Под вечер одного из погожих дней, в начале июля 1646 года купеческий приказчик Федот Алексеевич Попов в раздумье медленно выходил из ворот Нижне-Колымского острога. Красивый, юношески стройный, одной рукой он придерживал наброшенный на плечо охабень, широкий верхний кафтан с большим, спускавшимся на спину прямоугольным воротником, а другой – то потирал русую, коротко подстриженную бородку, то отмахивался от комаров. Опушенная соболем черная бархатная шапочка, небрежно сдвинутая на затылок, открывала высокий загорелый лоб. Рассеянный взгляд серых глаз выдавал неудовлетворенность и тоску, овладевшие им в последние месяцы.
Попов на мгновение зажмурился от лучей солнца, отраженных широким бердышом казака – стражника, стоявшего у ворот, и глянул вниз на реку.
Полноводная Колыма, в те времена – граница русских владений на северо-востоке Сибири, широко раскинулась перед ним. Подгоняемая свежим южным ветром, она несла украшенные беляками воды мимо желтоватых осыпей берегов, яров, местами поросших тальником.
Белые чайки парили над рекой, то и дело стремительно снижаясь до самых волн. Затем чайки взмывали ввысь, унося серебристых рыбок, трепетавших в их клювах. В вышине, на фоне светло-голубого неба, гуси махали широкими крыльями.
Несколько небольших мореходных судов, кочей и лодок, называемых карбасами, стояло у берега. Человек пятнадцать промышленных людей, стуча топорами, хлопотало около них.
– Эй! Коч идет! – крикнул стражник за спиной Попова.
Снизу из-за берегового утеса показался коч. Восемь гребцов взмахивали веслами, борясь с течением. Высокий рулевой что-то кричал.
«Кто бы это мог быть? – подумал Попов. – Не Мезенец ли? Он и есть!»
В воротах острога показались любопытные. Многие из них побежали к реке.
Коч Исая Игнатьева, по прозвищу – Мезенца, врезался в песок.
Попов сверху видел, как Игнатьев и его спутники вышли на берег и поклонились по обычаю – на три стороны. Промышленные люди и казаки приветствовали мореходцев. Окруженные толпой, мореходцы поднялись на крутой берег и расположились на плавнике.
Взгляд Попова потерял выражение рассеянности. Молодой человек быстрыми шагами подошел к мореходцам и сердечно поздравил их с благополучным возвращением.
Скоро едва ли не все мужское население острога, человек около семидесяти, собралось вокруг прибывших. Бородатые лица суровы и решительны. Особо выделялись несколько человек. На них были длинные красные кафтаны, украшенные черными петлицами. Красноверхие собольи шапки лихо заломлены. Это все служилые люди – грозный, хоть и немногочисленный, всего десяток бойцов, гарнизон острога. У каждого из них сбоку висела сабля. Их руки опирались на тяжелые фитильные пищали. Можно было увидеть здесь и охабни торговых людей, приехавших на Колыму менять русские товары на соболей и черно-бурых лисиц. Большая же часть собравшегося люда была одета в сермяги да в кухлянки, сшитые из оленьих шкур. На головах этих людей нахлобучены мохнатые, у многих рваные и затасканные, меховые шапки. На их поясах висели широкие подсайдашные ножи[1]. Это промышленные люди, охотники, приехавшие на Колыму в поисках соболя, лисиц и песцов.
Многие из них в прошлом были крестьянами. Свободолюбивые люди, они бросили обжитые земли на родной Руси, испытав гнет крепостного права, постепенно приобретавшего форму закона. Они уходили от барщины бояр и помещиков на вольные земли все дальше и дальше на восток. Пройдя всю Сибирь, большинство беглых превратилось в отважных таежных охотников, мало напоминавших прежних хлеборобов. Многие промышленные люди просили поверстать себя в казаки. Однако и на государевой службе они не оставляли пушного промысла, полюбившегося им, как прежде было любимо земледелие.
Мореход Исай Игнатьев, человек лет сорока, с живыми, колючими, глубоко запавшими глазами, поудобнее расположившись на бревнах, рассказывал:
– Срядились мы, государи мои, вот с ним, с Семеном Пустоозерцем, да с товарищи, и побежали мы Студеным морем от Колымы на всток[2]. Нам счастье, вишь ты, выпало: идучи заберегой[3], мы льду и не видывали.
– А левее, мористее, – перебил Игнатьева Пустоозерец, – там, братцы, не то. Там все дни лед обозначался.
Пустоозерец поднялся во весь свой рост, на голову возвышаясь над толпой, и показал на север.
– Обозначался? – переспросил его Попов.
– По цвету неба мы его примечали, Федот Алексеич, – ответил за Пустоозерца Игнатьев. – Над льдом, государь мой, небо-то заметно светлее. Набелью зовем мы те отсветы. Так издалека лед-то себя и оказывает… Вот и дошли мы до большой губы[4]…
– А много ль ходу до той губы?
– Да бежали мы, государь мой, два дня да две ночи, парусов не опущаючи, – степенно отвечал Игнатьев. – Да. И увидели мы проход в ту губу. Слева, вишь ты, – низкий остров. Справа – камень[5] на большой земле. Ладно. Входим мы в тот проход. Не без опаски.
– И велика же та губа! – воскликнул Пустоозерец. – Другого берега и не видно! Где там!
– А в той губе, – продолжал Игнатьев, – нашли мы людей – чукчей. Становище большое. Выбежало их, добрые люди, с сотню, а то и больше.
– Да куда там, – больше! – махнул рукой Пустоозерец.
– И то больше. Должно, на праздник какой-нибудь они собрались. Нас же было лишь девятеро. Не дозволил я робятам выйти к чукчам для торгу. Этот вот, – Игнатьев показал на Пустоозерца, – все ладил выйти к ним. Смел больно! Молодость. Только я не дозволил. Да!
– А не дозволил ты, дядя Исай, дело прошлое, попусту, – недовольно проговорил Николай Языков, промышленный человек лет тридцати.
Ростом Языков не очень выдавался, но был из тех людей, у которых, как говорят, можно на шее оглоблю переломить.
– Не случалось, что ли, нам биться одному супротив десятка? – говорил он с улыбкой на круглом лице. – Справлялись? Ну, и там не оплошали бы, коли чукчи полезли бы драться.
– Вот послушайте их! Такие неуемные! Чистое с ними наказание!
Попов смотрел то на одного мореходца, то на другого. Их спор казался ему забавным.
– Ладно, – продолжал рассказывать Игнатьев, – отошли мы вдоль берега малость назад. Вынесли там на берег разный товарец. Разложили. Сами же – на коч, да от берега и отвалили. А чукчи подошли, берут наши сковороды, котлы, ножи, бусы примеряют.
– Лопочут по-своему, смеются! – вставил Иван Скворец, вытянув длинную шею и хихикая.
– Забрали они наш товарец, а заместо него положили кость «рыбий зуб», – рассказывал Игнатьев.
