручивали за спиной руки, били древком рогатины по рукам и ногам, вдавливали лицом в мерзлую землю. И всё это без единого слова. Только тяжелое и неровное дыхание трех сторожевых казаков.

Татарина поставили на ноги. Инышка показал пальцем в сторону леса, указывая направление. Лагута рогатиной подтолкнул в спину: иди, дескать, и не шали. Конь лежал с перерезанным горлом в густой каше из снега, крови и земли. Татарин жалобно покосился на своего погибшего товарища и заковылял на неверных ногах.

– Дядь Пахом, – Инышка говорил почти шепотом, – этого я один доставлю к атаману, а вы тут, пока вас не сменят.

Пахом беззвучно кивнул и показал Лагуте, куда нужно отойти – залечь. Волчий вой стал нарастать. Серые почуяли трапезу. Казаки решили не мешать им.

Первые пять верст Инышка вел татарина, держась у того за спиной с заряженным самострелом. Еще двадцать пять тащил на аркане, сам сидя в седле. Ехал не быстро, чтобы не заморить до смерти лазутчика. Когда показалась в темноте Христорождественская церковь и огни родного Излегощи, выдохнул, посмотрел на пленника, понял, что тот жив-здоров, достал плеть и широко наотмашь саданул поперек плоской рожи.

– Не скули, сука! То-то тебе еще будет!

Татарин, уронив подбородок на грудь, присел на корточки. Плакал. А Инышка, заголив ему спину, бил и бил плетью:

– Вот тебе, сука, за мамку, за отца! Что ж вы, псы помойные, всё к нам-то лезете?

Поместный атаман Тимофей Кобелев толком не мог уснуть вот уже третью ночь кряду. Тяжелые думы и тревожные предчувствия одолевали старого казака. В прошлом году крымские ханы совершили разорительный набег на Ливенский и Елецкий уезды, захватили много полона, дотла сожгли десятки деревень. По этой причине основные силы казачьих войск не смогли вовремя выдвинуться на подмогу московскому воеводе Михаилу Шеину. Но, слава богу, отбились. Излегощи беда обошла стороной. А до этого целых семнадцать лет не было больших войн с крымскими татарами. Только мелкие набеги с обеих сторон: то татарва набежит, пожжет, потопчет; то казаки сбегают до Крыма погулять. И те и другие безобразничали: добро отбирали, скот отгоняли, девок красных умыкивали. Но до кровавых рек дело не доходило. Одни мстили другим, а кто первым начал – поди разберись. Для границы такая ситуация – не самый худший вариант. Народ с одной и с другой стороны вольный, живущий по закону: кто успел, тот и сыт.

…Чует мое сердце неладное. Ох, чует!.. Кобелев мерил шагами хату, садился за стол, громко и гулко пил хлебный квас, вставал, снова ходил, ложился на лавку, ворочался, не в силах заснуть… Это у Москвы с турецким султаном мир заключен, а хан Джанибек-Гирей давно зуб точит. Что хану до запрета Мурада! Возьмет да и пойдет люто. Кто тут остался-то, а?..

Почитай, все дюжие молодые казаки на службе: одни в Воронеже, другие подались по зову Михаила Федоровича и воеводы Шеина на войну с поляком: отбивать Смоленск. А как не пойти-то! Попробуй удержи казака в хате, когда есть где удаль показать. Ушли и поместные атаманы: Ермак Мигулин, Матвей Жигульский, Митрофан Редкин. Другие атаманы, что пришли вместе с Тимофеем Кобелевым семнадцать лет назад осваивать эти земли, кто давно, кто не шибко, в земле лежат. Могилы некоторых только ветер сыщет. Среди них друзья Тимофея: Гуляй Башкирцев, Федор Борисов, Третьяк Шильников, Кондрат Курьянов. Ушли казаки, а кто остался? Из атаманов на весь Усманский стан остался один Тимофей да вдова атаманская Авдотья Немыкина, в Песковатом – есаул Терентий Осипов. Вот и весь штаб казачий. А под началом сто тридцать два казака, из них половине за пятьдесят перевалило, другие плохо оружны – потому и остались дома куковать. Помимо казаков в Усманском стане еще пятьсот крестьянских дворов, восемьдесят девять бобыльских, тридцать четыре помещичьих. А чем защищать их, коли пищалей шестнадцать штук, пушек две, пистолетов четырнадцать. Ну, понятное дело, у казаков еще у каждого по сабле и рогатине, а кое у кого самострелы дедовские и луки-саадаки. Но разве лаву татарскую удержишь этим. Помещик побежит, вещи покидает на телегу и побежит за Дон в Россию. Ему что, помещику-то. С него нешто спросят? Крестьянин не уйдет. Куда ему? Обратно в неволю, под ярмо крепостное. Не затем уходили по Юрьеву дню счастливой доли искать. Этому что полон татарский, что Русь-матушка – одна цепь на шею. Но кроме топора у крестьянина только кулак да зубы, а зубы те и то не у всех. Эх, воинство православное!

Под утро едва Кобелев провалился в полусон-полузабытье, как в сенях загремело, стены ходуном пошли, крик, брань. Что такое? Оторвал седую голову от скрещенных рук.

Затем низкая дверь распахнулась, и в горницу кубарем влетел связанный татарин. За ним, утирая с лица пот рукавом полушубка, шагнул Инышка. В руке плеть, сам весь взъерошенный, осатанелый.

– Гляди, батька, лазутчика споймали! – Инышка влепил связанному сапогом под ребра.

– Погодь ты, костоправ с копытом! – Атаман оглядел татарина. – Эк ты его размалевал. Потише нельзя было?

– Потише говоришь? Може, мне ему порты постирать?

– А ну закройся! – Атаман знал, что казаку рот закрыть непросто, но сам весь на дыбы вставал, когда младшие утверждались через дерзость. – Откель?

Инышка в ответ махнул плетью в сторону юго-востока.

– Сядь пока у печи, а я с ним погутарю трохи. – Кобелев босой ногой толкнул татарину табурет. – Кто таков? Куда путь держишь?

Татарин молчал. Тогда атаман спросил по-татарски.

– Ладно. Говорить не хошь, Бог с тобою. Инышка, разводи печь да кочергу на огонь положи. Чаго, чаго? Пятки крымские прижигать будем. Рви с него обувку.

Инышка осклабился, довольно кивнул и стал закладывать в печь поленья.

До татарского лазутчика вдруг дошло, что одним кнутом он не отделается. Замотал головой:

– Ы-ы-ы… буду-буду!

– Че будешь-то? А мы только разохотились.

– Буду сказать. – Степняк громко всхлипывал. – Всё буду сказать.

– Батька, ты один? – Инышка сунул в печь кусок бересты. Спросил просто так, без того зная, что Тимофей Степанович давно живет бобылем: оба сына сгинули где-то в Кубанских степях, жена совсем недавно отдала Богу душу. Да и сам атаман давно уже находился, как говорят, на закате своих дней.

– А нешто тебе кто померещился? – Кобелев усмехнулся в усы. – Мне, Инышка, девкам сказки петь время вышло. Я вот другие сказки не прочь послушать. Ну, друг ситный?.. – Атаман оборотился к степняку.

– Хан Кантемир-мурза и хан Мубарек-Гирей идти большое войско хотят. – Степняк залепетал быстро, вставляя между русскими словами татарские. – Литвин пришел к ханам просить, чтобы те напали на Русь.

– Как тебя зовут? – Кобелев знал, каким вопросом можно расположить собеседника и снять липкое напряжение допроса. Инышка удивленно посмотрел на атамана. И прочитал в ответном взгляде: смотри, мол, и учись, пока я живой.

– Карача мой зовут. Мой совсем войны не хочет. Зачем война? Она такая… У-у-у. Очень-очень плохая. Но мне бек велел, Коран велел, все велел. – Татарин стал закатывать глаза к потолку, сложив на груди ладони лодочкой.

– Кнутом погнали, говоришь? – Атаман прищурился. – Ладно, Карача, говори дале.

– Мне велено скакать посмотреть: что там у русских. Много ли пушек, казаков, коней. Где какой крепость, где какой река.

– И много вас таких – «скакать посмотреть»?

– Каждый день ездим: скакать посмотреть.

– Вот и посмотрели. А мы проглядели… – Кобелев оперся лбом на кулак. – Говоришь, войско большое. А турки есть?

– Пока мой не видел, но слышал: янычар придут, с пушкой придут, с трубой придут. Будут пух-пух из трубы по казакам.

– Из трубы, говоришь, будут. Ну-ну. И когда?

– Осень, наверное. Урожай когда соберут.

– Значится, из трубы!.. – Кобелев резко встал из-за стола с потемневшим лицом. – А ну, Инышка, давай кочергу. Поспела кочерга-то. Вишь, темнит Карача.

Инышка дернул из печи железо, открыв от удивления рот.

– Из трубы, мать вашу… А ты мне скажи, Карача, – атаман скосил взгляд на руку степняка, – что ты за перстень носил?

На безымянном пальце правой руки татарина отчетливо виднелся след от кольца. Грязно-смуглая кожа и четкий белый отпечаток. Рука дернулась, попыталась спрятаться в складках одежды. И сразу же замерла. Карача понял, что его раскусили. Закусил губу, уронив подбородок на грудь. Так вот в два счета: вначале по-отечески спросили имя, расслабили, дали выдохнуть, а потом… Инышка сунул раскаленное железо под пятку. Степняк завизжал благим матом. Горький запах паленой кожи.

– Потише, Инышка, до Воронежа всех перебудим. Воды из ковша плесни ему на ногу. – И уже обращаясь к пленнику: – А то ты не знаешь, как та труба зовется. Так я тебе напомню. Пищалью зовется. Ружжо кремневое. Мушкетом еще называют. Вы, татары, им не пользуетесь. И пушек у вас нет. А у турка есть. Так ведь?

Татарин закивал.

– Так, – продолжал Кобелев, – сейчас только начало весны, а ты мне про осень сказки поешь. А этаку прорву оружных людей чем кормить собрались? В степи, я слышал, голод, падеж скота, после засухи последнего лета. Значится, в дурака поиграем? Давай, Иныш, кочергу!

– Не надо! – Пленник сказал на чисто русском без акцента, – Обещай меня не выдавать в степь.

– А эт поглядим, как разговоришься…

– Уходить вам всем нужно. Про Кантемира-мурзу я не соврал и про Мубарека-Гирея тоже.

– Сами решим: уходить иль курей доить. – Инышка хлопнул ладонью по колену.

– Набег будет через три или четыре луны. Хан Джанибек на курултае[3] выбран главным. Он мечтает дойти до Москвы. В степи знают, что все лучшие силы московитов ушли под Смоленск, но там их ждет смерть. Здесь тоже будет смерть, если останетесь. Очень большое войско придет. – Татарин поморщился от приступа боли.

– Так ведь у султана с Михаилом Федоровичем мир заключен. – Кобелев вытер выступивший на лбу пот рукавом исподней.

– Любой договор когда-нибудь нарушается. Московский царь тоже нарушил мир с Польшей, воспользовавшись смертью короля Августа. Зря вы думаете, что царевич Владислав ни на что не годен. Мурад наложил запрет на войну с Русью. Но кто удержит Джанибека? Степь знает: султан не будет наказывать за набеги.

– А ты-то кто будешь? Но учти: обманешь еще раз – до костей мясо на тебе прожгу!

– Я племянник хана Джанибека.

– Так вот сам племянник отправился в одиночку лазутчиком на Русь?

– Я должен был добраться до Можайска, там на словах передать человеку о начале набега. Какими силами и линии удара. Чтобы, получив сведения, литвины одновременно пошли в контрнаступление под Смоленском и завязали основные силы московитов там.

– И то понятно. До казаков все равно дойдет слух о набеге, и начнется разброд-шатание.

– Да. Так и задумано.

– И как пойдет Джанибек?

– Здесь пойдет. Через Воронеж. Несколькими лавами.

– Сколько?

– Тысячи. – Пленник покрутил головой, – От моего донесения зависит многое, но не всё. Сколько бы ни продлилась война, вы обречены. Я был в Польше, учился. Вас там не любят. Нельзя Руси сейчас воевать было.

– Да уж. Но не нам того решать. – Атаман кашлянул, пытаясь избавится от подкатившего к горлу горького кома. – Ла-адна. Иныш, запри пока этого посланца в бане. Да ногу в колодку. Смотри, коли сбежит, я тебя самого на кочергу насажу. А мне подумать бы…

Инышка схватил за шиворот татарина, жестко сдернул с лавки и поволок к выходу. После раскаленной кочерги тычков и тумаков Карача не замечал. Боль в ноге была такой, что сводило судорогой челюсти, скрежетали зубы, перетираясь в песок. Он послушно ковылял, осторожно наступая носком больной ноги, впереди Инышки.

Оказавшись в бане, Карача лег на пол, свернулся в клубок, оказавшись с головой под старым, дырявым зипуном, и принялся шептать молитвы. Никто, ни один человек не был посвящен в его истинные планы. Ему шел семнадцатый год, когда судьба забросила его в Краков. Там-то он и познакомился с дочерью известного гетмана Ядвигой Радзивил. И с тех пор он не мог уже забыть прекрасную пани. Три бесконечно долгих года сердце надрывалось от тоски и тупой сосущей боли.

И вот новый зигзаг истории. 20 июня 1632 года на Земском соборе московиты объявляют войну Польше, нарушив условия Деулинского перемирия. Но до августа не могут начать поход, потому что крымские войска совершают стремительный рейд на южные украины Руси. Только после этой, хоть и короткой, как вспышка, войны основные казачьи силы смогли присоединится к войскам московского царя. Таким образом, количество русских войск на юге сокращается более чем втрое. Москва жаждет взять реванш за позорный мир 1618 года. Момент вроде благоприятный: Польша, поддержав коалицию Габсбургов, оказалась втянута в затяжную военную кампанию. Но птица удачи очень капризна. Швеция и Дания в итоге отказываются поддержать планы московского престола, и России приходится вступать в этот конфликт в одиночестве. Против одной из лучших армий Европы.

Узнав о планах хана Джанибека, своего дяди, Карача просится выполнить важное поручение: дойти до Можайска, встретится с ротмистром Корсаком и передать тому данные о начале вторжения со стороны Крыма. Как только крымские войска ударят по южным землям московитов, в контрнаступление под Смоленском должны перейти польско-литовские соединения. И тогда Москву уже ничего не спасет. Как бы ни был страшен гнев Джанибека, Карача после встречи с Корсаком не собирался возвращаться в Крым. В тайных его планах было умчаться в далекую Польшу, найти Ядвигу и не по любви, так силой увезти ее в степь. Но в планы его вмешался казачий патруль.

Тимофей Степанович еще долго стоял на краю своего двора, тревожно вглядываясь в степь. Принимать решение нужно быстро. За ошибку расплатой станет казачья кровь и черная гарь пепелищ. Потихоньку небо над дальним лесом начинало светлеть. Еще пара часов, и совсем рассветет. С востока потянуло промозглым холодом. Вновь и вновь Кобелев прикидывал в голове: где и как укрепить вал, кого и куда расставить оружных, чем вооружить крестьян и голытьбу. Но ничего путного не выходило. Слишком лобное место, очень мало людей, которых бы лучше в кулак собрать да держать поближе друг к другу. А тут получается на пять шагов в цепи по одному мужику да по пол-казака.

Неожиданно за спиной атамана раздались шаги. Кобелев вздрогнул и обернулся. Перед ним стояла блаженная Недоля.

– Что, Недолюшка, не спиться?

– У кого-сь своей долюшки не вышло, тот от чужой не отвернется.

– Тут хоть как ворочай, кругом зад голым выходит.

– Недоля по дворам ходит, и пес не учует, ворон не вскаркнет. Кобель сучку не порвет, да и волка отпугнет.

– Эк, беда-беда, хоть лбом в ворота! – Кобелев уронил голову на жердину ограды.

– А ты хворобому дай поисти да отпусти. Христос за хворобого помилует.

– Ты за татарина никак говоришь?

– Хворобый он. Душа вся сморщена, сердце на разрыв. Недолго ему по землице-то ходить осталось.

– Да Бог с тобой, Недолюшка. Куда ж я его пущу, паршивца окаянного!

– Пусти, говорю тебе! – Блаженная топнула босой ногой, покрытой черными мозольными коростами. Из-под платка вывалилась седая паутина полувековых волос. – Матушка-Богородица заступницей явится. Не гневи ее, Тимофеюшка. А отпустишь, будет тебе тогда покровительство.

– Шла б ты, милая, дальше. Без тебя на душе зверь копытом бьет. – Атаман поежился, плотнее кутаясь в лазоревый зипун.

– Пойду-пойду, пес не взлает, ворон не каркнет. А тебе спасенья не будет. И никто через тебя не спасется. Всех погубишь.

– На то казак и рождается, чтобы голову сложить. – Кобелев говорил, давясь горькой слюной, глядя в открытую предутреннюю степь.

– Ищи, где лес погуще, берег покруче, травы повыше. Усмань княжну татарскую сгубила. С той поры Усманью и зовется. Сам знаешь.

– Усмань, говоришь? – Морщины на лице атамана напряглись.

– Как сгубила ее, так и все племя татарское погубит.

– Вон же ж как! Ай, спасибо, Недолюшка, за совет! – Кобелев обернулся и широко открытыми глазами уставился в спину уходящей прочь блаженной. А она все твердила:

– Хворобого пусти на волю. Через то милость Божью получишь!

Глава 2

– Ну что, Карача, давай вместе кумекать, как жить дальше будем. Я казак старый, жизнь провел в боях да походах. И на старости хочу покоя. Да, видно, покоя совсем не получится. Ты ешь, пей, не стесняйся. – Кобелев в постельной рубахе сидел за столом, пододвигая татарину чугунок с кашей.

Карача ел жадно, неумело держа деревянную ложку полным хватом.

– Страх тенью на сердце лег? Беги за Дон, атаман.

– И то верно. Баб, стариков и детишек за Дон отправлю. Сам не могу. Там меня предателем и изменником нарекут и удавят, как собаку. А я вот что помыслил. Что, если я вашим довольствия оставлю, корма коням, а сам в другом месте пережду? Когда пройдете, я для видимости десяток домов поплоше спалю, пристрелю голодранцев: дескать, бились с татарвой, но не удержали. На тот случай, ежели ваши от наших драпать начнут и мне ответ держать перед моим начальством придется. Как думаешь?

У Карачи блеснул в глазах лучик превосходства и презрения.

– Ты мудрый атаман. Хорошо мыслишь. Хочешь, чтобы я рассказал про этот план в степи?

– Именно, Карача.

– Хочешь, чтобы тебя не тронули? Но за это хабар[4] должен быть хороший.

– Про хабар потом. Давай вместе подумаем, где оставить провиант и корм, а где мне с моими людьми отсидеться?

– Здесь и оставь, а сам беги и спрячься со своими людьми.

– Здесь оно, парень, сложно. У меня все склады и амбары в Песковатом. Пока всё перетащим, времени много пройдет.

– Ис-сымлях! – Карача вдруг вскочил на ноги и, прихрамывая, заметался по избе.

– Медвежий жир, вижу, помог. – Кобелев сидел, не шелохнувшись.

– Помог, помог! Мне туда скорее надо! – Татарин махнул рукой на запад. – А я тут с тобой сижу, щеки по столу катаю!

– Давай всё порешаем и поедешь по своим делам сердечным. – Атаман хитро прищурился.

– Давай. – Карача снова сел к столу, – Давай всё порешаем. – Грудь его ходила ходуном. – Говори тогда.

– Ну, другое дело. Значится, так. Я останусь здесь, и всё село останется. Вы пойдете через Песковатое, заберете довольствие, накормите коней и прямиком до Москвы. А, ну хабар еще. Хабар я туда перетащу тоже. Есть немного золота, оружие, лошадей всех отдам.

– На обратном пути хан захочет взять невольников. Как с этим?

– Невольников берите сколько надо. Все на войну спишем. Годиться?

– Годится. Тогда скажи своему Инышке, чтобы ехал до сакмы, там наши разъезды. Пусть всё передаст. Там много людей, кто по-русски понимает.

– Э, нет, Карача. Ехать до сакмы нужно тебе. Кто Инышке всерьез поверит? А ты как-никак племянник самого хана Джанибека.

– Мне время терять нельзя, понимаешь?

