Если старец благословит, то и Бог благословит
В начале лета 1993 года в моей (автора настоящей книги – прим. И.И.) жизни наметились важные перемены: мне предложили должность ответственного редактора псковского епархиального вестника “Благодатные лучи”. Опыта работы на ниве духовного просвещения у меня не было, поэтому я, хотя и всем сердцем желал участвовать в этом душеполезном деле, испытывал некоторую нерешительность. И тогда мой духовник, рассудив, что без старческого благословения тут никак не обойтись, порекомендовал мне поехать на о. Залита. “Если старец благословит, то и Бог благословит”, – сказал, осеняя крестом на дорогу.
Рано утром следующего дня я уже садился на быстроходное речное судно, название которого странным образом соответствовало времени посадки – “Заря”. Хотя рождающиеся от названия судна ассоциации этим не исчерпывались. Заря, восход солнца, восток… – с этими понятиями у нас, православных, связаны многие упования и надежды. Итак – с верой и надеждой в путь на Талабские острова! День, как помнится, был будний и пассажиров в салоне “Зари” сидело немного. Были среди них и паломники, явно тоже направляющиеся к о. Николаю – человек пять-шесть. Четверых я запомнил хорошо: женщину средних лет с юношей, по-видимому, сыном, и мужчину с окладистой бородой, стянутыми в хвост на затылке волосами и от того похожего внешним обликом на батюшку, со спутницей, быть может матушкой. Православных паломников вообще несложно отличить от прочего люда. И главное тут не внешнее, свойственное облику воцерковленного православного христианина, нет; главное – внутреннее, то состояние духа, в котором пребывает в такие моменты верующий человек. Он горит, светится ожиданием встречи, волнуется, но и радуется; он словно видит пред собой прикрытое пока окошко в мир горний и доселе недоступный; предчувствует, что вот-вот окошко распахнется и небеса преклонятся долу, чтобы коснуться души и сердца. А вдруг там нечисто и не прибрано? Вдруг там холодная пустота? От того и трепет, волнение в груди; но и молитва от того льется легче и искреннее: “Господи, помилуй… Господи, благослови…” Глаза паломника в такой момент смотрят внутрь самое себя, вовне мысль не находит уже ничего важного; и даже небо не привлекает взор. Сейчас путь к небу пролегает через душу и сердце – там место встречи; встречи, для которой проделан дальний путь…
Нечто подобное в тот момент испытывал и я. Где-то на краешке сознания запечатлелись волны, чайки, взрывающиеся водопадами струи воды на оконных стеклах. Но все это лишь как фон; внимание сосредоточилось исключительно на предстоящей встрече…
Пристань, прибрежный белый песок у кромки воды, несколько жителей острова, встречающих пассажиров из своих, ленивые, добродушные собаки… Все это проплывает мимо, остается позади; все это приглушено, заретушировано. Наша небольшая группа паломников минует часовенку, движется к храму. Здесь остановка, поясные поклоны с крестным знамением. И, наконец, последний отрезок пути… Впереди – женщина с юношей; идут уверенно – похоже бывали уже здесь. Я тоже бывал, – в бытность работы корреспондентом районки готовил репортажи о трудовых буднях рыбаков, – но держусь позади, за похожим на священника мужчиной. Тот идет прихрамывая, тяжело опираясь на трость.
Но вот и маленький батюшкин домик, уютный дворик, затененный деревьями и утопающий в зелени. Безпрепятственно заходим внутрь. Тут же открывается дверь и на крылечке появляется батюшка, словно как раз нас и дожидался. Он улыбается. Нет, он весь светится улыбкой и добротой. Все это настолько искренне, настолько достоверно, что и я, чувствуя прилив радости, невольно растягиваю губы в улыбке. Батюшка благословляет нас, помазывает маслицем. Слышу, как он спрашивает юношу: “Крест на тебе есть?” Молодой человек почему-то молчит. Мать его что-то шепчет батюшке и тот, выслушав, слегка похлопывает юношу по щеке… У мужчины с бородой батюшка интересуется: “Вы священник?” Ответа не слышу. Подходит и мой черед. Батюшка благословляет меня, смотрит выжидающе, а я – в полной растерянности. Все сложенные загодя в мыслях слова словно рассыпались, и я молчу, как рыба… Так и отхожу ни с чем. А батюшку засыпают вопросами… Между тем происходит нечто поистине удивительное. Батюшка вдруг спрашивает мужчину с бородой, указывая на его трость: “Вы болеете?” Тот кивает головой. Батюшка забирает трость и отбрасывает в сторону: “Нет, – говорит, – она вам не нужна”.
