Солнце яростно вливалось в окна, словно было не начало мая, а по крайней мере июль, когда лето в Хабаровске набирает силу и обожженные зноем каменно-асфальтовые джунгли города напоминают раскаленную духовку. Лучезарные потоки света легко пробивали портьерную пыль, и небольшая приемная начальника штаба округа как бы расширялась и становилась выше. Давно не беленные стены будто сбрызнули свежим мелом. Они ослепляли белизной и создавали в казенном помещении радостную обстановку. Но ничего этого Михаил Бардин не видел и не в состоянии был воспринять.
Он вышел из кабинета генерала возмущенный до предела. Черт знает что! Зачем нужно было вызывать в округ? Примчался за две с лишним сотни километров только для того, чтобы выслушать стандартный набор прописных истин! Словно он и без того не знал, что начинается путина, что следует усилить охрану рыбных богатств Амура, что обязан всеми мерами пресекать браконьерство и ужесточить пропускной режим… В крайнем случае обо всем этом можно было бы напомнить по телефону. Выходя из генеральского кабинета, Михаил с трудом сдержался, чтобы с треском не захлопнуть дверь, но, по натуре нетерпеливый и вспыльчивый, Бардин за шестнадцать лет службы приучил держать себя в узде и внешне оставаться невозмутимым.
С начальником штаба округа у Михаила как-то сразу не сложились отношения. Генерал-майор Гончарук – служака старой закваски – не любил ершистых и непокорных. Бардин же сразу проявил себя не с лучшей, по мнению Гончарука, стороны. Представляясь начальнику штаба по случаю назначения на новую должность в Дальневосточном пограничном округе, он позволил себе с генералом не согласиться. Михаилу всего лишь следовало промолчать. Наверняка обошлось бы, не вылилось в затяжной конфликт. Но в академии три года учили открыто высказывать свои мысли, не бояться спорить с авторитетами и отстаивать перед старшими по званию собственную точку зрения… В глубине души Михаил понимал, что зря сотрясает воздух. Он прекрасно знал старую, как мир, солдатскую присказку: не плюй против ветра… Однако не удержался, да еще, дурак, добавил, что это, дескать, не благие пожелания, а официальное дополнение к закону о госгранице, принятое в августе девяносто четвертого. Знай, мол, наших! И тут же спохватился. Но слово не воробей. В подтексте ясно прозвучало: генералу, дескать, надо знать основополагающие документы.
Гончарук намек понял. Его круглое, с обвисшими щеками лицо побагровело. Лохматые с проседью брови над поблекшими глазками взметнулись. Подобной дерзости от молодого офицера, годящегося ему в сыновья, генерал не ожидал. Несогласие с собственными высказываниями в любой форме он воспринимал как покушение на личный авторитет.
Возражений по существу начальник штаба не нашел, но поставить вновь прибывшего выскочку на место посчитал совершенно необходимым. Он прочел молодому нахалу нотацию о вреде самонадеянности и зазнайства, об уважении к старшим, о нежелании считаться с местными традициями и далее в том же духе.
С этого, собственно, и начались беды Бардина на новом месте службы. Гончарук, как показало время, оказался злопамятным. Невзлюбив кого-нибудь, он ловко отыгрывался на человеке при малейшей возможности. Фамилия Бардина стала «дежурной» на всех совещаниях. Соколовский погранотряд, которым он командовал, непременно фигурировал в качестве отрицательного примера. Офицеры штаба округа, приезжая с проверками, считали своим долгом найти недостатки. За всю службу Михаил не получил столько взысканий, сколько нахватал за шесть месяцев пребывания в должности начальника отряда. Настроение под таким «камнепадом» было препаршивое. И если бы не начальник войск округа…
Генерал-лейтенант Касымджан частенько защищал Михаила от нападок начальника штаба, однако со свойственной ему иронией говорил: «Ты очень молодой. Постареешь немного – опыт сам прибежит, научит с начальством в любви жить…» В противовес начальнику штаба командующий был человеком спокойным, незлобивым. Никогда не выходил из себя и подчиненных не распекал. Обращался к людям на «ты», но это никого не задевало, потому как звучало доверительно, даже дружески. Такая манера общения вызывала у подчиненных ответное стремление наилучшим образом выполнить указания командующего. Зато когда Касымджан сердился, а для этого нужна была веская причина, то переходил на «вы». Голоса не повышал, только речь становилась отрывистой, язвительной. Возникало ощущение, будто тебя стегают кнутом. Это действовало похлеще ненормативной лексики, которой были привержены многие высокие чины.