– А ты по-быстрому дунь туда и обратно. Мы тебя здесь пропустим. Ежели надо будет, и опять в степь на обратной дороге не воспрепятствуем. Сам-то подумай? Так ведь всем удобнее.

Карача нервно забормотал под нос по-татарски. Потом встрепенулся, бросил горящий взгляд на атамана.

– Ладно. Только прямо сейчас. Не мешкая. Я скажу, что идти нужно через Песковатое, там, дескать, нет никого, амбары полны. Но ты тогда перегони туда весь скот и отвези все оружие.

– Ну, по рукам, Карача?

– Хороший план. Мы не потеряем силы и время. Одним махом до Москвы.

– Да. Ты поедешь в Можайск, скажешь этому ротмистру про наш замысел. И тогда литвины смогут рассчитать время своего удара.

– Джанибек пойдет несколькими лавами. Все на какое-то время увязнут, осаждая крепости, а один поток, основной, пройдет через Песковатое и без потерь к означенному времени окажется под Можайском в глубоком тылу московитского войска. Потом часть пойдет на Москву, а другая ударит в спину воеводе Шеину. За это степь назовет меня героем и простит мне мою…

– Никак влюбился? – Кобелев перешел на совсем отеческий тон.

– О, и ты о моей свадьбе услышишь еще. Если живым будешь, конечно. – Карача готов был идти вприсядку, – Тогда по рукам, атаман.

– Инышка! – Кобелев встал из-за стола, широко шагнул и толкнул тяжелую низкую дверь.

– Здеся я, атаман.

– Караче – коня, да самого быстрого, шубу мою, и проводи до дальней сторожи.

– Ты че, бать? – Инышка выпученными глазами смотрел на атамана.

– Делай как велено. И давай казаков на круг собери.

– Про шубу хорошо, атаман, придумано. – Карача взял со стены плеть и наотмашь ударил по спине Инышку. – Вернусь, добавлю! В атаманской шубе мне быстрее поверят.

– Э, Карача, ты пока еще у меня в гостях. Рано расходиться решил. – Кобелев грозно вскинул брови.

Когда стук копыт двух боевых коней совсем стих за околицей, Кобелев вернулся в дом и, упав на колени, стал истово молиться. Где-то глубоко за грудиной нарастала темная, тяжелая тупая боль. После молитвы ему удалось ненадолго забыться липким и почти кромешным сном.

Инышка сопроводил Карачу до дальней сторожи. Тот вернулся через несколько часов. К вечеру того же дня оба были уже в Излегощи. Атаман снабдил татарина едой, поменял коня и отпустил на все четыре стороны на запад.

Глубоким вечером собрался казачий круг. В небольшой низине, примерно в шагах пятидесяти от Христорождественской церкви, горел костер. К такому костру по негласной традиции казаки шли, одевшись торжественно, а иногда даже празднично. В прыгающем свете костра блестели на камчатых и бархатных полукафтанах серебряные застежки и золотые турецкие пуговицы; мелькали темно-гвоздичные и лазоревые зипуны, опушенные гвоздичного цвета нашивкой; покачивались куньи шапки с бархатным верхом, мерзли ноги, обутые не по погоде в сафьяновые сапоги. Но сапоги не у всех. Больше половины довольствовались лаптями, валенками, поршнями. Некоторые, самодовольно подбоченясь, пришли в широких турецких поясах, с заткнутыми за них ножами и кинжалами. Не часто казаку пощеголять выпадает, вот и одевались во всё лучшее, но и уважение проявить к почтенному собранию через платье тоже не последнее дело. На двух лавках стояла ендова[5] тройного касильчатого меда. Черпак один на всех; то ходил по кругу, то пили вразнобой – в этом деле чужая голова не товарищ. В темнеющем небе громадой высилась церковь, как напоминание о том, что в небе есть кому приглядеть за делами на земле грешной.

На Тимофее Кобелеве – лазоревый зипун, поверх зипуна белая бурка, на голове черкесская папаха, на ногах боевые кожаные сапоги. Атаман с полчаса стоял в стороне, наблюдая за казаками. Ждал, пока наговорятся, шутками натешатся, меда выпьют до первой отрыжки. А там и кровушка взыграет, удаль проснется, глаза ратным огнем загорятся. Ждал, когда сами окликнут, спросят: зачем собрал?

– Ну, Тимофей Степанович, пора б тебя послухать! – крикнул, шамкая беззубым ртом, казак Гмыза.

– И то… давай, атаман. Не ровен час, ноги по плечи отморозим! – загудели казачьи глотки.

Кобелев понял: пора. А то и вправду еще час, и говорить уже не с кем будет. Он вышел на освещенное место:

– Вот что, казаки! Давненько мы со степью не бодались по-настоящему. В прошлом годе беда нас чудом каким-то миновала, а в этом уже, казачки, не отвертимся. У многих небось колбаса на стене заместо сабли?

– Ты говори, да не заговаривайся! – снова подал голос Гмыза.

– Ладно. Шутить ныне некогда. С Крыма орда на нас прет. Не ватага, нет, братцы мои, войско.

– Кто ведет? – спросил верзила Лизогуб.

– Хан Джанибек. Тут я вам обо всем по порядку доложить должен. Царь наш, Михайло Федорович по роду Романов, пошел войной на польского царевича отбивать Смоленск. Это вы знаете. Многие казаки подались в войско к воеводе Шеину. Но Литва тайно задружилась с крымскими ханами и просит тех, чтобы они ударили по Москве с юга, да зашли бы опосля в тыл московскому войску. Одновременно с этим и шляхта пойдет в наступление под Смоленском. А коли их планы сбудутся, то тогда конец всей Руси Московской и царству православному. Вот такие дела, казачки. Что делать будем? – Кобелев старался сказать кратко, опуская многие детали большой стратегии, иначе казаки запутаются в сложных хитросплетениях. Да и не к чему лишние слова. Наипервейшая задача атамана – поднять воину боевой дух.

– А что делать! Бить поганых да гнать до моря! – снова крикнул Гмыза.

– А как бить будем? – Кобелев давал возможность казакам самим подумать, принять решение.

– Как-как! Саблей да рогатиной! Пулей, у кого-ка есть! – Толпа казаков говорила, постепенно повышая голос.

– И пулей и рогатиной. Согласен. А кто не желает, что? Есть такие? – Атаман окинул взглядом казачий круг.

Откуда-то из темноты выступил коробейник Синезуб. На него удивленно посмотрели: дескать, не казак, чего на круге делаешь? Но Кобелев дал знать рукой, что пусть говорит. И тот сказал:

– Не дело, Тимофей Степанович… Не дело удумали. Я был давеча с товаром там. Никогда такого войска у татар не было.

– А тя никак подкупили, мать твою! – крикнул Гмыза.

Синезуб даже не обернулся, лишь продолжил, глядя в упор своими желтыми глазами на атамана:

– У Москвы свои расклады. Пусть сами воюют. Одно дело – набег отбить, другое дело – настоящая война.

– Не слушай его, батька! – раздался крик из толпы. – Этому пройдохе одно надобно: торговать! По войне-то с коробом не походишь. Вот он о своем, гадина, и печется! А ну, пшел вон с круга!

– Еще как походишь! – прошипел в ответ Синезуб.

Коробейник сделал несколько шагов спиною вперед и, не разворачиваясь, растворился в темноте.

– Есть такие, кто не желает оставаться? – сдавленно спросил атаман.

– Ты че, батька, белены объелся? Вон у мужиков так спрашивай! Да, никого не держим, пущай тикают!

Толпа гудела уже совсем громко. Тут бы только не дать ей совсем разбушеваться, а то и власть над ней потерять, что синицу выпустить.

Атаман вскинул руку:

– Любо!

Кобелев ждал, пока не наступит полная тишина. Чтобы лучше услышали, говорить нужно не громко. А для важных речей нужна тишина гробовая, щемящая, звенящая.

– Тогда вот что, казаки, бой принимать будем в Песковатом. Излегощи придется оставить.

– Да че, батька! Христос с тобой! – не удержался кто-то и шепотом обронил из темноты. На говорящего тут же шикнули.

– Основные силы Джанибека пойдут через Песковатое. – Кобелев опять ощутил тупую боль за грудиной. – Потому как они думают, что там никого из оружных нет, а в амбарах полно припасов, корма для коней тоже навалом. Надеются отдохнуть там, накормить коней и свежими силами идти дале за Дон.

– А что ж другие крепости: Воронеж, Ливны? – Гмыза задал вопрос тихо, чтобы не смутить атамана.

– Татары больше для вида будут их удерживать в осаде, дабы связать казачьи силы и не дать возможности погнаться за Джанибеком.

– Так это что ж получается, мы супротив ихней главной орды стоять будем? – снова кто-то шепотом бросил из толпы.

– Получается так. Излегощи завтра сожжем сами, баб и ребятишек – на Русь, и всех, кто пожелает, с ними отправим. Здесь ничего оставлять нельзя. Только голая и черная земля. Тогда им точно придется идти только через Песковатое.

– А мою бабу попробуй спровадь. Она сама кого хошь на голенища пустит. Ох, ревнивая! Никому не верит, даже к пуле ревнует! – После слов Лизогуба по рядам побежал легкий, сдержанный смешок.

– Ну, кого никак, то оставим! – Кобелев накрутил ус на указательный палец. – Времени у нас мало, казачки. Месяц от силы. Нужно крепость ставить, ров рыть, клинки точить.

– Э, атаман, а че в Песковатом-то решил ратничать? – снова негромко спросил Гмыза.

– Там много леса, земля неровная. Татарской коннице там будет не шибко вольготно.

– А и то верно! Кошевого на Воронеже упредить бы… Да и к царю послать не мешало бы. Эт ведь дело-то, не гуся ощипать. Что скажешь, атаман? – Казаки стали приходить в себя, и вопросы посыпались один за другим.

– К кошевому пошлю. Да вряд ли он чем-то нам поможет. Не перебросит же он сюда войско. У самого-то там людей не шибко густо. Скажет, сами, дескать, управляйтесь. Татары тоже не дураки: следят за каждым передвижением. Не-е. Не пошлю. Пусть всё так остается. Пока степняки ничего не подозревают, планы их спутать легко. А до царя нам вообще не достучаться. Знаешь, сколько там таких казачков возле Кремля трется? То-то. Да еще надобно, чтоб поверил государь. А у него все силы под Смоленском. Сам он сюда со своей челядью не явится. Так что, братцы, казаку одна дорога – сами знаете куда.

– Ниче, батька, Бог не выдаст…

– Ну что, братцы, сегодня еще гуляем, но завтра спозаранку за дело! – Кобелеву вдруг стало очень жарко. Ему вспомнилась история двухлетней давности, когда боли за грудиной еще не было и сам он чувствовал себя хоть женись, как говорится. Сидел он на крыльце на следующий день, после Масленицы, с такого крутого похмелья, что глаз не видно. Проходит мимо блаженная Недоля – она всегда из ниоткуда появляется и говорит: «Не пил бы ты, Тимофеюшка, в полнолуние!» – «А че так, Недолюшка?» – «А так. Будешь пить в полнолуние, так завсегда нажрешьси. А вчерась полнолуние-то и было!»

– Эк дело – дома свои жечь! – Чей-то голос вырвал его из воспоминаний.

– Дома новые поставим. Не мы – так наши дети и внуки. Было бы на чем строиться. А коль земли не будет, так дом на облаке не обживешь.

Но не было в тот вечер обычного веселья. Черпак с медом ходил по кругу неспешно. Казаки пили немного, говорили негромко, больше молились, крестясь на темную громадину Христорождественской церкви.

Когда же окончательно стемнело, кто-то затянул грустную прощальную песню.

Несколько голосов поддержали. Казаки прощались с обжитой, любовно обустроенной землей. Прощались навсегда, понимая, что сеча будет страшной и вряд ли кому-то удастся выжить.

В тот же вечер Кобелев написал два письма: одно кошевому атаману в Воронеж, другое можайскому воеводе. Тимофей Степанович попытался вложить в строки всё свое умение. Нужно было, чтобы поверили и срочно начали готовиться к войне. Можайский тысяцкий Иван Скряба должен его помнить. Вместе били татар еще под Алатырем.

Инышка, сунув за пазуху письма, легким ветром полетел по степи.

В 1618 году царевич Владислав осадил Можайск. Город в ту пору укреплен был деревянными стенами и каменными башнями, воздвигнутыми еще во времена Ивана Грозного. Осада не увенчалась успехом. Польское войско отступило, а Владислав отказался от претензий на московский стол. После этого русское правительство решает обнести город новым каменным забралом. Строительство крепости завершилось в 1624 году, и Можайск становится настоящим форпостом Московского государства на западном направлении. Богатый, многолюдный, мощный, он торчал костью у польских и крымских властителей.

Новая война, объявленная 20 июня 1632 года на Земском соборе, началась для России вполне успешно. 9 августа войска под водительством Шеина выступили из Москвы. Спустя три месяца у поляков были отбиты города Кричев, Сепейск, Дорогобуж, Невель, Рославль, Стародуб, Почеп, Себеж, Красный, Трубчевск.

Русские войска подступили к Смоленску, но приступом с марша взять не смогли и перешли к осаде. Дела у Смоленского гарнизона складывались неважно. Жители и королевские войска страдали от нехватки воды, продовольствия, медикаментов. Болезни каждый день уносили по нескольку жизней. Таяли пороховые запасы. За фуражирами велась настоящая охота со стороны местных партизан.

Вот поэтому на ротмистра Корсака в Варшаве возлагали большие надежды. Он должен был любыми способами уговорить крымских ханов начать наступление с юга. Для этой цели он прибывает в марте 1633 года в ставку хана Джанибека и проводит успешные переговоры. Заручившись поддержкой татар, он спешно отбывает в Речь Посполитую, а оттуда уже едет в Можайск, куда по договоренности должен прибыть тайный гонец от ханов с известиями о начале вторжения.

Ротмистр нетерпеливо ждал своего связного, сняв еще за сутки до предполагаемой встречи два номера с полным пансионом в трактире с названием «Попутчик». Держал гостиницу один поляк, давний приятель ротмистра, поэтому проблем с номерами не возникло. Карача опаздывал. Корсак нервничал до холодной испарины. Оставалась только эта одна ночь. Если связной не прибудет до вторых петухов, придется запрягать лошадей и ехать к Смоленску, а там, пробравшись через вражьи тылы, ни с чем предстать в штабе польской армии. Дольше оставаться нельзя, иначе московиты заподозрят неладное. И так уже один из сотников можайского воеводы дважды наведывался в трактир.

Время перевалило хорошо за полночь. Ротмистр сидел в глубоком кресле, закинув ноги на невысокий стол для закусок. Веки постепенно тяжелели, то и дело накатывала дрема. Чтобы не впасть в оцепенение, офицер пил маленькими глотками черную кофию. Наконец послышался хриплый лай цепного пса. Короткий нервный диалог на крыльце. Затем шаги по скрипучей лестнице. Корсак вскочил с кресла и приготовился раскрыть объятия.

Еще пара мгновений, и в дверном проеме возникла фигура одного из наследников ханского престола. Ротмистр из дипломатической вежливости, едва скрывая брезгливость, обнял татарина, покивал всем своим видом показывая озабоченность по поводу лилового рубца через все лицо, и жестом пригласил к столу:

– Присаживайтесь, Карача. Вижу, путешествие не было для его светлости безоблачным?

– В степи нарвался на казачий патруль.

– У нас есть время. Поэтому предлагаю для начала утолить чувство голода. – Корсак хлопнул в ладоши. Появились слуги, неся на подносах закуски. – Скучаете по Европе?

– Да. Краков снится очень часто. Но я сын степи. Вряд ли я смог бы когда-нибудь окончательно привыкнуть к вашей жизни.

– Но вижу, польский вы не забыли. Значит, что-то есть, Карача? – Корсак по-доброму погрозил указательным пальцем.

– Вы знаете…

– А у меня для вас сюрприз. Смотрите, – ротмистр открыл лакированную шкатулку, – это табак. В Европе курение трубок входит в моду. Врачи говорят, табак очень пользителен. Ну, не знаю, как насчет пользительности, но вкус, хочу сказать, совершенно превосходный. Угощайтесь.

Карача взял тремя пальцами щепоть и поднес к носу. Понюхал. Причмокнул от удовольствия.

– О, да вы, я вижу, внутренним чутьем угадываете, как нужно обращаться с табаком. Знатоки действительно вначале нюхают, глубоко втягивая аромат, и только потом закуривают.

– Благодарю, господин ротмистр.

– Полно. Не стоит благодарностей. А как же вам удалось уйти от казачьего патруля? – В вопросе Корсака Карача уловил напряженное волнение, которое ротмистр пытался замаскировать беззаботной улыбкой.

– А я и не уходил. Они сами меня отпустили. – Видя беспокойный блеск в глазах собеседника, Карача решил потомить его. Неспешно закурил, закашлялся. – Крепость убойная!

– Ну же, Карача? Что было дальше?

– А ничего. Вот видите. Посмотрите на мое лицо. Хотите скину ичиги и пятки покажу. Они, право, не мытые давненько.

– Какие еще пятки, ваша светлость?

– Да такие. Мне их кочергой прижигали.

– Какие звери! О, мой бог, какие они все-таки звери!

– Да ладно, господин Корсак. Московиты пятки жгут, пленных допрашивая, а вы там у себя в Европе только за одно инакомыслие на кострах сжигаете. А кто русских пыткам обучает? Вы не знаете?.. Сами бы они до многого не додумались.

– Давайте не будем, уважаемый Карача, предаваться темам для нас непонятным.

– Пусть эти непонятные темы остаются в Европе. Излишняя развитость ума приводит рано или поздно не столько к изощренности, сколько к извращенности.

– Чувствуется, в университете вы были не последним студентом. Ну хорошо. Давайте перейдем уже ближе к делу. Я вас внимательно слушаю, уважаемый Карача.

– Всевышний сделал так, чтобы я встретил предателя. Есть такой атаман Кобелев. Он готов снабдить нас провиантом и кормом для коней, а за это просит не трогать его село. Таким образом, мы пойдем через Песковатое, где не будет оружных людей, там дадим короткий отдых людям и лошадям, затем пойдем на Можайск.

– А что за село, которое вы обещали не трогать?

– Излегощи. Всё оружие Кобелев обещал отправить в Песковатое. Сам же со своими людьми хочет остаться в стороне.

– Браво! Только кто же их в стороне-то оставит? Не думаю, что почтенный хан Джанибек не возьмет то, что хорошо лежит?

– Я в планы хана вмешиваться не могу. Как решит, так и будет.

– Да, одним селом больше, одним меньше… Кто считает такие мелочи? Неплохой план, Карача. – Корсак чиркнул спичкой. – И что же, вам их совсем не жаль?

– Наверное, я удивлю вас, сказав, что – жаль!

– Обойдемся без жалостей. Итак, если я вас правильно понял, крымское войско ударит по всей оборонной линии русских, свяжет их осадами, но главные силы пойдут через специальный коридор?

– Да. Где-то половина всех наших войск пойдет на Можайск через Песковатое, другая половина будет осаждать крепости, не давая русским возможности перебрасывать силы. После взятия Можайска Джанибек ударит в тыл воеводе Шеину.

– Если всё получится, то можно считать, что с Московским царством будет наконец покончено?

– На всё воля Аллаха.

– Но вижу, Карача, глаза ваши не горят ратным огнем? Неужели вы не радуетесь предстоящему разгрому русских.

– Я уважаю русских. Особенно казаков.

– Согласен, врага нужно уметь уважать. К тому же если враг способен на отвагу и доблесть.

– А еще на любовь…

– Что? При чем здесь любовь?

– Я видел, как русские умеют любить.

– Хм. – Корсак встал и, подойдя к окну, вперил взгляд в темноту ночи. Клубы табачного дыма, которые он выпускал, ударялись о стекло и разливались по всей комнате синеватой полыньей. – Вы знаете, а с вами чертовски интересно беседовать. Наверное, в мирное время мы легко найдем общий язык по различным вопросам философского толка. Но сегодня, ваша светлость, идёт война. Московский царь Михаил вновь бросает вызов моему королевству, он нарушил мирное соглашение и пошел войной. Наше дело – дать ему достойный отпор.

– Московский царь пошел отбивать Смоленск. Если мне не изменяет память, это русский город, и там всегда сидели русские князья. Это ведь Литва вторглась когда-то. Так что я не вижу в действиях московского царя жажды новых земель или просто наживы.