Не знаю, что далее стало с этим человеком. Хочется верить, что ему действительно более никогда не понадобилась трость. Тогда же, помню, всеобщее чувство радости и ликования, чувство сопричастности к настоящему чуду…
Наконец батюшка благословляет всех в дорогу. “Да хранит вас милосердие Божие!” – с этими словами скрывается в домике. Постепенно паломники начинают расходиться. Я уйти не могу: как же, не выполнил главного, ничего не узнал. Ругаю себя за нерешительность, брожу возле батюшкиного домика, захожу на кладбище, что через дорогу. До прибытия “Зари” еще много времени, и я решаю ждать до последнего момента: авось батюшка еще выйдет. Обхожу вокруг часовенку, заглядываю сквозь пыльное окно внутрь и вижу чудные фигурки в диковинных платьях. Куклы? Не сразу догадываюсь, что это Ангелы, и дивлюсь – прежде таких в православных храмах встречать не доводилось…
О чем думалось тогда, теперь уже не вспомнить. О вечности, верно – о чем еще думать, когда оказался на ее пороге? Погост, по-гост… т.е. после гостевания, гощения. Погостили в мире сем, кому сколь Господь отпустил, и домой… Там, за пределами кладбища воздух раскалялся от полуденного зноя, а тут, под покровом благосеннолиственных древ, царили прохлада и покой. Тогда я еще не знал, что все здешние деревья посажены рукой батюшки Николая, принимая окружающую благодать как обыденную данность…
Глядя на кресты, шепчу: “Упокой, Господи, души усопших раб Твоих, всех зде лежащих и на кладбище сем погребенных православных христиан…” Не замечаю, как подходит незнакомая старушка.
– К отцу Николаю приехал? – спрашивает и кивает на зеленый батюшкин домик, хорошо просматривающийся сквозь кованые ворота погоста.
– Да, – подтверждаю я ее догадку и объясняю, что хотел бы еще раз увидеть старца, потому как вопрос, ради которого и приехал, доселе не разрешил.
– А ты подойди вон к той могилке, – указывает рукой старушка, – там мама отца Николая покоится, Екатерина, помяни ее за упокой и попроси, чтобы помогла тебе увидеть батюшку.
Делаю так, как наказала старушка. Жду. Вскоре калитка батюшкиного дворика приоткрывается, показывается отец Николай. Я немедля спешу ему навстречу…
Тот самый день запомнился мне на всю жизнь не только тем, что подарил первую встречу с о. Николаем; этот день, поистине, был щедр ко мне: по милости Божией я получил возможность обстоятельной беседы со старцем с глазу на глаз. В последствии я бывал у батюшки множество раз, но всегда не один, да и отца Николая окружали люди, так что возможности поговорить с ним наедине уже более не представилось. Тогда же, в тот самый день, я мог спрашивать все, о чем угодно душе. Батюшка благословил меня работать в “Благодатных лучах” и отвечал на мои вопросы, – быть может наивные, – обстоятельно и по отечески добро. Наконец напомнил, что пора идти на пристань, т.к. до отправления “Зари” осталось совсем недолго. Я медлил и тогда батюшка сам тронулся с места, увлекая меня за собой… В последствии я не раз видел, как быстро он может двигаться, словно летит над землей, так что и молодым не поспеть, но не тогда, тогда мы шли не спеша, продолжали разговор, и я переполнялся счастьем и радостью…
У храма батюшка останавливается и трижды с поясным поклоном осеняет себя крестным знамением, я следую его примеру. Вдруг говорит: “Хорошо, что вы венчаны с супругой”, – и объясняет важность венчанного брака…
На обратном пути, когда “Заря” подходила к устью реки Великой, я вспомнил эти батюшкины слова и осознал, что ничего не говорил ему о своей семейной жизни, не открывал никаких ее обстоятельств. Значит батюшка знал сам. ЗНАЛ! Теперь много пишут и говорят о таковых возможностях о. Николая, – видеть и знать сокровенное человеческое, о его прозорливости, – пишут и правду, и полуправду, и сущие нелепицы, основанные на слухах и домыслах. Но я, по милости Божией, соприкоснулся с этим его благодатным даром, о чем смиренно и свидетельствую…
Мы приближаемся к пристани в самую пору: “Заря” уже на подходе и вот-вот причалит. Батюшка в последний раз благословляет меня на дорогу. Я спрашиваю, можно ли еще приехать? Он улыбается и кивает головой. Уже стоя на борту, я долго на прощание машу рукой, и батюшка машет в ответ…
Впечатления этой первой и в своем роде “единственной” встречи до сих пор живут во мне. Это как неугасимый светильник памяти, воженный благодатной десницей старца. Пусть и затмевается порой его лучистое тепло пеленой серой обыденности, затягивается сумраком грехов и забвения, но все равно энергия его не убывает и, нет-нет, пробивается солнечным лучиком, дарящим возрождающую силу душе и надежду сердцу.