Наблюдая за командующим в течение полугода, а встречались они довольно часто, Михаил проникался к нему все большей симпатией. Дошло даже до того, что он позволил себе однажды высказать недоумение по поводу позиции начальника штаба округа. Разговор происходил в штабе отряда, куда Касымджан приехал посмотреть на переоборудованный автопарк и, задержавшись допоздна, остался на ночь. Генерал выслушал сетования офицера, посмотрел на него пристально черными глазищами и спросил: «Прижимает, говоришь?.. Ну и правильно делает! Чтобы служба медом не казалась! – И, выдержав паузу, добавил, подбадривая: – Это ничего. Даже хорошо. Крепче будешь…»
Выйдя из здания штаба округа, Бардин в нерешительности остановился. В его распоряжении оказалась уйма свободного времени. Такого давно не случалось. Обычно день начальника отряда расписан по минутам, на сон оставалось не более пяти-шести часов… «Стремительный», которым он должен возвращаться в отряд, отваливает вечером, точнее – в восемнадцать ноль-ноль. Стоянка корабля находится в Казакевичеве. На машине можно добраться минут за сорок. Остается придумать, как распорядиться пятью часами свободного времени.
Так ничего и не решив, Михаил неторопливо зашагал к центру города. Он тоже имеет право хоть раз в году ни о чем не думать и не беспокоиться. На глаза попались несколько старинных особняков. Разнообразие их архитектуры было удивительным. На фронтоне дома сохранилась замысловатая лепнина, ажурные рамы окон горели на солнце. У входа в соседнее здание стояли колонны. От построек начала века веяло добротностью. Их строили капитально, чего не скажешь о многоэтажках, возведенных недавно. Безликие новостройки выглядели обшарпанными, обветшавшими, грязными.
Вообще-то Хабаровск Бардину понравился. Конечно, с Москвой, где довелось прожить три года во время учебы в погранакадемии, сравнивать не имело смысла. Однако у города было свое лицо, совсем непохожее на облик заштатных городков Средней Азии, где Бардин прослужил многие годы. К ним он тоже в свое время долго привыкал. Поначалу раздражали узкие улочки и замусоренные арыки вдоль них. Медленно бредущие ишаки с седобородыми седоками методично взбивали пыль, и та густо стояла между глинобитными дувалами, за которыми в гуще деревьев укрывались убогие домишки. От жары плавились мозги, а пропотевшая гимнастерка, обвиснув на торсе хрустящим соленым коробом, терла кожу, как наждак. Но военный человек, если надо, ко всему приспосабливается.
Михаил пересек площадь Ленина и вышел на самую красивую, центральную улицу Хабаровска, переименованную недавно в проспект Муравьева-Амурского. Витрины магазинов демонстрировали решительно все: от сантехники и холодильников до смокингов и вечерних дамских нарядов. Огромные щиты с ослепительно улыбающимися ковбоями призывали курить только «Мальборо», а передвигаться исключительно на «тойотах» и «вольво». По тротуару сплошным потоком текла людская река. Горожане под лучами яркого солнца выглядели нарядными, будто все они собрались на праздничное гуляние. Плотный поток несущихся по дороге машин – красных, желтых, синих, зеленых – состоял из иномарок, преимущественно японских. За последние годы на улицах Хабаровска их появлялось все больше. Машины с притемненными стеклами проносились мимо, не оставляя в отличие от отечественных автомобилей бензиновой вони.
