Влюбленная в Маркер
В поликлинике, куда я решила заехать для успокоения совести, выписали капли против воспаления, а в остальном со зрением все было в порядке. Заплатив три тысячи, я подсчитывала в уме моральный и физический ущерб. Жертвы имелись, а красоты не сильно больше. Хорошо, что вылет ночной, и я успею прийти в себя, медитируя на собранном чемодане.
– Евка, привет! Ты чего в солнечных очках? Десять ночи! – встретились мы с Линой в аэропорту под табло.
Я приподняла очки, демонстрируя глаз с розовыми жилами.
– Аллергия! Ага! Так и знала! Что ела? А с волосами что сделала? Зачем распрямила?
– Это был эксперимент. И он… ниже ожидаемого.
Она не поймет. Ее волосы всегда прямые, и красить не надо – от природы черные, как смоль.
– Ниже ожидаемого… ниже ожидаемого… – собрала Лина мою кожу на запястье гармошкой, проверяя очередным тестом, – так и знала. Еще и обезвоживание.
Лина увлекалась нутрициологией и видела во мне сплошные нарушения её догм: диеты, образа жизни, питьевого баланса, сна и физической активности. Она списывала все неурядицы в моей личной жизни на дисбаланс витаминов, пытаясь вывести идеальную формулу сочетания бадов, что сделают ее, меня и каждого вокруг счастливыми.
– Макароны. То есть, руны, – ответила я, – вчера в салоне съела макарун.
– Руны… Ты эзотерикой увлеклась? Парадоксами?
– Какой-то парадокс вчера точно произошел, – отпила я воды под одобрительные кивки Лины.
– Только воду пить нужно из стекла. В пластике – отрава! – опять нашла она к чему придраться.
– Я капаю в глаза антибиотики. Пластиком меня не отравишь, Лин.
– С ума сошла! – ринулась она к своему чемодану-аптечке, – сейчас я тебя вылечу. Что у тебя? Воспаление или аллергия?
– Все в порядке, ничего не надо.
– Шоколад, да? – трясла она парой десяткой маленьких упаковок с белыми порошками, – ты ела шоколад! Где-то тут у меня порошки против диатеза и сыпи, где-то тут.
Я выхрюкнула воду через ноздри:
– Это что у тебя в руках?! – накинула я джинсовку на ее коллекцию «муки», что она доставала из чемодана и складывала кубиками друг на друга.
Набралась целая горка. Некоторые мелкие пакеты, некоторые с килограмм. Один, второй, третий, десятый. Все прозрачные и переклеенные серым скотчем крест на крест.
– Бады! Что же еще?
– Мы в мусульманскую страну летим, а ты тащишь с собой несертифицированную химию в пакетиках! Ты знаешь хоть, на что это похоже?! Не догадываешься?!
– На паническую атаку похоже, – отсыпала она мне на кончик своего длинного ногтя зелье, вспоров один из пакетов перочинным ножиком и пробуя содержимая с его кончика. – Выпей и все пройдет!
– Лина! Выкини их!
– Чего?! Они дорогие и нужны мне! Это бады!
– Шесть кило бадов на неделю?! В турецкую тюрьму захотела?! Думаешь, на просвете багажа к ним не придерутся?!
– Это все равно, что сода. Мне соду нельзя с собой везти?
– Купишь там свою соду! Ты погрнацов спровоцируешь! – пробовала я открыть крышку чемодана, проверив сколько килограмм соды она запихнула в двадцать разрешенных кило. – У меня глаз! И челка! Давай без твоей соды! Или мы никогда не попадем на чертову свадьбу.
– А что у тебя с челкой? – рассматривала она десять невидимок, которыми я заколола недочелку, зачесав ее надо лбом. – Ты на спор что ли? – прикрыла она рот рукой, чтобы не расхохотаться мне в лицо.
– В салоне.
– Не ври!
– Стилистка с кадыком подстригла за тридцать восемь тысяч, еще и феном в глаз волос надула. Я вытащила его в метро. Как будто кусок мозга отковыряла. Длинный, склизкий, горячий был…
– Хватит! Перестань! – отбивалась она от меня своими бадами, – гадость!
– Еще ты с содой.
– Ладно, – согласилась она, – но только половину! Я выкину фасовку, а коробки с инструкциями и банки оставлю. Турецкая тюрьма – тоже опыт.
– Не становись Цветковой, – фыркнула я, – это её фишка быть беспросветной оптимисткой.
Да, Лина всегда была смелее меня, но никто не мог переплюнуть Диану.