* * *
Впервые об отце Николае мы узнали из рассказов нашей знакомой, Александры Петровны Васильевой, замечательной женщины, знакомством с которой мы обязаны исключительно милости Божией и считаем это Его благословением. Александра Петровна, находясь уже в преклонных годах, сохранила удивительную ясность памяти. В мельчайших подробностях рассказывала она об удивительных встречах с людьми высочайшей духовной жизни – старцах и старицах. Некоторые ее воспоминания мне удалось записать. Вот один из ее рассказов о встрече с о. Николаем:
“Сын одной моей хорошей знакомой сообщил мне, что собирается жениться. Пригласил даже на свадьбу. Я, зная его несколько легкомысленный характер, сказала, что пока не съездишь к отцу Николаю за благословением, ни о какой женитьбе и не помышляй. Он рассердился, сказал, что и угощение для свадебного стола уже куплено и гости приглашены. Долго я его уговаривала и все-таки, с Божией помощью, удалось его убедить поехать. Мы отправились в путь. Как только батюшка услышал вопрос о женитьбе и просьбу о благословение, то изменился в лице и очень строго сказал: “Не благословляю! Не благословляю!” Уехали мы в растерянности, не зная что и делать. Но вскоре выяснилось насколько прав был батюшка. Оказывается, невеста вела себя по отношению к жениху не совсем честно, пыталась даже обмануть его и скрыть, что у нее есть ребенок, живущий у родственников. Таким образом вопрос о женитьбе сам собой отпал…
Я вообще очень часто ездила к о. Николаю (это происходило в 70-80-е годы, – прим. И. И.). Сопровождала своих знакомых, у которых были какие-либо важные вопросы. Иногда случалось ездить два-три раза в неделю. Однажды приехала и стало так неловко, что часто езжу, батюшке надоедаю. Своих спутников направила к о. Николаю, а сама спряталась, чтобы батюшка не заметил, в кусты. И вдруг слышу батюшкин голос: “Не прячься, Александрушка, пойди сюда”. Пришлось, к своему стыду, подойти, повиниться за то, что пыталась обмануть старца. От батюшки ничего не скроешь”.
Тут следует сделать небольшое отступление, ибо не возможно ни сказать несколько слов об этой женщине…
Незадолго до своей кончины Александра Петровна писала нам:
“Простите, дорогие мои дети. Если при жизни не оставляли, не оставьте и после смерти, поминайте по возможности почаще и запишите, прошу, в свои синодики заранее…
Сын мой, Иоанн (протоиерей Иоанн Васильев, скончался на пятидесятый день после смерти матери, – прим. И. И.) с матушкой и внук Алексий (протодиакон, – прим. И. И.) с матушкой Анной посетили о. Николая. Посещению очень рады, а от батюшки мне передали: срочно готовиться в потусторонний мир, к полету в дальнюю дороженьку. Сказали, что он пропел:
Прошел мой век, как день вчерашний,
Как дым промчалась жизнь моя,
И двери смерти страшно тяжки,
Уж недалеки от меня.
Вот такое мне предсказание. А о. Валентин (протоиерей Валентин Мордасов, настоятель храма св. вмч. Георгия погоста Камно, – прим. И. И.) прислал такое пожелание:
Время сокращается
и близок день суда,
конец мой приближается,
проснись душа моя.
Простите за откровенность. Целую всех вас. Желаю от Господа милости и мудрости Соломоновой. С уважением и любовью, Александра Петровна”.
