Вечером 22 мая 1937 года я сел на поезд в Москве, чтобы вернуться на свое рабочее место в Гаагу, где я возглавлял советскую военную разведку в Западной Европе. В тот момент я вряд ли понимал, что больше не увижу Россию – по крайней мере, до тех пор, пока Сталин является ее хозяином. Почти двадцать лет я служил советскому правительству. Почти двадцать лет я считал себя большевиком. Поезд мчался к финской границе, а я, пребывая в одиночестве в купе, думал о судьбе своих коллег, своих товарищей и друзей: почти все они были либо расстреляны, либо находились в концлагерях. Они отдали всю свою жизнь строительству нового, лучшего мира и погибли на своем посту – не от вражеской пули, а лишь потому, что так было угодно Сталину.
Кто из оставшихся здесь вызывал уважение и восхищение? Кто из героев и героинь нашей революции не был раздавлен или уничтожен? Смею думать, что очень немногие. Все те, чья честность не вызывала и малейшего сомнения, вдруг стали предателями, шпионами или просто уголовными преступниками. В моей голове проносились картины из прошлого: во время Гражданской войны эти «предатели» и «шпионы» тысячу раз, не дрогнув, смотрели в лицо смерти; затем тяжелые времена индустриализации и сверхчеловеческие усилия закаляли нас; потом были коллективизация и голод, когда еды хватало лишь на то, чтобы поддерживать в нас жизнь. И вот последовала великая репрессивная чистка рядов, уничтожавшая тех, кто работал из последних сил, чтобы построить государство, где человек никогда бы больше не мог эксплуатировать человека.
За долгие годы борьбы мы привыкли повторять себе, что победы над несправедливостью, царящей в старом обществе, можно добиться только жертвами – как моральными, так и физическими, что новый мир никогда не наступит, если не уничтожить без остатка родимые пятна старого. Но было ли уничтожение всех большевиков необходимым условием торжества большевистской революции? Или в противном случае революция бы погибла? Тогда я не знал ответа на эти вопросы, но задавал их снова и снова…
Когда мне было тринадцать, я примкнул к движению рабочего класса. Это не было осмысленным решением зрелого человека, скорее почти детским поступком. Заунывные напевы о страданиях перемешались в моей голове с новыми песнями о свободе. Но в 1917 году я был восемнадцатилетним юношей, и большевистская революция вошла в мое сознание как абсолютно верное решение всех проблем нищеты, неравенства и несправедливости. С чистым сердцем и всей душой я вступил в партию большевиков. Я ухватился за марксизм-ленинизм как за оружие, способное уничтожить то неправильное, против чего я инстинктивно взбунтовался.
На протяжении всех тех лет, пока я служил советскому правительству, я никогда не ожидал от власти ничего иного, кроме как права продолжать свою работу. И мне никогда не давали ничего иного. Спустя многие годы советское правительство укрепило свое положение, а меня отправили за границу, где я не раз рисковал своей жизнью и дважды оказывался в тюрьме. Я работал по шестнадцать – восемнадцать часов в день, но так и не заработал ничего сверх того, что покрывало мои простые повседневные расходы. Да, путешествуя за границей, я жил в относительном комфорте, но денег у меня не было даже на то, чтобы в конце 1935 года должным образом обогревать свою квартиру в Москве или купить молока для двухлетнего сына. Я не занимал важных постов, да у меня и не было особого желания (работа отнимала все мое время) стать одним из новых привилегированных чиновников с материальным положением, которое имели защитники советского порядка. Я тоже защищал его, поскольку верил, что он и есть единственно верный путь строительства нового и лучшего общества.
Тот факт, что моя работа была связана с защитой страны от внешних врагов, не давал мне размышлять о происходящем в пределах наших границ и особенно внутри маленького мирка политической власти. Будучи офицером разведки, я видел внешних врагов Советского Союза значительно ближе, чем внутренних заговорщиков. Я знал о сепаратистских и фашистских заговорах, выраставших на зарубежной почве, но не имел никакого отношения к интригам в Кремле. Я видел, как Сталин возвышался до абсолютной власти, в то время как ближайшие соратники Ленина гибли от рук того самого государства, которое они создали. Но, как и многие другие, я вновь и вновь убеждал себя, что все это, возможно, ошибки руководства, что Советский Союз все еще полон сил и является надеждой человечества.