– Но ведь это же вероломно – нарушать заключенный мир.

– Он нарушил мир очень условно. Вы-то это прекрасно знаете. К тому же договор заключался с королем Сигизмундом, а не с царевичем Владиславом.

– Черт бы вас побрал, Карача! Вы, вообще, на чьей стороне?

– Я за интересы Крыма, поскольку я сын степи. Но, если честно, мне совсем нет дела до интересов Польши.

– Да, казаки вам полосуют морду, прижигают пятки, а вы… Это как там у них говорится: не бьет, значит, не любит. Это поговорка, чувствую, распространяется не только на семейные отношения.

– Война кончится. Нам, степнякам, придется искать общий язык с казаками. А с ними, господин ротмистр, поверьте, дружить куда приятнее, чем воевать. Вы же запретесь в своих замках и, когда будет удобно, заключите военный союз с московитами.

– О, этого никогда не произойдет! Я вам готов поклясться перед алтарем.

– Может, и так. Но что-то подсказывает мне, что у Москвы большое будущее. Как бы она нам всем потом хребет не переломала.

– Чтобы не было этого «потом», мы и находимся сейчас здесь, ваша светлость!

– И к моему глубокому сожалению, в одном строю.

– Вот как! Разве Европа не покорила вас?

– Я восхищаюсь европейской мыслью, зодчеством, искусством, но дружить Степь должна с Русью. Мы с ними соседи. Понимаете?

– Наш разговор всё сильнее изменяет русло. А не пора ли нам просить жаркое? – Корсак шагнул к двери, толкнул, крикнул слугам, чтобы подавали.

– Простите меня, господин ротмистр. Я не хотел вас обидеть. Просто я убежден: как бы ни закончилась эта война, крови будет много. Степь опять потеряет лучших. Вы же знаете: на войне гибнут самые достойные.

– После смерти всегда наступает новое рождение. Я человек военный, Карача, и выполняю свой долг. Передо мной поставлена совершенно четкая задача: доставить сведения о наступлении хана Джанибека, и желательно очень точные. Всё до мельчайших подробностей. Самое главное, знать день, а лучше время суток прорыва русской оборонной линии, чтобы правильно рассчитать начало контрнаступления. Теперь я знаю, что проблем у хана Джанибека не будет. Он без труда доберется до Можайска, возьмет этот город прямо с марша, а нет, так оставит часть войск для осады, а сам ударит в тыл русским. Если войск будет достаточно, то часть бросит на Москву, чтобы посеять там панику и не дать московитам основательно подготовится к осаде. Дорогой мой друг, когда война закончится, обещаю вам, мы прекрасно порассуждаем на темы, кому с кем лучше дружить. А сейчас война. И мы с вами должны выполнять приказания.

– Да, к огромному несчастью для народов, это так.

– Черт бы их всех подрал, здесь совершенно не умеют готовить! Ну, разве дичь бывает настолько жесткой и безвкусной.

– Хочу напомнить, господин ротмистр, эту гостиницу пользует ваш соотечественник.

– Должен заметить, Карача, в этой дрянной Московии даже золото рано или поздно превращается в уголь.

– И все же врага нужно уважать, тем более такого, который всего лишь несколько лет назад вышиб из своей столицы вышколенную европейскую армию.

– Ну уж! Да, сами ушли. Было б за что воевать! Кстати, ну да ладно не хочу сейчас о русско-татарских отношениях. А то, не приведи господь, мы еще с вами рассоримся.

– Я как раз очень неплохо знаю историю взаимоотношений Степи и Руси, потому и жалею, что татары с русскими по разные стороны крепостей.

– Эдак мы заговоримся совсем. Ну что ж, ваша светлость, меня уже ждут сани. Если позволите, я отлучусь в свою комнату, напишу депешу для нашего штаба. Я всегда так делаю. Одна колея хорошо, но две лучше! Вдруг в пути что-то случится с моим экипажем, тогда гонец доставит. На этих русских дорогах даже опытные лошади, знаете ли, то и дело ломают ноги.

Корсак вышел из комнаты. Было видно, что он едва сдерживает себя, чтобы не хлопнуть дверью. Карача неосторожно затянулся трубкой, закашлялся и бросил в бокал, из которого пил ротмистр. Сизый дым висел под потолком. Племянник самого хана Джанибека смотрел на этот дым и люто ругал свою судьбу, совершенно не замечая, как голос становится все громче, а дрожь в руках все сильнее.

– Ну что ж, мой замечательный друг, мне пора. Не проводите меня до саней? – Корсак появился в дверном проеме неожиданно, подобно черту из чулана.

– С огромным удовольствием! – Карача рывком поднялся из кресла.

Он не заметил, что левый глаз ротмистра странно прищурился, а губы вытянулись в жесткую узкую линию. Они вышли на улицу. Стояла глубокая ночь. Слуга вынес лампу и подвесил ее на специальный крюк под потолком крыльца. Снежные хлопья, сырые, величиною с пол-ладони летели из темноты неба, тяжело опускались на изрытую санными полозьями землю. Экипаж уже был готов. Четверка коней нетерпеливо всхрапывала. Возница, до бровей залепленный снегом, сидел и насвистывал какую-то озорную песенку. Ротмистр потянул на себя дверь кареты. Пронзительно заскрипели петли. Но Корсаку этот звук доставил в ту ночь огромное наслаждение.

– Ну что ж, Карача, вот и всё! Пора прощаться. – Ротмистр протянул руку, другой продолжая держаться за ручку. Караче ничего не оставалось, как сделать несколько шагов от ступенек крыльца. Подойдя, он непроизвольно бросил взгляд внутрь кареты, где тускло горела свечная лампа. И тут же словно порывом ветра качнуло. В карете была Ядвига… Огромные серо-голубые озера глаз, нежный овал лица, точеный, аккуратный нос, волшебная ямочка на подбородке… На какое-то мгновение дыхание у Карачи перехватило.

– Да, ваша светлость. Вы можете попрощаться, но только в моем присутствии. Пани Ядвига, понимаете ли, моя жена. – Ротмистр, в презрении кривя лицо, смотрел на отпрыска знаменитого татарского рода.

– Ты всё это специально подстроил! – Карача вдруг понял, что финал этого спектакля был тщательно спланирован, но совладать с накатившей волной безумства уже не мог. Он выхватил из-за голенища ичиги плеть и замахнулся на Корсака. В ту же секунду раздался выстрел.

Карачу отбросило на несколько шагов назад. Пару мгновений он еще силился устоять на ногах, пытаясь что-то выкрикнуть, выдохнуть, прохрипеть… Ноги подкосились, тело рухнуло в бурую кашу из снега и грязи навзничь. Возница сипло кашлянул в рукав и бросил пистолет на землю. Ротмистр вскочил в карету, и та в то же мгновение сорвалась с места.

– Мне даже его немного жаль. – Корсак смотрел на Ядвигу голубым, водянистым взглядом, кутаясь в дорогую соболью шубу. – Не правда ли, пани Ядвига, весьма интересный экземпляр?

– Мы с вами не договаривались об этом, господин Корсак.

– Будем считать, что всё произошло неожиданно и само собой.

– Вы заранее обдумали сюжет? Вы подлый, отвратительный человек!

– Я выполняю свой долг, пани. И вообще, к чему весь этот маскарад. Не разыгрывайте из себя любящую женщину. Вы более коварны, чем все слуги дьявола, вместе взятые, пани Ядвига. А у меня долг!

– Вы долгом всё время прикрываетесь. А я все равно не понимаю: зачем нужно было убивать, да еще в моем присутствии?

– Вы, как любая женщина, в одном предложении задаете сразу несколько вопросов. На какой изволите отвечать?

Ядвига Радзивил смерила Корсака неживым взглядом и отвернулась к окну.

– Ну что ж, – ротмистр достал трубку, – сделаем вид, что мы не почувствовали вашего презрения. Убить этого человека, дорогая пани, стоило уже потому, чтобы хан Джанибек еще сильнее возненавидел русских. В нашем донесении уже подробно описано, как московиты застрелили бедного Карачу. В Степи поверят тому, что выгодно нам. Почему в вашем присутствии? Так вы видели всё собственными глазами и сможете подтвердить, что пьяный московский стрелец на спор всадил пулю в наследника татарского престола. Почему именно вы, дорогая пани? А потому, что вам поверят, как никому другому. Все ведь знают про ваши неземные чувства друг к другу! Хотите знать, что будет с настоящим стрелком? – Корсак поднес указательный палец к виску. – Пух! И нас останется только двое. А вы подумайте: два человека, объединенные одной тайной, повязанные навеки убийством. Такие союзы очень крепкие. Ну, вы еще не передумали выйти за меня замуж?

– Вы чудовище, Корсак!

– Вы очень кокетливо напомнили мне об этом. Еще какое чудовище, ясновельможная пани! Но вы ведь не хотите, чтобы стало известно то, как вы поступили с бедным дитем? И вообще откуда оно у вас! Боюсь ваш уважаемый батюшка, ясновельможный гетман, не переживет такого удара от любимой дочери. Этот мальчик, как его по имени, не помню, но уж больно похож на своего папеньку. Я сегодня сам в этом убедился.

– Замолчите, Корсак!

– Я обещаю вам, что никогда не буду напоминать вам, кто его отец. Впрочем, вы и сами-то вряд ли этого хотите. Понимаю. Понимаю. Вы любили этого Карачу. Страшно любили. Может, и сейчас любите, но вам нужно выбирать между ним и вашим ребенком. Ох, это чудовищное время. Да еще и скрывать ото всех, что его отец дикий татарин.

– Он не более дик, чем вы. А сердце его благороднее многих европейских рыцарей. – Ядвига отвернулась к окну.

Да, три года назад она пережила влюбленность. Даже наверное, это чувство можно скорее назвать экзотической страстью. И вдруг беременность. Не хотела, но оставила, вопреки собственной воле. От Карачи приходило несколько писем, в которых он изливал свою любовь, и она искренне понимала его, но в сердце своем давно, кроме пустоты, ничего к мужчинам не ощущала. Однажды бросившему второй раз уже не доверилась. А ведь умчался-то в свою степь, когда узнал, что беременна. И сказала тогда сама себе ясновельможная пани, что мстить будет всему мужскому роду-племени, покуда жива, и ни одного в свое сердце уже не впустит. Только маленький сын стал средоточием мира. Ради него она служила Корсаку и готова была выполнить любые приказание, лишь бы ее не разлучали с ребенком, который жил в одном из христианских приютов под Смоленском.

– Да-да, отворачивайтесь к окну и подремлите. А я затушу лампу и тоже отдохну. Путь нам предстоит не близкий. – Ротмистр делано зевнул и закрыл глаза.

Глава 3

Утром следующего дня над Излегощи поднялись клубы черного дыма. Казаки сжигали свои дома. За Дон на Русь потянулись первые обозы с беженцами. Уходили помещичьи дворы, семьи зажиточных крестьян, немощные старики, бабы с ребятишками, подневольные холопы. Воздух наполнился криками людей, ревом скота, скрипом телег и саней.

Возы готовили ночью, чтобы с восходом организованно двинуться в путь. На Порубежье никто решение казачьего круга по избам не обсуждает. Раз надо, значит, надо!

От крестьян добровольцами попросилось восемьдесят человек. Но даже из них Кобелев оставил только тридцать. Остальные для войны совсем не годились: либо старые и немощные, либо малосильные и хворые, либо по бедности своей настолько убогие, что проще отправить за Дон, чем вооружать, обучать да харчи без толку расходовать.

Тимофей Степанович вскочил в седло. В белой раскрыленной бурке полетел вдоль обоза. Казаки должны видеть своего атамана бодрым, грозным, во всеоружии. Черный как смоль конь Волочай нетерпеливо хрипел, грыз удила, чуя лихо и одновременно захлестнутый волной азарта. Грязь из-под копыт летела рыжими лягухами, пачкая одежду и прыгая на лица. Но казаки только отшучивались да весело бранились. Так, мол, атаман! От того, как ты скачешь, и нам понятнее и крепче на душе.

Оставив Гмызу руководить обозом, Кобелев еще с тремя казаками помчался вперед к Усмани, в село Песковатое, где уже ждал его есаул Терентий Осипов.

– Так-то, Тереша, – Кобелев сделал несколько гулких глотков кваса с дороги, – друг ты мой! Сколь есть людишек, всех давай с завтрего валы строить, частокол ладить. Обоз подойдет, думаю, не раньше чем через день. Идут не шибко, но твердо.

– Леса много нужно, Тимофей! – Осипов говорил, прикрывая по привычке пустую левую глазницу ладонью. – Ишь, вон кот у меня куда-то повязку запропастил. А ну, Волох, – обращаясь к мощному рыжему коту, гревшемуся на печи, буркнул есаул, – куда, тварь окаянная, тряпицу задевал?

– Бревна нужны, то верно. – Кобелев снова взялся за квас. – Я несколько быков впряг, они хорошие бревна прут. По снегу да по жиже самое то.

– Сколько держаться-то нужно? – Есаул посмотрел единственным глазом прямо под сердце атаману.

– Много. Пока не отобьемся. Если задержим на сутки-двое – этого мало. Вряд ли что-то даст. А ежели недельку постоим, то планы татарские порасстроим.

– Но совсем ведь не развернем этакую лаву!

– Совсем не развернем. Но можем измотать басурмана и заставить бежать до Можайска на голоде. А там, глядишь, и царь с воеводой чего-то скумекают да отстоят царство.

– Эт я понял, Тимофей Степаныч, – есаул подошел к печи и дернул за черный конец тряпки, на которой возлежал кот, – скумекают на Москве. Татар откинут. Так ведь те обратно опять через нас пойдут. А пойдут злыми, безумными. И что тогда от нас тут останется?

– Далеко забегаешь, Терентий Яковлевич. Нам бы для начала задержать Джанибека. А там, глядишь…

– А там, глядишь, и полонить некого будет. Да это я так. Не серчай. По мне земля сырая куда лучше ярма крымского. Сказывают, и Мубарек там?

– Все в одной орде прут. Брод через Усмань только здесь, в Песковатом. В других местах брод глубокий. А им мокрыми быть никак нельзя. Холодно еще. Так половину войск потерять недолго.

– С Мубареком у меня свои расчеты. Это ж его поганцы мне глаз-от стрелой вывернули.

– Ну и поквитаешься заодно. Чего Авдотья?

– А чего с ней! Вся на изготовке. Собрала вокруг себя баб подюжее, тоже в подмогу нам. Готовят настои да бальзамы для раненых. Их, поди, и класть не перекласть будет.

– Пусть готовят. Нам бы с тобой сейчас пройтись да посмотреть: где чего подлатать, а где новое поставить.

– Эт тоже дело. А ты мне вот что скажи: почему в Песковатом решил ратничать?

– Здесь Усмань, – Кобелев поймал себя на мысли, что чуть не сболтнул про разговор с Недолей, хорошо одернул себя вовремя. Что бы подумал тогда боевой товарищ, если сам атаман за слова юродивой прячется? – которая может нас прикрыть с фронта. Татарам придется в лоб идти. Потому как брод только супротив крепости. А она хорошо стоит: одним крылом в болотину, другим – в лес. А ежели вал придвинуть да канал протянуть, то и вода всегда своя. А воды немало нужно: тут и скот, тут и люди. Двумя колодцами в крепости не управимся.

– А еще погибель их татарская!

– Ты тоже в эти сказки веришь?

– Так ведь как не верить.

– Так вроде княжна эта рязанскому князю помогла сбежать из полона? Вроде как, получается, Усмань на нашей стороне.

– И я тебе о том. В каждом случае своя тонкость. Сбежать князю помогла. Но дошли они вместе досюдова, а она потопла. Стало быть, есть сила, что не пускает татар через эту реку.

– И сейчас не пустит. А коли пройдут, то шибко не рады будут.

Казаки встали из-за стола, перепоясались и вышли на двор.

Тем же днем застучали топоры, завжикали пилы, заухали бревна, ударяясь друг о друга. Разобрали заднюю часть крепости, что смотрела на пруд, но от воды отстояла на добрых сорок шагов. Еще через три дня продлили боковые стены крепости прямо до воды. Всё сгодится и от пожара и на водопой скота. Продлили – и вперед. В илистое дно Усмани вбили частокол из бревен, который соединил две стены. Получилась как бы запруда с постоянной сменой воды. Таким образом, крепость с лобной части заходила на реку, а с тыла на пруд. Наращивали по высоте стены, вырубали бойницы для стрелков, что будут сражаться на нижнем ярусе. На верхнем ярусе сделали крепкий настил на мощных опорах, а сверху навес, чтобы бойцы были прикрыты от летящих по дуге стрел. Но ситуация была тяжела тем, что в крепости почти нет пушек и очень мало пищалей. Атаман, понимая всю сложность обстановки, заставлял казаков рыть все новые и новые ямы-ловушки впереди брода на основных подступах к детинцу. Ямы оснащались острыми кольями и обломками всего, что могло ранить неприятеля. В ход шли негодные косы, сработанные ножи, обломки жердей и колесных спиц. Поставили даже скрытые капканы на крупного зверя. Каждый шаг, каждый локоть, каждая пядь земли вокруг крепости были «засеяны» деревом, камнем, железом, способными причинить неприятелю урон.

Спустя две недели после того, как небольшое казачье войско собралось в Песковатом и стало готовиться к войне, в тяжелые, только что срубленные ворота постучался инок. Вопрос о том, как он прошел к крепости, не поранившись, никому почему-то даже не пришел в голову.

– Имя моё – Савва! – Инок стоял перед атаманом, заметно сутулясь, иначе бы прогнул, наверное, потолок в хате.

– С чем пожаловал, божий человек? – Кобелеву по времени было совсем не до инока, поэтому говорил атаман резко и почти не скрывая раздражения.

– С молитвой я к тебе, Тимофей Степанович!

– Эх, небесная душа, совсем не до тебя пока! Уж извини, коли сможешь.

– Что ж так. Не торопись, атаман. Отец Сергий Радонежский двух монахов дал, и те бились под знаменами московского князя Дмитрия Ивановича.

– А тебя ж кто послал?

– А никто. Я сам бреду в поисках пустыни.

– Чего-то не понимаю я тебя?

– А ты не понимай, а сердцем чуй. Иду я издалека. С севера. Там и поступил пять лет тому как в монастырь, а до этого пушечки делал.

– Пушечки, говоришь? – Кобелев аж привстал.

– Они самые. Долго сейчас, да и неуместно рассказывать о том, что меня заставило стать на путь служения.

– Но ведь ты раньше не пришел, а сейчас, словно прознал?

– Так и есть. Скрывать не буду.

– От кого ж? Лучше не тяни, а то живо кочергу на огне подогрею! – Кобелев вскинул бровь, и по стальному блеску видно было, как он напрягся.

– Вот так ну-тать! – Инок заулыбался и плеснул руками. – А как же ворон не вскаркнет, пес не взлает?

– Так ты от Недоли, что ль? – Атаман шумно выдохнул и опустился на лавку.

– От кого ж еще. А как бы я к воротам прошел, минуя все ваши ямы да капканы!

– Вот те на! Делаешь-делаешь, а юродивая баба как по своей хате колобродит, да еще других направляет.

– В каждом деле на все воля Божия! Ты ведь сам ее на Русь отправил вместе с другими немощными. А она, вишь, время-то зря не теряла. Сподобил Христос меня найти. А как меня нашла, так сама сюда и привела, да еще обсказала, как через твои «засеки» пройти. Сама же опять за Дон подалась.

– Ну и баба! Ну, говори, Савва, чем помочь желаешь?

– Пушечки, они ведь разные бывают. Делывал я их из чугуна, а также из дерева и даже из кожи. Правда, такие служат не долго: один-два раза разве что пальнуть могут. Но иногда и это к пользе. А еще могу самострелы изготавливать, которые бьют стрелами толщиной в руку, а коли надо сыпать мелкими каменьями.

– Значит, можешь такие орудия изготовить?

– Могу. Затем и пришел.

– Чего надобно для этого, говори! Из кожи вон вылезу, но достану.

– Нужны сырые дубовые стволы в два обхвата. – Тут монаха качнуло и он стал медленно оседать на пол.

– Эк, дубина стоеросовая! Да он голодный! – Кобелев вскочил, подхватил на руки монаха и помог тому лечь на лавку.

