Большинство подъездов в девятиэтажках Мышуйска ничем друг от друга не отличаются. Собственно до такой степени не отличаются, что некоторые граждане, особенно по темноте и после пяти-шести кружочек пива заходят не в свои дома, да так и остаются до утра на лестнице, если какой добрый человек не пустит по знакомству в свою квартиру. Не мудрено, что при этом парадные двери все покорежены, стекла в них и на межэтажных площадках разбиты, лифты работают одышливо и натужно, лампочки не горят совсем. Под нижним лестничным маршем подсыхает как минимум одна дежурная кучка, лужи известного происхождения (впрочем, и неизвестного – тоже) можно встретить на любой высоте над уровнем земли, почтовые ящики раскурочены вдрызг, местами обуглены, а стены снизу доверху обильно усеяны доморощенными граффити, выполненными не столько в современной технике аэрозольного баллончика, сколько в более традиционной – углем, кирпичом, мелом, калом и всякой прочей дрянью, попавшей под руку.
Мышуйцы давно привыкли к подобному положению дел, примирились, притерпелись – до подъездов ли им, когда цены растут, погода скверная, дети-оболтусы жрут в три горла, и как от аванса до зарплаты дожить, не перезаняв десятку-другую, мало кто себе представляет. Зато в квартирах у горожан чистенько и красиво. Да, никто особо не шикует, импортной техникой здесь все углы не забивают, но мыть полы, подновлять обои и время от времени белить потолки считается хорошим тоном. А уж про окна никто и не говорит – их в Мышуйске моют не только весной и осенью, но и еще раза четыре в году, как минимум. Лучший комплимент хозяину – это войти в дом и спросить: «Ой! У вас что, стекло вылетело?» «Нет, – ответят вам, с пониманием улыбаясь, – это мы как раз вчера помыли!»
Конечно, встречаются среди жителей города и неряхи, но это скорее исключение, а большинство все-таки очень любит, чтобы дома было все прибрано и изящно расставлено.
Образцовой аккуратностью отличалась и семья Бертолаевых – Акулина, муж ее Прохор, трое детишек – Гаврик, Маврик и Настенька, да еще крупный пес дворянского звания по кличке Мопс. К модной нынче мелкой породе со сплюснутой мордой это благородное животное никакого отношения не имеет. Мопс – это просто сокращение от красивого имени Мопассан.
Акулина в тот вечер возвращалась с работы из родной поликлиники и уставшая от непрерывной ругани в регистратуре (что за день такой выдался?) с брезгливым раздражением представляла себе, как станет подниматься на свой восьмой этаж без лифта с тяжелой сумкой, перешагивая в неверном свете уличных фонарей через вывернутую на ступени помойку, через невиданно большое количество экскрементов, а главное через ужасные ошметки разодранной кем-то накануне собаки. В таком чудовищном состоянии их подъезд и лестница пребывали, пожалуй, впервые, и у Бертолаевой мелькнула даже странная мысль, уж не помыть ли лестницу хотя бы перед своей дверью. И не позвонить ли, наконец, в «Лифтремонт». Темнело по осеннему рано, погода выдалась сырой и ветреной. С продувного проспекта Летчиков Победителей Акулина свернула на тихую улицу Подзаборную и с радостью отметила, что фонари на ней хоть и через один, но пока еще горят. А вот и дом номер 28, то есть их дом... Каково же было ее удивление, когда обнаружилось, что весь первый подъезд сияет огнями, как новогодняя елка. «Неужели и лифт починили?» – боясь поверить, спросила сама себя Акулина.
Но оказалось, не только лифт.