Были такие ситуации, когда даже эта вера вдруг становилась шаткой. Если бы тогда я связывал надежды хоть с чем-то еще, то, быть может, я бы выбрал новый курс. Но каждый раз события в другой части мира будто входили в сговор и удерживали меня на службе у Сталина. В 1933 году, когда миллионы русских людей умирали от голода и я знал, что это результат безжалостной сталинской политики, что Сталин намеренно не разрешает государству оказывать им помощь, я видел также, что Гитлер захватил власть в Германии и разрушает там все, что мы понимаем под жизнью человеческого духа. Сталин был врагом Гитлера, и я решил остаться на службе у Сталина.
В феврале 1934 года я вновь столкнулся с той же самой дилеммой и сделал тот же самый выбор. Я тогда находился в ежегодном отпуске и месяц отдыхал в санатории «Марьино», что в Курской области, в средней полосе России. Когда-то Марьином владел князь Барятинский – покоритель Кавказа. Этот великолепный дворец, напоминающий по стилю Версаль, был окружен прекрасными английскими парками и рукотворными озерами. Санаторий располагал отличным персоналом, состоящим из врачей, спортивных инструкторов, медсестер и других работников. Недалеко от закрытой территории располагалось государственное подсобное хозяйство, где трудились крестьяне, обеспечивающие гостей продуктами. Охрана на воротах не позволяла им проникать за ограду.
Как-то утром, вскоре после моего приезда, я и мой спутник отправились на прогулку к деревне, где жили крестьяне. Открывшаяся нашему взору картина буквально потрясла меня. Полураздетые ребятишки выбежали из убогих домишек и умоляли нас дать им кусок хлеба. В крестьянском кооперативном магазине не было ни еды, ни топлива – ничего, что можно было бы купить. Ужасная нищета бросилась мне в глаза – я был подавлен.
В тот вечер отдыхающие расположились в залитой светом столовой «Марьина» и, отлично поужинав, весело болтали. На улице было холодно, а здесь потрескивающий камин создавал ощущение тепла и покоя. Я зачем-то обернулся и посмотрел в окно. И увидел лихорадочно сверкавшие глаза голодных крестьянских мальчишек – беспризорников; их крошечные лица казались приклеенными к холодному стеклу. Скоро и другие проследили за направлением моего взгляда и тут же приказали охранникам отогнать непрошеных гостей. Почти каждый вечер эти ребятишки каким-то образом проникали за ограждение и бродили у дворца в поисках хоть какой-то еды. Иногда мне удавалось незамеченным выскользнуть из столовой и вынести им немного хлеба. Но я делал это тайно, потому что такая практика в нашей среде не поощрялась. У советских чиновников выработался своеобразный защитный стереотип против человеческих страданий: «Мы все идем по трудной дороге к социализму. Многим суждено пасть на обочине. Мы должны хорошо питаться и восстанавливать силы после долгих трудов, наслаждаясь несколько недель в году отдыхом и комфортом, которые пока еще не доступны для других, потому что мы строители прекрасного будущего. Мы строители социализма. Мы должны поддерживать свое здоровье, чтобы продолжать свой путь по этой трудной дороге. А если какие-то несчастья встречаются нам на пути, то о них позаботятся в свое время. А пока – прочь с дороги! Не докучайте нам своими страданиями! Если мы будем останавливаться, чтобы бросать вам крошки, то никогда не достигнем цели!»
Вот так. Понятно, что люди, сохраняя спокойствие таким образом, вовсе не собирались слишком сокрушаться о поворотах на этой дороге или слишком критически интересоваться, действительно ли она ведет к прекрасному будущему.
