Сколько красивых мест, созданных на земле по воле Божьей, он мог бы увидеть во время своего "путешествия"…
Но, с другой стороны, если бы не этот поезд, словно символически олицетворяющий собой всю Россию, он бы вообще никогда не оказался так далеко от дома и в любом случае не увидел бы это величие природы. Так что, можно сказать, он почти ничего не потерял.
Правда, если бы ему довелось остаться на Родине, он был бы гораздо более счастлив.
Не то что бы он жалел. Это было просто несовместимо ни с его предыдущим жизненным опытом, ни с обязанностями, которые налагал на него сан. То, что произошло, нужно Богу, и когда Он счел возможным дать ему именно такой, самый трудный экзамен, одиночество и разлуку с Софией и дочерьми, он должен принести и такую жертву ради Отца нашего.
Если на ум приходила малодушная мысль о том, сколько радостных минут он мог бы испытать даже в этих, почти нечеловеческих условиях, когда бы с ним была семья, отец Адам по привычке обращался с молитвой к Господу Нашему Иисусу Христу, чтобы тот помог сохранить ему присутствие духа и смириться с неизбежным, достойно встречая его тяжесть во имя Спасителя.
Так, как делал последние тридцать лет, с того самого момента, когда больной, наполовину в бреду и лихорадке старший брат Владимир, прежде чем исчезнуть из его судьбы навсегда и неизвестно куда, вслед за умершими от горячки родителями, подбросил еще не успевшего заразиться от них шестилетнего Адася в ближайший мужской православный монастырь.
Рядом с ним в вагоне почти всегда сидели трое: старый, но еще сильный и крепкий на вид дед, помоложе, приблизительно его возраста и явно похожий на отца мужчина и исхудавшая женщина, жена последнего, видимо, беременная, ибо ей становилось плохо не то что от вкуса непонятной еды, которую ссыльным выдавали раз в день, а даже от взгляда на нее. Она почти ничего не брала в рот. Около себя женщина держала мальчика, на вид лет десяти – двенадцати. Взрослые больше молчали, даже на вопросы малого отвечая нехотя. Но это не был бы ребёнок, если бы даже в одичавшем своём окружении он не стремился бы найти хоть что-то интересное и светлое, донимая своей суетой не только родителей, но и половину тех, кто сидел дальше.
Отец Адам наблюдал за ним уже не первый день, с печалью и болью думая о том, что он уже вряд ли увидит и даже узнает, когда Верочка и Надейка станут такими же.
Малому, как и ему, наверное, было непонятно, куда и зачем их везут, согнав, словно животное стадо, в один тесный вагон человек под восемьдесят, никогда не знавших друг друга в своей предыдущей жизни. Или, сказать точнее, – в своей жизни, ибо то, что происходило с ними всеми сейчас, нельзя, невозможно было обозначить таким добрым словом. Стариков, детей, молодых, полных здоровой, трудолюбивой мужской силы парней. Женщин и девушек было меньше, да и после двух месяцев, почти безвылазно проведенных в духоте поезда, они будто утратили свою первоначальную сущность искусительниц, сравнявшись с мужиками в жадности к пище, отсутствии чистой одежды и безразличии к общему для всех будущему.
Но вообще, какое у них могло быть будущее?
У них теперь оставалось только прошлое. У каждого своя личная, все их жизненные истории были объединены тем, что подпадали под определение "враг народа".
Работал на земле, не щадя живота своего, – враг народа! Отправлял молитву в церкви, прославляя Имя Божие, – враг народа! Писал стихи на родном языке, подаренном матерью и отцом, несметными душами предков, которые дали жизнь им и тебе, – враг народа!
Все стали врагами. Куда же, интересно, подевался, исчез сам народ, подумал отец Адам, однако тут же сам себя остановил, понимая, что подобные мысли опасны даже здесь, откуда, наверное, есть только один выход – под колеса поезда, когда тот наберет достаточную скорость на, кажущихся бесконечными уральских просторах. Но это – самый большой, недопустимый грех. Не ему, обычному священнику из маленькой западной деревеньки, размышлять о судьбах населения всей советской империи. А в том, что Союз уже стал империей, как и в том, что сотни, тысячи неповинных ни в чем, кроме того, что родились в это время в этой стране, граждан ее стали врагами своего народа, сомневаться больше не приходилось даже ему.
На дворе стоял тысяча девятьсот тридцать восьмой год от рождения Христова.
Поезд ехал в Сибирь.
***
"… Объявляю вас мужем и женой … Можете поздравить друг друга …" Даша слушала слова женщины в строгом темно-красном костюме, почти не обращая внимания на их смысл. Если бы раньше она не бывала свидетельницей на свадьбах у подруг, наверное, сейчас вообще бы не сообразила, что и в какой последовательности нужно делать. Судя по тому, с каким застенчивым удовольствием Саша (муж!) откинул флер фаты с ее лица под дружные аплодисменты гостей, наклоняясь с высоты своего почти двухметрового роста, чтобы наградить невесту "первым семейным поцелуем", он понимал происходящее не больше, чем она сама.