«Завтра ливень, пляж отменяется», слышит Диана и отвечает, «отлично, устроим вечеринку в мокрых майках!»
«Завтра тебя уволят», ответ Дианы, «супер! Я давно хотела сменить род деятельности и боялась уволиться сама!»
«Завтра ты потеряешь миллион», она «Спасибо Господу, что взял деньгами!»
Диану невозможно расстроить, удивить, и тем более увидеть плачущей. То ли у нее какие-то правильные эндорфины, то ли какие-то супер бады, которые и не снились Лине. Загадка вечного оптимизма Дианы стала белым китом для Лины. Она мечтала разгадать ее, мечтала стать такой же, мечтала рубить на продаже сакрального знания бабло.
Да и кто мог бы поспорить, что жизнь походила бы на какую-то утопию, будь все мы, как Диана – успешными, здоровыми, красивыми, полные идей, целей, что делают мир лучше.
Я косилась боковым зрением (хорошо скрываемым под темными солнечными очками) на всех патрульных собак аэропорта – натасканы ли они на соду, бады и муку? Сама даже стиральный порошок не взяла – потому что, анализировала, потому что почти «предвидела», что будет поступи я так.
Шагнешь с бэйс-джампинга – не жалуйся, что виноват канат, оказавшийся перетёртым и изношенным. Нырнешь к акулам – не ной, что прутья слишком широки, когда челюсти откусят половину бедра. Выпьешь алкоголя с незнакомцем в клубе – не удивился, что проснулась в Юго-Северо-Западном Бутово без трусов и кошелька.
Действие равнялось следствию. Принимая решения, подписываешь договор, не имея претензий к последствиям. А я не любила сомнительные юридические сделки и потому не рисковала лишний раз.
– Снимите очки, – попросил меня таможенник, восседающий за стеклом на паспортном контроле.
– Кто? Я?
– А тут есть кто-то еще?
– Простите, у меня глаз… пострадал. – вскинула очки на голову. – Я капаю антибиотики. – озадаченно уставилась на него, видя, как Лина прошла досмотр за пару секунд со своими парой кило соды под мышкой.
Теперь они сидела на корточках возле овчарки и спаниеля в пограничных шлейках, натирая их пушистые уши.
Таможенник смотрел то в мой паспорт, то на меня. То в паспорт, то на меня.
– Я вчера подстриглась. Распустить чёлку?..
– Следуйте за мной, – вышел он, выключая компьютер и свет в своей стеклянной кибитке.
– Куда?
– На досмотр.
– Зачем? Я в отпуск еду! У меня даже порошка с сбой нет. Стирального! – побыстрее добавила я.
– Следуйте. За. Мной, – вышел он из кабинки, включая красную лампу под негодующие перегляды очереди, уже записавшей меня в разыскиваемую КГБ беглянку и преступницу, которой не позволили пересечь границу страны.
– Вы везете с собой фрукты, насекомых, семена? – спрашивал он, пока мы шли служебными белыми коридорами.
– Насекомых? Не знаю, у меня на кухне муравьи развелись, – расстёгивала я чемодан ручной клади на столе, куда он ткнул пальцем, – если какой-то сам заполз.
– Растения, продукты питания, вазелин?
– Вазелин?.. А в Турцию нельзя вазелин провозить? – вспоминала я содержимое косметички.
– Больше ста миллилитров нельзя, – отложил он в сторону тюбик с новинкой моей конторы, конечно, оказавшейся среди вещей.
– Это образец нашей фирмы. Я работаю в косметической компании.
Закончив трясти багаж, последней вещью которого стал купальник с рукавами и шортами, он спросил:
– Дайвинг?
– Да, – ответила я, решив, что не готова объяснять мужчине за сорок, почему я вполне себе худая и стройная, стесняюсь раздеваться на людях.
– Какое у вас разрешение?
– Виза?
– Для дайвинга?
– Open Water Diver. Я сдала экзамен, погружаясь в озеро, а там на дне было…
– Ясно. Сядете? – спросил он
– В тюрьму?
– На стул! – кинул он.
– Сяду, – пожала я плечами до сих пор не понимая, что происходит и за что меня «задержали».
– Вам знаком человек по имени Марк Юрьевич Зыков, тыща-цот-ностого года рождения? – вытянул он фотографию Марка – портретную, как с выпускного альбома или поминального мраморного камня.
– Тыща чего?
– Девяностого.
Мы все на курсе были девяностого года рождения. И Зыков тоже.