Неожиданно взгляд Михаила привлек странно одетый человек. Полотняный костюм, явно вынутый из дедовского сундука, должен был пахнуть нафталином. На ногах – парусиновые, выбеленные зубным порошком туфли. На голове – широкополая соломенная шляпа образца затертого года. Седая, аккуратно постриженная бородка клинышком и пенсне были также из далекого прошлого. Незнакомец, судя по всему, опоздал родиться лет на пятьдесят. В яркой толпе он выглядел ископаемым, но, как ни странно, был удивительно гармоничен. Шел легко, с достоинством неся грузную, отягощенную бременем лет фигуру, и предупредительно уступал дорогу дамам. Именно такими, не от мира сего, рисовались в воображении Бардина дореволюционные писатели, художники, ученые – прежняя интеллигенция со странностями и закидонами. Этот походил на профессора…
Незнакомец не спеша двигался к Амуру. Бардин поневоле следовал за ним, поскольку тоже намеревался прогуляться по набережной. До Профессора Михаилу не было никакого дела, но он не мог оторвать от него взгляда. Явно неординарная личность. С таким поговорить дорогого стоит. Старики – они мудрые…
По странной ассоциации Бардин вдруг вспомнил сегодняшний визит к генералу. Может, начштаба тоже не так дремуч, как кажется? В его рассуждениях, если покопаться, наверняка обнаружатся рациональные зерна. Находясь во власти эмоций, Михаил слушал генерала вполуха, а сейчас, мысленно прокрутив наставления начштаба, задумался. Сперва речь шла о путине и усилении досмотра гражданских судов, потом об участившихся попытках «соседей» проникнуть на нашу территорию с целью ее обживания. Что еще?.. Ага, есть! Генерал заметил: по данным разведчиков в Соколовке появилось много китайского ширпотреба. Контрабанда очевидна, а пути доставки неизвестны. И еще, пожалуй, самое важное: слишком нагло действуют контрабандисты – первый признак того, что у них надежные связи с населением Соколовки и окрестных деревень, а возможно, и с местными властями…
Конечно, если бы все это произносилось не подчеркнуто менторским тоном, от которого уши сворачиваются в трубочку, Михаил наверняка реагировал бы иначе. Ведь о том же недавно сигнализировал ПП – «главный разведчик Соколовского погранотряда» подполковник Петр Петрович Смолистый.
Смолистый прибыл в отряд недавно, а до того, как и Бардин, служил в Средней Азии. Он целый год выслеживал группу, занимавшуюся переправкой наркотиков по Джульфагарскому проходу. Банду в конце концов удалось уничтожить. Смолистого за это наградили орденом Красной Звезды. Ему как профессионалу можно и должно было доверять.
Профессор тем временем продолжал совершать моцион. Дважды галантно раскланялся с дамами. Похоже, в городе его знали. На морщинистом, как моченое яблоко, лице появилось что-то вроде улыбки, больше похожей на гримасу. Глаза оставались холодными, улыбались только губы, но дамы приветливо кивали в ответ, давая понять, что внимание Профессора их обрадовало.
За Комсомольской площадью начинался отлогий спуск к Амуру, превращенный в роскошный парк – любимое место отдыха хабаровчан. Возле прекрасно сохранившегося старинного особняка, в котором нынче располагался детский театр, Профессор придержал шаг и помахал рукой вышедшему из-за угла человеку в блекло-зеленой, явно выгоревшей военной рубашке. Что-то в его облике показалось знакомым. Широченные плечи, круглая голова на короткой могучей шее и тонкая – при таких-то габаритах, – перетянутая широким ремнем талия. Лица не видно, но фигура… Смущало только, что человек сильно хромал.
Костя?.. Не может быть! Мертвые не воскресают. Костя, по дошедшим до Михаила известиям, погиб в Чечне. Он вечно лез в самое пекло. В Афган отправился первым из их выпуска. И в Чечню наверняка попал по доброй воле. Так по крайней мере утверждал воевавший с Костей Леденцом однополчанин.
