Днем угрюмова питейная изба была пустым и мрачным заведением. Брагой на вынос торговали с другой стороны двора, где даже ранним утром толпилось около десятка местных завсегдатаев. В чарочной ни посетителей, ни служек не было, и только сам Угрюм сидел за длинным столом и жевал краюху хлеба, макая ее в блюдо с молоком. Он поднял лысую голову и печально посмотрел на Макарина.
– Ушел воевода. Как проспался, так к нему налетели его казаки, он на них наорал и ушел. И на меня наорал. Сказал, что ты, дьяк, меня в острог запрешь.
– Если будет за что, запру. Где его искать?
Угрюм пожал плечами.
– Не знаю. Он мне не докладывает. Но возможно, он ушел разыскивать своего Одноглазого. Он же не помнит ничего спьяну. Мне пришлось рассказать. Как узнал про вчерашнее, так пообещал Одноглазому голову отгрызть. Сходи на гостиный двор, там у него изба стоит, казаки вечно пасутся. Может кто чего расскажет.
Макарин тяжело опустился на скамью. С утра его заселили в отведенную Троекуровым избу, которая оказалась добротным шестистенком, сложенным из толстенных бревен. Внутри была новая обстановка и вкусно пахло свежей древесиной, как в любом новом доме. После недолгой бани и обильной еды двое служек принесли с корабля сундук с его вещами. Теперь у Макарина под кафтаном была защитная стеганка, а на поясе висели короткий самопал и длинный нож в хорасанских ножнах. В последний раз при таком параде он ходил в Москве в пору драк с поляками.
– Скажи мне, Угрюм, только честно. Что ты знаешь о чужаках на Мангазее?
Угрюм пожевал губами.
– Смотря каких чужаках. Самоядь сюда редко заходит, обычно в пустоши остается. А если и заходит, то ясак сдаст и сразу обратно. Добиралась парочка вогулов, но они еще прошлым летом куда-то делись. Ничего предосудительного не знаю, хотя говорят, что местные дикари не прочь нам огненного петуха пустить. Ты об этом?
– Нет. Я о чужаках с далекого заката. Немцах. Фрязях. Англах. Слышал чего? Добирались они сюда? Может с караваном каким? Или еще как?
– Им сюда путь закрыт, дьяк, ты об этом не хуже меня знаешь. Если кто и забредет, то в остроге жизнь закончит. Зачем им это?
– А если тайно? Выдал себя за нашего и пробрался? Может слухи о ком были или подозрения какие?
Угрюм прищурился.
– Я тебя, дьяк, меньше дня знаю, а уже чую, когда ты чего не договариваешь. О ком ты спрашиваешь?
– С варзовым караваном ушел некий Хоэр. Может купец, может охотник. Длинный, мосластый, глаза белесые. Знал его?
Угрюм расхохотался.
– Конечно знал. О его подвигах вся питейная изба неделями говорила. То пятерым бошки расквасит, то десятерых уложит. Сильный бугай. А с чего ты взял, что он из немцев? Он рязанский, как я. Мне ли этот говор не узнать. Да и не купец он никакой с такими то ручищами. Весь в шрамах, с боевым топором не расставался, а он у него был тяжеленный. Если он купец, то я боярыня. Рассказывал, будто воевал с десяти лет. Такому немцу в наших краях делать нечего. Ему сейчас у Москвы самое место. Вот он туда, вроде бы и направился.
– Прозвище у него странное. Чужое. Как его на деле звали?
Угрюм нахмурился.
– А вот этого я, дьяк, не знаю. Все Хоэр, да Хоэр. Это у него, говорят, так в горле бурчало, когда он бабам юбки задирал. А так как задирал он их часто, то и прозвище прицепилось. Ты о нем не меня спрашивай. Здесь есть люди лучше его знающие. Вон, со двора пьянчуги стоят, среди них наверняка найдется парочка тех, кто с Хоэром частенько цапался. Или хотя бы Плехана спроси, поморца. Единственный, кстати, кто бился с ним на равных. Однажды оба чуть богу душу не отдали после такого. Сильно, помню, друг друга не любили, уж не знаю за что. Вот ему наверняка есть что рассказать. Он обычно все по лесам сидит, да к себе в Поморию ходит. Но сейчас вроде тут, в городе. Поспрошай на пристани, где его найти, вдруг поможет.