Однажды морозным утром, возвращаясь из «Марьина» домой, я добрался до Курска. Вошел в здание вокзала, чтобы подождать там прибытия скорого поезда из Москвы. Плотно позавтракал в буфете. У меня еще оставалось время, и я пошел в зал ожидания пассажиров третьего класса. Никогда мне не удастся забыть то, что я там увидел. Зал был до отказа забит мужчинами, женщинами и детьми. Около шести сотен крестьян, похожих на стадо животных, которых перегоняют из одного загона в другой. Картина была столь ужасной, что на какой-то момент мне показалось, будто тучи летучих мышей мечутся над головами этих измученных существ. Многие, почти обнаженные, лежали на холодном полу. Другие явно умирали от тифа. Голод, боль, горе или просто немое, полумертвое страдание читались на каждом лице. Я стоял и смотрел, а милиционеры из ОГПУ с каменным выражением лица заставляли людей вставать и гнали их, как скот, толкая и пиная тех, кто сопротивлялся или просто не мог идти. Обернувшись, я увидел, как какой-то старик остался на полу. Это было не что иное, как трагическое выселение. Я знал, что миллионы честных крестьянских семей, которых Сталин называл «кулаками» (это имя означало нечто более ужасное, чем жертвы), были сорваны с родной земли, переселены и уничтожены.
Но я также знал, что в это же самое время (шел февраль 1934 года) фашистские полевые орудия на улицах Вены обстреливали аккуратные домики рабочих, которые построили социалисты. Фашистские автоматы косили австрийских трудящихся, отчаянно пытавшихся отстаивать социализм. Фашизм наступал со всех сторон. Силы реакции закреплялись повсюду. Советский Союз все еще казался единственной надеждой человечества. И потому я продолжал служить Советскому Союзу, а значит, и его хозяину – Сталину.
Через два года, во время испанской трагедии, я видел, как Муссолини и Гитлер бросали своих людей и снаряжение на помощь Франко, а премьер Франции Леон Блюм, социалист, был втянут в лицемерную игру под названием «невмешательство», которая привела к гибели Испанской республики. Я понимал, что решительность Сталина была запоздалой, робкой и недостаточной, чтобы оказать реальную помощь осажденной стране. Я все еще ощущал себя человеком, выбирающим из двух зол меньшее. Я сражался на той стороне, которую считал правой.
Однако потом наступил поворотный момент. Я наблюдал, как Сталин, собирая средства на свою запоздалую помощь, бросил нож в спину республиканского правительства. Я видел, как шла чистка рядов в Москве, которая уничтожила целую большевистскую партию. Я видел, как все это переносилось в Испанию. И в то же самое время, имея преимущества службы в разведке, я видел, как Сталин втайне протянул руку дружбы Гитлеру. Я видел, как он был предупредителен и вежлив с нацистским лидером и при этом казнил великих генералов Красной армии – Тухачевского и других военачальников, под руководством которых я долгие годы защищал Советский Союз и социализм.
И затем Сталин совершил то, что стало для меня последней каплей: он уничтожил всех ответственных работников, которые не хотели быть участниками расстрельных отрядов ОГПУ. Чтобы доказать свою преданность, я должен был сдать одного близкого товарища. Я отклонил это предложение. И порвал со Сталиным. Я заставил себя не закрывать глаза на то, что окружало меня. Я заставил себя понять, что вне зависимости от того, были ли еще другие места в этом мире, связанные с надеждой на лучшее, я служу тоталитарному деспоту, который отличается от Гитлера только своими фразами о социализме – жалкими остатками марксистских и социалистических лозунгов, за которые он отчаянно цеплялся.
Я порвал со Сталиным и начал говорить правду о нем осенью 1937 года, когда он успешно манипулировал общественным мнением и умами государственных мужей как Европы, так и Америки, открыто, но притворно обличая Гитлера. Многие умные люди советовали мне молчать, но я заговорил. Я начал говорить ради миллионов, которые погибли во время навязанной им коллективизации и практически спланированного голода, а также ради миллионов, все еще принудительно трудящихся в лагерях, а еще ради сотен тысяч моих бывших товарищей-большевиков, которые томились в тюрьмах, ради тысяч и тысяч несчастных, которые были расстреляны. Последним трагическим актом предательства Сталина стало заключение пакта с Гитлером. И он сумел убедить большинство в необходимости потакать его безумию и закрывать глаза на его чудовищные преступления в надежде на то, что он, возможно, имеет действенное оружие для демократических армий.
