В широком коридоре больницы пахло валерианкой и мятой. Таня постучала в небольшую белую дверь. Ответа не было. Она отворила дверь. Комната была пуста.
– Ну, так я и думала. Вари еще нет. А уж второй час. Наверно, помогает кому-нибудь управляться. Я положительно не видывала, чтоб человек когда-нибудь так работал. С утра до ночи возится с больными, все служащие выезжают на ней и сваливают на нее всю работу, а она и в ус себе не дует.
Комната была большая и чистая, два окна выходили в больничный сад.
Токарев сел в кресло и закурил папиросу. Таня прошлась по комнате, остановилась перед этажеркою и стала пересматривать книги. За дверью тонкий женский голос спросил:
– Варенька, вы у себя?
Таня поморщилась.
– Ее нет здесь.
В комнату, с книжкою в руках, вошла молодая девушка в сером платье – бледная, с круглыми, странно-светлыми голубыми глазами. Токарев поднялся с кресла. – Здравствуйте, Татьяна Николаевна. Варенька скоро придет?
– Не знаю я, – хмуро ответила Таня.
Девушка растерянно поглядывала на Токарева. Таня пробурчала:
– Мой брат. Ольга Петровна Темпераментова.
Темпераментова почтительно пожала руку Токарева.
– Я очень рада, мне Варенька столько рассказывала про вас. Она ужасно рада, что вы перебираетесь из Пожарска в Томилинск… Я эти дни как раз вспоминала об вас: я вот читаю Варенькину книжку, Энгельса, «О происхождении семьи», с вашею надписью ей… Какая книжка, просто замечательно! Так глубоко, так ясно все изложено… Как неопровержимо доказывается правильность материализма…
Слова сыпались, как мелкие горошины, – ровные, круглые и сухие. На душе сразу стало сухо и пусто. Токарев слушал, стараясь изобразить на лице внимание. Таня села к окну и стала читать. А Ольга Петровна со своими растерянными, странно-голубыми глазами продолжала высыпать свое восхищение от книжки.
Пришла, наконец, Варвара Васильевна. Она сняла больничный халат, поспешно вышла и воротилась с горячим кофейником. Сиделка внесла поднос с чашками.
– Ну, слава богу. Свободна, – облегченно вздохнула Варвара Васильевна и села на кровать.
– Долгонько вы «освобождались», – с улыбкой заметил Токарев.
Темпераментова влюбленными глазами следила за Варварой Васильевной.
– Ведь вы не знаете, Варенька такая добросовестная. Всем ей нужно помочь, за всем присмотреть. Главный доктор прямо говорит, что ею держится вся больница…
– Варя, пойдемте сейчас к Будиновским, – прервала Таня. – Володя хотел бы повидать Марью Михайловну.
– Отлично. Сейчас после кофе и пойдем.
Сели пить кофе. Ольга Петровна сыпала своим пустым разговором, время шло томительно и угнетающе. Все поспешили кончить.
Вышли на улицу. Таня шла, нахмуренная и злая.
– По-моему, это профанация Энгельса – давать его читать таким госпожам. Не понимаю, чего вы возитесь с нею. Ведь пять минут пробыть с нею – это каторга.
– Скучновата она, верно, – согласилась Варвара Васильевна. – Да и навязчива немножко. А все-таки она очень хороший человек… и несчастный. С утра до ночи бегает по урокам, на ее руках больной отец и целая куча сестренок; из-за этого не пошла на курсы…
На тихой Старо-Дворянской улице серел широкий дом с большими окнами. Густые ясени через забор сада раскинули над тротуаром темный навес. Варвара Васильевна позвонила. Вошли в прихожую. В дверях залы появилась молодая дама в светлой блузе – белая и полная, с красивыми синими глазами.
– А-а, Варенька! Редкий гость. – Она радостно поцеловалась с Варварой Васильевной. Потом с недоумевающею улыбкою прищурила близорукие глаза на Токарева.
– Не узнаете, Марья Михайловна? – улыбнулся Токарев.