Макарин посидел еще немного, выпил ягодной воды, поговорил с Угрюмом о городе да жителях, в надежде услышать хоть что-то полезное, но услышал лишь бабьи сплетни о ходоках и подстилках, россказни о великом противостоянии между купчинами и рыбаками да слухи об острожном попе, который якшается с самоедами, а возможно и сам немного язычник да идолопоклонник. Потом Макарин выбрался на задний двор, но большинство пьянчуг не вязали лыка, а те, кто был еще трезвым, ничего не знали. Один плюгавый мужичонка долго и нудно рассказывал о мордобое, случившемся с год назад между Хоэром и тремя охотниками. Мужичонка сверкал хитрыми глазенками, сыпал подробностями и явно безбожно привирал, надеясь на вознаграждение. Наконец, Макарин пресек его словоизлияния и направился к пристани искать поморца Плехана.
Но на пристани о поморце Плехане никто не знал.
Макарин до полудня бродил вдоль берега, заглядывая в склады, мастерские, расспрашивая приказчиков и купцов, спускался к причалам, где грудились плоские лодчонки рыбаков и промышленников, пытался разобрать десятки говоров с разных концов страны, то новгородские, то вятские, то южные пограничные. Остановил пару ранних гулящих девок, но те только хихикали, прикрывая рты платками. У корчмы с гордым названием «Речной змей» Макарин натолкнулся на бой кокаревских казаков с Троекуровскими стрельцами. Двое катались в грязи, мутузя друг друга пудовыми кулаками так, что кровавые сопли летели в разные стороны. Еще трое отмахивались саблями от четырех палашей, а один уже лежал в сторонке, пытаясь зажать рану в ноге. Макарин разнял дебоширов, строго пообещав в следующий раз посадить на хлеб и воду. Но ни те, ни другие ничего не знали о Плехане. Зато казаки сообщили, что их воевода меньше часу назад двинулся на восточный край города, где вроде бы видели Одноглазого.
Вскоре Макарин вышел на стрелку, там, где мелкая речушка, которую местные называли Мангазейкой, вливалась в широкую большую реку. Шумная работящая и праздная толпа осталась позади. Здесь было тихо, только скрипела оснастка пришвартованных кочей.
Борта большинства из них, почерневшие от времени и ледяной воды, были сильно ниже и выпуклее, чем корпус корабля, с которого сошел прошлым вечером Макарин. Их размеры были раза в два меньше, не было кормовой надстройки, была только одна мачта, и Макарин понял, что перед ним как раз тот вариант коча, который привыкли называть «малым». Некоторое время он рассматривал особенности этих судов, на подобных которым ушел год назад и не вернулся караван Степана Варзы. Отмечал круглый, почти яйцеобразный корпус, толстый накат многослойной обшивки, мощные для таких мелких кораблей системы крепления мачт и спущенных сейчас парусов. Он не заметил, как сзади к нему подошел какой-то старик и тихо сказал:
– Некрасивые корабли, правда?
– Почему? – не согласился Макарин. – Все что хорошо исполняет свое предначертание, всегда по-своему красиво.
– Это так, – одобрительно сказал старик. – Нет ничего лучше такого судна в холодных водах. Его не зажмет во льдах, потому что льдины его просто вытолкнут наружу. Его не опрокинет ветер, потому что с такими обводами он напоминает детскую неваляшку. Он не потеряет парус, потому что те, кто его строили, знают толк в креплении. Наконец, его можно просто вытащить на берег и волоком дотащить до нужного места. Ни один другой корабль на все это не способен. Однако ж, он неказист. Черен да прост. А вы, низовые люди, очень любите всякие украшательства. Поэтому плаваете на своих громоздких разукрашенных корытах.
– Ты поморец?
– Я поморец. Слышал, ты ищешь Плехана Шубина. Зря. Навряд ли он с тобой будет разговаривать.
– Со мной нельзя не разговаривать. Я дьяк Разбойного Приказа. Если со мной не разговаривать, то придется разговаривать с дыбой.
– Даже дыба иногда бессильна.
– Плехану Шубину есть что скрывать?