Подъезд и внутри и снаружи сиял чистотой, словно офис коммерческого банка. Свежеокрашенная дверь улыбалась новыми никелированными ручками, исчезла куда-то вся грязь, все надписи, даже порезы на перилах и выщерблины на бетонных ступенях. Не хватало разве что ковровых дорожек, прижатых надраенными до солнечного блеска бронзовыми прутьями, и огромной хрустальной люстры, свисающей с потолка. Но стоило прикрыть глаза на секундочку, и все это великолепие возникало перед мысленным взором в мельчайших подробностях. А, открыв глаза, Акулина нисколько бы не удивилась, лицезрея вновь привычную грязь и разруху. Но нет! Чудеса дворцовые, конечно, примерещились, но аккуратность во всем была идеальная. Лифт медсестра Берталаева вызвала, заглянула туда, ахнула, с удивлением ощутила запах приятного дезодоранта, а потом в полной ошарашенности, забыв про набитую сумку в затекшей руке, поднялась наверх пешком. И все еще не могла поверить, что ремонт сделали за один день на всех этажах. Бертолаев встретил ее веселый и благостный, дети, которых никто не заставлял делать уроки, тоже верещали наперебой радостными голосами.
«Принял уже, мерзавец! – подумала Акулина, – С чего бы это?»
Но подумала как-то беззлобно и вслух ничего не сказала. А Прохор сам начал:
– Линушка, у нас же праздник сегодня!
«И точно: праздник», – подумала она, но на всякий случай спросила:
– Какой праздник?
– Дак ведь на заводе полувековой юбилей отмечали нашего пробочно-крышечного цеха. С обеда всех домой отпустили.
– А-а, – протянула Акулина. – Ну, давай тогда уж и вместе за ужином по рюмочке нальем. Анисовую-то из холодильника не выжрал еще, троглодит?
– Нет, только чуть-чуть отпил, – честно признался Прохор, сраженный такой благосклонностью.
Ну, а разомлев после еды с водочкой и оставив детей у телевизора смотреть мультяшки («Какие уроки, мать? Заработалась совсем – суббота завтра!»), вышли они вдвоем покурить на лестницу.
– Видал? – спросила Акулина.
И сразу поняла, что Прохор еще ничего не видал. Он вертел по сторонам головою и трезвел на глазах.
– Ничего себе! Когда ж они успели?
Прохор четко помнил, что с завода возвращались они вместе с Родионом, а Родион нажрался, как свинья, наверх ему очень тяжело было идти, настолько тяжело, что между пятым и шестым этажами, споткнувшись о разодранную собаку, Родька, бедный, упал, растянулся, потом встал все-таки, с усилием хватаясь за перила и вот тут уже начал блевать. А после, как водится, оклемался чуть-чуть и заявил, что в гости к Бертолаеву не пойдет, уж лучше домой – спать. На том они и расстались. А дальше Прохору почудилось, что он вот так сразу и оказался дома на диване. Ни как шел, ни как дверь открывал и раздевался, вспомнить не мог. Ну, что поделать, бывает! Хотя вроде и не столько выпил... Ну а потом проснулся, хлебнул чуть-чуть анисовой – тут как раз Акулинушка и пришла.
История как история. Вполне обычная, если б только не подъезд…
Бросили они окурки под ноги и пошли обратно к столу доедать салат и кильку в томате, да чайник ставить, но, едва закрыв дверь, не сговариваясь исполнили команду «кругом» и снова выскочили на лестничную клетку. «Ох, негоже в подобной чистоте мусор оставлять!» – подумали оба одновременно. Подошли к идеально чистой крышке мусоропровода, обшарили глазами все вокруг – нет окурков, словно сами собой исчезли. А ведь не было тут никого, не было, пять секунд же прошло, ей богу!
Прохор помрачнел и проговорил:
– Ну все, еще по маленькой и на боковую, а то и до белой горячки недалеко!
Однако на следующий день «белая горячка» охватила все тридцать шесть квартир подъезда. Жители, почуяв неладное, пустились во все тяжкие. Кто-то, мальчишки, наверно, специально разбил пару стекол камнями, другие накидали мусора, перепачкали стены и даже потолки, исцарапали кабину лифта, а лампочки повыкручивали все до единой и растащили по домам. Но победить подъезд не удалось ни в субботу, ни в воскресенье. По ночам брошенные бутылки, бумажки и плевки словно всасывались в пол, надписи со стен буквально испарялись (так чисто не отмоешь, только если по новой закрашивать), окна зарастали новыми стеклами, словно ранка молодой кожицей, лифт, гладенький и блестящий продолжал работать совершенно бесшумно, а лампочки, едва ли не ярче предыдущих появлялись из ниоткуда в полном комплекте.
Мышуйцы призадумались, готовые сдаться.