– Ах, господи, да это Владимир Николаевич! Я слышала от Вареньки, что вы перебираетесь в Томилинск… Как же вы изменились! Ну, здравствуйте, здравствуйте! – Она крепко, несколько раз, пожала руку Токарева. – Пойдемте, господа, в кабинет… Боря, иди сюда! К нам гости!
Мягко ступая летними башмаками, из кабинета медленно вышел высокий, плотный господин с русою бородкою, остриженною клинышком. Марья Михайловна перезнакомила всех. Вошли в просторный, прохладный кабинет.
– Это Токарев, Владимир Николаевич… Я тебе часто рассказывала про него. Приятелями были в Петербурге.
На дубовом письменном столе в порядке лежали книги и бумаги. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь жалюзи, весело играли на зеленом сукне стола и на яркой бронзе письменных принадлежностей. У окон величественные латании, нежные ареки и кенции переплетали узоры своих листьев. В кабинете было комфортно и уютно.
– Я слышал, вы переселяетесь к нам в Томилинск? – медленно спросил Будиновский, глядя на Токарева спокойными, серьезными глазами.
Он стал расспрашивать Токарева о его прежней жизни, слушал и сочувственно кивал головою. Токарев рассказывал, а сам приглядывался к Марье Михайловне. В Петербурге, курсисткой, она была тоненькая и худенькая, с большими, чудесными глазами, полными беспокойства и вопроса. Теперь глаза смотрели мягко и удовлетворенно. Красивое, полное тело под легкою блузою дышало тихим покоем.
– Да, Варвара Васильевна, я вам хотел сообщить, – вспомнил Будиновский. – Вы простите меня, но я вашего заявления до сведения управы не довел.
Варвара Васильевна нахмурилась и холодно сказала:
– Очень жаль. В таком случае я сама напишу председателю.
– Вот, Владимир Николаевич, подействуйте хоть вы на Варвару Васильевну, – с улыбкой обратился Будиновский к Токареву. – Весною на земском собрании мы единогласно постановили выразить Варваре Васильевне благодарность за ее сердечное и добросовестное отношение к больным в нашей больнице. Послали ей соответственную бумагу, а она в ответ подала мне заявление, что не нуждается в нашей благодарности… Ну как можно это делать?
– А как можно благодарить человека за то, что он исполняет взятые на себя обязанности? – резко возразила Варвара Васильевна. – Благодарят за самое обыкновенное исполнение своих обязанностей! Да ведь это дико! Этак скоро дождешься еще благодарности за то, что не обворовываешь больных и не берешь с них взяток!
Будиновский улыбался, забавляясь ее негодованием.
– Мы благодарили вас именно за особенное отношение к своим обязанностям, а не за обычное, формальное; отзвонил, и с колокольни долой!
– Ну, не стоит об этом говорить! Дело само по себе слишком ясно. Я работаю вовсе не для вашего земского собрания, и мне решительно все равно, одобряет оно меня или порицает.
В ее голосе зазвенели слезы обиды. Она быстро прошлась по кабинету и, закусив губу, остановилась у окна. Будиновский посмеивался. Токареву тоже было немножко смешно. Таня слушала, внимательно насторожившись, глаза ее блестели; у нее создавался новый план.
Вошла горничная и доложила, что подано кушать. Марья Михайловна встала.
– Господа, пойдемте обедать!
Направились в столовую. Таня отстала от других и остановила Будиновского.
– Борис Александрович, мне нужно с вами поговорить.
Будиновский с удивлением посмотрел на Таню и любезно сказал:
– Пожалуйста! В чем дело?
– Видите ли… Вы сейчас рассказывали, как довольна управа службою Варвары Васильевны. Ей еще год нужно отслужить стипендию… Нельзя ли, во внимание к ее выдающейся деятельности, устроить так, чтоб простить ей этот год?
Будиновский, наклонив голову, внимательно слушал.
– Я не совсем вас понимаю… Зачем ей это нужно?
– Затем, что тогда она может уехать отсюда, – в Петербург, например. Ее только отслуживание стипендии и удерживает здесь.
– Я этого не знал.
Будиновский в замешательстве погладил бородку и медленно прошелся по кабинету.