– Не знаю, навряд ли. Мы, поморцы, свободный народ, как, впрочем, и каждый, кто смог добраться так далеко на восход. Здесь обычно слабо работают угрозы. Каждый может быстро уйти в лес, где проще найти золото, чем человека. А у Плехана с московской властью связаны не очень хорошие воспоминания.
Макарин оглядел старика. Маленький, по плечо Макарину, сухой как ветка, седой как лунь. Его бледно-голубые глаза смотрели в одну точку, куда-то за спину Макарина, и тому показалось что старик слеп.
– И все-таки я хочу попробовать с ним поговорить. Где он?
– Где-то здесь. Но скоро снова уйдет к себе в леса. Говори мне, чего хочешь. Я ему передам.
Его зрачки вдруг дернулись, словно он что-то внезапно увидел. Макарин оглянулся и успел заметить, как кто-то перемахнул с борта дальнего коча на берег.
– Это он? Старик! Это Шубин?
Старик не ответил, и Макарин крикнул вдогон:
– Шубин! Стой!
Человек оглянулся, и Макарин увидел загорелое до черноты лицо и белые, выгоревшие волосы. Макарин машинально шагнул к нему, но тот вдруг согнулся, будто охотник, преследующий дичь, бросился в сторону и пропал в толпе на пристани.
– Пойдешь со мной, старик, – повернулся Макарин, но старика уже не было рядом.
Проклиная все на свете, поморцев, стариков, немцев, голландцев и собственное невезение, он двинулся обратно к пристани, выстраивая планы. Найти казаков и стрельцов, перекрыть все дороги, выставить дозоры, чтобы Шубин в леса не ушел, допросить старика.
И тут откуда-то издалека, со стороны восточного края города, донесся резкий грохот выстрела. Пристань замолкла, все повернулись в ту сторону, прислушиваясь. Некоторое время стояла мертвая тишина, только выл ветер и кричали взбудораженные чайки. Продолжения не последовало, и люди облегченно вернулись к своим делам, спорам, крикам, только кто-то на грани слышимости проговорил тихо:
– Споймал-таки Гришка свово одноглазого душегуба…
Макарин быстрым шагом свернул с пристани вглубь города и двинулся вдоль бесконечного ряда амбаров, складов и мастерских, туда, где стреляли.
Долго идти не пришлось. Бревенчатые стены по обеим сторонам вдруг кончились, и Макарин оказался на голом пригорке. Впереди, на соседнем холме, уже начинался густой лес, а внизу, там, куда вилась утоптанная дорога, виднелась старая приземистая изба. Изба была окружена низким забором, к которому лепились хозяйственные постройки. У снесенных ворот толпилось человек десять казаков с ручницами и саблями наизготовку. Некоторые из них прятались за забором, опасливо поглядывая на избу.
Гришка Кокарев, воевода, пьяница и спаситель, стоял в воротах, широко расставив ноги и выпятив небольшое, но крепкое пузо. Кафтан его сиял красной и золотой вышивкой, шапка была лихо заломлена на ухо, а сапоги блестели как зеркало. В руках у него была подзорная труба, из которой он зачем-то внимательно разглядывал находящуюся в десяти шагах избу.
Когда Макарин спустился вниз, Кокарев сложил трубу и заорал:
– Одноглазый! Выходи, кому говорю, мне ждать надоело! Пушку прикачу, всю избу на щепки изведем!
Со стороны избы что-то невнятно промычали.
– Выходи, говорю, хуже будет, – крикнул Кокарев, обернулся, увидел Макарина, – А, дьяк. Это хорошо. Это ты здесь вовремя… Одноглазый! К тебе вчерашний дьяк пришел, спрашивает, пошто убить его хотел? Отвечай, ирод!.. – он повернулся к Макарину. – Извиняй, дьяк, мой недогляд. Сам понимаешь, казаки, кровь горячая, но то что на целого дьяка замахнулись, это моя вина… Хочешь, отвечу.
– Сперва его оттуда выкурить надо, – сказал Макарин. – Допросить. Так что лучше без пушек.
– Как скажешь. Одноглазый! Дьяк тебя жалеет. Поэтому пушки не будет. Будет сено и смола! Скоро мы тебя выкуривать начнем!
– Нет. Сгорит. А допросить надо.
Кокарев внимательно глянул на Макарина. От воеводы ощутимо пахло брагой, но выглядел он трезвым.