– Из этой кости у них топоры да пешни[6] поделаны, – снова перебил его Скворец.
– Гришка, – сказал Пустоозерец своему покрученику[7], – ну-ко летом: снеси-ко сюда пару рыбьих зубов, самолучших.
Григорий мигом принес моржовые клыки. Все удивились их величине и весу.
– Этот зуб фунтов на десять, пожалуй, будет, – подняв желтоватый клык, Попов взвесил его на руке.
– Три – четыре рыбьих зуба пуд весят, – самодовольно отозвался Пустоозерец. – А цена рыбьему зубу – пятнадцать, а то и все двадцать пять рублев за пуд!
– А самим-то вам, – спросил мореходцев Попов, – довелось ли встретить моржей?
– Видывали, – отвечал Игнатьев, – только добыть ни одного не добыли.
– Чукчи-то, видать, познатнее вас охотники, – заметил промышленный человек Иван Зырянин, скорчив рожу и почесывая затылок. Вокруг засмеялись.
– Бывалые люди, поморы, сказывают, – Игнатьев сделал вид, что не слышал колкости Зырянина, – морж на иные корги[8] в великом множестве вылегает. На тех коргах можно много моржей добыть. Только такой корги мы не видывали. Должно быть, они – там, подалее, за большой губой. – Игнатьев махнул рукой.
Служилый человек, казачий десятник, Дежнев задумчиво поглядел в направлении руки Игнатьева и промолвил:
– Да, там же дале за губой и незнаемая река должна быть, Погыча. Прошлым годом о ней юкагир Кенита сказывал. Погыча – она же и Анадырь-рекой прозывается.
Федот Попов сбросил с плеч охабень. Он посмотрел на Дежнева. Глаза Попова блестели. «Что это с ним?» – подумал Дежнев.
Холмогорец по рождению, Федот Алексеевич Попов был доверенным приказчиком богатого московского купца Алексея Усова. Лет шесть назад Усов прислал его с несколькими покручениками из Москвы в Сибирь менять товары на «мягкую рухлядь» – соболей, лисиц, бобров, песцов. Мысль о возможности открытия новой реки взволновала Попова. Она не раз приходила в голову молодому приказчику. Да и одному ли ему!
Последние четырнадцать лет были временем небывалых по размаху поисков новых земель и великих открытий в Сибири.
С 1632 года, когда стрелецкий сотник Петр Бекетов заложил на Лене Якутский острог, открытия новых земель и рек следовали одно за другим со сказочной быстротой. Казаки, а за ними торговые и промышленные люди соревновались в открытиях неведомых до того рек.
Предприимчивые казаки наперебой били челом воеводе, отпрашиваясь на «дальнюю государеву службишку» – проведывать новые реки. Небольшие отряды казаков отважно проникали через тайгу и горные хребты все дальше на север, юг и восток от Якутского острога.
И года не прошло с основания Якутского острога, а уж казаки Иван Казанец, Михайла Стадухин и Постник Иванов осмотрели левый приток Лены – реку Вилюй. Тем же летом 1633 года Иван Ребров с отрядом казаков спустился по Лене в Студеное море. Эти смельчаки открыли реки Оленек, Яну и Индигирку.
Посланный Ребровым Илья Перфильев еще не успел довезти до Якутского острога весть об открытии новых рек, а уж коч казачьего десятника Елисея Бузы бежал по Студеному морю следом за Ребровым. Тем временем конный отряд Постника Иванова исследовал среднее течение Индигирки. А в 1639 году томский казак Иван Москвитин, выйдя к берегу Охотского моря, завершил движение русских «встреч солнца», начатое 59 лет назад Ермаком Тимофеевичем. Русские достигли Тихого океана.
В окружавшей Игнатьева толпе казаков Попов видел Семена Дежнева, Михайлу Савина, Сергея Артемьева и Григория Фофанова – участников недавнего открытия реки Колымы. Пять лет назад оставив Якутский острог, эти люди пришли на Колыму под начальством всем известного Михайлы Стадухина. Сначала они побывали на Оймеконе-реке, верховом притоке Индигирки. Затем они спустились по Индигирке в Студеное море и лишь немногим опоздали открыть реку Алазею: на ней уже был Дмитрий Ярило. Соединив отряды, Стадухин с Ярилой двинулись дальше и тем же летом, четыре года назад, открыли Колыму-реку.
«Теперь наступил наш черед… Мой черед! – думал Попов. – Я должен искать Погычу-реку! Я проведаю ее!»
– Вы приметили, ребята, – сказал он промышленным людям, – мало уж стало соболя на Колыме-реке. Многовато вас собралось. Да и ловки вы стали добывать зверя. Вон один Мишка Захаров почитай что половину соболей перевел, – он указал на молодого охотника, разжигавшего костер. – А там, на этой Погыче или Анадыре-реке, – нетронутые охотничьи угодья! – все более увлекаясь, говорил Попов. – Зверь пушной там непуганый. Почему же не быть там соболю? Отчего бы не водиться лисам? А кость «рыбий зуб» где ж еще искать, коли не там?
Игнатьев утвердительно кивал головой.
– Сибирские реки текут на полночь[9] в Студеное море.
– До Анадыря-реки можно добраться морем, как, скажем, с Лены до Колымы. Может статься, и другие новые реки приищутся. А ты, Семен, как думаешь? – обратился Попов за поддержкой к Дежневу.
– Думаю, Федя, ты дельно говоришь. Морем можно добежать до Анадыря-реки. Слыхивал я: богата река Анадырь. А на тех новых землицах, думать можно, и людей много живет.
Дежнев встал. Его крепкая, ладно скроенная фигура четко рисовалась на фоне бледного небосвода. Холмогорец, как и Попов, Дежнев[10] был того, частого в северной Руси, типа, который сохранился там и поныне – высокий крутой лоб, глубоко сидящие серые глаза – спокойные и серьезные, прямой и крупный нос, русая борода, подстриженная по-крестьянски лопаткой.
– Коли бы та река, – продолжал он, – да те землицы новые под государевой рукой были, немалая бы прибыль Руси от того получилась.
Промышленные люди зашумели.
– А верно. Отчего бы нам туда не податься! – сказал Михайла Захаров своему другу Ивану Зырянину.
– Здорово было бы! А? – весело блеснув черными глазами, отозвался Зырянин.
Попов поднял руку:
– Ребята! А ну, говори, кто искать новую реку охотник!
– Я! Я! Я! – закричали со всех сторон, и несколько десятков рук поднялось над толпой.
– Исаю Игнатьеву и Семену Пустоозерцу, первым показавшим путь, честь и место, – говорил Попов, оглядывая поднявших руки. – Степан Сидоров! Без тебя этого дела и не мыслю: кочевой мастер в морском походе – первый человек! Михайла Захаров, Иван Зырянин! Да с такими богатырями не то что до Анадыря-реки, до края света можно дойти.
– Уважь, Михайла, – обратился кочевой мастер к писарю Савину, – пиши, кто охотник идти за рыбьим зубом.