Александры Петровны Васильевой не стало 12 января 1998 года. Перед своей праведной кончиной, последовавшей на восемьдесят восьмом году жизни, она приняла монашеский постриг с именем Анна, но в нашей памяти она была и остается замечательной русской женщиной по имени Александра Петровна, немощной с виду, но с несгибаемым внутренним духовным стержнем. (За упокой мы ее, конечно, поминаем, как монахиню Анну). Это про таких, как она писал поэт: “Есть женщины в русских селеньях…” Говорю это без всякого преувеличения. Один лишь эпизод из ее длинной, протянувшейся почти что от начала и до конца столетия, жизни. Поздней осенью 1942 года их, жен комсостава, отправили на строительство оборонительных сооружений: они делали фашины, набивая песком дерюжные мешки. Песок приходилось доставать из реки, стоя по пояс в ледяной воде. Вот тогда получила она первые серьезные болезни, к которым ежегодно добавлялось что-то еще, как знак времени и места: голода, холода, непосильного труда, семейных неурядиц и прочего… Некогда Псково-Печерский старец Симеон (Желнин), ныне прославленный Церковью, сказал ей:
– Живи для других, Александрушка, и сама спасешься! Больше уединяйся, уединение способствует спасению. Помни это, особенно, когда годы подойдут. Тогда это особенно будет важно! Ибо сказал Господь: “В чем застану, в том и судить буду!” Как доживешь до моих лет, припомни эти мои слова: живи для других, уединяйся и причащайся Святых Тайн еженедельно!
– Доживу ли, батюшка? – с сомнением спросила она. – Здоровье-то и сейчас не то.
– Доживешь, доживешь, матушка, – махнул рукой старец, – и еще переживешь.
Александра Петровна пережила о. Симеона на тридцать восемь лет. “Любите прискорбности, любите притрудности”, – часто повторяла она нам слова псковской блаженной Екатерины Булыниной. Мне кажется, что Александра Петровна самоей своей жизнью выполнила этот завет блаженной. Последние годы она прожила вместе с двоюродной сестрицей Анастасией, которой было уже без малого девяносто. Матушка Анастасия, неутомимая творительница Иисусовой молитвы, не могла самостоятельно передвигаться и дни и ночи проводила либо сидя на стульчике подле кроватки, либо полулежа на ней. Младшая сестрица, и сама-то едва двигающаяся, относилась к старшенькой с трогательной материнской заботой.1
Александру Петровну спрашивали, почему не уезжают они, почему мыкают горе, две безпомощные старухи, полагаясь на свою сомнительную самостоятельность? Почему? Действительно, почему? Ведь могли бы уехать к сыну священнику (который постоянно упрашивал приехать, звал), к дочери, к внуку, наконец, известному в С.-Петербурге протодиакону? Могли бы, конечно… если бы перечеркнули всю предыдущую свою жизнь, все, во что верили, что исповедовали. С юности им, живущим церковной жизнью, говорили про скорби, про болезни, про терпение и смирение. И они повторяли о том же другим. Теперь приспело время самым делом исполнить все эти слова. Это самое трудное в жизни нашей – чтобы слова не рознились с делами. Самое, верно, главное и спасительное!
В 1994 году старшая сестрица все же покинула младшую, покинула, чтобы уйти в путь всея земли… Помню свое последнее к ней слово, опубликованное в “Благодатных лучах”.
Многие же будут первые последними, и последние первыми (Мф. 19, 30). К сожалению, мы часто забываем эти слова Спасителя и судим о людях по той славе, которую сами же им воздаем. Да будут нам в назидание слова древнего подвижника аввы Агафона: “Ин суд человеческий, и ин суд Божий”.
Недавно, в канун радоницы, тихо отошла ко Господу раба Божия Анастасия. Она прожила долгую жизнь (89 лет), не накопила богатств земных, но зато сполна испила из чаши скорбей и страданий, выпавших в нынешнем столетии на долю русского народа. Подлинными же сокровищами, которые сумела она стяжать, стали глубочайшее смирение и высочайшая любовь к Богу и ближним своим. Такие богатства не подвластны тлену и смерти: они во веки пребудут с каждым, кто сумеет обрести их.
Когда я немощен, тогда силен (2 Кор. 12, 10) – эти слова св. апостола воистину определили последние годы жизни матушки Анастасии. Прикованная тяжелым недугом к постели, она непрестанно молилась, молилась о всех, кого знала и помнила, о живых и умерших. И верю, что молитвы эти не остались не услышанными…
Показателен такой случай, который произошел незадолго до ее смерти. Накануне Пасхи, ее духовному отцу, старенькому священнику о. Иоанну, явилась во сне давно умершая певчая Анна и сказала: “Анастасия должна лежать рядом со мной”. И действительно, на погосте Камно, где она (Анна) похоронена чудом сохранилось свободное место, скрытое от любопытных крестом и надгробной плитой (хотя захоронения там не было). Так и сбылось. Матушка Анастасия была погребена в этом месте, буквально в нескольких метрах от западной стены церкви св. великомученика и Победоносца Георгия. Господь явил ей Свою милость, в назидание нам, живущим.