Несколько фотографий на память, совсем не горькое сегодня почему-то, как обычно, шампанское под удивительно знакомые крики "По-здрав-ля-ем!", которые много раз Даша сама кричала кому-то другому – и вот вся праздничная церемония в ЗАГСе завершена, они стоят на первом апрельском солнышке, растерянно-счастливый Саша обнимает ее за плечи, огромный букет любимых белых роз, подаренных мамой, колет руки, ветерок развевает фату, и через обязательные, но такие неуместные сейчас слезы радости Даша даже не видит, кто это спрашивает у нее с приятной веселостью в почти незнакомом голосе:
– Ну, а что мы будем делать дальше, а, сестричка? Говорят, вы тут любите по памятникам кататься? Куда повезут дикого сибирского парня?
Да, конечно, как она могла забыть, это же Юра, Юрка, троюродный, впервые в жизни увиденный за две недели до свадьбы старший брат, который неожиданно и без предупреждений появился на пороге их дома вместе с матерью – откуда бы вы думали? – из города Нижне-Удинска Иркутской области.
Даша даже и не знала до этого, что у них есть родственники в Сибири. Вообще вся эта история казалась почти фантастической. Представить себе только – женщина предпенсионного возраста, которая не то что не была в Беларуси никогда, а даже не видела никого из них ни разу за свою жизнь, о которой и папа, и его старшая сестра тетя Нина знали только на уровне каких-то там полумифических открыток, что приходили раз в несколько лет в канун Нового года, вдруг звонит в дверь их квартиры и на вопрос открывшей ей Даши, кого та ищет, уверенно отвечает – Дмитрия Васильевича Кондратовича, Дашиного отца, которому приходится, между прочим, двоюродной сестрой.
Понятно же, после знакомства, подробного рассказа о всех известных и неизвестных Даше дядях, тетях, детях и родителях, после поездок в гости ко всем дальних и близким папиным родным, список гостей со стороны невесты пополнился. Но не пригласить на свадьбу тетю Алесю, а тем более Юру, с которым они нашли общий язык в первый же вечер объединения семьи, когда с любовью, согласно родительским словам, "оба малых охотно иронизировали над сентиментальными предками", было просто невозможно. У Даши почти не вызвало удивления, что в Юрку, пожалуй, чуть ли не с первой встречи влюбилась не на шутку за эти полторы недели ее подруга Иришка, едва ли не единственная незамужняя девушка из числа приглашенных на праздник. А такого парня грех было бы не полюбить! Высокий, почти такой же, как Саша, худощавый, но сильный (хвалился Даше накачанными – спасибо плаванию в морозной даже летом Ангаре – мышцами), контактный и с юмором, он привлекал к себе внимание, наверное, в любой компании.
– Это потому, что мама меня в честь Гагарина назвала! – шутил парень. – Вот я такой же удачный и получился.
– И чего ж тебя, такого удачного, до сих пор никакая пройдисветка не заарканила? – смеялась тетя Алеся.
– Так я ж еще и умный, – отмахивался Юрка. – Вот сидел, ждал, пока ты меня в Беларусь не привезешь на смотрины, сама же говорила, здесь самые лучшие девушки живут. Зачем мне те сибирские? Я себе здесь красавицу выберу, правда, Дашутка? – Повернулся он к новоиспеченной сестре. – Вот не была бы ты моя сестра, отбил бы тебя у твоего Сашки. Веришь?
– Верю, верю, – успокаивала в ответ Даша. Ему действительно трудно было не поверить, такой он весь был уверенный в себе, раскованный и вместе с тем ласковый и добрый одновременно.
Выберет ли брат действительно себе здесь невесту, девушка, конечно, предположить не могла, но то, что Ирочке он понравился серьезно, было очевидно. Если бы он хоть сейчас позвал ее или в тот же свой Нижне-Удинск, или еще хоть на край света (честно говоря, в Дашином понимании это, казалось, одно и то же), Ира, наверное, даже бы родителей не предупредила. Жаль будет, если это окажется безответно, мелькнула у Даши мысль, но девушка тут же решила, что об этом можно подумать и позже, а на своей свадьбе надо в первую очередь самой быть довольной. Девушка повернула голову к Саше, подняла глаза на жениха и спросила у того, отдавая хозяину право решать первую в семейной жизни проблему):
– А и правда, Саш, куда поедем кататься? У нас же еще времени… – и прищурилась от удовольствия, словно спрашивала не про часы, оставшиеся до заказанного родителями ресторана, а про всю дальнейшую совместную судьбу.
****
Ему было почти семьдесят лет. И за всю жизнь, сколько Левон себя помнил, он не провел без работы ни одной недели. Самым тяжелым испытанием для него были дни церковных праздников, когда покойница жена чуть ли не сторожила, упаси Бог, чтобы он не пошел запрягать коня. Правда, конь у них появился только в ее последние годы, когда уже хоть немного подросли дети, начал помогать по хозяйству подросток Лексей, да вошла в девичью пору и силу старшая Янина.