Писарь, смекнувший, что дело без чарки не обойдется, охотно передал свою пищаль служилому человеку Семену Моторе и отстегнул от пояса болтавшийся на нем пузырек с чернилами.
Вдруг Попов обернулся к Дежневу:
– А что, Семен, пойдешь ли с нами приказным на Анадырь-реку?
– А подняться поможешь?
– Неужто не помогу! – воскликнул Попов.
– Кабы моя воля, так пошел бы. Да не ведаю, отпустят ли…
Но Попов не дослушал и уже кричал звонким голосом, обращаясь к народу:
– Любо ли вам, други, под рукой Дежнева идти на Анадырь-реку?
– Любо! Дежнева! Семена Иваныча! – закричали со всех сторон.
Попов обнял Дежнева.
– Спасибо вам, добрые люди, – сказал Дежнев, кланяясь народу на три стороны, – а только воля не моя: как еще приказный скажет.
Попов схватил его под руку и увлек в съезжую избу. За ними толпою повалили промышленные люди.
Тяжелые тесовые ворота были открыты. Шумная толпа вошла во двор, огороженный тыном – крепким забором из врытых в землю толстых кольев. По углам высились боевые бревенчатые башни. Посредине стояло несколько низких изб, и между ними та, что называлась съезжей. В ней жили приказный[11] и целовальник – хранитель государевой казны, учетчик и приемщик ясака[12].
В ту пору в остроге не было его начальника, недавно выбранного казаками приказного Гаврилова. С неделю назад Гаврилов ушел вверх по Колыме, оставив за себя целовальника Петра Новоселова.
В тесную съезжую избу вошли не все, да всех бы она и не вместила. Новоселов сидел на лавке, покрытой медвежьей шкурой. Высокий, худощавый старик, одетый в черный суконный кафтан, отделанный потускневшими серебряными галунами, он дремал, опершись рукой о колено. Его голова была опущена, а мохнатые седые брови нависли над закрытыми веками.
– Доброго здоровья тебе, Петр Иваныч, – громко произнес Попов, переступив порог.
Новоселов глянул на вошедших усталыми глазами. Его длинное, худое лицо со впалыми щеками носило печать долголетней суровой жизни, исполненной тревог и лишений. Промышленные люди, нагибаясь, входили через низкую дверь и протискивались за спинами Дежнева и Попова.
Новоселов встал, поклонился вошедшим:
– Здравствуйте, добрые люди! Ишь ты, сколько вас! С чем пожаловали?
– Бьем челом великому государю. А здесь, на Колыме, тебя, Петр Иваныч, просим принять наше челобитье, – Попов снова поклонился в пояс.
– В чем же челобитье? – спросил Новоселов.
Попов выложил Новоселову дело и просил отпустить его с двенадцатью покручениками и с полсотней промышленных людей в морской поход проведывать новую Погычу или Анадырь-реку. Также просил он, от имени товарищества, отпустить с ним приказным служилого человека Дежнева.
Новоселов сел на лавку, задумался. Все молча ждали его слова. Лишь слышалось дыхание десятков людей.
– Доброе дело, Федя. От него может быть прибыль государю, – сказал Новоселов и обернулся к Дежневу.
– Самому-то тебе, Семен, охота ли идти?
Дежнев усмехнулся.
– Как же не охота, Петр Иваныч?
– Что ж, отпустить тебя, Семен, можно.
Новоселов оперся обеими руками о стол, наклонился вперед и, глядя в упор на Дежнева, продолжал:
– Но отпущу я тебя лишь из государевой прибыли. Должен ты объявить прибыль с новой реки. А сколько объявишь? Обожди, – остановил он Дежнева, заметив, что тот хочет ответить, – подыматься ты будешь своим подъемом, – длинный костлявый палец Новоселова указывал на Дежнева. – За все это дело один ты будешь ответ держать. А коль не соберешь тех соболей, что объявишь в своей челобитной, коли вернешься ни с чем, все объявленное будет с тебя взыскано.
Новоселов откинулся на скамье к стене, складки на его лбу распустились, и он, говоривший до этого сурово, вдруг приветливо глянул на Дежнева.
Дежнев стоял, опираясь на саблю, и думал.
– Объявляю прибыль в пять сороков десять соболей[13], – ответил он Новоселову.
Все переглянулись: двести десять соболей стоили дорого. Однако Новоселов спокойно одобрил:
– Меньшего и не жду. Государю Михайлу Федоровичу казна очень надобна. Много врагов у Руси: тут поляки, тут шведы, там турки. Чтоб Русь защитить, нужно большое войско. А на войско нужны деньги. Глядишь, и твои соболишки, Семен, пушку, а то и не одну, отольют, – добавил он улыбаясь. – Пиши челобитную. Я на тебя надеюсь.
– Но всяк знай, кто пойдет, – продолжал он, подняв палец, – служилый человек Дежнев пойдет блюсти государев интерес. Он за вас ответ даст. А вы – слушать его беспрекословно! Он – ваш приказный и передовщик[14]. Слово его – закон.
– Знаем, Петр Иваныч! Так и будет! – загудели охотники.
Писарь Михайла Савин пристроился у стола. Он разгладил серый шершавый лист бумаги, обмокнул гусиное перо в пузырек с чернилами и, уперев язык в щеку и склонив голову набок, начал выписывать, буква за буквой, слова, медленно роняемые Новоселовым. В письме он был мастером непревзойденным. Даже Михайла Захаров, на что уж мастак соликамский, а и он не мог тягаться с Савиным в искусстве лихих росчерков. У Савина заглавная буква – высотою в четыре строчки. Жирная буква «С» была вчетверо больше прочих буковок и охватывала какую-нибудь букву «т», словно змеиная пасть, проглатывавшая муху.
Все стояли вокруг, боясь кашлянуть. Для многих грамота была тайной за семью печатями. Потея, слушали слова Новоселова, падавшие тяжелыми каменьями; зрили превращение этих слов в затейливые завитушки и черточки, возникавшие на бумаге.
«Государю, царю и великому князю Михайлу Федоровичу всея Руси бьет челом холоп его, Ленского острога служилой человек Семейко Иванов Дежнев», – так начиналась челобитная.
Новоселов принял бумагу, и народ стал выходить из избы.
Дежнев приглядывался к своему молодому другу Попову. Такого светлого, торжественно-радостного выражения лица он никогда еще у него не видел. Попов смотрел на окружавших его людей, но, поглощенный мыслями, вряд ли узнавал их.
Думал ли он о новых, неведомых землицах, что ему придется увидеть? Мог ли он представить себе хоть часть тех удивительных приключений, в которые вовлекала его эта затея?
Как бы там ни было, одно можно сказать: не о своем хозяине Усове и не об его интересах думал Попов. Он почти забыл о далеком хозяине.
Гудевшая, словно улей, толпа заставила Попова очнуться. Он приказал покрученикам выкатить на косогор бочонок вина. Застучали кружки. Прокричали здравицу государю. Потом пили здравицу Дежневу, Попову, Новоселову. Горячее стали разговоры. Грянули удалую казачью песню.