– Откровенно говоря, мне сделать это чрезвычайно неудобно. Вы знаете, Варвара Васильевна – двоюродная сестра моей жены. На меня и так все косятся за мой последний доклад о недостатках постановки народного образования в нашей губернии; если же я предложу сделать, что вы желаете, то все скажут, что я «радею родному человечку»[2].
– Господи, стоит на это обращать внимание!
– Очень даже стоит, – серьезно возразил Будиновский.
– Что же теперь делать? – Таня задумалась. Вот что: тогда познакомьте меня с каким-нибудь другим влиятельным членом управы.
«Вот неугомонная!» – подумал Будиновский и неохотно ответил:
– Сейчас все разъехались из города. Раньше осени все равно ничего нельзя сделать.
– Господа! Идите же обедать! – крикнула из столовой Марья Михайловна.
Таня быстро сказала:
– Только, пожалуйста, не говорите Варе о нашем разговоре.
Они пошли в столовую. По тарелкам уж была разлита ботвинья с розовыми ломтиками лососины и прозрачными кусочками льда. На конце стола сидел рядом с бонной шестилетний сын Будиновских, в матроске, с мягкими, длинными и кудрявыми волосами. Он с любопытством глядел на Токарева и вдруг спросил:
– Зачем у тебя синие очки?
– Ах, Кока, ну что тебе за дело? – рассмеялась Марья Михайловна. – У дяди глазки болят.
– Глазки болят… Тогда нужно компрессы, – уверенно сказал Кока.
– Какой опытный окулист! – улыбнулся Будиновский Токареву.
Марья Михайловна вздохнула.
– Да, тут станешь опытным!.. Всю эту зиму он у нас прохворал глазами; должно быть, простудился прошлым летом, когда мы ездили по Волге. Пришлось к профессорам возить его в Москву… Такой комичный мальчугашка! – Она засмеялась. – Представьте себе: едем мы по Волге на пароходе, стоим на палубе. Я говорю. «Ну, Кока, я сейчас возьму папу за ноги и брошу в Волгу!..» А он отвечает: «Ах, мама, пожалуйста, не делай этого! Я ужасно не люблю, когда папу берут за ноги и бросают в Волгу!..»
Все рассмеялись. Кока, ухмыляясь, оглядывал смеющихся.
В передней раздался звонок. Вошел красивый студент в серой тужурке, с ним молодая девушка – розовая, с длинною косою. Это приехали за Варварой Васильевной из деревни ее брат Сергей и сестра Катя.
Сергей, только что вошел, быстро спросил:
– Получила отпуск?
– Получила!
– Чудесно! Значит, едем!
– Сережа, Катя! Садитесь скорей, ешьте ботвинью! – сказала Марья Михайловна.
Пришедшие поздоровались. Сергей крепко и радостно пожал руку Токареву, – видимо, он уж слышал о нем от сестры.
– А мы с Катей приехали, сунулись к тебе, – обратился Сергей к Варваре Васильевне. – Тебя нету, сидит только девица эта… Как ее? С психологической такой фамилией. Сказала, что вы сюда пошли… Ну, а ты, шиш, как поживаешь? – спросил он Коку. – Дифтеритом не заразился еще? Пора бы, брат, пора бы тебе схватить хороший дифтеритик.
– Ах, Сережа, ну что это такое?! – воскликнула Марья Михайловна.
– Нет, ей-богу, следовало бы ему заразиться! Живут в деревне, мать – по образованию фельдшерица и не позволяет бабам приносить к себе больных ребят, – заразят ее Коку!
Марья Михайловна заволновалась.
– Ну, Сережа, мы лучше об этом не будем говорить! Я не могу заниматься общественными делами. Женщина, имея детей, должна жить для них – это мое глубокое убеждение.
Сергей изумленно вытаращил глаза.
– Какое же это общественное дело – каломелю или хинину дать ребенку?