– Не скажет он тебе ничего, дьяк. Совсем с ума сошел со своими самоедскими выдумками. Только проклятиями сыпет. Раньше нормальным был, а в последнее время словно болотных грибов нажрался.
– Все равно мне с ним поговорить надо. Как его зовут по-настоящему?
Воевода сперва моргал, не понимая. Потом цыкнул ближайшему казаку:
– Горелый! Как зовут Одноглазого?
Щуплый казак, такого темного, будто действительно обгорелого, цвета кожи, глянул на него ошалело, раскрыв рот.
– Вот ты дубина. Кто-нибудь знает? – Все молчали, пожимая плечами. Воевода раздраженно махнул рукой. – Дьяк, никто не знает. Будем считать, что Одноглазого зовут Одноглазый.
Макарин хмыкнул, шагнул внутрь двора.
– Дьяк, обожди, – остановил его воевода. – У него два самопала. Шмаляет как только кого видит. Но у меня идея. Бреди потихоньку справа, со стороны глухой стены. У него дверь в эту сторону открывается, так что он тебя не зацепит, разве что совсем высунется. И главное болтай побольше, отвлекай. А мы тут кое-что придумаем.
Он приглушенно свистнул, махнув руками в обе стороны, и два казака из числа, прячущихся за забором, двинулись пригибаясь в обход, направо и налево.
Воевода отошел вбок, и Макарин крикнул в сторону избы:
– Казак! Я дьяк Разбойного Приказа Семен Макарин. Хочу с тобой поговорить. Не стреляй.
И осторожно двинулся внутрь, придерживаясь правой стороны.
Из избы доносились странные звуки, какое-то бормотание, мычание, тонкий тихий вой. Только на середине пути до Макарина дошло, что это воет и мычит Одноглазый.
– Я хочу с тобой поговорить, спросить кое о чем. Тебе ничего не будет. Главное ответь. Зачем ты на меня напал?
Бормотание стало громче, и Макарин уже различал слова.
– Вы все умрете, все умрете, они придут за вами, и убьют вас, никто не спасется, не надо было тебе приезжать, дьяк, теперь станет хуже, намного хуже, вы все умрете…
– Кто придет, казак? Кто тебя послал напасть на меня? Кто еще замешан?
– Вы все прокляты, все умрете, проклята ваша земля, проклята ваша Мангазея, проклято все ваше государство, не будет его скоро, они придут за вами, хозяева придут, хозяева спустятся с небес, хозяева поднимутся из ям в земле, хозяева выйдут из холмов, это их земля, не будет вас скоро, вы все умрете…
Слова снова превратились в тонкий вой, от которого по спине дьяка поползли мурашки.
– Что ты видел год назад, когда сидел на холме и смотрел на караван Степана Варзы?
Вой вдруг прекратился. Макарин был у самой двери, он уже различал в темноте щелей черную сгорбленную тень.
– Они взяли то, что не должны были брать, – внятно сказал Одноглазый своим обычным голосом, тем, который запомнился Макарину по прошлой ночи. – Они взяли и поэтому сдохли. И вы сдохнете.
– Что они взяли, казак?
Но Одноглазый не успел ответить. Внутри раздался грохот, вопли, грянул выстрел, дверь вышибло, с облаком порохового дыма наружу вылетели три сцепившиеся фигуры и рухнули в дворовую пыль. От ворот с победными криками ринулся вперед воевода. Стоящие у забора казаки заорали, кто-то начал стрелять в воздух, и в этом гаме потонули все звуки и заложило уши.
Двое казаков скрутили Одноглазого, подняли его на ноги. Макарин подошел ближе.
– Что они взяли, казак? – повторил он.
Одноглазый улыбался, открыв щербатый рот. Его вытаращенный глаз был ярко красным от лопнувших сосудов. Безумный взгляд блуждал по окрестностям, ни на чем не останавливаясь.
Макарин тряхнул безумца за плечи.
– Говори, что знаешь!
Что-то резко свистнуло рядом с ухом. Одноглазый крупно дернулся, повалился на землю. Из его единственного целого глаза торчала, подрагивая, стрела. Некоторое время он еще сучил ногами, потом затих, а Макарин все продолжал смотреть на дрожащее оперение.