Прошла еще неделя, в течение которой атаман в лучшем случае спал десять – двенадцать часов в сумме, да и то вряд ли. Боли за грудиной становились еще более продолжительными. Но на них Кобелев старался не обращать внимания. От зари до зари его видели то тут, – то там, то среди казаков, строивших вал, то среди скотников, то в оружейной. Крепость в Песковатом из небольшого оборонного сооружения превращалась в могучее забрало, из бойниц которого торчали пищали, пушки, стальные наконечники самострелов. Монах же, казалось, не ложился совсем. Ему в помощь дали двоих казаков. Но когда те падали от усталости, Савва продолжал в одиночку возиться в своей мастерской. И вот по прошествии семи дней четыре деревянные пушки и три самострела были готовы к бою. Тетива для самострелов бралась из бычьих жил, которые заплетались в косу и натягивались на сам лук. Посредине тетивы находился кожаный карман, куда по желанию можно было положить горсть камней или толстое древко стрелы, способной пронзить лошадь насквозь с расстояния в тридцать шагов. Вообще этот самострел напоминал французский арбалет времен Столетней войны, только вдвое больше, и тетива натягивалась двумя рычагами, что давало возможность перезаряжать гораздо быстрее, нежели с помощью воротка.

Снег почти полностью сошел. Усмань окончательно освободилась ото льда. На ветвях деревьев прыснули первые побеги. Стояли долгожданные весенние дни. И только неумолимое приближение войны не давало покоя людям, изготовившимся на ратный подвиг в Песковатом.

На двадцать восьмой день показался казачий патруль. Кобелев увидел, глядя против солнца из-под руки трех всадников: «Помилуй мя, Боже!». Атаман понял: с каким известием торопятся казаки. Он приказал выйти им навстречу и проводить, чтобы те не напоролись на ловушки.

Глава 4

Инышка опоздал ровно на одну минуту. Он слышал выстрел, но когда выскочил из-за угла трактира, увидел лишь набирающие скорость сани. Карача лежал на спине, неестественно заломив левую руку. Возле плеча по снегу расползалось бурое пятно. Казак спрыгнул с коня, чтобы подойти и осмотреть лежавшего. Но уже откуда-то из темноты улицы спешили два стрельца.

– А ну-ть стой, разбойная душа!

– Какой я те разбойник! Я от атамана Тимофей Степаныча Кобелева везу папирус вашему тысяцкому. А стрелял кто-то из тех вон саней.

– Ты мне зубы не заговаривай. Ты хоть знашь, хто в той карете поехал?

– Не знаю, но догоню. Я этого татарина знаю. Это племянник Джанибека, что сейчас на нас походом идет.

– Ладно, Лукич, чаго с имя церемонится? Этого вяжи, да на допрос к Василь Модестовичу. Татарина, може, к самому тысяцкому?

Инышка плохо видел лица стрельцов, потому как тьма стояла приличная. Только почувствовал, как сильная рука схватила его за локоть. Но казака, да еще разведчика, так не берут. Чуть подавшись назад, он вдруг резко вскинул предплечье, крутнул, затем резко вниз. Стрелец только рот раскрыл, а Инышка хлестким движением ноги опрокинул его на спину, прямо в грязную снежную кашу.

– Всё, ребята, занимайтеся Карачой. А я за санями. Уйдут ведь! Как вернусь, все передам вашему тысяцкому.

Конь понес его по темнеющему санному следу. Он очень быстро нагнал экипаж. Потянул за рукоять саблю, собираясь зайти сбоку и рубануть для начала поводья. А уж если такие меры не помогут, то и…

Враг оказался быстрее и сноровистее. Из темноты в Инышку плюнуло тонким красным язычком пламени. Пуля юзгнула по щеке, оставив багровую ссадину. Поначалу запекло в том месте, но встречный ветер и отчаянная погоня быстро помогли забыть рану. Второй выстрел оказался более точным: чуть ниже колена глубоко кольнуло, да так больно, что из глаз пчелы полетели. Казак только зубы сильнее стиснул. Он уже было нагнал… Но вдруг дверь кареты распахнулась и оттуда что-то выпало. Инышка в темноте не разглядел и даже не думал останавливаться, если бы не женский вскрик. Он вздыбил коня, развернулся и от неожиданности уронил челюсть. На грязном снегу лежала красивая белокурая пани.

– Вот те и раз и два-с! – Инышка аж присвистнул. Про раненую ногу позабыл, словно не кровь в сапог текла, а квас в за пазуху.

– Помогите! – Ядвига протянула руку.

– Ну, давай. Че ж не сподпочь-то ладному человеку!

– Он меня вытолкнул. Этот волк, это животное!

– Хто тя вытолкнул?

– Ротмистр Корсак. Я всё расскажу вашему начальству.

– Тогды, дай-ка я тебя подхвачу. Впереди меня на луке поедешь.

– Где угодно, лишь бы не с ним.

Инышка перегнулся в седле и легко, точно играючи, подхватил пани под плечи и усадил впереди себя. Его тут же обдало неведомым доселе ароматом. Вот так близко с женщиной ему еще никогда не доводилось бывать.

– А почто ж твой ротмистр в Карачу-то палил?

– Говорю же, он зверь, он не человек!

– Ну не убил, и то слава Богу!

– А-а, то есть как не убил?

– Ну так, ранил в плечо.

– Так ведь он уже гонцов отправил с тем, что Карача мертв.

– Как же он мог их успеть отправить, пани, на моих глазах все ведь было. Э, тпру! – Инышка притормозил коня. – Знать, он их отправил еще, не убив татарина. Значит, не сумлевался, что убьет! Вот гад ползучий! Постой, постой. А как же ты, пани, об этом ведаешь?

– Тихо-тихо, прекрасный мой спаситель! – Ядвига закрыла ладонью рот казаку. – Карача мой злейший враг! – А потом, плотно прижавшись к инышкиной груди, часто заговорила по-польски, всхлипывая, переходя на шепот.

У Инышки от такого маневра сладко засаднило под сердцем.

– Я тебя не отдам, дивчина! Ты не бойся! – В голове у парня плыло и кружилось всеми цветами радуги.

– Не отдавай, не отдавай только! Вези меня скорее куда-нибудь!

– Да не могу покамест. Мне надобно сургуч можайскому тысяцкому вручить.

– Плюнь на все. Давай уедем! – Полька продолжала шептать в самое ухо своему избавителю.

И неизвестно что бы пришло на ум Инышке, если бы не рука, вынырнувшая из темноты и схватившая за узду.

– А ну слазь, кобель неструганый! – Бородатое лицо стрельца кривилось от гнева.

– Ребят, вы че? Я же говорил, везу бумагу вашему Ивану Скрябе!

Но уже несколько пар жилистых рук выволакивало его из седла. Инышка попытался сопротивляться. На этот раз последовал такой удар по шее, что несколько разноцветных камешков вылетело из глаз, а потом наступила кромешная тьма.

Сознание возвращалось медленно и трудно, словно карабкалось вверх по ледяной горке. Вот-вот вершина и свет. Но в последний момент не хватало сил для решающего рывка, и снова скольжение вниз, в холодную и черную пропасть. Пропасть не была пустой и безжизненной. В ней находились этажи. На одном этаже какой-то старик в длинной вытянутой шапке читал монотонным голосом молитвы перед горящим костром, в котором корчился живой человек, на другом – орали сумасшедшими голосами голые бабы, вскидывая вверх руки. Инышка жадно смотрел на крепкие женские ягодицы и старался достать до них руками. Были еще этажи, но без отчетливых сюжетов. Просто лица, морды, хари, молодые девы с мужскими членами, хвостатые старухи, знакомые и незнакомые казаки. И была она. Но только в другом образе. Совсем даже внешне другая. С иным лицом. Но Инышка точно знал, что это Ядвига. Во сне не возникало никаких сомнений на этот счет. Они ходили и разговаривали, взявшись за руки. Тонкие запястья, длинные пальцы. Он страстно хочет жениться. Так сильно хочет, что сердце подпрыгивает до горла.

Он несколько раз пробовал разомкнуть веки, но дощатый потолок перед глазами начинал нестерпимо вращаться. Приходилось вновь закрывать глаза. Страшно хотелось пить. Вроде попросил. Но голоса своего не услышал. Только донеслось откуда-то:

– Сейчас, милок. Никак ожил! – говорила не молодая женщина. Даже скорее старуха.

Вода текла холодной спасительной струйкой в иссушенную гортань. На подбородок. По голой груди. Ага. Значит, пора прочухиваться, коли ощущаешь воду на теле.

– Силен ты спать, казачина! – Мужик с черной бородой и кривыми зубами сидел у самого изголовья.

– Ты кто, дядя? – Инышка наконец услышал себя.

– Тот, к кому ты ехал, да не доехал. Зато бабу нашел.

– Зачем так сильно-то было?

– А как с тобой иначе? Ты вона лихой какой. Вмиг стрельца уважаемого мордой в грязь посадил. Чего ж ты хотел после того? – Мужик ухмыльнулся.

– Мне бы письма…

– Да уже взял я письма у тебя из-за пазухи. Меня Иваном Прокопьичем Скрябой зовут. Я тут, парень, тысяцким служу государю нашему Михалу Федорычу.

– А-а… Так я ж к тебе и ехал.

– Письма прочел неоднократно. Ну, дела. Молодец! Хорошо с заданием справился. Только вот зачем за бабой-то погнался?

– Да, не за бабой я…

– Да ну, неужто?

– Точно не за бабой. Как дело-то было…

– Ты давай по порядку. – Скряба расстегнул верхний крючок кафтана.

– Я в карауле был. Так вот, споймали мы одного татарина. Я его к Тимофей Степанычу на допрос, стало быть. А атаман возьми да отпусти. Ну, поговорил вначале сколько-то. И отпустил.

– Отпустил, говоришь?

– Отпустил. Истинный крест! До меня не сразу дошло, что атаман-то наш ему в голову вложил свои мысли, значит. Чтобы тот татарин хитрость нашу врагу сказал, но не как хитрость, а как чисту взаправду. Иным словом, запутать неприятеля. Но и меня отправил следом, чтобы я письма доставил. Наперво я в Воронеже побывал. А потом сразу и сюда. В общем, Иван Прокопьич, идут нехристи на нас большим числом!

– Это я уж из письма понял.

– Но хитрый ты казак, как я погляжу!

– В чем хитрость-то моя?

– Я тебя про бабу пять раз спросил. А ты мне про что угодно, только не про нее!

– Меня кажись ранило в ногу! – Инышка притворно хныкнул.

– Невелика рана. Пуля кость облизала и с другой стороны из икры вышла. Жив будешь. Отлежишься только. Ты мне про бабу когда сказывать будешь, мать твою, засранец! Сейчас живо на дыбу прикажу! – Скряба уже начинал выходить из себя.

– Че сказывать-то нечего! Я к постоялому двору подскакиваю. До фонаря шагов, може, двадцать. Всё вижу, что там под фонарем делается. Извозчик пистоль достал да как пальнет в Карачу. Тот на землю – кувырк. Я спрыгнул с коня, поглядеть: жив иль нет. Тут – стрельцы. Вырываюсь я от них и – снова в седло. Давай сани догонять. Тут в меня палить начали. Два раза. Одна пуля по щеке шоркнула, вторая – в ногу. Но я не останавливаюсь, дальше преследую. Потом вижу, дверца кареты открылась, и на снег что-то шмякнулось. Присмотрелся – Матерь-Богородица. Жонщина!

– Она тебе что-нибудь сказывала?

– Да вроде ничего. Так что-то на своем, на польском тараторила! – Инышка врал и не чувствовал, что тысяцкий не верит ему.

– Ладно, парень.

– С Карачой-то как?

– Карачу твоего я на дыбе проверю. Пока говорит все то, что и ты мне вложил. Значится, только на польском? – Скряба пристально посмотрел в глаза казаку.

– Так. Ну, смутило меня кой-чего…

– Что же?

– Она говорит, что-де гонца отправил этот ротмистр, который должен кому-то передать о смерти татарина. Я еще подумал, как же он наперед послание шлет, когда тот жив еще. Ага, думаю, значит, заранее был уверен в том, что убьет беднягу. И поторопился отправить. Пулю человек посылает, то верно, но куда она полетит, решает Господь Бог.

– Ну, ужо кой-чего имеем. Лечись да поправляйся. А хочешь, я тебе Ядвигу пришлю?

– Да на кой она мне! – Инышка стал пунцовым на раз.

– Ничего, вдвоем скоротаете час-другой. – Скряба поднялся со скрипучего табурета и направился к выходу.

Вся разрозненная мозаика в голове можайского воеводы складывалась в единую картину. Татары в сговоре с поляками. Пока московские войска, ополчение и казаки под Смоленском, можно смело нападать. Да еще зайти в тыл и нанести сокрушительный удар. А после хоть на Москву, хоть куда. Операция спланирована с точностью до одного дня. Если казаки задержат Джанибека на юге, то план не удастся. Казаков на юге с гулькин нос. В основном старики. Карача передавал сведения Корсаку, не зная того, что казаки готовят свою операцию. Все так. Ошибка ротмистра в том, что поторопился отправить гонца с донесением о смерти татарского принца. Гибель такой персоны может развязать серьезный конфликт. Только одно неясно: откуда взялась эта выпавшая из кареты польская баба? В голове у тысяцкого веревочка на этот счет была пока только с одним концом. Он вышел на двор. Подождал Василя Рукавицу, своего главного дознавателя.

– Все слышал, Василь Модестович?

– Слышал. Мне в общем-то понятно многое, но не все. Почему полька оказалась на снегу?

– Давай вместе мозгами пошевелим.

– Ротмистр зачем-то возил ее с собой. А потом, с ее слов, вытолкнул из кареты, дескать, напугался преследовавшего их казака. – Рукавица почесал мясистый, красный лоб здоровенной пятерней. Не зря фамилию такую их род, видать, получил.

– А ты хорошо ее допросил? – Скряба, словно заразившись, тоже почесал лоб жилистой ручищей.

– Пока только говорил. С бабами оно ведь знаешь как! Они на дыбе и свое и чужое несут. Вообще так запутать могут, что ворона крыло сломит. С ними лучше вначале вприглядку, потом вприсядку, а уж после в лежанку.

– Ты делай как знаешь, Василь Модестович, но я должен в этом разобраться. Мало того что укрепления порасшатались, все чинить да ладить нужно, так еще и это.

– Ты, Иван Прокопич, занимайся своими воеводскими делами. Гроза прет страшная. Отбиться будет ой как не просто!

– Оно-то верно. Но зудит у меня поперек грудины. Что-то тут не чисто. Ты вот что, Василь, сделай. Я через пару часов отправлю эту пани к казачку нашему. Ты послухай, чего там они говорить будут. Может, она его подбивать начнет на что-то? Он-то телок станичный, а она баба тертая.

– Эт я за обязательно. Вот мне тоже непонятно, а зачем он ее из саней выбросил этот ротмистр. Два опытных, военных, вооруженных мужика против одного казака, который скачет с сабелькой наголо. Сильно я сомневаюсь, что они испужались и решили бабой откупиться.

– А что думаешь?

– А думаю, Иван Прокопич, не сама ли она выпрыгнула. По согласованию с ними или без, это не так сейчас важно.

– Вот и меня вся эта история шибко смущает. Ведь ежели она выпрыгнула, значит, план у них есть какой-то?

– Нам в этом-то и нужно разобраться. Зачем, зачем оставлять красавицу пани, если татарин убит, гонцы с донесениями уже в пути? Операция, можно сказать, началась.

– Как выяснилось, убит, но не до конца.

– А большая разница через это? Важно ведь татар растравить как следует. Вот он заранее и отправил. А получится пристрелить Карачу или нет, то не так и важно. Время уже выиграно.

– Да было б так просто, коли б не фига из носа. Я другого в толк не возьму. Зачем сажать ее в сани, ехать, а потом заставлять прыгать?

– Верно. Я тоже думал над этим, Иван. Ведь если бы нужно было кого-то отравить или по-другому извести, или еще какое дело сделать, то зачем вообще нужно было садиться в сани?

– А може, он и впрямь ее вытолкнул?

– Да Бог с тобой, воевода! Она должна предстать по их плану жертвой, понимаешь?

– Понимаю. Но не понимаю для чего? Давай так, Василь Модестович, тряси это дело. А я своим займусь. Через час пани пришлю к казаку.

У Инышки чуть сердце из груди лягушонком не выпрыгнуло, когда он увидел Ядвигу в дверном проеме. Тусклый свет от бычьего пузыря падал на ее серо-голубые глаза и, отражаясь, разливался неземным сиянием. От того в хате стало вдруг намного светлее. Капюшон поверх льняных, волнистых волос. И вся высокая, стройная и величавая.

– Пани? – У казака судорогой свело горло.

– Как поживает наш герой?

– Да что со мной буде! Так пара царапин. Вот день-другой и в седло – до своих. – Он вдруг затараторил. И если бы она не вскинула указательный пальчик, то тараторил бы еще и еще.

– Я вот по какому делу зашла. Уж больно странное у тебя имя? Дай, думаю, спрошу. А то уеду, так и не узнав.

– А-а, это! Так… – Инышка зарумянился, – есть такое выраженьице: иной, кыш-ка со двора! Когда в шутку, когда всурьез люди у нас в местности говорят. Вот и получился Инышка. Иной, стало быть. А почему ко мне это приклеилось, сказать не смогу, пани.

– Как твои раны, витязь?

– Да какие ж то раны, пани. Комар и тот сильней кусает.

– Храбрый ты, Инышка!

От каждого слова Ядвиги веяло на казака такой небывалой нежностью, такой волной тепла неземного, словно в сказку какую угодил.

– Я еще и не воевал толком. Только с караулом по степи ходил.

– По степи? А-а. А откуда путь держишь.

– Оттуда и держу. От атамана Тимофей Степаныча. Мы ж вашего-то брата ловко перехитрили! Во как! – Казак гордо задрал подбородок.

– Перехитрили? – Пани поднесла согнутый указательный палец к губам и прищурилась, – А расскажи, в чем хитрость ваша?

– В том и есть. Карача ротмистру одно сказал, а на самом-то деле всё по-другому.

– Что ж обманул, стало быть, Карача?

– Нет же ж. Он и сам взаправду так думал, что передавал вашему ротмистру. А на самом-то деле все и не так! Эх!.. – Инышка аж привстал от гордости на локтях.

– Понятно. Ты лежи, лежи! Тебе еще рано хороводы водить. А я баба страсть какая любопытная. Сама не знаю, а зачем-то всем интересуюсь.

– А, бабы они и у нас такие. Ничего в военных стратегиях не смыслят, а уж начнут говорить, не остановишь, прямо-таки полководцы какие!

– Ну-ну, дальше-то что?

– А дальше вам, ясновельможная пани, знать ничего не след! – Голос раздался из-за простенка. – А с тобой, трескун, разговор особый еще будет! – Василь Рукавица решил прервать милую беседу.

Тут же в избу вошли два стрельца, а следом и сам Рукавица.

– Пани Ядвига Радзивил пойдет с нами! – Василь Модестович почесал лоб.

– Ах ты, старый лис! А я все в толк не возьму: зачем меня так Скряба просит раненого навестить? И здесь сижу, смотрю на простенок, а сердце-то не на месте. Ишь какую дознавательную избу надумал сделать! С потайной комнаткой!

– В европах и учимся, матушка!

– А где ж то видано подслухивать?! – Инышка от изумления уронил челюсть чуть не до самой груди.

– А ты, дурень стоеросовый, сиди да помалкивай. Не то и тебя, не погляжу, что раненый, в застенок отправлю. – Рукавица отер со лба пот. – Жарко тут у вас. Пора бы и на выход, пани.

И уже на улице, идя за спиной у Ядвиги, Василь Модестович сказал:

– Признаться, пани, я голову едва не сломал: зачем тебе из саней вываливаться нужно было. А тут прям и просто все.

– Что же у тебя так все просто, Василь Модестович?