Дольше других держался местный Пикассо – семнадцатилетний рокер и бузотер Леха Сизов, он же Сизый. С привычкой разрисовывать стены расставаться он не желал категорически, но в отличие от многих сверстников-хулиганов, для которых главным был процесс, Леха ценил результаты своей деятельности и считал их достойными если не Лувра, то уж Мышуйского музея народного творчества определенно. За что и прозван был не только простецкой кликухой, но и гордым именем великого испанца. В общем, Сизый превзошел самого себя в художественности написания любимых лозунгов. Вооружившись тремя баллончиками яркой краски, он подарил миру три сентенции, далекие от понимания среднего мышуйца: «Даешь свободу куртуазному постмодернизму!» «Стэн+Хавронья=либидо» и «I love rap. I’m goat»1. Надписи, разумеется, исчезли без следа в течение ближайшей ночи. Сизый завелся и, потихоньку выскользнув из квартиры, когда родители уже спали, тщательно разрисовал стены с первого по восьмой этаж. На свой девятый не пошел, потому что намерен был дежурить возле росписей ночь напролет, а под собственной дверью сидеть не хотелось. Лозунги и абстрактные фигуры получились на этот раз еще эффектнее прежних, Сизый просто обязан был подкараулить поганца, упорно уничтожавшего эти произведения искусства. Но, видно, под утро паренька все-таки сморило, на каких-нибудь пятнадцать минут, не больше, и когда он пробудился от неудобной позы, стена перед ним была уже идеальной чистой. Вниз не стоило и ходить, но Леха все-таки спустился до самой внешней двери – ровной, чистой, нетронутой, плотно закрытой – и разозлился окончательно. «Перехитрил, проклятый чистильщик ! – кипел внутри Сизый. – Ну, держись, дружок, сейчас я такое изображу, что сюда телевидение приедет! Разрисую весь дом снаружи, насколько краски хватит!»
Выбежал горе-Пикассо на улицу, готовый к бою не на жизнь, а на смерть, да и замер как вкопанный, едва обернулся на родимый подъезд.
Его опередили. Прямо над дверью по кафельной стенке тянулась нереально четкая огненно-красная надпись: «ТОВАРИЩИ ЖИЛЬЦЫ! БУДЬТЕ АККУРАТНЫ И ВЗАИМНО ВЕЖЛИВЫ. СОБЛЮДАЙТЕ ЧИСТОТУ И ПОРЯДОК. СПАСИБО. ПОДЪЕЗД.»
«Что значит – подъезд? В каком это смысле – подъезд?» – недоумевал Сизый.
А рядом с ним, оказывается, уже стоял сосед – Парфен Семечкин, чудак-спортсмен из городской лыжной команды. Длинный, нескладный, сутуловатый, он близоруко щурился и выглядел совершенно растерянным. Леха иногда подумывал, что годам к тридцати тоже будет крутым спортсменом, его это по-настоящему прикалывало, вот только стремался юноша сделаться таким же горбатым и слепым.
– Вы что-нибудь понимаете, Парфен Геннадиевич? – дурея от собственной вежливости, поинтересовался Сизый.
– Ровным счетом ничего! – бросил Парфен уже на ходу, он спешил на работу.
Оставшись снова один, Сизый воровато огляделся и сладострастно залил густым слоем краски проклятую надпись, сделанную конкурирующей фирмой. Потом изо всех сил хлопнул дверью, в надежде разбить ее, и отправился домой спать.
Следующей выходила из подъезда жилица со второго этажа бабка Дуся по прозвищу Балкониха. Бабка эта днями напролет сидела на балконе, и зорко выхватывая взглядом интересные события, а чутким ухом ловя обрывки разговоров, формировала в голове целые штабеля компромата на всех соседей по микрорайону. При этом в свои семьдесят пять здоровье имела недюжинное и была одной из тех немногих, кто время от времени брался за уборку подъезда. Росписи на стенах ненавидела она люто, за Лехой Сизовым гонялась лично и не первый год, а для мытья стен применяла не только мыльную воду, но и всевозможные растворители.
– Опять каракули! – всплеснула руками Балкониха, уязвленная в самое сердце высоким классом исполнения богомерзкой надписи.