Настала полночь. Красноватое сплюснутое солнце коснулось северного горизонта. Подернутый дымкой горизонт стал ярко-желтым. Над солнцем висела узкая гряда облаков. Ее края пылали красным пламенем.
Желтые и красные блики местами сверкали по тундре: то солнце играло на зеркале вод, скрывавших страшные бадараны – ямы, наполненные жидкой грязью.
Тусклым золотом блестела зелень тощих лиственниц, стоявших здесь и там на берегу. Обычно серые стены и башни острога стали багровыми. У острога пылали костры. Около них, освещаемый пламенем и лучами солнца, двигался шумный люд.
Долго еще гуляли промышленные и торговые люди вместе с казаками, празднуя заговор[15] товарищества и начало большого дела.
Прошел год. Отшумели зимние метели. Наступил июньский день, когда четыре коча Семена Дежнева вышли из Колымы в Студеное море.
Дул крутой попутник[16]. Третьи сутки, ныряя в волнах, кочи бежали на восток. Справа, примерно за версту, чернел матерой берег[17]. Низкий у моря, он постепенно поднимался, а там, вдали, одетый туманами, вдоль берега тянулся горный хребет – «камень», как его называли землепроходцы.
Наступила третья ночь, летняя белая полярная ночь – без звезд, без луны, полночь, в которую красноватое солнце висело над северным горизонтом.
Стоя на «помосте», служившем крышей казенке или каюте кормщика, Дежнев устало оглядывал дорожки оранжевых облаков, тянувшиеся по небу. Волны матово поблескивали, отражая ослабленные и холодные лучи солнца.
Позади Дежнева, держа рычаг руля, стоял сосредоточенный Михайла Захаров. Он был на правеже[18] и при кормщике боялся сделать малейший промах.
Подозвав полукормщика[19] Сухана Прокопьева, Дежнев наказал ему вести судно и по скрипевшим ступеням спустился на плотик – среднюю часть палубы. Через низкую дверь кормщик вошел в свою каюту – казенку.
Слабый свет, проникавший в казенку через два кормовых оконца, освещал стол и постель. Полом казенки служили елани, положенные на днище коча.
Как ни тесна казенка, но она была все же много выше средней и носовой заборниц (отсеков) коча. В средней, грузовой, заборнице можно было передвигаться лишь на четвереньках. В носовой же заборнице – «поварне», где помещались остальные мореходы, можно было стоять лишь согнувшись.
Дежнев опустился на постель, не раздеваясь. Здесь, в казенке, все скрипело и стонало. Волны глухо били в днище коча. От каждого удара судно содрогалось, и казенка гудела, как барабан.
Над головой Дежнева слышались шаги и голоса Захарова и Прокопьева.
Из-за двери с плотика доносились скрип мачты, гудение паруса, шум волн.
Но едва Дежнев прилег, он уж перестал слышать шум. Сон мгновенно охватил усталого кормщика. Непрестанные тревоги не оставляли Дежнева и во сне. Он что-то бормотал, ворочался, вдруг выкрикнул: «Держи правее!»
Но вот сонное лицо Дежнева смягчилось. По нему пробежала улыбка. Не женка ли его, якутка Абакаяда, навестила Дежнева во сне? Не в ее ли черных глазах Дежнев увидел упрек себе, шесть лет назад оставившему ее одну бороться с нуждой в Якутском остроге? Не сынишка ли Любим протягивал к Дежневу голые ручонки?
– Семен! Кормщик!
Дежнев открыл глаза. Перед ним то появлялось, то исчезало освещаемое фонарем рябое лицо Сухана Прокопьева. Прокопьев тряс его за плечо.
– Сиверко задул![20] Несет к берегу! – прокричал Прокопьев, но его голос в гуле и треске был еле слышен.
Дежнев выскочил наверх. Солнце скрылось. Серые клочья облаков низко неслись над морем. Прокопьев уже убрал парус. Мореходцы налегали на весла, выгребая против ветра. За кормой, не более как в полверсте, чернел берег, вздымалась белая пена.
Дежнев оглянулся. Остальные три коча виднелись поодаль. На них гребцы также выгребали в море. Вдали, мористее, Дежнев заметил белую ломаную полосу.
«Лед! – подумал Дежнев. – Ветер гонит лед с моря… Ежели при эдаком ветре лед подойдет, разобьет в щепы!»
– Все наверх! – приказал Дежнев.
Прокопьев бросился к поварне. Приподняв творило[21], он крикнул в поварню что было мочи:
– Гей! Все наверх!
– На весла! Правая табань![22]
Дежнев налег на погудало – рычаг – руля, помогая Михайле Захарову. Разворачиваясь, коч стал боком к волне. Волна поднялась над бортом.
– Держись!
Коч вздрогнул от тяжелого удара. Холодная вода обрушилась на людей, уцепившихся за нашести[23].
Захлебываясь, но удерживая погудало руля, Дежнев поймал за пояс сбитого с ног Захарова.
Едва вода схлынула, люди снова схватили весла. Коч разворачивался. Еще миг – и он уж по ветру мчался к берегу.
– Суханко, отмаши поворот! – приказал Дежнев.
Прокопьев нырнул в казенку, мигом вернулся с белым стягом и отмахал приказание. Тотчас повернули к берегу и кочи кормщиков Попова, Игнатьева и Пустоозерца.
Рев прибоя возрастал. Его белая пена кипела перед кочем.
– Табань! – крикнул Дежнев.
Под днищем коча зашуршал грунт. Коч резко остановился, и люди попадали.
Дежнев стоял наблюдая, как остальные кочи выбрасывались на берег. Громадные волны почти захлестывали беспомощные суда. Дежнев слышал зловещий треск руля. Когда же сквозь разрыв в облаках глянуло солнце, мореходцы увидели в море лед.
«Скоро лед подойдет, – мелькало в мыслях Дежнева, – разобьет… Нужно вытащить кочи на угор»[24].
– Якорь на угор! – крикнул он своей ватаге.
Все шестнадцать человек спрыгнули в воду и поволокли якорь. Они протащили его сколько позволяла шейма[25]. На берегу люди стали рубить пешнями землю, чтобы врыть лапы якоря. Чуть оттаявшая и покрытая мохом земля, едва копнешь поглубже, была мерзлой.
Но вот якорь врыт. Михайла Захаров и Степан Сидоров, по плечи в ледяной воде, подвели каток под нос коча. Люди поднялись на судно. Там они вставили в ворот прочные рычаги – воротовые стяги – и всей ватагой начали вращать ворот, наматывая шейму на его барабан.
Шейма натянулась, но коч, весивший более двух тысяч пудов, не сдвинулся.
– Стой! – приказал Дежнев, отирая пот. – Кличьте людей со всех кочей…
Другие кочи стояли поодаль. Между крайними было с версту.
– Ого-го! Эй! Сюда! – кричали дежневцы.