– А хочешь, скажу? Теперича, конечно, больше для интереса. А ты, ежели чего, поправь дурака старого. Итак, Карача простреленный падает на снег. Вы не смотрите, жив он али нет. Да это и не так важно. Депеши-то все ушли, в коих сказано, что принц крови убит. Да не дай бог, стрельцы вывернуться откуда-нибудь. В общем, летите вы на саночках своих по ноченьке темной, и вдруг – казачина, откуда ни возьмись. Вы поначалу его за конного стрельца принимаете. Впотьмах-то сразу не разглядишь. Палите. Но не судьба. А потом видите: казак! Одет не по-здешнему и конем правит по-своему, по-казачьи. Тут у ротмистра, а мужик он крученый, мелькает мысль: а не гонец ли то с южных границ? Ежели гонец, то с чем? Останавливаться нельзя. Ему, ротмистру, торопиться под Смоленск нужно, вот и принимается решение прямо на ходу вашим штабом, что пани Ядвига Радзивил выскакивает из кареты. Но так, чтобы казак подумал, будто ее злой ротмистр вытолкал. Дальше – казака в оборот. Удастся до подхода стрельцов уговорить, то очень хорошо. А нет, то крутиться опосля рядом где-то да вынюхивать все. Так, пани? Не ошибся старый Рукавица?

– Не ошибся. Только толку с того! – Ядвига презрительно скривила губы. Черты лица заострились. Знал бы Рукавица, что еще одна причина подтолкнула Ядвигу выпрыгнуть из саней – ее маленький сын! А Корсак всего лишь умелый спекулянт и манипулятор. Разве можно заставить женщину идти в такой ситуации на риск, основываясь только на чувстве долга перед короной?

– Толк завсегда имеется! – Можайский дознаватель снова почесал лоб.

– Казака-то ведь просто пристрелить можно было, да бумаги забрать! Запутался ты, Василь Модестович! – Ядвига усмехнулась.

– Ну уж, впрямь… Кому, как не вам, доподлинно известно, что атаманы часто своих гонцов без бумаг посылают, велят на словах запоминать. Али не так? Потому и нужен тебе был сам казак.

– Бес старый! – Ядвига делано скрипнула зубами. – На дыбу поведешь?

– Може, и на дыбу. Там видно будет.

Избу с потайной комнатой для подслушивания Василий Модестович повелел освободить и держать прибранной наготове. Инышку же перевели в другой терем, окна которого выходили на двор темницы. Каждый день он видел, как стрельцы куда-то уводят Ядвигу… «Только б не пытали да железом не жгли!.. – просил казак. И в груди у него горячим валуном ворочалось неведомое до ныне чувство. – Ну, какая ты лазутчица вражья! Ты – баба несчастная. Они разберутся, пани! Вот увидишь, все будет ладно!..» Он и мысли не мог допустить о том, что такая красавица, такая небесная может быть врагом московского государя и всего мира православного, как о том брешут караульные стрельцы. Инышка не понимал, для чего его так долго держат в Можайске, когда ратные руки сейчас ой как в Песковатом нужны. Несколько раз он просил казаков, чтобы отвели его к воеводе, но те только подшучивали, но караул держали крепко и не давали казаку ступить шага лишнего.

На пятый день в сенях зашумело. Дверь распахнулась, и вошел тысяцкий. Треснулся затылком о притолоку. Матернулся чуть слышно. За ним вошел, нет, вкатился, будто круглый на коротких ножках Василь Модестович.

– Вот что, казак. Гонец ты справный. Поедешь под Смоленск к воеводе Шеину. Письмо повезешь. – Скряба сел на лавку прямо возле входа.

– Погоди, Иван Прокопич, я же не у тебя на службе, а у атамана Степан Тимофеича. Мне обратно вертаться надобно.

– Ты на службе у Руси Православной. Усек? А в бумаге, которую ты вез, сказано атаманом Кобелевым, что могу я тобой распоряжаться сколь угодно по своему усмотрению.

– Неужто у тебя своих гонцов нема? – Инышка чуть не плакал.

– Есть у меня свои гонцы. Но ротмистр тебя видел, и возница его тебя наверняка запомнил.

– Чего опять на кого-то заблужденья навести нужно?

– А ты понятливый. Но не хотел я, чтобы ты это сообразил.

– А чего тут соображать! Всяко у такого знатного тысяцкого гонцов полон огород. Зачем-то я нужен. А зачем еще, как не для того, чтобы неприятелю сведения иного толка подсунуть.

Скряба с Рукавицей переглянулись.

– Бойкий ты на ум, как я погляжу! – Рукавица почесал лоб.

– Да и побойчее есть! – Инышка покраснел от волнения. – А меня б вы лучше до дому отпустили. Неужто без меня нельзя обманные сведения подсунуть?

– Ты еще ничего толком не услышал, а свое, знай, мелешь да печешь! – Скряба повысил голос. Но уже спокойнее добавил: – Что так, то так! Нужен ты нам, Иныш, со двора кыш, уж прости, брат.

– Дело, парень, государевой важности! – Рукавица снова почесал лоб.

…Хоть бы помыл башку свою! Всё чешет и чешет! Все мозги уже повычесал!.. Инышка еле сдерживался. Ему вовсе не хотелось куда-то мчаться, выполняя государевы задания. И домой ему не хотелось. Пуще неволи хотел он остаться в Можайске. Так сильна была жажда по Ядвиге.

– А как там Карача? – И к татарину у казака стало зреть чувство симпатии.

– Лежит в жару. В себя еще не приходил! – Теперь уже Скряба почесал свой лоб.

– Да что по вам одна вша, что ли, скачет?.. – Казак твердо посмотрел в лицо тысяцкому.

– Ну, коли другого выхода не имеется, то говори уж, Иван Прокопич, все начистоту.

– Да с такими, как ты, и впрямь лучше без обиняков. А то свое, не дай бог, чего удумаешь. Да воротить начнешь. Тут и вовсе не разгребемся.

– Свое-то у меня никак не заржавеет.

– Вижу-вижу. Гонцов своих я уже отправил к государю. Сам понимаешь, с таким делом тянуть нельзя. Думаю, услышит меня Михайло Федорович и вертаться до Москвы начнет.

– А тогда чего ж?

– А то ж! Ты не перебивал бы, мукомол, ядре нать, понимаешь!.. – Рукавица сдвинул брови.

– Не перебьешь, так не вразумишь как след!

– Ладно, Василь Модестович, ты тоже не кипятись! – Тысяцкий шумно выдохнул. – Шляхетские разъезды уже вовсю за спиной нашего войска шныряют. Ждут татарского подкрепления. Чтобы подвести как надо для удара.

– Так, Иван Прокопич… – Рукавица сделал знак воеводе.

– А, ну да… Пенек старый. Чуть не забыл. Мы вот тут подумали с Василь Модестовичем, что надо бы послу государеву имя приличествующее данной ситуации иметь.

– Так у меня вроде есть имя! – Инышка аж привстал.

– С вашими именами казацкими курам на смех да псу на слезу. Как с таким именем перед государем предстанешь? А ну как он тя спросит: как звать-величать, добрый молодец? Че ответишь? Иныш, со двора кыш?

– Э-э, дядя, будь поаккуратнее. Не я то выбирал и не ты. За нас выбрали, вот те пусть и меняют!

– Значит, не хошь государю служить и польску пани сопровождать?

Скряба прищурился.

– Оно, конечно… Ну, ежели вот дело государево. Я так Тимофей Степанычу и передам. – Инышка покраснел до самой маковки.

– Тимофей Степаныч только рад будет, что у его казака имя православное появилось. В общем, как ты там говоришь, Василь? – Тысяцкий посмотрел на Рукавицу.

– Самое родственное по близости звучания выходит: Иннокентий.

– Ух ты! – Инышка раскрыл рот.

– Иннокентий – баское имя! – Тысяцкий подмигнул казаку. – Отца-то как звать?

– Отца-то с матерью давно татары порешили. Меня дядька Пахом с теткой Дуней растили.

– А про отца не помнишь, значит?

– Звали Полужник. Потому как оловом расплавленным предметы разные поливал. Лужил, словом.

– Вот и хорошо. А растил дядька Пахом, говоришь?

– Так самое.

– Тогда сам Бог тебе велел быть Полужниковым Иннокентием Пахомовичем. А! Что скажешь, казак удалой, гонец государев? – Скряба хлопнул себя по колену.

– Ух ты!

– Вот и ухай теперича еще лет сто! – Рукавица обнажил в улыбки кривые, желтые зубы.

– Ну а теперь к делу! – Тысяцкий снова хлопнул ладонью по колену. – Как я уже говорил сегодня, шляхетские разъезды в тылах московского войска шныряют. Они-то нам, парень, и нужны. Тебе предстоит путь нелегкий и дело щекотливое. Надобно, чтобы ты передал полякам одну весть.

– Я? Как же ж?! – Инышка, теперь уже Полужников, выпучил глаза.

– Поедешь к ним под видом человека, решившего перейти на ихнюю сторону. Для надежности, чтобы поверили, дадим тебе Ядвигу.

– А передать что?

– Надо, очень надо, чтобы они тебе поверили. Дескать, бежал с Руси, ради любимой, которую освободил из застенка. Нечаянно прознал, что астраханские и казанские татары, присягнувшие на верность московскому государю, готовят поход на Речь Посполитую с юга. И хотят ударить по Киеву.

– Ты прости меня, дурня, Иван Прокопич, но я должен знать: зачем такое хитроумие? – У Инышки аж лицо перекосилось от такой сложности.

– Объясню. Поляки хотят пойти в ответное наступление. Поджидают для этого татар.

– Это я уяснил.

– Молодец! Смоленск, чует мое сердце, мы нынче не вернем. А чтобы не потерять все войско в придачу с царем и Москвой, нужно, чтобы поляки в наступление не переходили, а перебросили часть сил к Киеву. Ихний королевич Владислав шибко на московский трон хочет! Усекаешь?

– Усекаю.

– Для этого нужно, чтобы они тебе поверили. Вот как я мыслю. Мы тут небольшой народный бунт разыграем. Подожжем чего-нибудь. Стрельцы забегают муравьями. Ты в это время прокрадешься в темницу к пани и освободишь ее. Предложишь ей бежать. Для пущей верности по дороге пришибешь посла, который якобы везет мое письмо к государю. В письме том будет написано, что-де держись, царь-батюшка. Наши силы идут на Киев. Понял? – Скряба сам вспотел, втолковывая парню стратегическую задачу.

– Понял? А как гонца-то пришибить?

– Смотри не покалечь мне его! Сделаешь вид, что выстрелил в него, а сам мимо. Он в тот момент нож коню под ухо. Крови много будет. Сделай вид, что его рубишь. Из-за пазухи у него письмо с моей печатью возьмешь. Ядвига все это будет видеть и в польском штабе за тебя вступиться. И еще обязательно нужно сказать будет: мол, Карача живой-здоровый. Только ранен был. И сейчас готовится к походу на Речь Посполитую.

– Выходит, предал Карача своих. Но там его могут знать и не поверить.

– С тобой будет пани. К тому времени она тебе верить во всем начнет. И подтвердит. Ну, понятно? – Тысяцкого уже мутило не то от жары, не то от морального перенапряжения.

– Понятно, Иван Прокопич!

Глава 5

Войско хана Джанибека двигалось расслабленно. Воины беззаботно покачивались в седлах, а некоторые даже дремали. Шли, с презрением и алчностью оглядывая поля и то, что осталось от неуничтоженных деревень. Завидев Песковатое, заметно приободрились, почуяв скорый отдых и трапезу. Но Джанибек не был бы великим ханом и знатным воином, если бы не выслал вперед авангард. Скорее по укрепившейся привычке, нежели по причине осторожности и нерушимого правила. Он был совершенно уверен в том, что Кобелев сдержит слово. Сотня всадников отделилась от основного войска хана Джанибека и понеслась к стенам крепости. То ли в наступающей мгле, то ли по причине притупленного в тот момент инстинкта самосохранения воины не обратили внимания на странную, черную жижу под копытами коней. И вдруг лошади стали проваливаться в ямы, дико ржать, поранив ноги об куски острого металла, всадники полетели на землю. Несколько десятков стрел с зажженными паклями взметнулось из глубины забрала и полетело, описывая жуткую горящую дугу. Словно огненные птицы упали с неба, и земля под ногами татарских коней вспыхнула. Изрыгая клубы черного дыма, поднялось пламя почти в человеческий рост. Авангард оказался отрезанным этим пламенем от основных сил. А потом грянул залп из пищалей, вслед за ним выплюнули картечь две пушки. Колья, выпущенные из самострелов монаха Саввы, попадая в плотный строй, разили сразу несколько человек. Зазвенели тетивы саадаков, засвистели ремни пращей. Сотня всадников металась между стеной огня и крепостью и каждую секунду таяла на глазах.

– Деревянные пушки попридержи пока! – кричал Кобелев Савве. – С этими управимся и так!

– По левому крылу, атаман, пищали правь! – отвечал взмокший монах.

– Шо, куськины дети, понюхали пороху казацкого? – Гмыза руководил пищальниками, стоя подбоченясь на кругляках настила. – А ну ж, ребята, заряжай! Стрельнул и заднему быстрее передавай. Уйдут, окаянные!

Кобелев взбежал по лестнице на верхний ярус. Глянул меж пиками частокола.

– Пламя спадает. А ну еще пошевелись, казачки! Чем боле сейчас положим, тем мене потом придется. А как пламя спадет, тут они и выскочат, поганцы!

– Атаман, а може, на вылазку?! – крикнул молодой Вороша. – Ужо тогда бы сабелькой и поиграем!

– Сиди в детинце, голова два уха. – Атаман даже не посмотрел в сторону казака. – На свои же рогатки и налетишь!

– А и то верно! – Вороша натянул тетиву саадака и прицелился.

– Лупи, пока никто не мешает! – Гмыза вскинул пищаль.

– Гмыза, а ты че шамкать-то перестал? – Буцко улыбался во всю ширь до ушей. – Зубы у татар отобрал никак?

– У тебя вынул, пока ты спал, слива темная! А ты и не заметил.

Хан Джанибек с потемневшим лицом наблюдал за избиением авангардной сотни и в бессильной ярости сжимал поводья. Он понимал, что его провели вокруг пальца, словно телка малолетнего. Хан двадцать дней назад получил известие о гибели своего племянника и поклялся на Коране, что будет убивать русских, пока может сжимать рукоять клинка, а крови прольет столько, сколько хватит, чтобы затопить землю от Черного моря до верховий Дона. «Ай, Кобелев, кал собакин, ну блеять будешь от боли! Ползать от унижения! Сучить ногами по дереву, когда на кол посажу!». План Джанибека был прост: он рассчитывал провести в Песковатом сутки, подкормить коней и дать отдых людям, перед серьезным переходом. Поляки уже знают, когда татарское войско выйдет к Можайску и сможет ударить в тыл московскому войску. А тут все планы рушатся на глазах. Хан отлично понимал, что если сегодня не взять крепость, то завтра еще можно будет атаковать, но уже идти придется не отдохнувшими и на усталых конях. Обойти и оставить у себя в тылу тоже нельзя, поскольку нужен провиант. Рассчитывать на населенные пункты, которые могут встретиться по пути, тоже исключено. Наверняка русские всё уничтожили, скот угнали, а сами попрятались. Если опоздать к Можайску, то московиты, после удара ляхов, успеют откатиться к своей столице. Выходит, что польское войско только-то и сможет, что отогнать от Смоленска неприятеля. Все эти мысли стремительно проносились в голове татарского предводителя.

Действительно, под Смоленском у московского царя дела шли совсем плохо. Казаки, решившие поддержать военную кампанию Москвы, получив известие о том, что с юга их жилищам и семьям угрожают татары, стали покидать московское войско и возвращаться домой. Поляки же, после нескольких удачных операций, смогли оставить московское войско без артиллерии. Потери среди стрельцов были ужасающими, но Москва пока не хотела признавать свою неудачу в этом походе. Польский штаб готовил сокрушительный удар по неприятелю. Контрнаступление должно начаться с точностью до суток. И поляки ждали. Ждали. Тянули время, чтобы Джанибек смог зайти в тыл русским. Но на юге казаки бросили вызов самому грозному хану, преградив путь татарскому войску. Операция, столь тщательно разработанная польским штабом, была под угрозой провала. Конечно, победа под Смоленском уже обеспечена польскому войску. Но хотелось другого – полного уничтожения Московского царства.

Наконец пламя начало спадать, и из клубов зловещего дыма стали появляться воины авангарда. Один за другим, обгорелые, с черными от копоти лицами, с вытаращенными глазами, на израненных лошадях и по большей части израненные сами, они возвращались под зеленое знамя своего войска. От сотни осталось меньше половины.

Применить излюбленную тактику, когда всадники скачут вокруг стен и осыпают укрепление горящими стрелами Джанибек не мог, поскольку крепость правым крылом упиралась в заболоченную низину, с фронта была защищена водой Усмани, а по левое крыло стоял выгоревший лес. Атаковать можно только в лоб, идя по мелкому броду. Но чуть в сторону и – ледяная смерть на глубине. А еще ведь нужно выбить ворота и ворваться внутрь. На все про всё пара дней от силы.

– Где полон? Пусть идут на своих! Нужно засыпать ямы и убрать рогатки! – Джанибек спрыгнул с коня и тяжело сел на землю, скрестив под собой ноги.

Перед ним тотчас расстелили ковер, поставили сосуд с кумысом, пиалу и положили пару ржаных лепешек. Хан не любил баловать себя в походе тяжелой пищей и изысканными яствами.

– Хан, полон совсем небольшой. Думали на обратном пути взять на славу. – Голос Мубарека прозвучал сдавленно и глухо.

– Сколько есть?

– Да с две сотни баб молодых. Для воинов брали.

– К шакалам всех! Воины потом свое получат! Гони их вперед. Пусть засыпают ямы, собирают все капканы и рогатки. Кобелев по своим бабам стрелять не будет. А если будет, так и не страшно. Быстрее запас расстреляет. Давай, половину баб под стены, и пусть делают, что я сказал. Остальных поставь со щитами возле моих воинов, которые понесут таран. Пусть их прикрывают.

– Да будет так, о великий! Только чем они будут закрывать ямы?

– А ты не видишь сколько убитых лошадей? И еще, мне нужны янычары с ружьями!

– Янычары все под Воронежом.

– Сколько их всего?

– Всего сотен пять, повелитель. И они пешие. Пока дойдут, пройдет еще день-другой. Есть ли смысл?

– Когда ты только научишься думать, Мубарек? Отправляй двести воинов, и пускай они на крупах своих коней привезут мне двести янычар.

– Ты воистину велик!

– Завтра к утру они должны быть здесь. Как только возьмем эту крепость, отправляй их обратно. Воронеж – это наша добыча!

– Согласен с тобой полностью. Но ты еще сказал, чтобы русские бабы закрывали щитами воинов, которые должны нести таран. Но ведь у нас нет ни того ни другого!

– Что ни того ни другого?

– Ни тарана, ни воинов, которые должны нести таран.

– А ты не видишь, Мубарек, вокруг себя деревья? Разве из них нельзя сделать таран?

– Да, господин. Но где взять пеших воинов?

– А разве нет провинившихся, тех, кого можно спешить и заставить нести бревно?

– Провинившихся?

– Да. Провинившихся. А разве не провинились те, кто сегодня бросил на поле боя своих товарищей? Вот они и понесут. Скажи, что я заменяю наказание палками на службу в пешем строю.

– Я всё выполню, непревзойденный.

Джанибек сделал глоток кумыса и откинулся спиной на влажную траву. Высоко в небе плыли весенние облака, но между ними и землей стелилась туча черного, зловонного дыма. Хан смотрел сквозь клубы этого дыма на высокое, облачное небо и понимал, насколько далеки от него и его планов эти самые облака. Неожиданно по земле потянуло острым холодком вечерней зари. Ледяные иглы стали проникать под одежду, жалить открытые руки и проникать куда-то глубже под кожу. Туда, где стучало сердце одного из самых жестоких людей своего времени. Джанибек встал, отряхнулся, потоптался на кривых ногах и велел ставить шатер.

Защелкали хлысты, раздались женские причитания. Воины погнали русских полонянок исполнять его приказание. Он представил, как они, эти молодые бабы, будут вдесятером тянут труп лошади, чтобы закрыть яму, как будут резать свои красивые ноги о куски острой стали, вырывать из тяжелой земли колы и обезвреживать капканы. Хан прекрасно знал, что делает. Нужно попытаться вывести казаков из себя, заставить их покинуть пределы своей крепости. А в чистом поле верх одерживает численное преимущество, тем более если оно многократное.