Хочу сказать несколько слов о ее кончине. До последнего издыхания она сохраняла ясность ума: простилась со сродниками и внуком: просила, чтобы они чаще исповедывались и причащались Св. Тайн; благословила всех и, закрыв глаза, тихо отошла ко Господу, под чтение канона на исход души. Подлинно христианская кончина. Она и сейчас еще пред глазами моими: тихая, маленькая, легкая, как былинка, чуть слышным шепотом творящая свою безпрестанную молитву… Вечная тебе память!”2
Это Александра Петровна познакомила нас с замечательным камновским батюшкой о. Валентином Мордасовым, ставшим на последующие шесть лет (до своей кончины, последовавшей 18 июля 1998 г.) моим духовным наставником. Она рассказала нам о старце Симеоне Псково-Печерском, псковском блаженном Василие Графове, блаженной монахине Екатерине (Булыниной), блаженной Анастасии Струлицкой и других, которых знала лично и духовными советами которых руководствовалась всю свою жизнь.
Некий иностранец с известной долей юмора подметил: “Отчего это у вас в России в храмах на исповедь выстраиваются очереди преимущественно из женщин? Наверное, они у вас очень грешные?” Не знаю, что ему ответили. Да и требовался ли ему ответ? Я бы, наверное, сказал так: не более, чем следовавшие за Спасителем жены-мироносицы: и те не оставили своего Господа до конца, и эти, – наши бабушки-старушки, с костыликами, в простых ситцевых платочках, – безропотно следуя за духовными отцами, вынесли на своих хрупких плечах Церковь Православную в годину лютых гонений и испытаний. Спаси вас, Господи, наши дорогие матери и бабушки!
* * *
В начале января 1999 года к нам из Ивановской епархии приехал давний знакомый, иеродиакон Роман, насельник одной из тамошних обителей. Приехал с поручением от настоятеля: побывать у о. Николая для разрешения важного вопроса монастырской жизни. Отказавшись даже немного отдохнуть после дальней дороги (ехал ведь всю ночь на автомобиле по непростым зимним дорогам), о. Роман попросил меня сопроводить его на остров. Поехали. Погода, помнится, стояла тихая и солнечная: и мороз излишне не наседал, и ветер не тревожил, одним словом – январское рождественское благолепие. Без проблем добрались до Толбы и по накатанной колее промчались через болото и озеро. Зимой Мороз-воевода безкорыстно мостит отличные дороги – надежные, если особенно не отклоняться в сторону от колеи. В ясную погоду ехать по такой дороге – удовольствие. Иное дело, когда метель-поползуха закрутит вихри из снежинок, так что и колею в миг заметут буранные протуберанцы, и вешки из еловых веток скроются с глаз – тогда просто беда… Однажды, возвращаясь от о. Николая, попали мы в такую историю и в снежной непрогляди едва совсем не сбились с дороги. Взывали к батюшке, испрашивая его святых молитв и, с Божией помощью, выправили путь…
Итак, в тот погожий январский денек, без приключений добрались мы до самого домика старца. У знакомого заборчика в ожидании собрались человек тридцать-сорок паломников. Батюшке, через келейницу (Валентину Полищук), передавали записки с вопросами, через нее же получали ответы. Отец Роман достал из кармана необъятного тулупа загодя приготовленный листок со своим вопросом и попытался протиснуться поближе к калитке, но, даже при его немалом росте, сразу ему это сделать не удалось. Я стоял поодаль, не желая никому мешать, (да и повода к этому вроде бы не было: никаких вопросов на этот раз я не приготовил), наблюдал через головы паломников, как, движимая скрытыми мотивами своей птичьей жизни, колышется на крыше домика плотная голубиная масса. В каждый свой приезд я не преставал удивляться обилию этих чисто городских птиц на батюшкином дворике, их трогательной привязанности именно к этому, словно единственно пригодному для них на всем острове, месту. Понимал, что не хлебные крошки, не обилие посыпанной крупы держало их здесь, а благодатный свет батюшкиной души, молитвенный жар сердца; понимал, но дивиться на это чудо не переставал. Меж тем, усилия отца Романа уже почти увенчались успехом: могучая его фигура высилась уж у самой калитки. Вдруг, вышедшая из домика келейница громко вопросила:
– Кто здесь отец Роман?