– Марк Зыков… учился на параллельном со мной. Я не видела его четыре года, а что? Он умер?! – схватилась я за сердце.
– Почему сразу умер, гражданочка?
– Вы сняли меня с рейса! – хваталась я за подлокотники стула, ходившие ходуном, – обыскали, напугали, вазелин изъяли! А он от отёков! Фоткой Марка в меня тычете! Где он? Что с ним случилось?
– Успокойтесь, – достал таможенник из тумбочки корвалол и накапал мне в пластиковый стаканчик, – с Зыковым ничего не случилось. Это он случился. Звков в розыске. В международном розыске.
– Марк? – выпила я капли залпом, – да вы что! Он же… звезда универа! Играл на флейте, знал язык жестов, – перегнулась я через столешницу к таможеннику, лупя на него красные прожилки воспаленного глаза, – он на языке жестов диплом защищал! В газете писали. В районной. По северному АО, а вы тут с его фоткой… И при чем тут я?
– Ваше имя обнаружено среди контактов в его записной книжке.
– Мое имя? – кивком я попросила плеснуть еще корвалолчику, – он мне за пять лет ни разу не сказал «привет», – откинулась я на спинку стула, воображая себя на приеме психолога.
– И тем ни менее, в сводке записано так. Ваше имя, рядом приписка «в экстренном случае, найти Еву». Ваше ФИО и номер телефона. Вас мы нашли, а его нет. Не знаете, где он может быть?
– Ну, – перекинула я ногу на ногу, удобно устраивая подборок поверх собранных кулаком пальцев, – он был много где. Объездил весь мир со своей девушкой. Сколько стран в мире? Сто девяносто пять? Кажется, он был в половине, поэтому никогда не приходил на встречу выпускников, – вздохнула я.
– Он осел на Ближнем востоке. И пропал.
– А в чем его обвиняют? – выпучила и без того выпученные глаза, – что он сделал? Убил кого-то?.. Или кто-то убил его! Кошмар! – вскрикнула я, борясь с желанием подтянуть ноги на сидушку стула.
– Хватит, никого он не убил! И его тоже. Он проходит, как подозреваемый. Большего сказать не могу. Вот, – вытянул он мне свою визитку, – услышите его, увидите или вступите в контакт, позвоните.
– Он моего имени не знает, а вы… вступите в контакт. Я пять лет мечтала законтачить с ним, пристыковаться хоть каким-то боком… Он разбил мне сердце, офицер!
– Я сержант.
Глаза наливались слезами, а нижняя губа дрожала:
– Ну ладно вам убиваться. Зыков не стоит слез. Вот, – взял он меня за руку, которой я сжимала пустой сдавленный стаканчик, и накапал еще корвалола, – идите. У вас отпуск, отдыхайте и… будьте аккуратны. Если что, звоните.
– Спасибо, офицер сержант.
– Счастливого пути, и вазелин ваш со столика заберите, – щелкнул он красную печатью мне в паспорт, – без очереди пропустят.
Лину я застала развалившуюся на полу с овчаркой и спаниелем и щелкавшей на их фони селфи в обнимку со своими бадами.
– Оспади… Лина …
Собаки зарычали не меня, а таможенники напряглись.
– Корвалол! – продемонстрировала я стаканчик, пока Лина заталкивала кульки бадов под скотчем обратно в ручную кладь.
– Чего так долго? – нехотя поднялась она с пола. – А чем от тебя так вкусно пахнет?
– Нервами, корвалолом, адреналином и кортизолом. У меня вазелин нашли. Но потом вернули.
– Мне бады нельзя, а тебе вазелин можно! – зашептала она, – в мусульманскую страну.
– Он от отеков. Жара, буду много пить, утром проснусь с мешками, а вазелин нанесешь и нет ничего.
– Это стресс для лимфатической системы, – фыркнула Лина, – я вылечу тебя…
–… нет! – не могла я больше слышать о бадах, – есть еще кое-что, – зашнуровала я кроссовок, пройдя через трубу с поднятыми вверх руками, – меня спросили там, – дождалась пока просветят Лину, – про Зыкова!
– Про Марка? Это из-за него у тебя адреналин?
Лина рылась в телефоне, пролистывая фотографии в социальной сети, – смотри! Я фоткала его на вручении дипломов. Ты видела его потом?
– Ни разу. Они с Цветковой быстро уехали из страны.