– Мы делаем для народа все, что можем. Благодаря Борису в нашем уезде прибавлено восемь новых фельдшерских пунктов, увеличена сумма, отпускаемая на лекарства… Мы за это имеем право не подвергать опасности Коку. Я могу жертвовать собою, а не ребенком… Владимир Николаевич, что ж вы себе лафиту не наливаете? Боря, налей Владимиру Николаевичу… Нет, право, эта молодежь – такая всегда прямолинейная, – обратилась она к Токареву. – Недавно продали мы наше мценское имение, – только одни расходы с ним. Сережа смеется: будете, говорит, теперь стричь купоны?.. Я решительно не понимаю, – что ж дурного в том, чтоб купоны стричь? Почему это хуже, чем хозяйничать в имении?
– Я ничего против купонов не имею, – возразил Сергей с легкой улыбкой. – Но Борису Александровичу не восемьдесят лет, чтобы сидеть на ворохе бумаг и резать купоны.
– Это все равно. Мы не имеем права рисковать капиталом.
– Почему так?
Марья Михайловна поправила кольца на белых, мягких пальцах.
– Деньги от мценского имения целиком должны остаться для Коки.
После цыплят подали мороженое, потом кофе. Сергей перешептывался с Таней. Будиновский курил сигару и своим медленным, слегка меланхолическим голосом рассказывал Токареву об учрежденном им в Томилинске обществе трезвости.
– А какую прекрасную публичную лекцию в пользу этого общества прочел у нас недавно Осьмериков, Алексей Кузьмич, – обратилась Марья Михайловна к Токареву. – О рентгеновских лучах… Это учитель гимназии нашей, – такой талантливый человек, удивительно! И как его дети любят! Вот, если бы у нас все такие учителя были, я бы не боялась отдать Коку в гимназию.
– Действительно, удивительно дети его любят, – сказала Варвара Васильевна. – Весною встретилась я с ним на улице, идет в целой толпе гимназистиков. Разговариваю с ним, а мальчуган сзади стоит и тихо, любовно гладит его рукою по рукаву… Так жалко его, беднягу, – в злейшей чахотке человек.
– Только ужасно долго он лекцию эту читал, – улыбнулась Марья Михайловна. – Два часа без перерыву. Хоть и демонстрации были, а все-таки утомительно слушать два часа подряд.
– Да, у нас вообще не привыкли долго слушать, – сказал Токарев. – Вот в Германии, там простой рабочий слушает речь или лекцию три-четыре часа подряд, и ничего, не устает.
– Так это почему? Они сидят себе, пьют пиво и слушают; женщины вяжут чулки… Когда чем-нибудь занимаешься, всегда легче слушать. Да вот, например, мы иногда с Борисом читаем по вечерам «Русское богатство». Я читаю, а он слушает и рисует лошадиные головки. Это очень помогает слушать.
Сергей расхохотался.
– Ч-черт знает, что такое… Лошадиные головки… А ведь остроумно вы это придумали!
Он смеялся самым искренним, веселым смехом. Будиновский сконфузился и нахмурился.
– Ну, Маша, что ты такое рассказываешь? Просто, я вожу машинально карандашом по листу, а по твоему рассказу выходит так, что без лошадиных головок я и слушать не могу.
Марья Михайловна стала оправдываться.
– Нет, я только говорю, что это все-таки помогает сосредоточиваться. Ведь, правда, как-то легче слушать.
Сергей несколько раз замолкал и опять прорывался смехом. Таня скучала. Варвара Васильевна перевела разговор на другое.
Опять раздался звонок. Вошел господин невысокого роста и худой, с большою, остриженною под гребешок головою и оттопыренными ушами; лицо у него было коричневого, нездорового цвета, летний пиджак болтался на костлявых плечах, как на вешалке.
– А-а, Алексей Кузьмич! – приветливо протянула Марья Михайловна. – Вот легок на помине. А мы только что говорили о вашей лекции. Все от нее положительно в восторге.
– Угу! – пробурчал Осьмериков и подошел поздороваться, – подошел, втянув наклоненную голову в поднятые плечи, как будто ждал, что Марья Михайловна сейчас ударит его по голове палкою.