Профессор оживился и направился к подходящему к нему человеку с протянутой для рукопожатия рукой. Тот непроизвольно огляделся по сторонам, и Михаил разглядел его лицо. Теперь сомнений не оставалось. Высокий лбище, разлет рыжих бровей, приплюснутый, поврежденный в спортивных схватках нос. Конечно, это был Костя Леденец – дружок Михаила по училищу, постоянный противник на татами. Оба были кандидатами в мастера спорта по рукопашному бою.
Вот так встреча! Увидеть сгинувшего друга, да еще где – на краю российской земли!.. Замешательство продолжалось несколько секунд. В следующее мгновение Михаил бросился к однокашнику. Леденец, явно испугавшись, оглянулся. Его хмурое, с колючим взглядом лицо поразило. Но, узнав Бардина, Леденец засиял. Он шагнул навстречу Михаилу, успев бросить выразительный взгляд на стоявшего рядом Профессора.
Друзья крепко обнялись.
– Силен, чертяка, – улыбнулся Леденец, едва переведя дух.
– Ты живой, Костя? Или мне это приснилось? – еще до конца не веря, спрашивал Михаил. – Господи, что я говорю? Вот он – ты, целый и невредимый. – И снова бросился обнимать вновь обретенного друга. – А мне сказали, что тебя в Грозном…
– Похоронили? – засмеялся от избытка чувств Костя. – Слыхал и я про себя эту байку. В народе говорят: долго жить теперь буду. А насчет того, что цел и невредим, – это ты погорячился. Ну, здравствуй! Дай-ка на тебя поглядеть. Ого, подполковничьи погоны, академический поплавок… Постой. У тебя в Афгане, помнится, медаль «За боевые заслуги» была, а теперь вижу Красную Звезду, «За отвагу». Где сподобился?
– Так ведь давно не виделись…
– В Чечне? – не унимался Костя. – Или на таджикско-афганской границе? Угадал?
Прохожие стали обращать на них внимание, и Костя предложил:
– Айда в парк. Я там знатный кабак надыбал. Отметим встречу, как в былые времена. У тебя есть время?
– Свободен до вечера. А ты?
– Я вольная птаха, – усмехнулся Леденец. – Мое дело гулять да за бабами волочиться…
– Неужто уволился?
– Выражайся точнее: уволили. По чистой. Коленкой под зад. На кой хрен армии хромой офицер?
Друзья, быстрым шагом пересекая Комсомольскую площадь, продолжали разговор на ходу.
– Что за тип к тебе подходил? – поинтересовался Бардин.
– Один из многочисленных знакомых, – неохотно ответил Костя.
– Экзотическая личность. Я его мысленно Профессором обозвал.
– Он и есть профессор. В своем роде, конечно, – недобро сощурился Костя и решительно сменил тему: – Давай о себе. Рассказывай, ты в какой должности? Зэ-эн-ша?
– Бери выше. Начальник отряда.
– Ого, полковничья должность! Генералом скоро станешь?
– Завтра. Ты-то как в Хабаровске очутился?
– На малую родину потянуло. Я здесь родился. А вообще-то вольным ветром занесло…
Они вышли на набережную. В лучах перевалившего зенит солнца сверкала бескрайняя гладь Амура. В весеннее половодье могучая река заливала противоположный берег, и он, окутанный дымкой, едва угадывался вдалеке.
В «знатном кабаке», куда Костя привел друга, было малолюдно и тихо. В распахнутые окна вливался легкий ветерок. Голубые портьеры создавали уютный полумрак. Друзья заняли столик в дальнем углу, и к ним тотчас подскочил официант.
– С прибытием вас, Константин Егорыч! – воскликнул он радостно. – Что изволите заказать?
– Да ты тут, оказывается, личность известная, – заметил Бардин, когда официант убежал на кухню.
– Это точно. Надо ж холостяку хоть иногда где-то вкусно пожрать, – осклабился Леденец.
– Не понял. А где Варя? – Михаил был шафером на Костиной свадьбе. Произошло это на последнем курсе училища, вскоре после его женитьбы.
– Была Варя, да сплыла, – равнодушно ответил Костя. – И Аленку с собой увела. Кому нужен калека, не имеющий жилья и средств к существованию?..
