Ветерком принесло легкое облачко запаха, столь сладкого, что человек, быстро идущий по темной аллее, остановился. Огляделся, вслушиваясь в тишину и невольно поводя ноздрями, словно чуткое ночное животное. Где-то на обочине сознания прошла мысль, что не нужно бы ему тут стоять, опасно это. Вечно настороженная душа тревожно шептала, что не к добру эта заминка, что надо бы поспешить пройти аллейку, откуда доносятся возбужденные крики подгулявшей компании, однако ночной прохожий не прислушался к вещему шепотку, а все стоял и стоял, глубоко вздыхая и жмурясь от тихого, затаенного наслаждения. Это пахли табачки и ночная красавица – он узнал аромат и мгновенно вспомнил названия цветов, хотя миновало уже много-много лет с тех пор, как слышал их. Даже удивился, что вообще знает их. Они выплыли откуда-то из той, прошлой жизни, их навеяло ветерком внезапно пробудившейся памяти совершенно так же, как ночным западным ветерком навеяло этот сладкий, может быть, чуточку приторный, но такой обворожительный запах.
И прохожий немедленно вспомнил, где цвели табачки и ночная красавица – в палисаднике под окошками Анны, Анюты. Сбоку, нависая над крыльцом, росла огромная раскидистая сирень, в мае – июне удушавшая своим почти смертельным ароматом, от которого сердце горело и хотелось… чего-то неведомого хотелось, то ли заплакать, то ли убить кого-нибудь, то ли весь мир перевернуть, переделать, а начать с себя, со своей судьбы… удивительно ли, что он сделал то, что сделал, именно в начале июня, в пору безумного цветения сирени? А когда сирень отцветала и воздух становился горяч, его пропитывали ароматы этих цветов. Человек вспомнил даже, что ночью цветы табака казались похожими на маленькие лица, настороженно выглядывавшие из травы, и они были странного, мутного, какого-то слепого белого цвета. И он вдруг ощутил неодолимое желание снова вглядеться в эти лица, бывшие некогда свидетелями их встреч с Анной…
Какое странное слово пришло вдруг на ум! Бывшие свидетелями… свидетелями по делу… свидетелями преступления…
Он передернул плечами. А какое еще слово тут можно применить?
Применить… и применить к нему меру наказания в виде лишения свободы сроком…
Ладно! Хватит! Ни к чему заглядывать в былое, и жена его мудра – он всегда знал, что Анна разумница, каких поискать, но только сейчас вполне оценил ее мудрость, когда сообразил, что она никогда, ни разу, где бы они ни жили, не посадила возле дома ни сирени, ни сладкого табачка и ночных красавиц. Опасалась даже самого легкого намека на прошлое. Не стоит будить воспоминания, память – это такая предательская штука, будто тонкий ледок, который в любой миг может хрустнуть – и ты ухнешь в ледяную воду непоправимого…
– Эй, закурить есть?
Голос, развязный, грубый голос прозвучал так внезапно, так близко, что ночной прохожий резко дернулся в сторону, завертел головой, пытаясь обнаружить спросившего. Кусты смыкались с обеих сторон аллеи, ночное звездное небо казалось почти светлым по сравнению с этой сплошной темнотой, в которой ничего не различить.
– Чего вертишься? Закурить есть, спрашиваю?
Показалось, сейчас голос раздался уже с другой стороны. Человек настороженно поворачивал голову, замирая всем своим существом от необъяснимого страха. Нет, в самом деле – что такого случилось? Кто-то просит закурить. Темно, здесь слишком темно, он не видит лица спросившего, но это значит, что никто не увидит и его собственного лица.
– Я не курю, – выдавил он наконец, почувствовав, что молчание затянулось и он выглядит нелепо.
– Не куришь? А чо ты не куришь, а? И на кой хрен ты тут бродишь, если не куришь?
Это был уже другой голос, такой же грубый и отрывистый, с этим назойливым протяжным чоканьем, с каким говорили почти все местные, особенно из простых, произнося даже не «чо», а как бы «чо-ой». Вдобавок незнакомец явно был пьян, даже по голосу чувствовалось, что он едва справляется со слюнявыми губами. Ночной прохожий мельком подумал, что раньше он не был так чувствителен к голосам, это началось с тех пор, как он стал затворником, – теперь мир для него прежде всего звучит и пахнет, а уж потом видится. Додумать не успел – чья-то рука вцепилась в плечо, рванула, поворачивая, – перед глазами замаячило слабо различимое пятно чужого лица.
– Я же сказал, не курю, – выдавил он, пытаясь сохранить спокойствие, пытаясь удержать руки, чтобы не прижать их к лицу, заслоняя его. Бояться нечего. Темно, темно, если он никого и ничего толком не видит, то и они не видят ничего!
– Он не ку-урит! А мы ку-урим, правда, керя?
С души повело от перегара, от расползающихся слов, от нелепости, обыденности и даже пошлости ситуации, в которую он попал. Анна предупреждала, что эти ночные шатания не доведут до добра, но не мог же он сиднем сидеть, невозможно провести остаток жизни в четырех стенах, ему был нужен воздух, пусть и темный!
Ну, кажется, сейчас он надышится всласть. Мужикам было все равно, курит он или нет, – хмель бродил в их головах, им хотелось выпустить на волю этого пьяного беса, они, наверное, даже не соображали, что делают. Его ударили в живот – он не успел прикрыться, согнулся, болезненно ловя ртом воздух, хрипя что-то нечленораздельное, а сам подумал с обидой: «Почему не в лицо?! Вдруг сорвали бы…»
Его ударили по шее, он рухнул лицом в траву – без памяти.
Двое какое-то время сладострастно пинали неподвижное тело, но очень скоро их пыл начал остывать. Они хотели криков, хрипов, стонов, мольбы о пощаде, а еще пуще – сопротивления, они хотели дать выход забродившей в душах ненависти – к чему, к кому? Да так, к жистянке, к житухе, вообще, словом, ненависти, – а этот свалился мешок мешком… скучно, скучно…
– Загнулся, что ли? – без особого любопытства спросил один, утирая со лба боевую, удалую испарину.
– А хрен ли тебе с того? – пробормотал другой, вглядываясь в безвольно откинутую руку избитого. – Эй, глянь, какие тикалки.
– На кой они ему теперь? – вынес приговор первый, и руку от часов освободили.
– Да и мошна ему теперь ни к чему, – сообщил его приятель, проворно снуя по карманам легкой куртки и брюк, в которые был одет лежащий на траве человек. Он только начал открывать бумажник, как за кустами пронеслось фиолетовое сияние, сопровождаемое курлыканьем сирены.
Двое, не сговариваясь, прянули в кусты, понеслись, низко пригибаясь под нависшими ветвями, куда-то прочь, в тишину и совсем уж полную тьму. Через какое-то время приостановились, тяжело дыша, озираясь.
– А чего это мы рванули? – спросил один, пытаясь понять, куда это их занесло.
– Так менты же!
– Какие тебе менты, «Скорая» это была! У ментов сирена воет, а у этих курлычет.
– Воет это у пожарки.
– Да хрен с ними со всеми. Чего взяли-то?
Больше на ощупь, чем что-то различая глазом, проверили бумажник, пошелестели купюрами. Вроде ничего, нормальная добыча. Часы хорошие, тяжелые, явно дорогие. Но в этой темнотище не разглядишь.
– Давай ко мне, – предложил один. – Поглядим, чего там путного.
– Давай.
Они уверенно прошли темным перелеском до насыпи, перебежали через железнодорожные пути и канули среди улиц дачного поселка.