– Ишь чего удумал, хрен бусурманский! – Гмыза смотрел на работающих полонянок, скрипя остатками зубов.

– А че батька-то думает? – Вороша чуть не плакал от жалости. – Надо ж отбить попробовать.

– Батька на то и атаманом выбран, что сам знает, когда и что делать. Тимофей Степанович, – Гмыза окликнул атамана, – да что ж это такое! Православных под кнутом заставляют на глазах у казаков… и-и-и… Ну сил больше нету. Сердце того гляди надорвется!

– Стой, где стоишь, Гмыза. Самому тошно! – Кобелев смотрел в проем бойницы, сжимая пятерней левую часть груди. Там уже не болело, а ломило с такой силой, хоть псом скули. Он высунулся за частокол и крикнул: – Слышите меня, родненькие?

– Слышим, Тимофей Степанович! Слышим. Это я, Марфа, что третьегодни за воронежца Перепяту замуж вышла.

– Потерпите, милые! – Кобелев не узнавал своего голоса. Настолько он был чужим и каким-то неожиданно высоким, словно на бабий манер. – А тебя, Марфа, я помню! Как не помнить такую.

– Мы-то потерпим, Тимофей Степанович. Вы там терпите. Басурману ворота не открывайте. Мы – бабы. Везде выживем.

– Скоро стемнеет. А потом… – Дальше Кобелев не знал, что сказать.

Но помог Савва.

– С Божьей помощью всё устроится. Я молюсь за вас! И вы молитесь! И за врагов наших молитесь, чтобы Господь узрел и вразумил окаянных. – И уже обращаясь к атаману: – Тимофей Степаныч, нужно попросить татар, чтобы разрешили священнику выйти за ворота, поддержать своих и помолиться вместе.

– Говори, что удумал.

– Дума тут простая, проще пареной репы. Надо всё зарядить, все пушки, деревянные тоже, пищали, луки на изготовку. Словом, всё. Я выйду туда. Поставлю баб на колени, как бы для молитвы. Потом дам вам знать и им тоже. А когда мы с бабами лицом в грязь ткнемся, тут вы и палите все разом. Пока татары прочухаются, бабы, как зайцы, разбегутся по разные стороны. Только казачкам накажи, чтобы у пушек деревянных фитили поджигали, стоя за перегородкой. Не то как разорвет орудие, так покалечит тогда многих.

Савва действительно обнес деревянные орудия загородкой из жердей, а фитили сделал чуть длиннее обычного, дабы пушкарь мог успеть до взрыва пороха укрыться.

– Но ты ведь понимаешь, что ворота открывать нельзя. Джанибек только этого и ждет. Всех быстро не запустишь, а его коннице хватит времени доскакать.

– Понимаю. Поэтому и бежать нужно по разные стороны. Одни в низину, другие к лесу, третьи под стену, где их будут ждать казаки с веревками наготове. На веревках втащат быстро.

– Лады! Ловко мыслишь, инок. Давай попробуем.

– Только чуть позже, атаман. Пусть солнце еще поглубже сядет. Да и бабы тут не все. Для нас сейчас чем больше их, тем сподручнее.

– Другие скоро бревно понесут.

– Понесут наверняка татары, а бабы их прикрывать будут.

– А тут уж как у хана на загривке засвербит.

Джанибек действительно изменил свое решение и заставил нести бревно только женщин. Бабы шли, шатаясь от непосильной ноши, резали ноги о рогатки, проваливались в ямы, скользили и падали, но поднимались и шли дальше. Шли не торопясь, поскольку знали по крикам со стены, что казаки ждут, когда стемнеет. За их спинами, натянув луки, стояла тысяча татар. Расчет хана, как всегда, был прост: пусть тяжелое бревно несут те, кого не жаль подставлять под стрелы и пули, а заодно и казакам сердца повыкручивать. Пусть там на стенах волками воют да задыхаются от ярости. Потом таран останется у стен. Воинам без тяжести будет быстрее и проще достичь ворот. Все потерь меньше. Так думал хан. Но он не догадывался еще, что за стенами крепости есть инок Савва, который всегда был поперек чужих тактик.

– Давай, Тимофей Степанович, чай, татарским языком владеешь. Крикни, чтобы священнику разрешили выйти к бабам да грехи отпустить. – Савва взял свой посох и покрутил его в крепкой руке.

– А палка-то те для чего? – Кобелев удивленно вскинул брови.

– А то палка не простая. Вот вишь… – Савва нажал на верхний конец посоха, и тот согнулся в дугу. – Быстрехонько тетивку звонкую раз – и уже лук у меня в руках, а не палка иночья. И стрелки в сапоге под подолом. То-то, атаман. Не видывал такого еще?

– Вот так выдумал! Эх, нам бы с тобой, Савва, этот набег пережить, я бы у тебя многому поучился.

– Оружие, конечно, не дальнобойное, но с пятидесяти шагов медвежью шкуру портит изрядно. Давай, атаман, пора. Солнышко уже только пяткой одной по-над лесом греет. Пока выйду, и мгла падет.

Кобелев, высунувшись из-за частокола крепости и, сложив руки в раковину, крикнул несколько слов на татарском языке. Ряды лучников заколыхались, началось легкое движение, послышалась резкая, отрывистая речь. Крымчане о чем-то спорили между собой. Затем несколько человек отделилось от строя и скрылось в надвигающихся сумерках. Через несколько минут опустилась полная мгла. Люди в крепости, полонянки, крымские лучники – все ждали ответа от хана Джанибека. Наконец, показались всадники. Много всадников. Они встали полукольцом на безопасном расстоянии, поблескивая в лунном свете начищенными, островерхими шлемами. Один отделился и, пройдя рысью до линии лучников, прокричал слова, которые ему велел передать хан.

– Что говорит? – Савва рукавом рясы вытер липкий пот на лбу.

– Говорит, что хан милостиво разрешает выйти священнику. А ну как поймут, что ты инок? – Атаман закусил длинный ус.

– Да откуда ж им знать, где поп, а где монах! Для них ведь всё одно: ряса есть, и ладно. Ворота не открывай. Даже щелки нельзя.

– А как ты тогда?

– А вот эдак. – Монах схватился двумя руками за пики частокола и одним махом перелетел на другую сторону.

Все те, кто видел прыжок, разом выдохнули, поскольку высота крепости была не менее трех человеческих ростов. Словно черная птица, Савва опустился на воду, шарахнул брызгами во все стороны и, приподняв подол рясы, крикнул:

– Посох давай, батька. И факел. Помни, как только я огнем оземь ударю, так все разом палите.

– Понял тебя! – Кобелев дал знак рукой казакам, чтобы были во внимании.

Савва шел медленно, держа в одной руке факел, в другой – посох.

– Слушайте меня, девоньки, да запоминайте. Как начну читать молитву, вы все дружно на колени вставайте. Читать буду до той поры, пока вон то облачко луну не скроет. А как скроет, так огонь брошу, вы тогда все разом лицом в землю падайте. Кто услышал меня хорошо, шепотом соседу передайте.

Монах встал у самого края ямы и начал с молитвы «Отче наш». Полонянки хором повторяли. Ветер чуть ослаб, и облако двигалось очень медленно. По крайней мере, так казалось. Прочитал одну молитву, начал другую, затем третью, поглядывая на чернеющую твердь неба. И вот облако полностью закрыло лик полной луны. Монах бросил факел и тут же взаправду «провалился сквозь землю».

Грянул залп из пищалей и всех пушек, полетели горящие стрелы. Сизый дым выбросился в черную ночь. Картечь врезалась в человеческие тела. Опрокинула на землю. Крики раненых вспороли густой воздух весенней ночи. Еще добрых три десятка воинов не смогут больше встать под знамя своего войска. А спустя мгновение полонянки уже с криком и визгом бежали в разные стороны. Татары пришли в себя через пару секунд. И вот уже натянуты луки, грозно скрипит тетива. Но куда стрелять? Ночью да еще в дыму почти ничего не видно. Крымские всадники рванули с места, понимая, что сабля в такой ситуации вернее стрелы. Савва видел их перекошенные злобой лица. И бил из своего лука прямо по этим смуглым, не прикрытым бронею лицам. Стрелял из ямы, снизу вверх, выпуская стрелу за стрелой с такой скоростью, что позавидовал бы такому умению любой самый искусный степняк. Пять всадников вылетели из седел, остальные вздыбили коней, останавливаясь, не понимая, откуда их разят. Но ветер и тьма в ту ночь были на стороне защитников крепости в Песковатом.

Пешие татары тоже отбросили луки и устремились в погоню за полонянками. Но навстречу им с саблями наголо уже бежало несколько казаков, не выдержавших и перемахнувших через стену. Савва рывком поднялся из ямы. Тетива уже была снята, и грозный лук снова превратился в не менее грозный посох, которым монах владел с небывалым совершенством. В темноте ночи он напоминал страшного русского ворона, огромного, неуязвимого, то и дело выпускающего когти, чтобы разить без жалости и только в полную силу. Удар из-за пояса, от локтя, через плечи, с поворотом корпуса, из вращения. Он бил и, кружа по полю, отступал к частоколу, на ходу командуя казакам, чтобы те были ближе к нему.

Савва и два десятка казаков прижались к стене, образуя полукруг. А сквозь бойницы и с верхнего яруса частокола в татар летели стрелы, пули, камни, не давая им подойти к небольшому отряду. Затем казаков по одному с помощью веревок стали втаскивать наверх. Монах остался последним. Но неприятель ничего не мог поделать. Настолько плотен был разящий огонь, защищающий его. А еще ночь и дым, ночь и дым, едкий синий дым из пищалей и пушек.

В ту ночь отряд Тимофея Кобелева понес первые потери. Четыре казака были убиты наповал, семерых ранило. И двадцать четыре молодых полонянки навсегда остались лежать на мерзлой земле песковатского поля.

Джанибек был в ярости. Он ходил по шатру, распинывая ногами посуду и походную утварь, хлестал плетью стены и ломал каблуки о дорогие бухарские ковры, в бессилии топая ногами. Свита хана боялась заглянуть за полог, телохранители, от страха белее мела, стояли на карауле, боясь шевельнуть мизинцем, знать и военачальники, опустив головы, молили Аллаха, чтобы тот усмирил гнев великого хана.

– Мубарек!

– Да, повелитель.

– Готовь пеших лучников и тех, кто пойдет разбивать ворота.

– Уже ночь, великий хан. Завтра утром прибудут янычары с мушкетами.

– Завтра, говоришь! У тебя ослиная голова, Мубарек.

– Я смею напомнить моему хану, что Мубарек-гирей принадлежит к очень знатному роду.

– Смеешь напомнить? Ну, напомни мне о том, как твой отец просил меня обходиться с тобой. Я не хочу сейчас выяснять отношения и мерится мозолями от седла. Сегодня воины лягут спать голодными. Завтра голодными пойдут в бой. Легко им будет одержать победу, Мубарек? Ты этого хочешь.

– Я всего лишь хочу дождаться утра.

– Дождаться утра? О, Аллах, помоги мне вразумить этого человека! Мы дождемся утра и отправим янычар обстреливать эту крепость. Прекрасный план. Только ты одного не учел, дорогой Мубарек. Русские получат возможность до утра тоже отдохнуть, восстановить силы, оказать помощь раненым. А такой возможности им предоставлять нельзя. Иначе мы тут завязнем, подобно тупому ишаку в болоте.

– Я не подумал об этом, хан!

– Так-то лучше. Ты же видишь, – Джанибек подошел и взял за плечи своего подчиненного, – никого, кроме тебя, я ни о чем не прошу. Нет даже настоящего военного совета, потому что вокруг меня сборище растолстевших, самодовольных пастухов, а не воинов. Крымское ханство катится к своему закату. Я чувствую это. Очень остро, понимаешь?

– Да. Роскошь, в которой пребывает наша знать, давно вытеснила дух воина.

– Вот ты сам давно всё понимаешь. Наши предки покорили весь мир только потому, что оставались мужчинами и доводили дело до конца. Они жили воинами и умирали ими. И потому смогли оставить нам великое наследство, которое мы потеряли, словно во сне. Посмотри, куда простиралась империя Чингиса. Давай я тебе напомню.

– Не нужно, великий хан. Я всё и так понял. Приказывай.

– Тысяча лучников должны поджечь эту ночь своими горящими стрелами.

– Мой повелитель?

– Да.

– Как лучники смогут подойти? Их пушки и пищали бьют намного дальше. И потом, я уверен, что русские всё предусмотрели. У них много воды, и они без труда могут тушить огонь. Усложняет ситуацию холодная весенняя ночь, во время которой всё отсыревает насквозь, даже сталь клинка.

– Плевать! Мне нужно, чтобы русские не сомкнули глаз. К приходу янычар они должны быть измотаны до такой степени, когда пальцы отказываются сжимать рукоять меча. Я понимаю, что поджечь крепость невозможно. Важно не дать им сна и отдыха.

– Не кажется ли тебе, что мы больше потеряем, расстреляв запасы стрел, пакли и измотав своих воинов?

– Стрелы можно собрать. Паклю взять у тех же казаков, когда они отдадут земле свои тела, воины отдохнут в седлах, да к тому же у меня их тысячи.

– А что делать с расстоянием?

– У нас ведь есть скот, Мубарек, который мы хотели оставить здесь до своего возвращения! Наша добыча, отобранная у врага. Вот этот скот и должен стать защитой лучников. Нужно повесить костры на рога животных и пустить их к стенам крепости. Русские будут вынуждены убивать скот в воде тоже, а значит, брод станет еще мельче.

– Вот это да! – Мубарек от неожиданности даже попятился, – Но для воинов скот – это самое дорогое. Что они скажут, придя домой с пустыми руками.

– Если мы не возьмем крепость, то действительно придем с пустыми руками да еще с позором на голове. А этого делать и не нужно. Я отдаю свою долю угнанного скота. Но и это не всё. Пусть тридцать человек, умеющих бить тараном, изготовятся. Я вижу, что бревно лежит уже за линией огня их пушек. Оно почти у самых ворот. Нужно только пройти двадцать пять шагов по мелководью брода. По моему сигналу пусть бегут и пытаются ударить в ворота. А мы отсюда будем сыпать стрелами, не давая казакам возможности взяться за пищали. Если ударят раз-другой, уже хорошо. Как там у них пословица: курочка по зернышку? Так и мы будем. С каждым ударом ворота будут становиться менее крепкими.

Прошло более часа, как полонянки были освобождены. Большая часть из них переплыла Усмань и скрылась в ночной тьме. Тридцать две девушки зашли с задней стороны и попросились в крепость. Задняя часть крепости, выходившая прямо на воду пруда, была сделана по толщине в одно бревно. Заточенные бревна были вертикально вбиты прямо в дно и стянуты между собою поперечными жердями. Казаки без особого труда вывернули пару бревен, чтобы впустить девушек. В такое время работы хватит на всех. Лишние руки не помеха. Правда, не без меры. Если бы все пришли, то прокормить столько ртов, сидя в осаде, просто никак. А потому и просил атаман женщин, кричал со стены, чтобы уходили все. Что только тех, кому совсем некуда податься может принять детинец. Но русская женщина жертвенна и духом прочна иной раз получше мужика. Вот и уходили за горизонт те, кого сильно ранило, или те, у кого сил и здоровья после полона не оставалось, дабы не обременять защитников. А таких большинство оказалось. И ведь сделали это, не сговариваясь, руководствуясь женским умом прямо по ситуации. Остались лишь те, кто физически годился для войны и лишений.

Старый атаман Тимофей Степанович Кобелев знал, что на такой войне, как эта, без ночных атак неприятеля и горящих стрел не обойдешься, поэтому заранее приказал: если, мол, у кого-то появится свободная минута, то поливать и поливать стены, особенно крыши. Несколько десятков телячьих шкур специально мокли в воде, чтобы человек во время обстрела мог, набросив ее на себя, передвигаться внутри крепости, подвергаясь как можно меньшему риску.

Когда десятки мычащих, блеющих, ржащих огней стали приближаться в сопровождении топота копыт и бряцания колокольцев. Кобелев снял десять пищальников с верхнего яруса стены и приставил к воротам. Велел ждать приказа. Он не первый раз сталкивался с татарскими уловками и знал, что те обязательно погонят скот, чтобы прикрыть лучников. Еще несколько человек подхватят таран и на удачу, скорее для прощупывания ситуации и отвлечения внимания, попытаются вдарить разок-другой. Авось получится. А нет, так на все воля Аллаха. Но и у атамана были на сей случай свои заготовки.

Так и оказалось. Дюжина крымчан с широкими ремнями на изготовку побежали к тарану. В это же самое время ночь буквально вспыхнула от сотен горящих стрел, полетевших по осанистой дуге в сторону крепости. Но каждый человек из отряда Кобелева знал, что ему нужно делать. Одни встали под навес и приготовили оружие, другие, накинув на плечи телячьи шкуры, стали сбивать пламя, вырывать горящие стрелы и тушить водой очаги пожаров.

Подбежавшие к тарану татарские воины, накинули на плечи широкие ремни, приподняли страшное оружие до уровня колен. Сделали несколько шагов к броду. И вот они уже перед воротами с левого крыла крепости раскачивают таран. В них не стреляли, но в запале боя татары не обратили на эту странность никакого внимания. Раз и раз! Казалось, еще один миг, и острый нос тарана ударит в неошкуренное бревно, пошатнет, заколеблет.

Но вдруг ворота резко распахнулись, и грянул залп десяти пищалей. Несколько человек упали замертво, еще несколько корчилось и стонало от ран, другие пытались высвободиться из ремней. С саблями и с топорами выбежало полтора десятка казаков. Несколько взмахов – и с татарами было покончено. Потом ворота так же быстро захлопнулись. Всё произошло настолько стремительно, что в штабе крымчан толком никто ничего не успел сообразить.

Так закончился первый день осады.

Глава 6

– Чёт, батька, слышь? Никак лес рубят? – Дядька Пахом, шатаясь от усталости, подошел к Кобелеву и шумно опустился на настил рядом.

– Слышу. – Атаман, опираясь спиной на стену забрала, сидел прижимая руку к левой части груди. – Плоты делают.

– Для чего ж?

– Завтра нагрузят на тя плоты сено, мох, хворост и пустят по реке.

– Подожгут, что ль?

– А то!.. Выкуривать нас будут. Плоты прижмут к самому частоколу. Если ветер с реки, то, считай, хана!

– Ишь ты, хитродумкие какие! И как тут с имя быть?

– Сейчас ложись, Пахом. Отдыхайте все. Э… подожди! Скажи всем, чтобы ложились, а мы с тобой тут трохи погутарим. Ты живой, аль как?

– Да есть еще заряду.

– Вот и ладно. Татары сегодня уже не пойдут.

– Пойду шумну, чтобы ложились. – Пахом запалил люльку и пошел по крепости.

– Савва! – позвал Кобелев монаха.

– Да, бать. – По черному от копоти и грязи лицу инока текли жирные ручьи ратного пота.

– Как пушки-то?

– Да еще б… Две еще сдюжат нараз, другие две вроде постреляют на три-четыре запала.

– Мне бы две пушечки на пруд оборотить. Слышь, лес трещит? Брод как раз супротив крепости. Я так думаю, они ночью на готовом плоту перекинут несколько бревен и пару лошадок, чтобы волоком до пруда дотащить. А потом с двух сторон плоты, груженные сеном и хворостом, дотолкают по воде до частокола и подожгут. Дыма большого не миновать. Вишь, как всё отсыревает?

– Понял тебя, Тимофей Степанович! Из дерева не успеть. А вот из кожи можно попробовать. Шкур, гляжу много. Я выберу че покрепче. Одну бы успеть. Да помощники мои с ног валятся.

– Попробуй с бабами поработать. Тебе лишние руки сейчас ой как нужны. А бабы они понятливые и крепкие, когда прижмет.

– Я сам о том подумал. А если пищальников оборотить на пруд?

– Да с пищальников здесь толк не большой.

– Да и татары не дураки, – подошел Пахом, дымя трубкой, – наверняка с поля атаку свою начнут, чтобы связать силы!

– Верно мыслишь, Пахом! – Кобелев приподнялся и сел повыше.

– Ты бы, батька, отдохнул! Зеленый весь! – Пахом присел на корточки.

– А вот тут и отдохну. На забрале. Атаману под крышу да в избу – всё равно что в гроб нынче.

– Так я пойду? – Инок встал во весь свой невероятный рост.