У Михаила сжалось сердце.
– Ты, по-моему, сгустил, – пробормотал он. – Так ли все плохо? Пенсию получаешь немалую. На нее можно вполне прожить.
– Что ты знаешь, служивый, о нынешней жизни на гражданке? – вздохнул Леденец. – На всем готовом сидишь: принесут, подадут, уберут. А на дворе нынче дикий капитализм. Знаешь, что такое ЧЧВ? Человек человеку волк… Моего пенсиона только и хватает, что на похлебку и сигареты.
– Найди подработку, – неуверенно предложил Михаил.
– Где? Ну, где? – перебил Костя. – Землю копать, кирпичи таскать физически не в состоянии. Что я еще умею?.. Ни-че-го. Только одному научили: воевать! И таких на Руси сейчас много мотается. Ни кола ни двора, хоть ложись и помирай…
Официант прервал его монолог. Он разложил приборы, расставил блюда с закусками, в центр стола водрузил запотевшую бутылку водки и удалился со словами: «Если что потребуется, Константин Егорыч, дайте только знак!»
И снова подобострастное поведение официанта поразило Михаила. Как-то не вязалось это с бедственным положением, в котором, по его словам, оказался Леденец. Он был тут завсегдатаем. Надо полагать, не безденежным, о чем свидетельствовал набор заказанных деликатесов. Кетовый балык, крабы, свежие огурцы и помидоры в это время года в Хабаровске стоили дорого. На кошелек Михаила Костя не рассчитывал, иначе прямо спросил бы о его финансовых возможностях, – так было принято еще в курсантские времена. Значит, намеревался расплачиваться сам? Из каких шишей?
Ситуация внушала подозрение. Какая метаморфоза произошла с бесшабашным, озорным Костей Леденцом, всегдашним заводилой в их холостяцких компаниях? С момента встречи Михаила не покидало ощущение какой-то странной раздвоенности друга. Вроде бы прежний – разухабистый, до предела откровенный, а в то же время настороженный, озлобленный… Конечно, война, тяжелое ранение меняют характер, влияют на психику. Человек, повидавший немало смертей, сам вернувшийся с того света, не может остаться прежним. Михаил тоже прошел через окопную грязь и кровь. Многие ребята, воевавшие в Афгане, Чечне и других «горячих точках», жалуются на расстройство нервной системы. Многие, но далеко не все…
Они выпили еще по одной. Леденец словно с цепи сорвался: наливал и наливал, почти не закусывая. Бардин попытался притормозить, но Костя только отмахнулся и заказал вторую бутылку водки, велев заодно принести бифштексы. Он заметно опьянел. Голова тяжело клонилась к столу. И Бардин с упреком сказал:
– Ты, дружище, совсем того.
– Кто – я? – вскинулся Костя. – Да ни в одном глазу!.. Мне бутылка, что слону дробина.
Он действительно вдруг сразу протрезвел и, взглянув на Михаила, вновь как ни в чем не бывало вернулся к прерванной теме:
– Вот ты говоришь, Бардин, государство о нас, афганцах, позаботилось. Дай микроскоп, чтобы я смог это увидеть… Слыхал, сколько бесквартирных в одном только Хабаровске? В льготной очереди, заметь, мой порядковый номер на получение жилья триста девяносто седьмой. За мной хвост вдвое больше. В год дают двадцать квартир. Значит, ждать мне осталось – правильно! – двадцать лет. За это время, как выражался Ходжа Насреддин, или хан помрет, или ишак сдохнет. Я и есть тот самый ишак тридцати пяти годков.
Слушая сейчас трагическую исповедь Кости, Михаил испытывал жалость. Сомнения и подозрительность, возникшие было в начале встречи, отошли на задний план. Друг, которому он многим обязан, оказался в беде – это главное. Ему необходимо помочь.
– Послушай, Костя, – сказал он, – есть вариант. Ты – человек проверенный. Подавайся ко мне в отряд. Должность подыщем. Поживешь пока у меня.