И вот Сталин показал, что у него в руках. Настал час заговорить всем тем, кто молчал из-за своей недальновидности или по каким-либо стратегическим причинам. На это отважились лишь немногие. Бывший посол французского республиканского правительства Луис де Аракистаин пытался вывести мировое сообщество из заблуждения, указав на действительный характер «помощи» Сталина Испанской республике. Так же заговорил и Ларго Кабальеро, бывший испанский премьер-министр.
Были и другие, которые чувствовали потребность заговорить. Одним из них стал Ромен Роллан. Трудно переоценить ту помощь, которую оказал тоталитаризму этот именитый писатель: он прикрыл ужасы сталинской диктатуры роскошной мантией своей славы. В течение многих лет Роллан вел переписку с Максимом Горьким – известным русским литератором, который одно время был весьма дружен со Сталиным и даже пытался хоть как-то сдерживать последнего. Несомненно, это обстоятельство способствовало тому, что Роллан был причислен к дружественному лагерю. Однако в последние месяцы своей жизни Горький пребывал в моральном заключении. Сталин отказал ему в разрешении выехать за границу, хотя это было необходимо для его здоровья. Почту писателя проверяли, а письма от Ромена Роллана перехватывались Стецким – впоследствии начальником секретариата Сталина – и складывались в сталинскую папку «Роллан». Обеспокоенный молчанием своего друга, Горький писал еще одному своему товарищу – помощнику директора Московского художественного театра, спрашивая, что происходит. Во время последнего судебного разбирательства по делу о государственной измене миру было сказано, что Горький, которого все считали другом Сталина, был отравлен Ягодой. Тогда же в «Ла Флеш» опубликовали интервью с известным писателем Борисом Сувариным, а я объяснил Ромену Роллану, почему задержаны его письма. Я просил его сделать заявление о том, что его письма к Максиму Горькому перехватывает Сталин. Он предпочел молчать. Почему же сейчас он заговорил о том, что Сталин открыто протянул руку Гитлеру?
Бывший президент Чехословакии Эдвард Бенеш также решил отсидеться. Когда в июне 1937 года расстреляли Тухачевского и других военачальников Красной армии, Европа испытала страшный шок, а неверие в их вину было столь сильным, что Сталину пришлось искать способы, которые помогли бы убедить западные демократические правительства в том, что победитель Колчака и Деникина был нацистским шпионом. Сталин дал указания ОГПУ, и оно при содействии военной разведки Красной армии приготовило досье для передачи его чешскому правительству, содержавшее сфабрикованные доказательства вины красных генералов. Эдвард Бенеш был совершенно уверен, что Сталин будет сражаться за Чехословакию, а потому посчитал эти доказательства достоверными.
Пусть Бенеш сейчас задумается об этом и пересмотрит в свете последних событий характер доказательств, подготовленных экспертами из ОГПУ, а также решит, вправе ли он молчать.
Теперь стало совершенно ясно, хотя это и больно осознавать, что утаивание преступлений Сталина – наихудший способ борьбы с Гитлером и что все те, кто предпочитал отмалчиваться, должны наконец заговорить. Если эти последние трагические годы хоть чему-то научили нас, то мы должны понять, что марш тоталитаристского варварства нельзя остановить стратегическим отступлением на позиции полуправды и фальши. Никто не может диктовать те методы, которыми цивилизованная Европа будет восстанавливать человеческое достоинство и ценность человеческой личности; и я думаю, что все те, кто не присоединился ни к лагерю Гитлера, ни к лагерю Сталина, согласятся: первым оружием должна быть правда, а убийца должен быть назван убийцей.
Нью-Йорк, октябрь 1939 г.
В.Г. Кривицкий