– Давай, Савва. Под березами на том свете отдохнем.

– Ты вот что, Пахом! – Атаман скрипнул от боли зубами.

– Сиди-сиди, Тимофеюшка!

– Как там Авдотья?

– С ранеными она.

– Я к раненым сегодня не пойду. Тяжело мне встать. А ребят поддержать бы…

– Не нужно. Там без тебя есть кому посидеть с ними. Может, бурку принесть? Да под голову чё?

– И то верно. Казаков кликну, принесут. А ты меня внимательно послушай. Видел я, что Джанибек отправил двести всадников на конях-тяжеловозах. Знаешь, зачем отправил? Я так думаю, что за янычарами до Воронежа.

– Ух ты, мать честная! У янычар мушкеты аглицкие! Подале наших-то бьют!

– Подале. Сорок верст туда и обратно им скакать. На крупах коней и привезут смертушку нашу. Ко вторым петухам точно здесь будут.

– Неужель янычары за татар пошли?

– Пошли, Пахом. Хоть у нашего государя с их султаном мир, но есть наемники. Султан глаза на то закрывает, когда янычары нанимаются к татарам. Оно и понятно. Ему ведь, шельме, от такого расклада только выгода сплошная.

– Хм. Псы смердячие! – Пахом выбил трубку и тут же достал из кисея новую щепоть табаку.

– Пойдут они, Пахоша, коротким путем через лес.

– Татары леса боятся!

– Есть такие, что черта не боятся. И проводники у них есть, чтобы через засеки водить.

– Я засеки все знаю. Неужто христопродавцы такие из наших есть?

– От того и позвал тебя. Под каленым-то железом не каждый совладать сможет. А коли еще твоих детишек жечь станут, так сам всё и укажешь, быстрее вороны полетишь.

– То ж верно!

– Задержать бы их, Пахоша! Найти самую узкую дорожку, по которой им всё одно идти, и задержать. Хоть на несколько часиков.

Старый Пахом от неожиданности так и сел рядом с атаманом. Рука с люлькой задрожала.

– Так ведь ежели они на двухсот конях да янычары на крупах, то, почитай, ихнего басурманства аж четыре сотни.

– Знаю. Казаки нужны храбрые. Такую силищу удержать не просто. Но за вас будет лес и ночь. Пойдут они от Воронежа еще затемно обратно. Да много казаков я тебе дать не смогу. Но с конями пойдешь, чтобы подале от нас их встретить, да еще затемно. Пахом, заставить не могу! – Кобелев уронил на грудь голову.

– А меня и заставлять не нужно. Ты есть атаман, вот и приказывай. – Пахом внешне приободрился, пытаясь проглотить горький, колючий ком в горле. Старый казак понимал, что атаман отправляет его на верную смерть.

– Благодарствую, Пахом.

– Только казачков, батька, я сам выберу. Молодежь не возьму. Им еще жить да жить. С серьгой тоже не возьму – такой закон. На верную смерть последнего ребенка из семьи не забирают.

– Ты делай как знаешь. Но времени у тебя в обрез. Не боле часа. Да и того много.

– А сделаю я так. Там есть два узких участка. Поставлю по десять человек на каждом.

– Стой, Пахом. Двадцать человек я тебе не дам. Не могу. Дюжину только. И две пищали.

– Батька, Христос с тобой!

– Ладно. Забирай четыре пищали. Коней бери шесть. Но бери крепких, не стесняйся. По двое скакать придется.

– Топоры нужны. Где бревно срубить, а где и татарску голову. В лесу топор сподручнее сабельки-то будет.

– Топоров дам сколь угодно. Мы из Излегощ привезли, да у Терентия все дворы хорошо отопорны. Где по три, где по пять.

– Хорошо мужики у Терентия живут.

– А наши хуже? – Кобелев приподнял бровь.

– Да ну и наши не хуже. У наших и скота поболе.

– Ладно. Давай прощаться, Пахом. Авось свидимся, так обнимемся.

– И на том свете тоже, Тимофей Степанович, обняться в радость большую будет.

Старый Пахом наклонился над Кобелевым и крепко поцеловал. Окликнул караульного казака, велел тому принести атаману бурку и седло под голову. Затем пошел по крепости будить спящих казаков. Будил осторожно, чтобы не прервать сон остальных. Набирая в свою дружину только славно поживших воинов. Тех, кому перевалило за пятьдесят. Проходя мимо Лагуты, перекрестил спящего и украдкой смахнул слезу со своей щеки. Вряд ли удастся свидеться на этом свете. Серьга в левом ухе Лагуты, словно в ответ, тускло блеснула в лунном свете. Не прошло и часа, а Пахом уже стоял перед казачьей шеренгой, деловито оглядывая каждого, поправляя снаряжение и объясняя вкратце суть их боевой задачи. Казаки понимающе кивали, приосанивались, когда Пахом хлопал по плечу.

– Вот что, ребята! Я теперь ваш начальник, отец и мать родная, все вместе. Пойдем бродом, прямо здесь, за крепостью. Река здесь мелкая, сидя на коне, ног не замочишь. Потому Джанибек и выбрал через Песковатое путь свой окаянный. А в другом месте буде поглубже. Может и вплавь придется. Вода холодная. Но казак в бою тело свое согревает! Аль не так?

– Так! – дружно отвечали казаки.

– Ну а коли так, значит и погуляем знатно!

– Любо! – отвечал стройный хор.

– А тогда и по коням! Че тут время терять! Да и не нам на баб зариться. Пусть молодежь им теперича песни поет да сказки сказывает. Садись по двое на коня. Выходим за ворота тихо и сразу по правую руку держим. Огибаем угол стены и к реке. Всем все ясно? И-ях!

Пахом по-молодецки взлетел в седло. Кто-то тут же оказался позади и крепко вцепился в плечи.

Форсировав реку, небольшой отряд пошел берегом, чередуя шаг с рысью. Ночь выдалась ясная и звездная, поэтому идти было легко. Ветер совсем успокоился, а значит, не мог доносить до татарского стана глухой стук копыт. Где-то через десять верст, снова перешли реку. Но уже без лошадей. На этот раз хорошо вымокли. Пахом, прикинув время, разрешил развести костерок. Запалив несколько факелов, казаки стали рубить деревья. Валить в том направлении, куда указывал старый казак. Дюжина людей плохо понимала, находясь в темном лесу, что происходит. И лишь беспрекословно выполняла приказы.

– Вот и ладно. Вот и молодцы, ребята! – Пахом хлопнул кого-то по плечу, даже не разглядев в потемках человека. – Перегода и с ним еще пять остаются здесь. Остальные давай за мной.

– А лошадей? – Перегода спросил, сам не зная почему.

– Лошади сами дорогу к дому найдут, – ответил кто-то из казаков.

Пахом с другой половиной отряда продвинулся вперед еще на полсотни шагов. По пути обильно поливая смолой землю. И снова стали рубить, заваливая узкий проход в засечном лабиринте.

– Дядь, а из пищали дашь попробовать?

Пахом вздрогнул. Это был голос Лагуты.

– А ты-то как здесь?! А ну, марш обратно!

– Да куды ж я обратно. Я и дороги не найду. Не, дядь, сам же говоришь: Бог не выдаст, свинья не съест!

– Как только рассветет, пойдешь обратно в крепость. Понял меня?

– Из пищали дашь пальнуть?

– Почему я тебя не видел, дурака такого, когда в крепости еще людей строил.

– Так я же шустрый. Сам нас с Инышкой учил. Да просто все. Пока Сипко Кузьма Петрович примеривался к тебе на круп запрыгнуть, я его, того, толкнул маленько и сам вскочил. А кричать-то нельзя. Вот и остался дед Кузьма с раскрытым ртом стоять. А ты ведь последним из крепости выезжал. Никто боле и не увидел. Да ежели бы и не последним, я бы всё равно чего-нибудь измыслил. Ну, ты прости мя, дядь Пахом, а!

– Ладно. Оставайся. Но сидеть, головы не высовывать. Мне за тебя теперь ответ держать перед Тимофеем Степановичем.

– А с пищали-то?

– Утихни! Сказал. Ухо вырву и псам отдам.

Лагута замолчал, ибо знал, что тяжела рука у старого казака. Влепит затрещину, так два дня в ушах звенеть будет.

– Ты Кузьму Петровича-то не шибко повредил? Честно говори.

– Да не. Я на него шкуру телячью накинул, а потом полешком несильно. Да жив-здоров уже, поди.

– Вот семя бесово! А ну приготовиться, казачки. Факелы туши.

Кобелев не ошибся. Завидев, что татары на конях-тяжеловозах выдвинулись из своего лагеря, он сразу понял: пойдут самым коротким путем, а значит, через лес. Только такие кони с большого расстояния могут перевезти сразу двух всадников, да еще с тяжелыми мушкетами, при этом проламывая своей мощной грудью скрещенные ветви деревьев, не ломая ног о корни и сучья, дробя копытами поваленные стволы.

Ночь была настолько тиха, что стук копыт и конский всхрап казаки услышали задолго до приближения вражеского отряда. Затем речь. Переговаривались турки. Шутили и негромко смеялись.

– Эх, что ж ты ночка так коротка! – Пахом пробубнил себе под нос и поднял руку.

– Да, дядь, уже светать скоро начнет. – Лагута прижался плотнее боком к старому казаку.

– Да вижу. Вона. Впереди с факелом идет. Проводник, сука.

– Так то, кажись, Синезуб. Он от Ливны к нам с коробом ходит.

– Этот хорошо засеки знает. Ну, счас ему Перегода да по синим зубам.

Казаки вжались кто в землю, кто в стволы деревьев, пропуская всадников мимо себя.

Проходы были настолько узкими, что через них могла пройти только одна лошадь. План Пахома был прост. Он поделил своих людей на два отряда. Там, где остался Перегода, проход завалили. Другой проход в пятидесяти шагах сделали настолько узким, что конь, проходя, обдирал бы бока. Расстояние между двумя отрядами залили смолой. Получалась ловушка, в которой могло оказаться до тридцати вражеских всадников. Остальных можно просто отсечь. А как? Старый Пахом хорошо знал.

Синезуб шел, держа факел перед собой на вытянутой руке, освещая дорогу. Лицо его было хорошо видно в свете пляшущего пламени. Каждая черточка, морщина, изгиб и линия. О, сколько ненависти было у казаков к этому лицу. Перегода положил на тетиву стрелу с граненым наконечником.

Когда оставалось не более пятнадцати шагов, тетива отрывисто щелкнула. Короткий свист. Стрела, пройдя над огнем факела, вонзилась точно между бровей. Снаряд, выпущенный умелой рукой, сокрушил на своем пути лобную кость и навеки погасил мозг предателя. Синезуб не успел даже вскрикнуть. Он умер раньше, чем тело рухнуло на землю. Факел полетел из его руки и, упав на землю, поджег смолу. Тут же грянул выстрел из пищали картечью. Это был скорее знак для другого стрелка. Шестидесятилетний Осмол не замешкался. Из своего самострела он сразил всадника с факелом. И вот уже два горящих потока побежали навстречу друг другу. Встретились. Озарили ночные деревья и кусты. Дико заржали лошади, вставая на дыбы и скидывая с себя седоков. Грянул ружейный залп сразу с двух сторон. Били казаки картечью. Картечь хороша в таком бою, где нужно повредить лошадь, заставить ее безумно метаться, топча тех, кого она только что везла на своей хребтине. Два казака жердями стали валить за ранее подрубленные деревья, отсекая врагу возможность отступления.

Таким образом головная часть вражеского отряда оказалась отрезанной от основных сил. Забушевало пламя. Пытаясь уйти от стрел казацких саадаков и самострелов, от разящей картечи, турки и крымцы бросали коней и уходили с тропы в темную часть леса. Но одежда на многих из них горела, и они становились хорошими мишенями. Сложность для казаков заключалась в том, что весенний лес был очень сырым и холодным, поэтому пламя очень быстро спадало. К тому же близился рассвет. А при свете врагу станет понятно, что против него дерется жалкая кучка храбрецов. Понимая все это, Пахом первым бросился в рукопашную. За ним все остальные. Рогатина Лагуты уперлась во что-то мягкое, он услышал прямо над ухом хриплый стон. Выдернул и наугад снова вогнал, вкладывая всю силу. И снова попал. На этот раз в брюхо коня. Конь, падая, в судороге выбросил ногу. Копыто ударило точно в лоб Лагуте. Он почувствовал, как ноги оторвались от земли. И тут же на глаза навалилась тьма. У Пахома сломалась сабля. Тогда он вырвал из-за пояса топор и бил им наотмашь, пока пехотный палаш одного из янычар не вонзился ему между лопаток. Но, и падая на землю, старый казак вцепился корявыми, страшными пальцами в ногу, оказавшуюся у него перед лицом. Смял, скрутил, заполз на упавшее тело и вдавил большой палец правой руки в выпученный, налитый кровью глаз.

Перегоду и еще двух казаков взяли в кольцо. Окончательно посветлело, и враг наконец понял, какую ловушку уготовили ему несколько казаков. Казаки стояли, прижавшись к стволу кряжистого клена. Две сабли и один топор против нескольких сотен. Янычары подошли к ним с заряженными мушкетами и по команде командира выстрелили залпом. Потом уже мертвые тела остервенело кололи и рубили до тех пор, пока не превратили их в такое кровавое месиво, что невозможно было различить ни лиц, ни фигур.

Потеряв проводника, потрясенные боем, татары и турки приняли решение выбираться из лесного массива на открытое пространство. И уже степной дорогой, хоть и более длинной, двигаться в сторону лагеря хана Джанибека. Они не стали хоронить убитых товарищей и даже не рискнули задержаться, чтобы собрать оружие. Настолько был велик страх, к которому примешивался еще и мистический ужас.

Только хорошо за полдень в ставке Джанибека увидели приближающийся отряд, часть которого шла пешком, еле волоча ноги.

После ухода отряда Пахома Кобелеву удалось уснуть. Но что это был за сон! Не сон, а падение в черную пропасть. И было это падение таким жутким и безвыходным, что атаман, собирая силы в кулак, выдергивал себя в явь. И снова проваливался. Так продолжалось до самого утра, пока лучи солнца не стали бить в глаза сквозь одряхлевшие от жизненной скачки веки.

– Тимофей Степанович, молока покушайте! – Марфа поставила крынку и присела рядом. Кобелев удивился тому, как тихо подошла девушка. Вроде не спал, а не услышал.

– Ты бы, Марфушка, шибко по забралу не ходила. Того гляди, янычары с мушкетами появятся, палить начнут крепко. Эт тебе, девка, не татарский лук. Что там у них творится?

– Целую гору наворотили. Весь убитый скот стащили в одно место. – Марфа смело смотрела меж пик частокола на татарский лагерь.

– Я знал, что так будет! – Кобелев тяжело поднялся на ноги. – Всё правильно. Горку сделают, потом землицей чуть присыпят, чтоб не муторно совсем было. Они не только скот кладут, Марфушка, но и людишек, где своих, где чужих.

– Пошто они так, Тимофей Степаныч?

– А чтобы поставить на самый верх стрелков с мушкетами да по нам грешным палить. Ты бы шла глянула: как там у Саввы дела?

– Чего глядеть-то? И отсель можно увидеть. Вы вот чуть на пару шагов в сторону пройдите. Всю ночь монах, как заведенный, пушку из кожи ладил. Рослава с им. Тоже глаз не сомкнула. Сейчас, поди, спят.

Атаман сделал несколько шагов по настилу и глянул из-под руки. Рядом с пушкой, обнимая ствол, лежал инок. И, прижавшись к его спине, положив руку на талию мужчины, спала Рослава.

– Ишь ведь, что война делает! – Кобелев длинно выдохнул.

– Оно, може, и не самое плохое иногда…

– Ты что, девка, мелешь! Он ведь инок. Человек Божий.

– Он, может, и служка Божий, а всё одно мужик! Бабья-то ласка да забота своё берет, хоть ты монах, хоть казак в сенях.

– А ну тя, Марфа! А твой-то Перепята где ныне?

– Убило Перепятку моего. От того и я в полон попала. Разве ж при живом мужике бабу можно сграбастать? – Марфа всхлипнула. – Мой Перепятка, будь живой, один бы оглоблей всю эту нечисть по полю раздул!

– А чего с Михал Федорычем на Смоленск не пошел?

– То и не пошел сразу. Весны дожидался. Ему ведь подумать надо. А у них в роду все долго думают, только потом за дело берутся. Мы ж еще и жили-то, считай, в Диком поле напередь Воронежа. Как тут семью оставишь? Если нехристи идут, то сразу сперва на нас.

Кобелев почувствовал, как мутный пот полез на глаза. А может, и не только пот. Необходимо было сменить разговор. Негоже сейчас по убитым печаль распускать.

– Нужно потихоньку казаков подымать. Ты сама-то прилегла хоть?

– Прилегла. Да всё одно не спится. Всех будить, что ли?

– Давай Гмызу и его пищальников с пушкарями. Пусть начинают оружие ладить. Остальным еще можно почивать да сил набираться. Я тут, пожалуй, останусь. Тяжело мне по лестнице вверх-вниз таскаться. Эдак силы только растрачу. Как там Инышка?

– Чего?

– Ладно, Марфушка, ступай. В помощь Авдотье Григорьевне будь. Ей с ранеными, поди ж ты, сейчас лихо приходится. Кричать тоже тяжко стало. Скажи Зачепе, чтобы около меня был всегда. Приказы мои по крепости передавать будет.

Кобелев отвернулся от Марфы и стал вглядываться в тесный муравейник крымского лагеря.

Уже через полчаса Гмыза расхаживал вдоль шеренги казаков, держа левую руку за спиной, а нагайкой, которую держал в правой, пощелкивал по голенищу.

– Так, ребята, дула почистить, порох еще посушить, пока время терпит. Да смотрите, чтобы у меня пуговицы блестели, как у кота яйца. Крымцы должны видеть бравых казаков и пужаться одного только виду. К деревянным пушкам, напоминаю, во время пальбы через перегородки не лезть. Разорвать их может так, что и ваши кишки через крепость повылетают!

– Гмыза, а ты чё опять расшамкался? – Буцко стоял, пытаясь выпятить грудь и подобрать арбузный живот. Как всегда. с глуповатой физиономией и сонными глазами. Толстые щеки у парня напоминали два крепких яблока. И если бы не редкая рыжая щетина, то на вид он тянул не больше чем на пятнадцать годков.

– Я те щас так расшамкаюсь! Так отбуцкаю, што ты свою фамилью забудешь! Пока ты в валенок мочился, телок осочный, я уже пули зубами ловил!

– Не Буцко, а Версалий Матвеевич!

– Што, не понял? – Гмыза подошел вплотную к парню.

– Што не понял? Версалий – так во Франции-граде замок зовется. Меня батя в честь его и назвал.

– А твой батя, поди, был там? Мне ты рассказывать будешь, какие во Франции-граде замки бывают?! Твой батя был не чета тебе, валенку дырявому!

– Батя-то, может, и не был, но умные люди сказывали. А он с ими завсегда дружбу водил.

– Ладно тебе! – По лицу Гмызы пронеслась тень воспоминаний. – Тоже мне, Версалий Матвеевич! Чтоб от меня не отходил, когда бой начнется, понял?

– Понял. А чё тебя все только Гмызой зовут? Ты ж вроде при имени и при отчестве?

– Да то! Мой-то батя тоже с таких умников навроде твоего. Все свободны, казачки.

Когда пищальники разошлись, Гмыза подошел к Буцко.

– Ну, ты можешь себе вообразить, как он меня назвал?

– Ну и как же ж?

– Бакчисраем, мать его за ногу.

– Это что ж за имя такое?

– Да не имя, а так, один фонтан где-то в Азии зовется. Ему тоже какие-то умники рассказали. Вот он меня и назвал. Детей надо христианскими именами называть. А не пойми, не разбери. Но ты, паря, от меня далеко не отходи. Я ведь перед твоим погибшим батей за тя ответ держать должен. Он у меня, считай, на руках Богу душу отдал. Смешные наши отцы были. Только мой вот тебе в деды годится. А всё одно: ты Версалий Матвеевич, а я Бакчисрай Лукич.

– Есть такой Бахчисарайский фонтан. – Савва подошел так тихо, что Гмыза и Буцко от неожиданности вздрогнули.