– Кончай кричать, – вдруг остановил Дежнев товарищей. – Им невдомек, что надо. Побежим-ко мы сами.
Оставив коч, Дежнев со всеми своими людьми побежал к соседнему кочу Семена Пустоозерца. Люди кричали и размахивали руками, чтобы к нему бежали и с прочих кочей.
На крайнем был Попов. Он только что выволок якорь на угор. Поняв намерение Дежнева, он со своими покручениками побежал навстречу. По пути захватили людей с коча Игнатьева.
Шестьдесят шесть мореходцев собрались у коча Пустоозерца. Якорь был врыт на берегу. Двадцать дюжих парней взялись за стяги ворота. Остальные – тянули за канаты, привязанные у бортов.
– Эх, раз! Еще… раз!
Коч двинулся. Волны до него уже не доставали. Промокшие до нитки мореходцы пошли к кочу Игнатьева. Захлестываемые волнами, дрожа от холода, они вытянули и этот коч.
Тем временем потемнело. Снежинки закружились в воздухе. Налетел снежный шторм – «погода», как называли его поморы. Свинцовые волны и кочи исчезли из вида.
Настал черед коча Попова. Груженный мукой, он был особенно тяжел. Шейма лопнула. Ее связали, завели второй якорь и стали разом наматывать на ворот две шеймы.
Покончив и с этим кочем, сквозь поредевшую завесу снегопада люди увидели, что лед подошел вплотную. Пока это был битняк – мелкий битый лед. Волны выбрасывали его на берег. Теперь нужно было пробежать с версту до коча Дежнева.
Семен Пустоозерец и Николай Языков сбросили мокрые кафтаны и бежали в одних рубахах. Многие последовали их примеру. Скворец сбросил даже сапоги, полные воды. Потом он говорил, что «бежать было ловчее», хотя все видели, как его босые ноги скользили по снегу, и он то и дело падал. Но падал не один Скворец. Падая и снова поднимаясь, люди бежали за Дежневым.
Крупный ледяной налом и люди достигли коча одновременно. Мореходцы увидели большую льдину, несущуюся на гребне волны к судну. Раздался треск. Льдина разбила руль и, крутясь, заскрежетала о борт коча.
Но Ивашка Зырянин с дюжиной молодцов уже взбирались на борт. Другие бросились в воду и схватились за канаты. Задыхаясь, мореходцы кричали от возбуждения. Отставшие, подползая почти на четвереньках, тотчас хватались за канаты.
Дежнев вместе с другими тянул канат. Искаженное напряжением лицо какого-то парня мелькнуло перед его глазами. Мокрые волосы, прилипшие ко лбу, разорванная рубаха… Дежнев не сразу узнал, только потом он понял, – это Попов. Он обернулся снова, кивнул ему.
– Эх!.. Раз! Еще… раз!
Коч тронулся. Вытянув его, мореходцы повалились на землю кто где стоял.
Все кочи были спасены.
Стоял оглушительный треск и скрежет. Льдины бились друг о друга, наползали одна на другую, поднимались на ребро, погружались в воду, выкидывались волнами на берег. Снежный вихрь кружился над кочем.
Дежнев и Попов подняли людей с земли и заставили их разойтись по кочам. Выставив стражу, Дежнев забрался в казенку и, переодевшись, лег. Скоро все, кроме стражи, спали.
Когда Дежнев проснулся и вышел на плотик[26], первое, что он увидел, была высокая, сажени полторы высотой, грива – гряда битого льда, выброшенного волнами на берег. Ветер дул с прежней силой, но волны не бились сзади коча. Сплошная белая масса мертвого льда[27] покрывала море.
Льдины громоздились на льдины. Иные стояли торчком, как зубы неведомого морского чудовища. Не шум волн слышался среди свиста ветра, но только треск льда, напоминавший выстрелы.
Дежнев глянул на кочи Попова, Игнатьева и Пустоозерца. Они печально стояли поодаль, отгороженные от моря ледяным валом. Их высокие мачты трепетали под порывами ветра, а незакрепленные снасти мотались, то взлетая ввысь, то падая. Лицо Дежнева помрачнело.
– Сели подле санок на соломку, дядя Семен, – произнес за его спиной чей-то голос.
Дежнев оглянулся. За ним, опираясь на пищаль, стоял стражник Иван Зырянин. Ему еще не пришлось поспать, и его лицо, обрамленное короткой черной бородкой, потемнело. Но в глазах Зырянина блестел веселый огонек. Видно, вчерашняя передряга была для него забавой.
Глядя на молодого человека, Дежнев улыбнулся:
– Да, сынок, хотели ехать дале, да кони стали. В жизни, брат, частенько бывает: думаешь так, а выйдет инак.
– Придет солнышко и к нашим окошечкам, – ответил Зырянин.
– Оттерпимся, сынок.
– Теперь уж всяк знает: с тобой, дядя Семен, мы до Анадыря-реки дойдем.
– Добро… А ну, глянь-ко, молодец, у тебя глаза помоложе, что там на льдине шевелится, – указал Дежнев в сторону ледяного поля.
– Ошкуй![28] – радостно воскликнул Зырянин. – Ошкуй и есть! Дозволь мне, дядя Семен, взять этого ошкуя.
– Ладно уж… Обожди только. Дай ему хоть на угор выйти.
Белый медведь, неторопливо перепрыгивая с тороса на торос, пробирался к берегу за полверсты от коча.
Зырянин разбудил себе на перемену Степана Сидорова. Позвал он и своего друга Михайлу Захарова помогать взять и, главное, свежевать медведя. Что он и один сколет медведя, Зырянин не сомневался. Ему это было в примету.
Иван Зырянин, как и Михайла Захаров, происходил из семьи знатных соликамских медвежатников. В таких семьях искусство ходить на медведя передавалось от дедов отцам, от отцов сыновьям. У него и оружие-то было особое, сделанное его собственными руками.
К поясу он пристегнул обоюдоострый подсайдашный нож. В поварне достал свою рогатину, заботливо привязанную под потолком. Рогатина состояла из ратовища (древка) и насаженного на него булатного наконечника, называемого пером.
Зырянин снял ножны с десятивершкового обоюдоострого пера рогатины и тщательно осмотрел его жало.
Ратовище рогатины было сделано из свилеватой[29] рябины, которую Зырянин долго разыскивал. Такое дерево не скоро найдешь. Зато медвежьим зубам его не перегрызть, а могучим лапам не сломать. Сучки на ратовище не срезаны начисто, а так оставлены, чтобы руки не скользили и находили себе упоры. Подобное оружие было и у Михайлы Захарова.
Оба охотника скинули кафтаны и шапки, положили на плечи рогатины и размашистым шагом направились к зверю.
Сидоров не утерпел и разбудил кое-кого посмотреть на потеху. Мореходцы повылезали из поварни. Дежнев приказал им не подходить близко к медведю, чтобы не спугнуть его.
С коча Дежнев видел, как Зырянин приближался к медведю, пряча за спиной рогатину. Ветер трепал темные волосы Зырянина и его рубаху. Шагах в десяти шел Михайла Захаров.
