I
. Чёрный человек.
Хотелось говорить мне о любви,
и петь красиво о Апреле,
о вешнем мальчике,
влюблённом в месяц март,
в чьей молодой крови
растворены и смешаны
и счастье и потеря,
страдание и вера,
надежда и смиренье от утрат…
Хотелось петь мне о влюблённом,
о том, как зреет месть в его душе…
но… Чу! По улочкам…
сюда идёт… по улочкам петляя тёмным…
тот Некто, которого возненавижу я уже.
Вот он… вы видите?
Одет во всё он чёрное.
На нём и чёрная камиза,
и чёрный, словно ночь, сюрко,
и чёрные пулены на ногах,
и голову скрывает чёрный капюшон…
Виновен он?
Нет! Он как агнец незапятнан!
Он любит лишь других пятнать.
Доносчик тайный,
ангелочек святый,
который так незримо любит полетать
меж нас.
Пособирать какие вести
и донести на завтрак Авадону,
чтоб съел тот с трюфелями вместе
какого бы ни будь зачинщика раздора…
Вон он…
крадётся словно тать
меж призраков своих
всех убиенных Авадоном,
сыт и неприкаян-
ный.
Крадётся он,
грехи чужие пожинать
поповским лезвием суровым,
Тувалкаин.
Ведь ты не знаешь, мой читатель,
что Парацельс скрывал дитя своё
от взоров сластолюбцев, пошлецов.
Была ведь Марта дивной красоты,
и обладала даром врачевать,
лишь только руку на больного положив,
и проходила хворь, и возвращались силы.
Отец берег шестнадцать долгих лет
святую дочь от блудников мужчин и
надеялся, что не померкнет свет
невинности её.
И ты не знаешь, что тот Тувалкаин
прознал о нежно-розовом бутоне
в то время совпадений,
когда его хозяин
вдруг загрустив в своём поповском троне.
Когда аббату надоели шлюхи,
приелось и насиловать крестьянских жён
и онанировать на досуге
на мессе у икон,
когда поют псалмы и гимны,
и клирос благость льёт на чернь…
В то время Тувалкаин
возьми да и скажи,
у Парацельса дочка есть,
причем меж ножек не бывал никто.
Для вас, святой отец,
сей нежно-розовый бутон…
Возненавидь и ты его.
Вон он…
бредёт в таверну «Славный Бахус»,
где собирается свободный сброд,
и если повезёт,
бывают речи там
о классовой борьбе и о волненье масс,
о том, как бедный люд живёт.
II
. Славный Бахус.
«Я призываю вас к насилью над насильем!
Подымем в небо черный стяг!
Мы свергнем власть, чтоб воцарило
свободы слово у трудяг!
Я говорю, есть остров в океане,
я видел сам, случайно там бывал.
Там нет вождя, ведущего или капитана,
там все равны, и равные права.
На острове идиллия Эдема,
там нет разбоя, нет убийств и краж.
Там не боится молодая дева
идти одна на дикий пляж.
Там зла и горя нет в помине,
лишь потому что власти нет.
Там всё решают все
и старые, и молодые,
один закон – Совет».
Таверна пьяная галдела,
внимая молодым устам.
«Вот это да!
Вот это дело!
Такое бы и нам!»
«А что, ребята,
не подняться ль?
Сколь можно Папу-то терпеть?
Пора его схватить за розовые яйца!
Иль насадить как на вертел
на наш крестьянский хуй…»
«Эй, молодец, еще нам обоснуй,
как жить совсем без власти.
Неужто то не басни?»
«Не сказки то, -
им отвечал оратор,
вот с властью жить, то сказки
и какие!
Коль я успешен буду
как ваш агитатор,
то вспомните, что вы не мразь,
а парни-то лихие!
Вы лишь привыкли ныть
и Папу клясть,
вас приучили к соплям и страданью,
а между тем вас больше в тыщу раз,
пошли и взяли эту власть
за трепетное вымя.
Подымем же свободы чёрный стяг!
Во имя справедливости,
и гордости во имя!»
Бог не попы, попы не Бог!
Попы из ливера, кишок и мяса!
Веди, сынок! -
Кричала пьяная таверна, -
Пусть каждого наш ждёт
гроб!
Жизнь коротка,
и в жизни есть лишь вера!
…но только вот увы,
когда придет рассвет,
их беспокойные умы
покинет хмель.
Бравада растворится
и опять,
безвольно спины все подставят.
Ведь это сказка, чтобы власть
принадлежала им крестьянам…
Читатель, погляди…
в углу…
ты же узнал вот эту рожу?
То Тувалкаин,
и ему
нет ничего дороже,
таких вот разговоров.
И в книжке возникают имена,
средь них… О, боже!
Апрель.
Ну, что ж!
Герою героичность то ж нужна!
Господь, благослови героя!
На сем закончу я главу вторую.
Пишу я как ворую…