Леденец выпрямился. Что-то дрогнуло в его лице. Глаза наполнились слезами.
– Спасибо, дружище, – тихо и проникновенно сказал Костя. – Ты… ты настоящий. Меня, ей-богу, рассиропил. Но об этом в другой раз… – Он потянулся за бутылкой и резко, отгоняя тяжелые мысли, тряхнул головой: – Давай за баб-с! Гусары пьют стоя!
Леденец встал, вытянулся. Рюмка в руке не дрожала. Бардин подумал: силен, черт. Он тоже встал. Тост был памятен с курсантских времен.
– Как ты решился меня к себе пригласить? – вдруг спросил Костя. – А Софочка? Полагаешь, твоя привереда согласится на такого квартиранта?
Бардин ждал этого вопроса и боялся его. Когда-то они вдвоем с Костей ухаживали за Софочкой, самой знатной невестой гарнизона. Ее папаша был заместителем начальника училища по тылу, а дочурка блистала, как ограненный бриллиант. Она ходила в умопомрачительных нарядах и была мечтой многих курсантов. Михаил упорно ухаживал за девушкой два года, а Костя был нетерпелив. Любил менять подружек, довольствуясь частенько самыми доступными. В общем, друг, что называется, сошел с дистанции, уступив место сопернику. И Михаил своего добился. На последнем курсе Софочка милостиво согласилась выйти за него замуж, а вскоре после свадьбы возник конфликт. При распределении дорогой тесть подготовил зятьку теплое местечко в училище. Михаил, всегда мечтавший о службе на границе, взбунтовался, попросил направить его в Среднеазиатский пограничный округ. Софочка закатила грандиозный скандал, категорически отказалась следовать за мужем. Лишь родив двойняшек, ненадолго появилась на заставе и вернулась под родительское крыло.
Пауза затянулась. Костя ждал ответа на вопрос. Даже жевать перестал, уставившись на друга. А Михаил? Что он мог ответить Косте, если и сам не знал, есть у него семья или нет? Развода Софья не давала, официально они числились в браке. Но жила мадам Бардина с девочками в Москве, занимая две комнаты в роскошной папиной квартире. Тот, уволившись из погранвойск, занялся бизнесом и в средствах явно не стеснялся. Приезжавшего в столицу мужа любимой дочери принимали в его доме любезно, но Михаил чувствовал себя там чужим. На настойчивые просьбы приехать в Соколовку и жить по-семейному Софья отвечала уклончиво: скорее нет, чем да…
– Ты почему молчишь, Бардин? – заволновался Костя. – Вы разошлись, что ли?
– Нет! – сухо отрезал Михаил. Говорить об этом было неприятно.
– Что-то с Софьей случилось? Или с девочками?
– Все живы, здоровы. Обитают в Москве.
– Понятно, – присвистнул Костя. – Обычная история, Софочка в своем репертуаре…
– Давай замнем для ясности, – попросил Михаил. Фраза была из прошлого, курсантского лексикона, когда они понимали друг друга с полуслова.
– Не хочешь говорить, не настаиваю, – согласился Костя. – А за приглашение все равно спасибо. Давно ни от кого доброго слова не слышал. Жаль – не смогу воспользоваться.
– Почему? – напористо спросил Михаил. – Ты же говорил…
– Рад бы в рай, да грехи, дорогой мой, не пущают, – перебил Леденец. – Я уж сам…
– Как знаешь, – пожал плечами Михаил и, поглядев на часы, встал. – Мне пора. Через час уходит корабль, а нужно еще добраться до Казакевичева. Где официант, хочу расплатиться.
Лучше бы он этого не говорил. Взгляд Кости просверлил его насквозь.
– Брось старые штучки, Бардин, – сказал он зло. – Я пригласил, с меня причитается. И ни слова больше, иначе поссоримся… Что касается моего кармана, то, как сказал Сережа Есенин, не такой уж горький я пропойца… Прощай. Даст бог, увидимся. А нет – не поминай лихом!
Михаил молча протянул руку. Так они и расстались. Встреча оставила в душе неприятный осадок.