Медведь, принесенный на льдине, видно, никогда не видел людей. Он не убегал, как того опасался Зырянин, а стоял, перебирая лапами, как бы разминаясь или почесывая когтями землю.
Шагах в двадцати от медведя Зырянин остановился, выставив вперед левое плечо и держа обеими руками наклоненную к земле рогатину. Перо рогатины он скрывал от медведя за левой ногой, а поднятую вверх пяту отклонил назад. Лицо Зырянина было серьезно и спокойно.
Медведь заворчал, но не нападал.
– Ну! – крикнул Зырянин на медведя, словно на лошадь.
Медведь вперил в охотника острые глаза и перестал отаптываться. Тем временем Захаров, скрывавшийся за Зыряниным, поднял ледяшку и швырнул ее в зверя. Медведь зарычал, оскалил зубы и решительно бросился на Зырянина. Теперь Зырянин уже ничего не видел вокруг, кроме намеченного желтоватого пятна на белой шкуре медведя. Все мускулы охотника напряглись. Подпустив зверя шага на три, Зырянин молниеносно поднял рогатину и коротким, без размаху, ударом всадил ее в медведя чуть ниже левого плеча. Медведь взревел и, пренебрегая болью, полез вперед на рогатину, стремясь расправиться с охотником. Медведь был пудов на восемнадцать. От толчка, с которым он навалился на рогатину, Зырянин слегка подался назад, но на ногах удержался. Рыча, медведь грыз ратовище и старался сломать его лапой. Обоюдоострое перо резало его тело то в одну, то в другую сторону. Кровь хлынула из широкой раны. Все перо вошло в тело медведя, но зверь борется и бьется. Лицо Зырянина покраснело, напряженные мускулы вздулись, пот лил с него градом.
Михайла Захаров стоял наготове рядом с другом, но не помогал ему. Были бы они вдвоем на промысле, Захаров давно бы пустил в ход свою рогатину. Здесь же много народу смотрело на Зырянина, и Захаров не хотел лишить друга чести свалить зверя в единоборстве.
Медведь упал грудью на землю. Его когти судорожно царапали землю. Наконец он замер. Захаров ткнул медведя пятой рогатины. Зверь не шевельнулся.
– Здоров ошкуй-то, – промолвил Захаров. – Меня уж подмывало ввязаться…
Зырянин отер со лба пот, заливавший ему глаза, вынул рогатину из тела медведя и заботливо осмотрел ее.
– Доброе ратовище. От таких зубищ, а, вишь ты, Михайла, сколь махонькие вмятинки остались!
Наступил черед поработать и Захарову. Он принялся свежевать медведя. На помощь подходили с коча и другие охотники.
Дни проходили за днями, а морские ветры дули не утихая. Мертвый лед по-прежнему покрывал море, но ледяной вал на берегу стаял. Дежнев и Попов напрасно ждали перемены направления ветра. Кончался июль. Стало ясно, что в этом году о походе на Анадырь нечего и думать. Нужно было смекать, как бы выбраться из ледяного плена и вернуться зимовать в Нижне-Колымский острожек.
В начале августа ветер переменился. Подул горний ветер – полуденник. Издалека с моря послышался треск: лед стал передвигаться.
Люди оживились, подводили под кочи катки, проверяли шеймы. Разбитый руль давно уже был починен. На каждом коче для таких работ возили доски и брусья.
Появились полыньи и заберега – полоса чистой воды вдоль берега. Кочи быстро стащили на воду и, частью парусом, частью греблей, расталкивая шестами льдины, иногда рубя их бердышами и топорами, дежневцы стали пробираться назад к Колыме.
В конце июня того же 1647 года, когда Дежнев попытался пройти морем до Погычи или Анадыря-реки, в далеком от Колымы Якутском остроге произошли события, имевшие отношение к Дежневу.
Высокий рыжий казачий пятидесятник Иван Редкин и коренастый беспокойный десятник Василий Ермолаев Бугор сидели на широкой лавке в горнице просторного дома Михайлы Стадухина. Справа от Бугра – красный угол. Вышитое полотенце спускалось с темного киота. Солнышко, проникая через небольшое окно, играло на каемчатом подскатертнике. Веселый солнечный луч заставлял смеяться цветные узоры половиков, застилавших выскобленный добела пол.
Даже носами чуяли казаки, как хорошо жил Стадухин: от большой печи шел такой дух, что слюнки текли.
Высокая чернобровая хозяйка потчевала гостей медом. И Бугру, и Редкину приятно было смотреть на ее русское лицо и круглые плечи, прикрытые расшитой белоснежной сорочкой. Гости степенно, с поклонами приняли от хозяйки большие оловянные чарки крепкого душистого меду. Неторопливо, смакуя, они выпили чарки до дна.
С Михайлой Стадухиным большинству казаков было трудно тягаться. Стадухин – денежный казак. Его родный дядя – московский гость Василий Гусельников. Трое братьев Стадухиных прибыльно поторговывали на Лене и на иных сибирских реках. Тарас и Герасим Стадухины так и писались торговыми людьми.
Но не просторной избой, не женой красавицей и даже не своим достатком знаменит Михайла Стадухин. Более славен он отвагой и богатырской силой. Славен он и как знатный землепроходец. Его имя называли по ряду с именами Елески Бузы, Ивана Реброва, Постника Иванова.
Стадухин сидел на лавке перед своими гостями в распоясанной красной рубахе, с расстегнутым воротом. Ему было жарко. Густые, волнистые, черные волосы Стадухина прилипли к потному высокому лбу. Седина была едва заметна в курчавой бороде. В ухе казака блестела золотая серьга.
Стадухин пытливо разглядывал гостей проницательными глазами и улыбался. Гости поставили порожние чарки на деревянный резной поднос, что был в руках у Настасьи, поклонились ей в пояс. Красивая хозяйка скрылась за дверью. Василий Бугор переглянулся с Редкиным и повернулся к Стадухину.
– Слышь, Михайла, – сказал он, – нынче поутру торговые да промышленные люди из Нижне-Колымского прибыли.
– Слыхал, что прибыли, – отозвался Стадухин, вопросительно глядя на Бугра.
– Сказывают, Семен Дежнев с торговым человеком Федотом Поповым кочи ладят: думают бежать по морю[30] Погычу-реку проведывать[31].
Бугор с Редкиным наклонились вперед и, вытянув шеи, впились глазами в Стадухина. Тот опешил.
– Как! Дежнев? – воскликнул он, переводя глаза с Бугра на Редкина.
– То прошлой осенью они сбили товарищество. Может быть, уж и отбыли на Погычу-реку, – пояснил Редкин.
Глаза Стадухина сверкнули, и лицо покраснело. Стадухин вскочил.
– Дежнев! – вскричал он. – Да кто же он, чтобы ему на это дело идти? Не под моей ли рукой он на Оймекон да на Индигирку ходил? Теперь он хочет у меня из-под рук вырвать Погычу-реку? Я! Я первый сведал о Погыче-реке! Кому, как не мне, идти ее проведывать!