Я услышал, как тот отозвался.
– Возьмите, батюшка велел передать, – с этими словами келейница вручила о. Роману свернутый листок бумаги.
Я наблюдал, как выбирался тот из толпы, на ходу разворачивая листок и читая ответ старца. Лицо у иеродиакона странным образом вытянулось и выражало полное недоумение. Помню, удивился столь быстрому разрешению проблем о. Романа и посетовал на себя, что прозевал момент передачи им записки. Отец Роман подошел и молча продолжал вглядываться в невидимый для меня текст.
– Быстро тебе, однако, батюшка ответил, – попробовал я было хоть что-либо выяснить, но мой спутник не ответил, жестом приглашая меня в машину. Я понял, что миссия его выполнена и мы возвращаемся в город… Когда машина выбралась на ровную ледовую дорогу через озеро, о. Роман вдруг тихо сказал:
– Я не успел передать свой вопрос, батюшка раньше сам ответил…
Признаюсь, что и у меня допреж вертелось в голове подобное предположение, однако слишком оно было невероятным, чтобы сразу его вместить, согласиться с ним. Но вот и конец вопросам. “Батюшка сам…”
После, до самого своего отъезда, о. Роман уж не умолкал; он никак не мог успокоиться. “Какая сила! Какая глубина прозрения!”, – в его словах звучали и удивление, и восторг, и восхищение…
Я не знаю того, что таила в себе записка из кельи старца; не знаю, насколько смысл ее соответствовал тому самому, так и не переданному вопросу (да и разумно ли в данной ситуации любопытство?), но вид ивановского иеродиакона свидетельствовал, что все необходимое тот для себя узнал и уяснил, т.е. вполне выполнил наказ своего монастырского начальства. Воистину, во всем этом крылось настоящее чудо – такое, как и следует тому быть: незаметное для окружающих, и потому не вызывающее всплеска нездорового любопытства и экзальтации, но безусловно важное для того, кому оно собственно и предназначалось. А почему “незаметное”, хорошо объясняет свт. Иоанн Златоуст.
“Ныне, – говорит он, – я не имею нужды в знамениях. Почему? Потому что и без чудес научился веровать Господу. Залога требует тот, кто не верит, а я, как верующий, не требую ни залога, ни чудес. Положим, я не говорю разными языками, но я знаю, что я очищен от грехов. Они тогда не веровали этому без чудес, затем и явлены были чудеса, как залог веры, ими приемлемой. Потому им давались знамения, не как верным, но как неверным, чтобы они уверовали. Таким образом, и святой Павел говорит: Итак языки суть знамение не для верующих, а для неверующих (1 Кор. 14, 22). Видите, что не для безчестия нашего, но для большей почести Господь сократил явление Своих чудес. Он творит так, желая открыть нашу веру, чтобы мы веровали Ему без залогов и без всяких чудес. Те люди, не получив предварительно видимых знаков и залога, не поверили бы Ему в предметах невидимых, а я без этого показываю ему всю веру. Вот причина, почему теперь не бывает чудес”.3
* * *
Как-то, по милости Божией, мне довелось сопровождать на остров к о. Николаю митрополита Волоколамского и Юрьевского Питирима. Это было летом 1997 года. В ту пору я исполнял обязанности прессекретаря Псковского Снетогорского женского монастыря Рождества Пресвятой Богородицы. Владыка приехал погостить в обитель и уж на следующий, после приезда, день собрался посетить батюшку Николая. Игумения Людмила пригласила в эту поездку и меня. Старец встретил нас во дворе и немного смутился, когда Владыка первым попросил себя благословить. Извиняясь, он сам смиренно склонил голову под святительское благословение… Любовь и радость во Христе – вот главные впечатления от этой встречи – без всякого протокола и офицальщины. Трогательно до слез было наблюдать, как почтенный седовласый Владыка с любовью прижимает к себе легкое, невесомое тело старца. И виделась в этих братских объятиях нелицемерная пасхальная радость, когда Церковь торжественно восклицает: “Воскресения день, и просветимся торжеством, и друг друга объимем, рцем: братие! и ненавидящих нас простим вся воскресением и тако возопиим: Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущым во гробех живот даровав”.4 “Друг друга объимем…”, – Высокая церковная власть искренне, без всякой фальши соединилась в этих объятиях с простосердечной, но и Высокой, духовной мудростью – Небесной! И пусть сегодня пытается кто-то отмежевать о. Николая от священноначалия, Патриарха, противопоставить “его мнение” официальному голосу Церкви – не поверю! Не поверю, потому что своими глазами видел ту самую глубину единения батюшки Николая со всей полнотой Православия, – и с простыми верующими, притекающими к нему за утешением и советом, и с рядовыми пастырями, и с архипастырями, – которая в высшем смысле и называется Телом Христовым.