– Ну, здравствуйте, – сказал он сиплым голосом, сел и нервно провел рукой по стриженой голове. – А я слышал от Викентия Францевича, что вы приехали, вот забежал к вам… Да, вот что! Кстати! – Осьмериков тусклыми глазами уставился на Сергея. – Скажите, вы не знаете, Коломенцев Александр кончает в этом году?
– Уж кончил, кажется, – небрежно ответил Сергей. – Даже при университете оставлен.
– А-а! – хрипло произнес Осьмериков. – Дай бог дай бог!
– Ну, не знаю, чего тут «дай бог». Ведь это полнейшая бездарность.
Осьмериков своим сиплым, срывающимся голосом возразил:
– Зато работник! Это гораздо важнее! Для жизни нужны работники, а не одаренные люди… Ох, уж эти мне одаренные люди! Вы мне, пожалуйста, не говорите про них, я им ничего не доверю, никакого дела, – вашим «одаренным людям».
– Одн-нако! – удивился Сергей. – Уж что-что другое, а бездарность-профессор – это нечто прямо невозможное.
– Да ведь светочей-то среди них – всего два-три процента, не больше! – воскликнул Осьмериков. – А остальные… Вот я недавно был в Москве на физико-математическом съезде. Ужас, ужас!.. У-ужас! – Он поднялся с места и быстро огляделся по сторонам. – Где люди? Нету их. Профессор математики, ученый человек, европейская величина, а заставь его поговорить с ребенком – он не может! Слишком сам он большая величина. Ребенок для него – логарифм! Вот этакая коробочка, в которую нужно запихивать знания, пихай! Извольте видеть? Во-от-с!.. А я вам скажу: умный человек не тот, кто умеет логически мыслить, а тот, кто понимает чужую логику и умеет в нее войти. Вот иной раз у меня же в классе. Толкуешь, толкуешь мальчишке, – никак не возьмет в толк. Кто виноват? Я! Я не поймал его логики!.. Вызовешь другого мальца: ты понял? – Понял! – Ну, ступай с ним за доску, объясни ему там… И объяснит. А я вот, старый дурак, не сумел!
Он снова быстро сел на стул и придвинулся с ним к столу. Сергей неохотно возразил:
– Так вот, ведь вы, именно, и доказываете, что педагогом может быть только одаренный человек.
– Нет-с, нет-с, я этого не доказываю! Нужно быть только добросовестным работником, не смотреть на жизнь свысока, не презирать ее! Не презирать чужой души, не презирать чужой логики!
Осьмериков говорил быстро, нервно и глядел на Сергея тусклыми, как будто бесцветными и в то же время проницательными глазами.
– Бездарный работник именно на это-то и не способен, – сказал Сергей.
– Почему нет? Почему нет?
– Потому что он слишком преклоняется перед…
– Почему нет?
– …перед собственной логикой. Она для него все.
– Нам нужны «большие дела», на малые мы плюем. Почему нет?
Осьмериков снова порывисто встал и начал оглядываться, как будто собирался немедленно уйти, потом опять сел.
– «Одаренные люди»!.. О господи! Избави нашу жизнь от одаренных людей! Они-то все и баламутят, они-то и мешают нормальному течению жизни… Вот, я вам прямо скажу: вы – одаренный человек. Я все время видел это, когда вы были моим учеником. И тогда же я сказал себе: для жизни от вас проку не будет… Вас вот в прошлом ходу исключили из Московского университета, через год исключат из Юрьевского. И кончите вы жизнь мелким чинушей в акцизе или сопьетесь с кругу. Почему? Потому что нам нужно «большое дело», обыденный, будничный труд для нас скучен и пошл, к «пай-мальчикам» мы питаем органическое отвращение!
– Верно! Прямо органическое отвращение питаю!
Осьмериков обрадовался.
– Ну, во-от! Не правда, что?.. Серые, обыденные люди для вас не существуют, они для вас – вот тут, под диваном… Милый мой, дорогой! Жизнь жива серыми, тусклыми людьми, ее большое дело творится из малого, скучного и ничтожного!
Таня встала.
– Мне пора идти! – сказала она. – Нужно еще поспеть в статистический комитет.
– Господа! Пойдемте, нам ведь тоже уж давно пора! – обратился Сергей к остальным.