Бугор хитро прищурил глаз, склонил голову набок и, ухватив свою бороду всей пятерней, промолвил:
– Ну, первый ли ты сведал о Погыче-реке али нет, об этом с тобой спорит Иван Родионов Ерастов. Намедни он сказывал, что уж пять лет тому было, как он от юкагира князца Порочи о Погыче-реке сведал.
– Прошлый год Ерастов, сам знаешь, подал воеводе челобитную, – примирительным тоном прибавил Редкин. – Просил отпустить его с нами на Погычу.
– Знаю я про Ерастову челобитную, – Стадухин презрительно махнул рукой. – Если бы воевода Головин в позапрошлом году, как вернулся я с Колымы, не польстился на мои соболишки да не посадил бы меня в тюрьму, глядишь, я еще в позапрошлом году ушел бы на Погычу.
– Знаем мы, Михайла, твои обиды. Не одному тебе пришлось терпеть от окаянного Головина. По твоей спине хоть батогом не важивали.
– А у иных казачков, – вставил Редкий, – не успели спины после головинских батогов зажить, как воевода Пушкин их наново исполосовал.
– Нынче же дело вот какое, – Бугор наклонился к Стадухину и понизил голос, – казачкам невмоготу жить в Якутском остроге. Воевода-то ведь и половины жалованья не отдал. Жить нечем. Одолжаемся неоплатными долгами. Казачки домами не устроены. Живем по пять да по десять душ в избе.
– Да и что нас к Якутскому острогу привязывает! – воскликнул Редкий. – Люди мы, большинство, – холостые. Что нам здесь сидеть, воеводиных батогов ждать?
– Хотят казачки служить государеву службу на новых дальних реках. Хотят идти новые реки проведывать. А к тебе, Михайла, мы пришли вот с чем: не сходишь ли ты к воеводе Пушкину да не ударишь ли ему челом, чтобы отпустил он тебя с нами на дальнюю службишку проведывать новую реку Погычу?
– Смекаем, Михайла, – поддержал товарища Ред-кин, – что воевода тебя скорее, чем нас, послушает. Уважает он тебя за достаток да за богатых родников. Ну и посул ты ему немалый дал…
Редкин и Бугор ждали ответа. Стадухин молчал, нахмурясь и сжав губы.
– Какой же ответ передать казачкам, Михайла? – осторожно спросил Бугор, потирая подбородок.
Стадухин поднял голову и медленно заговорил глухим голосом:
– Сам бы рад идти на новые реки. Но не пойду я бить челом воеводе… А потому не пойду, что и двух месяцев не прошло, как просил я его об отпуске на Погычу-реку. Отказал мне воевода. Вдругоряд негоже мне ему кланяться.
Василий Бугор и Редкин переглянулись.
– Вот оно что! – протянул Бугор. – Может быть, твой посул показался ему малым?..
Гости встали, разводя руками, и взялись за шапки. Ушли. Стадухин долго сидел, крепко задумавшись и сдвинув брови…
Стадухин не мог примириться с мыслью, что до сих пор ему не удалось проведать новую реку, руководя отрядом. А он ли не знатный землепроходец?!
На Вилюй-реку Стадухин ходил рядовым. Шесть лет тому назад ему удалось, наконец, стать начальником отряда, но его стали преследовать неудачи. На Оймеконе-реке он нашел служилых и промышленных людей. Выслав Андрея Горелого в разведку на юг, на реку Ламу (Охоту), Стадухин узнал, что у ее устья уже стоит отряд Ивана Москвитина. Там делать было нечего. Это было обидно.
Стадухин резко повернул к северу, прошел всю Индигирку, Студеным морем дошел до Алазеи. Там уж был Дмитрий Ярило! Каких трудов стоило Стадухину с помощью Дежнева уговорить Ярилу объединить отряды под его, Стадухина, рукой! Ему удалось это.
Торжествуя, вернулся он в Якутский острог, открыв реку Колыму. Так нет же! Ярило был старше Стадухина. Ему воевода приписал всю честь. Его, Ярилу, он назначил на Колыме приказным, а Стадухина обошел, будто ничего он и не сделал.
Да взять хотя бы Ваську Бугра, только что приходившего к Стадухину с просьбой. Он прославился еще девятнадцать лет назад! Это он был тем енисейским казаком, кто первым открыл Лену-реку.
Прошлую зиму весь Якутский острог только и говорил, что о подвигах письменного головы Василия Пояркова. Проведал он новую захребетную реку Амур.
За такими людьми стало не видно Михайлы Стадухина.
А теперь, что ты скажешь! Была надежда у Стадухина догнать Реброва, Москвитина и Пояркова, проведав Погычу-реку, о которой только слух был. Опять – неудача. Прошлый год Ерастов выскочил со своей челобитной. Теперь, того и гляди, Дежнев раньше его будет на Погыче! А ему, Стадухину, так и придется, видно, в хвосте тащиться…
Настасья, с трепетом наблюдавшая за мужем сквозь замочную скважину, видела, как он долго сидел и сдвинув брови глядел в угол. Вдруг он с размаху ударил кулаком по столу. Настасья, вздрогнув, отпрянула от двери.
С полсотни казаков собрались на площади перед хоромами воеводы. Большая их часть – это молодые задорные люди, вроде Пашки Кокоулина, рыжего вихрастого забияки. Но были среди них и такие матерые казаки, как пятидесятник Шалам Иванов, на теле которого имелось немало рубцов от ран, полученных в стычках и сражениях. Его седой чуб висел над выбитым стрелою левым глазом, а правый глаз сурово смотрел из-под нависшей брови. Там же можно было увидеть и седобородого Ивана Пуляева.
Казаки вполголоса перебрасывались словами, глядя, как их челобитчики Василий Бугор, Иван Редкин и Степан Борисов вот уж час стояли у крыльца. О казаках давно было доложено воеводе, но тяжелая дверь все еще закрыта. Двое стражников с бердышами похаживали у двери.
Наконец казаков впустили. Воевода, боярин Василий Никитич Пушкин, толстый, с обрюзгшими щеками, сидел в переднем углу на лавке, застланной персидским ковром. Его тучную фигуру облегал вишневый шелковый кафтан с петлицами из золотого галуна. Высокий стоячий воротник-козырь блестел золотой вышивкой. Ноги боярина, обутые в красные сафьяновые сапоги, покоились на мягком коврике.
Боярин сидел, опершись обеими руками о колени, и, прищурясь, смотрел на вошедших казаков. В стороне у окна стоял дьяк Петр Стеншин. Высокий, худощавый, выставив вперед жидкую бороденку, высоко подняв брови и собрав складками кожу на лбу, он, как и Пушкин, с любопытством смотрел на казаков.
– Доброго здоровья тебе, боярин! – хором произнесли казаки, кланяясь в пояс.
– С чем пожаловали? – спросил Пушкин.