* * *
В каждый свой приезд я непременно обращал внимание на три большие камня, возлежащие у калитки в батюшкин дворик. Причем, два из них являлись половинками одного целого – словно две части аккуратно разрезанного яйца. Вдоль берега такие валуны разбросаны были в великом количестве и по причине своего множества не вызывали особенных ассоциаций. Здесь же их присутствие рождало какие-то особенные, значимые образы. Словно у входа в батюшкин мир, символически запечатленное в камне, открывалось начало великой проповеди христианства… Числом три, при наличие одной природы… Как будто звучат слова Вселенского Учителя Иоанна Златоуста: “Троица – существующая прежде веков, не от начала получившая бытие, но безначальная, вечная, нестареющая, безсмертная, безконечная, неувеличивающаяся, неуничтожающаяся, неразрушимая…”.5 А незыблемость, непоколебимость сих камней? Невольно всплывают в памяти слова Спасителя: на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее (Мф. 16, 18). Действительно, среди этих камней, как в некоем храме, постоянно изливалась молитва, и тысячи паломников касались их многовековой плоти… Тысячи паломников, многие из которых и сами естеством своим подобны были природе гранита: с окаменевшими сердцами, опустошенными душами и потухшими очами. Но выходил батюшка и мысль наполнялась жизнеутверждающим обещанием: ибо говорю вам, что Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму (Мф. 3, 9). И воздвигались из камней верные сыны Церкви – было, было! – и расколотый камень символизировал тогда поверженный грех, доселе казавшийся непобедимым. И разверзались во славу Божию уста тех, кто прежде был безсловесен как гранит. Воистину прав свт. Иоанн Златоуст, сказавший, что “молитва Церкви так сильна, что если бы мы были безгласнее камней, она сделала бы наш язык легче пера”.
Вот сколько мыслей и образов способны породить три обыкновенные камня, казалось бы, лишь безцельно попирающие землю у батюшкиной калиточки. Всего лишь три камня… Нет, не было в этом благодатном мирке ничего случайного, привнесенного напрасно, все служило ко спасению и чьей-то вящей пользе. Я берусь утверждать это, хотя и не выходят из головы мысли о тех скорбях и испытаниях, которые подъял на свои рамена батюшка в последние свои годы. В разговорах с различными людьми не раз возникал вопрос: почему не отдалил от себя о. Николай некоторых лиц из своего окружения, неужели не мог прозреть той грозной смуты, которая однажды возникнет по их вине? Неужели все-таки не знал? Не мог не знать! Он не мог! Это нам неизвестны пути промысла Божия, все опосредствованное действие в мире которого направленно единственно к нашему благу и спасению. Смысл этого действия нам зачастую невозможно разгадать, поскольку раскрывается он в далекой исторической перспективе. Через годы, десятилетия, как это всегда и бывает, станет ясно “зачем?” и “почему?”. Сейчас лишь следует проявить твердость воли и суметь не отдать того, что оставил нам батюшка на земле в чужие, враждебные Церкви, руки. Главное не опоздать, ведь с каждым ушедшим днем делать это будет все труднее…
* * *
Когда осенью 2002 года я работал над первым изданием книги об о. Николае, приснился мне такой вот сон. Вижу батюшку. Он в своем стареньком подряснике, без скуфейки. Подходит ко мне, губы его чуть тронуты улыбкой.
– Батюшка, – обращаюсь я к нему, – я книгу про вас пишу.
Он останавливается совсем близко от меня и внимательно смотрит.
– Про меня много неправды пишут, – говорит.