Да уж… я и забыла, какой он был чертовски привлекательный. Хулиган и правозащитник в одном флаконе. Он носил дырявые джинсы и играл на флейте. Курил на переменах и покупал бездомным псам хот-доги у метро. Он знал язык жестов, потому что его мама была с особенностями слуха и именно на языке жестов защищал диплом. Ради этого пригласили независимого переводчика, но деканша пошлы бы на что угодно ради обожаемого всеми Марка.
О нём тогда в газетах написали, а теперь вот на полицейских листовках.
Марк рисовал граффити на поездах и рисовал все газеты к праздникам, а заодно и портреты девчонок, которые ему нравились. Ходили слухи, что у него был блокнот с рисунками девушек, с которыми он переспал. Как только это происходило, он вычеркивал девушку маркером. Потому и прозвище – Маркер. Ну и из-за имени – Марк.
На сцене его красный диплом вручала лично деканша. Марк был в порванных на все лады безразмерных джинсах, каждая штанина по метру шириной, в худи с толстыми шнурками и фирменным голубоглазым прищуром.
– Сержант сказал, что мое имя в его записной книжке. Что он в розыске.
– Твое имя? Он знает, как тебя зовут! – обрадовалась Лина, – наконец-то ты угодила его контакты!
– Ну, конечно… а он угодил в контакты международного поисковика преступников!
– И что делать? – прижала к себе Лина рюкзак бадов, – он испортит свадьбу, да?
– Лин, – уставилась я на подмигивающий с потолка полу-перегоревшую лампу, – слишком многое ее испортит…
– Ты опять гениришь цепи, Ев! А как же здесь и сейчас!
– Здесь и сейчас я узнала, что Марк, – обернулась я к окнам с плывущими по полосам воздушными лайнерами, – вляпался во что-то серьезное. Диана бросила его. Она все знала. Этот ее Рахат Лукум… я соберу на него материалы.
– Погуглишь что-ли?
– Пошли, посадку объявили.
Лина скинула мне альбомы с фото и пока сама похрапывала в соседнем кресле самолета, водрузив на лицо тряпичную жижу с алое и маску для сна с охлаждающим эффектом, я рассматривала старые университетские снимки.
Диана казалось юной, совсем девочкой. Лина с острыми пиками каре и я с кудряшками, что пыталась безнадежно вытягивать всю свою осознанную жизнь. Теперь весь отпуск я прохожу по пятизвездочному отелю с рогами торчащих невидимок и кудрявым пучком на макушке.
На одной из фотографий мы стояли на парковке машин. Слева шел Марк с зажатой в зубах сигаретой. Он затормозил, но все равно попал в кадр. Вспышка отразилась на его лице, подсвечивая изнутри глаза. Узкие, синие. Две бездонные Марианские впадины. Сколько раз я в них тонула. Сколько раз ненавидела его за то, что никогда не поздоровается, за его надменность и гордость, за то, что считает себя лучше прочих, за то, что таким и был.
Идеальный Датский принц с байком, с маркерами и флейтой, с собаками и хот-догами, с записной книжкой будущих-бывших подружек. Ну почему мы влюбляемся в придурков? Я тоже была такой – наивной и тонущей, не пытающейся всплыть, а гребущей обратно на дно, если наши с Марком взгляды изредка пересекались.
– Может, я до сих пор гребу на дно, – выключила я телефон, отворачиваясь к иллюминатору.
Если бы сейчас играла музыка, я бы, наверное, прослезилась. Я обернулась на пассажиров салона: дети, режущиеся в планшетки; заливающиеся дармовым вином менеджеры младшего офисного звена; истеричные младенцы и успокаивающие их еще более истеричные матери; влюбленные, смотрящие кино, поделив между собой пару наушников; замученные бортпроводницы, несущей очередной стакан томатного сока…
Иллюминаторы, сквозь которые никто не смотрел.
Никто не видел, как мы летим, пронзая ночь. Как серебрятся юбки облаков, в которые бесстыдно врезается наш борт, вздыбливая вихрями пары́. Сияет в звездной крошке ночь, горделиво хвастаясь подсвеченным камнем-луной на безымянном пальце. И мы – эволюционирующие остатки большого взрыва под кожей и костями, поднявшиеся к звездам.
Но мы не видим звёзд. Пялимся в цифровой мир планшеток, целуемся в засос внутри вонючих туалетных кабинок, где остались последствия ужина спагетти с сыром полсотни пассажиров, чтобы соврать на пьяной вечеринке о вступлении в Mile High Club1
Перед нами все звёзды вселенной, но разве пассажиры видят что-то кроме впереди стоящего кресла. А что вижу я? Я смотрела на невесту луну – Диану – и её сбежавшего за горизонт солнце – Марка.