Редкин, как старший, выступил вперед, держа в руках свернутую челобитную:
– Ленские казачки бьют челом великому государю и просят тебя, боярин, принять их челобитную.
– О чем? – Пушкин запрокинул голову.
– Просят тебя казачки отпустить их, числом пятьдесят человек, а кто да кто здесь, в челобитной поименовано, на реку Колыму. А с тем просят, чтобы там государеву службу служить и идти морем проведывать новую реку Погычу.
– А что там, на новой-то реке, всем вам так полюбилось? Разбойничать, чай, хотите?
– Нет, боярин, – ответил Василий Бугор, – не разбойничать мы хотим, а хотим проведать новую реку, чтобы великому государю прибыль учинить.
– Знаю я, как вы о государевой прибыли печетесь! – отрезал Пушкин, вставая. – Воровать да разбойничать, вот о чем ваша забота!
– Пошто обижаешь, боярин? – сказал вполголоса Иван Редкин, моргая белесыми ресницами.
Пушкин помолчал, постукивая ногой.
– Что за Погыча-река? – спросил он у дьяка Стеншина. – Не на нее ли у нас и Михалка Стадухин отпрашивался?
– На нее самую, – ответил Стеншин. – А прошлым годом на нее же просился Ивашко Ерастов и челобитную прежнему воеводе Головину подал.
– Ну, что же Головин? – ехидно спросил Пушкин, прищурив глаз.
– Головин приказал по его, ивашкиной, росписи заготовить судовую снасть на два коча, а чего в казне нет, то велеть таможенному голове купить.
– Ну, а реку-то Погычу видел ли кто? Может, ее и вовсе нет, этой Погычи-реки? – еще более ехидно спросил Пушкин.
Дьяк, не спускавший глаз с лица Пушкина, еще выше собрал кожу на лбу и, наклонив голову набок, произнес, разводя руками:
– О реке этой, о Погыче, известно лишь со слов Ивашки Ерастова да Мишки Стадухина. На расспросе они показали, что сами ее не видывали.
Воевода захохотал.
– Так Головин, говоришь, дал согласие послать Ивашку на Погычу-реку? А этой реки, может, и вовсе нету! Не такое ли это доброе дело, как и то, за что государь Головина с воеводства согнал да в Москву с приставами велел выслать? А? Нам нет надобности у Головина ум занимать. Так-то. – Пушкин обернулся к неподвижно стоявшим казакам: – Дай-ко челобитную. Погляжу я, кто да кто из вас умышляет бежать от государевой службы. А мово согласия отпустить вас нету.
Челобитчики молча поклонились и вышли. На площади казаки окружили своих посланцев. Раньше чем они открыли рты, все уже поняли, каков ответ воеводы.
– Пущай тогда государево жалованье сполна нам выдаст! – закричал Пашка Кокоулин. – Куда половину нашего жалованья девал?
– Он нас лишь батогами сполна жалует!
– Государеву службу ставит[32], – произнес молчавший доселе Иван Пуляев. – Глядит вдоль, а живет поперек.
– Залил себе за шкуру сала!
– Разбойниками нас называет да ворами! А каки мы воры да разбойники? – кричал Кокоулин. – За что обзывает? За раны, что мы принимали на службе?
– Воеводу! Пусть воевода сам выйдет!
– Воеводу! – гаркнули пятьдесят дюжих глоток.
Воевода Василий Никитич Пушкин вышел на крыльцо. На его толстом лице выступили багровые пятна.
– Что за шум у мово крыльца? Ну, ты, – обратился, он к Василию Бугру. – Отвечай! Что здесь за воровство?[33]
– Воровства здесь нету, боярин, – отвечал Бугор. – А служилые люди бьют челом великому государю и просят тебя, боярин, выдать им сполна государево жалованье за два года.
– Жалованье? По второму разу хотите его получать? Выдано вам жалованье.
– Не гневи бога, боярин, – сказал Степан Борисов. – Сам знаешь, только половину получили служилые люди, а вторую половину тебе да твоим товарищам по домам разнесли.
– Ах ты, вор! – вне себя от бешенства крикнул Пушкин. – Стража!
Из ворот воеводского дома и съезжей избы, стоявшей рядом, вышли две полусотни казаков. Большинство их прибыло из Москвы и Енисейска вместе с Пушкиным. Другая часть была из числа зажиточных, устроенных домами, семейных казаков, на которых воевода мог положиться.
Оба отряда, вооруженные пищалями и бердышами, окружили бунтовавших казаков.
– Вязать зачинщиков! Вот этого и того, – показал воевода на Бугра и Борисова. – Всыпать им по полсотне батогов!
Василия Бугра и Степана Борисова быстро подтащили к деревянному помосту, стоявшему посредине площади, и оголили им спины.
Начали с Бугра. Его положили животом на тяжелую скамью. Всем известный палач Харитон Беляй взмахнул полуторааршиным батогом. Свистнул рассекаемый воздух – и на широкой спине Бугра возникла красная полоса. Когда казака отвязали, его спина была исполосована.
Настала очередь Степана Борисова. Казаки молча, стиснув зубы, стояли у помоста.
Сиял яркий, солнечный день. Птицы перелетали с крыши на крышу. Воробьи прыгали, чирикая у ворот. Но свет яркого дня, казалось, померк для людей, расходившихся по домам.
Изба, в которой жил Василий Бугор вместе с Иваном Пуляевым, Артемием Солдатом и Павлом Кокоулиным, стояла в узком переулке, вблизи восточных городских ворот, обращенных к Лене.
С того дня, когда Бугор, повиснув на плечах Артемия Солдата и Павла Кокоулина и едва передвигая ноги, доплелся после порки до дома, он лежал трое суток на животе и только охал.
Иван Пуляев суетился около него. Он поливал окровавленную спину Бугра отваром трав. Тогда боль утихала, Бугор переставал охать и засыпал.
На третьи сутки больной заговорил, а на четвертые сутки, когда пришли пятидесятники Иван Редкин и Шалам Иванов, он даже сел на лавке.
В этот вечер вопрос о побеге решили сразу и бесповоротно.
За плотными ставнями и запертой на засов дверью пятеро казаков теснились вокруг Василия Бугра. По его обнаженному до пояса мускулистому телу двигались тени и светлые пятна от пламени свечи.
Бугор шепотом поведал друзьям свой план. Те не спорили. Они лишь удивлялись смелому и дерзкому плану, Удивлялись и восхищались им.
– Ай да Василий! – повторял Кокоулин, прищелкивая языком. – Ай да Бугор!
Артемий Солдат досадовал, что побег состоится не сегодня, а через три дня. Иван Пуляев также советовал дело не откладывать.
– Чем дольше готовишься, тем заметней, – говорил он.
Однако на удачный побег можно было рассчитывать лишь в ночь на первое июля, когда люди Шалама Иванова будут стоять на страже у городских ворот.
Начальником беглого отряда решили избрать Ивана Редкина, одного из старших по званию. Он во всем соглашался с Бугром и, подобно Кокоулину, глядел на него с восторженным удивлением.