– Во-во оно самое! – Гмыза почесал затылок, сдвинув на глаза папаху. – Денек жаркий сегодня намечатся!

– На все воля Божья! Что-то пока янычар с мушкетами не видать. Значит, дядька Пахом хорошо встретил гостей.

– А я-то гляжу некоторых казаков недостает. – Гмыза прищелкнул беззубым ртом. – Ай да Тимофей Степаныч. Ну-ну. Вона как решил атаман. Послал отряд казаков задержать басурмана.

– Верно мыслишь, Гмыза. – Монах вытер рукавом рясы еще не отошедшее ото сна лицо.

– А то я первый день на войне. Сам вчерась видел конников. С чего бы отправлять две или около того сотни на тяжелых конях? Явно не без надобности. Только бы я вот так не сообразил, как Степаныч.

– А ты бы как сообразил? – Буцко вмешался в разговор, всем своим грузным телом подаваясь вперед, едва не наваливаясь на собеседников.

– Да тихо ты! Задавишь ведь, бес свиной! – Гмыза выставил локоть. – Как бы я сообразил. Да вот не знаю. На то у нас атаман Тимофей Степаныч!

– А не Бахсрай Лукич! – Буцко не удержался от реплики.

– Какой Бахсрай? Туго слышишь? Бакчисрай. Понял? Полено с зенками!

Савва, не выдержав, захохотал чуть не в голос. «Экие вы дети еще малые!» – подумал он про себя и пошел к бочке, чтобы умыться.

А Буцко с Гмызой еще долго препирались, причем со стороны было совершенно непонятно, когда полушутливый тон переходит в рассерженный, когда они смеются и тепло подзуживают друг друга, а когда готовы схватится за дубье. К этим противоречивым отношениям двух излегощинцев все окружающие давно привыкли и никогда не вмешивались в их перепалки.

Глава 7

Лагута еле сумел разлепить глаза. Попытался пошевелиться. Чуть не закричал от боли. Он лежал на животе. Окровавленное лицо упиралось в чьи-то неестественно вывернутые ноги. С невероятным трудом приподняв и повернув голову, он понял, что почти полностью придавлен тушей коня. Боль была глубоко в голове, а тело ничего не чувствовало. Так сильно затекло и онемело под невероятной тяжестью. Снова пошевелился, и опять боль до разноцветных брызг в глазах. Но уже меньше. К любой боли можно привыкнуть. Или боль попробовать приручить. Так говорил когда-то его отец, знаменитый Гуляй Башкирцев. Когда Лагута пошевелился в третий раз, откуда-то сверху на него побежала тонкой струйкой вода. И вновь слова отца. Никто не сможет тебе помочь, если сам не проявишь волю или желание. Вода бежала из пробитого турецкого бурдюка прямо на затылок. Тут же стало значительно легче. Ему очень повезло. От удара конским копытом он отлетел на несколько шагов и упал между толстыми корнями векового дуба. Поэтому труп коня, который рухнул на него, не разломал кости и позвоночник. Ухватившись за корень, Лагута подтянулся, помогая себе всем телом. Выполз наполовину. Полежал, собираясь с силами. И повторил то же самое. А когда смог дотянуться до бурдюка, то пил и пил, пока, как говорится, корочка до горла не всплыла. Еще напрягся. И высвободился! Выбрался из-под ошалелой тяжести. Сел, тяжело дыша, облокотившись на ствол дерева. Повсюду в невероятных позах лежали убитые. Мушкеты, луки, палаши и сабли – всё было оставлено. В паре десятков шагов одиноко бродил конь. Мощное животное гнедого окраса изумленно смотрело на мертвых, опускало голову, всхрапывало, выгибало шею, отшатываясь от кисловатого запаха крови и вида дымящихся ран. Лагута аккуратно свистнул. Конь поднял взгляд. И столько было удивления в его глазах, словно впервые довелось увидеть живого человека.

– Ай ты хороший! – Молодой казак пощелкал языком. – Хороший какой! Поди-ка сюда!

Но конь стоял как вкопанный. Лагута, опираясь на дерево, поднялся. Подошел.

– А давай водиться? Тя как звать-величать? Ну вот и не помнишь. Я тебе на ушко кой-чё скажу. Дай ушко. Вот молодец! Не нравится такое имя? Поищем другое. Ишь ты. Звенец понравилось. И мне Звенец нравится. У отца мово коня так звали. Экий ты баской Звенец! Ладный да баской! Сколь же я пролежал тут-ка? – Лагута посмотрел на солнце, которое уже вовсю стояло в зените. – А давай как мы с тобой сейчас ружьица собирать будем. Ты только теперича постой на месте. А я подносить буду. Ну, вот и ладно, Звенец! Вот и поладили.

Казак привязал коня, огляделся, прикидывая, что больше всего пригодится и взялся за дело. Четырнадцать мушкетов, кожаные мешки с порохом и пулями, десять пехотных палашей, бурдюк с водой и сумка с турецкими харчами. Всё это спустя час было толково навьючено, крепко прилажено к бокам гнедого. Взяв под узцы коня, Лагута, слегка ковыляя на неверных ногах, пошел по лесу. Когда дорога чуть расширилась, он взобрался в седло и пустил Звенеца рысью. Он отчетливо помнил, что реку переходили дважды, чтобы срезать путь. Значит, идти нужно до детинца всё время одним берегом. Солнце вовсю лупило в левый глаз, несмотря на то что лес стоял довольно плотной стеной. Несколько раз он падал лицом в конскую гриву, теряя сознание. Невероятным усилием воли возвращался в явь, снова проваливался и вновь возвращался. Звенец, почуяв неладное с новым хозяином, сошел с рыси на шаг и старался двигаться как можно ровнее, держа шею прямо и твердо, чтобы человек мог упираться в нее. Вот живой лес стал переходить в мертвый, в горелый. Еще немного, и откроется правое крыло крепости. Неожиданно до слуха Лагуты донеслись обрывки татарской речи и удары топоров. Остановив гнедого, он спрыгнул, развязал ремни и вытащил мушкет. Лагута никогда еще не стрелял из такого оружия. Казаки иногда давали пострелять из пищали, так что принцип действия был хорошо знаком казаку. Он зарядил мушкет, сделал несколько шагов в сторону звуков. Потом остановился, покачал головой и решил, что нужно взять еще один, чтобы на случай столкновения успеть выстрелить два раза. Развязал бурдюк, долго и жадно пил. Открыл турецкую сумку с харчами, отломил кусок сыра и кусок лепешки. Торопливо затолкал в рот.

Подойдя шагов на двести, Лагута залег в небольшую яму. Его взору открылась непонятная для него картина. Татары, находясь на недоступном для прицельного огня расстоянии, что-то сооружали с задней части крепости аккурат напротив пруда. Две невысокие, крепкие лошадки волочили по земле бревна, люди таскали на плечах ноши с хворостом и сеном. Лагута приладил к плечу приклад мушкета и стал искать глазами, в кого пальнуть. Решил, что нужно начать с лошадки: во-первых, проще попасть, поскольку крупнее, во-вторых, без лошадки татарам самим придется таскать на себе бревна. Прицелился прямо по корпусу, чтобы уж наверняка. Громыхнуло так, что в ушах заложило, а потом загудело в правом виске. Выросло перед глазами белое облако, сквозь которое почти ничего невозможно было разглядеть. Он и сам не понял, как оказался от мушкета на добрых три шага. Но еще через пару мгновений новоявленный стрелок праздновал свою первую победу. Было хорошо видно, как лошадка судорожно била копытами по воздуху, лежа на спине. Но к нему уже бежали, заходя с разных сторон. Невысокие, на кривых ногах, в меховых малахаях. Но им и в голову не приходило, что у стрелка есть еще выстрел, на заряд которого не нужно тратить время. Вот уже совсем близко. Плоское, перекошенное злобой и одновременно страхом лицо, листовидная сталь копья. Лагута прицелился прямо в это лицо и нажал на крючок. На этот раз он крепче смог прижать приклад к плечу, а руки от предплечья расслабил. И в этот раз у него получилось. Пуля попала татарину в глаз. Расстояние было таким небольшим, что шансов на жизнь у неприятеля не оставалось. Пробив глазное дно, смерть вошла в голову, словно нож в масло. Жизнь выпорхнула незримым мотыльком, а тело еще несколько мгновений продолжало стоять на ногах.

Татары залегли на землю. Лагута оторвал от рубахи хороший лоскут, ссыпал в него несколько пригоршней пороха, поджег и швырнул сколько хватило силы. Прошлогодняя трава к полудню уже стояла сухой до звона. Раздался глухой хлопок. В небо полетел столбик дыма. И вот уже пламя в рост человека с треском стало разрастаться во все стороны. А теперь только бежать. Бежать. Чтобы самого не зажарило. Бросить эти чертовы турецкие мушкеты и – к коню. Звенец вывезет через чащу. Лагута бежал, задыхаясь, чувствуя, как приближается погоня. И снова вспомнил слова отца, что убегать всегда труднее, чем догонять. Несколько стрел просвистело совсем рядом. Еще несколько шагов. Вдруг резкая боль в ноге. Он посмотрел. Стрела торчала чуть выше коленного сгиба. И тяжело ступить. Уже еле волоча по земле ногу, Лагута дошел до опушки леса. До Звенца-то совсем рукой подать. Как вдруг на пути лешачий пень. Споткнулся. Полетел. Всклокоченный мох – в лицо. А будь что будет!

Несколько крымцев уже почти настигли раненого казака на самой опушке леса. Буквально шагов пять до кустов, за которыми он даже и не прячется, а просто лежит и ждет своей смерти.

Но неожиданно перед татарами выросла, словно из-под земли, страшная седая старуха. С корявым, суковатым посохом в руке.

Не зря по всей Великой степи человека с малолетства пугают темными силами леса. Не зря сказывают в юртах шепотом об ужасных лесных духах, которые живут под видом вековых деревьев. И упаси Аллах, нечаянно оказаться рядом. Могучие ветви вмиг обовьют, переломают кости и удушать намертво. А потом выпьют, вберут в себя человека всего до капли вместе с одеждой и оружием. Не напрасно даже закаленные в боях воины стараются обходить стороной темные чащи, где протяжно скрипят стволами, шелестят листвой и выгребают ветвями из неба стаи птиц дерева-исполины.

Недоля стояла, словно вросшая в земную крепь. Непокрытая, а потому седые, как пепел, волосы на встречном ветру развевались за спиной длинным, широким, распушенным хвостом. Черты лица заострены. Тонкие губы сжаты до синевы. Босая и расхристанная, смотрела она немигающими глазами куда-то вдаль, поверх татарских голов.

И они попятились, глубоко вбирая головы в плечи, согнувшись на дрожащих от страха ногах. Забормотали, вспоминая своих шайтанов и дэвов. А потом просто побежали. Побежали, побросав оружие, без задних ног, не оглядываясь.

Лагута лежал на земле, ткнувшись лицом в зеленоватый мох, приготовившись встретить смерть. Ругая судьбу за то, что совсем мало отвела ему времени и немного успел он в этой жизни. Да что там успел? Даже с сабелькой по степи не гулял! Всё только на брюхе по оврагам да лощинам в составе сторожевой заставы, где с Инышкой да с дядькой Пахомом не шибко себя проявишь.

Когда же вдруг неожиданно стихли звуки погони и воцарилась долгая тишина, Лагута представил, как над его головой занесено и сверкает широкое лезвие крымского меча. Он еще сильнее утопил лицо в мох и стиснул зубы. Но вместо удара в область шеи – дикая боль в ноге.

– А ты терпи, казаче. На то и родился Башкирцевым, чтобы терпеть! – Недоля посохом трогала раненую ногу. – Крепко, вишь, засело у тебя. Но и это не беда. Коль, парень, болит, лечить можно! А ну вставай да пошли потихоньку. Чего лежать-то? Неча землю греть. Она сама знает, когда ей погреться.

Сказать, что Лагута Башкирцев был изумлен, вообще ничего не сказать. Он раскрыл рот и не мог вымолвить ни звука. Послушно встал. Недоля протянула ему свой посох.

– Давай ступай помаленьку. Коня твово возьмем. Куды ж мы его оставим? А ты иди сам. Можешь идти, лучше иди на своих. Плоть она ведь тоже разум имеет. Что ей не нужно вытолкнет. Что нужно оставит. Совсем невмоготу будет, скажешь. Отдохнем.

Но отойти нам подале не мешает. Без огонька-то ранку мы твою не сдюжим. Вот и отойдем, чтобы не видно было ни ворогу, ни другу. Оно так-то надежнее. – Старуха бормотала больше себе под нос, чем для Лагуты. – А теперь постой давай. Я ножку-то тебе дай платом прихвачу. Отца твово не раз выхаживала. Бывалоча, вернется, а на ём места живого нет. Лихо алатырничал по степи! – Недоля скрутила жгутом головной платок и ловко прихватила ногу вокруг раны каким-то только ей ведомым манером.

Боли сразу стало меньше. Только с каждым шагом казалось Лагуте, что наконечнику татарскому неловко сидеть в его плоти. И хочет железо басурманское выскочить наружу. Хочет само уже. Но пока не может.

Звенец послушно где-то сзади шел, глухо топал копытами о землю и коренья деревьев. Его никто не вел под узцы. Никто не понуждал. Конь шел сам, словно совершенно и не бывало у него никакой другой доли, кроме этой.

Пересекли овраг, за которым начиналась самая настоящая дремучая чаща. Где-то в недрах звенел ручей, призывно, но при этом спокойно, будто бы сказку сказывал.

Подошли к сверкающей чешуе бегущей воды. Недоля дала знак рукой, что тут, мол, и остановимся. Лагута повалился животом на землю.

– Э, нет, мил-человек. Давай-ка мы подстелем под тебя. Ты говорить-то будешь али как?

– Недоля, да откуда ж ты взялась? – Лагута впервые за все это время произнес фразу. Да и то сам уже понял, что корявей не придумаешь… Для начала бы поблагодарить.

– Так я ж, казачок, местная. Отсюда и взялась. Как тебя нашла?

– Угу.

– Так Башкирцевых завсегда найти просто. Где всего шумнее да где-кась один супротив десятерых, там они и есть.

– А чё ты так моего батю-то часто вспоминаешь?

– Хм. Чего вспоминаю? – Недоля посмотрела куда-то в глубь лесной чащобы. – А как такого забудешь. Гуляя забыть не можно. Уж пробовала так и эдак, ан не выходит.

– Тимофей Степаныч рассказывал, как батя один супротив татарской сотни выскакивал. А те наутек… Нешто правда?

– Такой супротив тысячи выскочит. Ему хоть бы сам диавол со всем своим воинством… Только забава одна. А уж начнет смеяться, то не остановишь. Бывалочи, по четыре часа кряду без продыху. От его смеха всё село уже стонет, потому как смеяться уже невмоготу. А он всё, кобель, заливается.

– Спрашивал у казаков не раз, как батя погиб. А они отворачиваются. Може, ты знаешь, Недоля!

– Было б другое время, не сказала. А сейчас, наверно, и скажу. За его голову сам султан кувшин золотых монет обещал любому. Да татары так злы были, что султану не отдали, а сами решили поквитаться с Гуляем. Шибко он им насолил. Да скольких на тот свет отправил – сказать вообще не можно. Матери татарские своих детей его именем пугали. Ты давай поворачивайся. Огонь уже готов. Сейчас лечить тебя будем.

– Не… сначала про батю! – Лагута взмолился.

– Крымцы тогда большой набег затеяли. Тебе год и был-то всего. Вас с матерью Гуляй за Воронеж отправил с другими излегощинцами. А я не пошла. Решила, что при ём буду. Ну а как завертелось кровавой каруселью все. Поди разбери, где свой, где чужой. Гуляй как пройдет с саблей, так цела улица лежит. Как с пикой проскачет, хоть хоромы Кощеевы городи. Ни пуля его не берет, ни стрела, ни клинок. Он уже третьего коня поменял, а всё ни по чем. Я-то смотрю с колокольни, вижу все. В пылу боя не почуял, как под ним Сигнал коленковский захромал. Да он и так хромый был. Михась Коленко не раз жаловался. В общем, конь пал да придавил Гуляя. Сильно придавил. Ну, тут татары и поналетели. Тьма целая. А я с колокольни смотрю. Бросилась бы вниз, да понимаю, что проку не будет. Шевельнулась тогда мысль у меня в голове: мол, не будет Гуляя, значит, сынку его пригожусь. Вот и не бросилась. А его сердешного к четырем лошадям привязали за руки да за ноги. Вот как! А потом что осталось, а еще живой был, насадили на кол и давай стрелами бить, собаки! – Старуха закашлялась. Прикусила ворот кафтана.

– Давай, Недоля. Все стерплю. Мне надо вернуться скорее в Песковатое!

– Лежи смирно. Орать – ори сколь влезет! Только на меня не кидайся. Стрелка-то подвышла заметно. Ну мы ее сейчас, окаянную, за ушко да на солнышко! Теперь вот еще подыши глубоко. – Старуха поднесла к носу Лагуты пучок дымящейся травы.

Очнулся Лагута Башкирцев от того, что Звенец мягко касался его лица своими большими губами. Солнце клонилось к закату. Он окликнул Недолю. Но той нигде не было. Сколько он спал и спал ли вообще? Или провалялся в забытьи? Ответить на этот вопрос молодой казак не мог. Только запомнил слова, услышанные сквозь плотную вату бессознательного тумана: «Иди до Петушьего бубня. Потом по бубню до Белого камня. От камня пойдет вниз овраг. По нему спустишься и окажешься аккурат с левого крыла крепости».

Он влез на спину коня и тронул поводья. Нога почти не болела. Только горячий шар размером с кулак в том месте, куда угодила татарская стрела. До Петушьего бубня прилично. А там еще и еще. Путь, который обрисовала Недоля, займет немало времени. Но это надежная обходная дорога. Значит, с правой стороны крепости и с тыла засели татары. Зачем же они волочили бревна? Лагута сам тут же отмахнулся от этих вопросов. Ему нужно доставить мушкеты в детинец. И ничего боле. От того, как он справится с этим, зависит быть или не быть победе, жизнь или смерть родных людей. А для чего татары волочут бревна, то не его слабого ума дело. На это есть атаман Тимофей Степанович Кобелев. Есть есаул Терентий Осипов. Есть пищальник Гмыза. Но нет уже дядьки Пахома. И где-то запропастился Инышка.

Глубоко за полночь под самыми воротами крепости три раза ухнул филин. Потом через паузу два. Это был условный сигнал. Правая часть ворот с легким скрипом медленно отплыла, образуя проем, в который мог проехать всадник на лошади.

– Лагута, ты, че ль?! Матерь-Богородица! – Гмыза помог казаку спустится на землю. А потом уж лобызал и прижимал к груди, не стесняясь слёз и всхлипываний.

Глава 8

– Мубарек, ты все видел сам. Утром возобновим осаду. – Джанибек сидел перед чашкой с кумысом, скрестив ноги.

– Да, хан.

– Два плота стоят вверху по течению. Начнем с них. Горящей стрелой дадим сигнал, чтобы с той стороны накатом спускали в пруд плоты. Янычар с мушкетами на гору. И пусть палят без остановки. Мы выкурим Кобелева со всеми потрохами. Они выиграли у нас еще сутки. Как, скажи мне, Мубарек, казачий атаман чувствует, что нужно делать? Ты видел какими сегодня пришли мои воины и янычары? Мало того что они пришли уже на закате, так их еще трясет от страха, словно зайцев перед гончей. Ничего. Завтра все нужно исправить. Даст Аллах, мы еще ударим в спину московскому царю и сожжем их столицу.

– Идти придется без припасов. Наверняка казаки по этому пути сожгли все амбары и сеновалы.

– Значит, мы пойдем меньшим числом. А остальных оставим здесь, чтобы выжигали все до земли и посыпали солью!

– Хан. – Мубарек кашлянул в кулак.

– Что?

– Там сегодня, с правой стороны крепости, стреляли.

– Много потерь?

– Нет. Стреляли всего два раза. В лошадь, перетаскивавшую бревна, и в человека. Оба случая смертельных.

– И что дальше? Если дело только в этом… – Джанибек скривился.

– Нет, почтенный. Воины погнались за стрелком, который бросил оружие там, где стрелял. Ружья оказались турецкими. То есть я хочу сказать, что тех янычар, которые должны были оказаться сегодня в нашем лагере.