– Батюшка, я православный писатель, – с этими словами я достаю с груди нательный крестик и показываю батюшке. Он, все также слегка улыбаясь, протягивает ко мне руку, берет мой крестик… и вдруг, склонившись ко мне, целует его…
Все. На этом сонное видение прервалось. Обычные сны быстро забываются, но этот не из таких – и сейчас еще он в памяти моей, как фотографический снимок. Согласен, что это всего лишь сон и доподлинно определить его природу невозможно. Однако, именно тогда появилась у меня уверенность, что батюшка преподал мне благословение, что работа, которой я занимаюсь, для кого-то окажется полезной, принесет пользу. Надеюсь на это и верю. Может быть придется понести за это свой крестик – но на все воля Божия. А ведь батюшка так любил и почитал Святой Животворящий Крест Господень и всемерно прививал духовным чадам любовь к нему. Но что слова, не подкрепленные самоей жизнью? “Напрасно учит тот, – утверждает прп. авва Исаия, – у кого дела не соответствуют учению”…
Вспоминает матушка Нила:
“Однажды отец Николай говорит нам: “Ну вот, сестрички, сейчас будете пилить старые кресты”. Принес пилу. Мы сразу за работу, спилили и ждем. А кресты подгнившие были, на труху развалились. Вдруг батюшка бежит с чистым белоснежным рядном на плече. “Не ваше, – говорит, – женское дело кресты носить”. Собрал все и с пением “Кресту Твоему покланяемся, Владыка” унес в баньку, которую прежде истопил. Там и сжег. Какое благоговение перед крестом! Как же нам после этого поступать по другому?”
Вот такая гармония внутреннего и внешнего – мысли, слова и поступка.
“Подлинный старец, прежде всего благодаря высокой духовности, бережно относится к каждому конкретному человеку. В силу своей опытности и благодатного дара он раскрывает образ Божий в человеке теми средствами, которые созвучны его духовному устроению и возрасту…”
* * *
В последний раз мы были на острове у отца Николая за три недели до его блаженной кончины, в начале августа 2002 года. В это время у нас гостил писатель Николай Коняев с супругой Мариной. Надо сказать, что целью их приезда, собственно, и являлось посещение святых мест Псковщины. Мы уже успели побывать в нескольких монастырях и памятных для православного сердца местах, испросив на паломничество благословение у архимандрита Гермогена (Муртазова). По его молитвам все наши поездки складывались на удивление удачно. Воодушевившись таковым к нам Божиим благоволением, Николай предположил, что и батюшку мы каким-либо образом сумеем увидеть. Я совершенно точно знал, что о. Николай давно не выходит из кельи. И раньше-то, когда был он покрепче, к нему допускали только узкий круг лиц, а сейчас такой визит и вовсе представлялся совершенно невозможным. Но зная все это, промолчал, не желая заранее расстраивать гостей. “А вдруг? – сверкнула и у меня искра надежды. – Вдруг как в прежние времена выйдет старец во дворик и мы увидим его светлый лик с печальными иконописными глазами?” Только бы увидеть: донимать вопросами и разговорами – такого и в мыслях не было…
Увы, к заборчику было пришпилено объявление, разрушающее все наши чаяния. В нем сообщалось, что по причине плохого самочувствия старца, записки с вопросами не принимаются и даже у калиточки находиться запрещается. Мы лишь вздохнули и не менее часа просто стояли у стен столь знакомого и дорогого домика. Молились, думали каждый о своем и почти не разговаривали друг с другом…
От смутных предчувствий предстоящей разлуки, не осознанных, но давяще-тревожных, цепенело тело и сдавливало грудь. Там за окошком бьется сердце великого подвижника православия, душа которого, освобожденная от всякого плотского пристрастия, охватывает взором просветленного божественной благодатью разума всю вселенную и, словно руками, молитвой поддерживает пылающую сферу мироздания от того, чтобы та, непрерывно расшатываемая нашими злыми делами и помыслами, вдруг не опрокинулась и не рассыпалась на мириады потухающих осколков. Пока еще поддерживает…
Мне показалось, что батюшка слышит меня, и от того сердце застучало быстрее, и мысли словно закружились в суматошном хороводе. Хотелось высказать что-то главное, самое главное, и что-то самое главное получить в ответ…
Вскоре катер уносил нас в Толбу. Вода стремительно двигалась назад, за корму. И словно сама река времени выталкивала нас вперед, отделяя от благословенного острова, маленького зеленого домика и тенистого дворика, все еще осеняемых благодатным батюшкиным присутствием в этом мире; отделяя нас от той незабываемой поры, когда никто еще не возымел дерзновения открыто примерять на себя батюшкины одежды, его имя, его святость…