Всю жизнь они с Анастасией, позже с сыновьями и снохами, а до того, почти в забытой молодости, пока живы были родители, с младенчества приучившие его к земле, и с ними, работали на собственном уделе. Именно отец, как раз накануне Левонова рождения, сбежал из деревни в соседний лес, сам раскорчевал участок и, считай, положил на нем здоровье, ради того чтобы оставить единственному сыну более-менее приличный кусок разработанной земли. Когда Левону было лет восемь-десять, на хутор к ним прибилось еще несколько семей. Поэтому родители и заставили его жениться на Анастасии, чтобы объединить два обособленных хозяйства в одно. Любви, конечно, по молодости, у них особой не было, да и где они ту любовь могли увидеть? А потом, когда он уже вошел в самую свою мужскую силу, может, и начал бы заглядываться на чужих баб и молодых, робких девочек, но в том лесу, где они жили, выбор был невелик. Да и наработавшись за день, он падал в кровать как подкошенный, ему даже о жене думать не хотелось, вообще никаких желаний не было, кроме того, чтобы выспаться. Слова "отпуск" ни он, ни баба, пожалуй, за всю жизнь не знали. Но прожили они свои двадцать лет, Богом отмеренные, хорошо, без ссор, без воплей, которого терпеть он не мог в соседских бабах. Анастасия была и хозяйкой неплохой, ни в чем не уступала другим, женскую работу всю знала и любила. Четырех детей ему родила. Алесик, правда, только пять лет прожил, от тифа умер. Кто его, тот тиф, на хутор принес, разве что беглый солдат, которого они в конце пятого года несколько дней скрывали на крыше от жандармов, что рыскали по соседним деревням. Революцъянер – гордо называл себя тот оборванец, который исчез словно в никуда серым утром, даже не поблагодарив за то, что спрятали. После того, наверное, через неделю Алесик и отошел. Слава Богу, беременная Анастасия не заболела, да и Лексея миновала зараза.
Не успела Анастасия ни детей женить, ни внуков понянчить. Даже с ним перед смертью не простилась. Так он ее за жизнь и не поблагодарил. А жизнь не хуже людей выдалась…
Жена умерла внезапно. Выбирая картошку, попала под ливень с громом и, не успев добежать даже до ближайшего леска, упала от удара молнии. Только когда уже начало темнеть, Янинка, дочь, встревожилась, куда делась мать, и они пошли искать Анастасию на поле. Но спасать было уже поздно.
Может, была бы Анастасия жива, она бы и Янинку отговорила от того замужества, и на сынов повлияла бы. Все не так пошло после ее смерти. Хозяйство начало разваливаться, родительское дело не слишком оказалось нужным детям. Муж Янинкин, конечно, неплохой человек был, если присмотреться, незлобивый, делать кое-что умел, Володька, но слишком старый для дочери. Ей только-только двадцать исполнилось – пусти, папаша, замуж, никто мне больше не нужен, никого ждать не буду, только за Владимира хочу. А ему ведь уже тридцать пять лет было. Вот задурил девке голову! Долго Левон не соглашался, просил дочь одуматься, но когда та пригрозила – или за Владимира, или вообще замуж не пойду, останусь при братьях вековухой племянников нянчить, сдался: сыграли свадьбу.
И недаром же отговаривал! Не успела революция закружиться, как Владимир первым в округе в большевики подался. Не успела Ганночка родиться, а его словно корова языком слизнула, бросил хозяйство, жену, семью, в Петроград подался, за Советскую власть с белыми бороться. Мало там без него желающих подраться было, только руку потерял – подстрелили в девятнадцатом, вернулся инвалидом, ссохлась рука А что на земле без мужика сделаешь? И дочь же не чужая кровь, старшая, единственная девушка у них с Анастасией была, жалко, сердце кровью обливается. Сколько раз на ум злая мысль приходила – говорил же глупенькой, просил ради Бога, подожди, подумай, нет, выбрала, настояла, добилась своего.
Но ведь никуда не деться, пришлось снова к себе брать, их уже пятеро тогда было: Володька, Янинка, Ганночка, Ванька и младший Мишка. Хоть и дети еще, но ведь кушать тоже хотят. И самое дурное и смешное было, что Володьку-большевика, как прозвали его в соседних деревнях, где после возвращения из Ленинграда он начал порядки наводить, и взяли первым, когда эти колхозы начались. Мол, как же это он, коммунист, в собственной семье порядке не навел, не может тестя заставить написать заявление.
Левон сразу отказался от объединения с другими. За что он всю жизнь спину гнул, землю свою лелеял – чтобы с бездельником Петькой делиться? Зачем ему от чужой коровы молоко, ему и своей хватит. Помогать ему не надо, пока силы есть, и сам справится. А на своей работе давать другим наживаться – ищите дурака.