Мигом возвратилась домой за ведром, щеткой и тряпкой, даже стремянку вынести не поленилась и за дело взялась всерьез. Однако уже через полчаса выяснилось, что ни керосин, ни едкая щелочь, ни даже автомобильный электролит супротив ярко-красных букв бессильны, а за это время около подъезда собралась уже целая толпа. Вызвали и милицию, благо участковый дядя Гриня жил в соседнем подъезде. Одни Балкониху активно поддерживали. Другие – осуждали, третьи – потребовали вытащить за ушко, да на солнышко Сизого Пикассо – по мнению большинства, он был безусловным автором нового граффити, а значит он-то и владеет секретом краски. Но несчастный парень, едва успевший заснуть, был жалок, сразу во всем сознался и от обиды едва не плакал.
Дядя Гриня состава преступления ни в чем не усмотрел и отбыл на дежурство в отделение. А народ все шумел и шумел. Никто даже не слышал, как второклассница Марфуша Палкина с четвертого этажа негромко но упорно спрашивала у всех подряд:
– А вы, вааще-то, прочли, что там написано?
К вечеру понедельника в подъезде, как обычно набросали рекламных листков, оберток, окурков и огрызков, меньше чем обычно, но набросали. Один довольно длинный бычок остался непотушенным. Долго тлел, от него даже загорелся ворох бумаги, и дымом пахло до самого верхнего этажа. Но спали все крепко, никто и носу не показал на лестницу. Зато на утро любимая надпись над входной дверью дополнилась новым пожеланием: «НЕ БРОСАЙТЕ ЗАЖЖЕННЫЕ ОКУРКИ! ЭТО МОЖЕТ ПРИВЕСТИ К ПОЖАРУ. СПАСИБО. ВАШ ПОДЪЕЗД».
Изящно добавленное слово «ваш» перечеркнуло, наконец, все сомнения. Итак, с ними разговаривал лично Подъезд, собственной персоной. Доведенный до отчаяния наплевательским отношением людей, он принялся сам за наведение порядка. Во всяком случае, именно такое незамысловатое объяснение происшедшим событиям дал известный в доме интеллигент старой закваски учитель биологии Твердомясов с шестого этажа. Понятное дело, не все ему поверили, но ведь мышуйцы такой народ – верить вообще ни во что не привыкли, привыкли дело делать. И при этом очевидные вещи – признавать, а заведомо невозможные – выкидывать из головы. Какая разница, кто у них порядок наводит: ЖЭК, господь Бог, инопланетяне или просто Подъезд. Главное, чище стало, лучше – вот и хорошо!
ЖЭК, между прочим, записал это дело себе в актив и тут же в соседних подъездах ремонт затеял – негоже, когда такой диссонанс. Из других микрорайонов приходили по обмену опытом. Потом городское начальство приезжало. Посмотрели, языками поцокали, обещали в Москву сообщить о феномене. Однако уполномоченный президента по Мышуйску товарищ Худохрунов прямо заявил, что без согласования с генералом Водоплюевым, командиром спецчасти, дислоцированной на объекте «0013» в мышуйской полутайге, никаких телеграмм в Центр отправлять не будет. В общем, спустили дело на тормозах. Тем более, что надпись пропала давно, а других доказательств чудесного превращения у жителей подъезда не имелось.
Меж тем в самом доме 28 по Подзаборной улице продолжали твориться форменные чудеса: Леха Пикассо перестал разрисовывать стены и поступил в художественное училище имени Расстрела Кронштадтского мятежа. Балкониха стала собирать компромат только на чужих. Соседи же по подъезду были отныне в ее глазах родными и непогрешимыми. Вообще, все тридцать шесть квартир сдружились, как никогда. Стали вместе на субботники выходить, озеленять территорию, а потом до того дошли, что общими усилиями детскую площадку перед домом соорудили. Соседний подъезд, отремонтированный ЖЭКом по старинке, включился в соревнование и изо всех сил пытался не отставать.
Дальше – больше. Мания чистоты и порядка оказалась заразной и постепенно перекинулась на другие дома, не только на Подзаборной, но и дальше – на проспекте Летчиков Победителей.
И вот погожим весенним деньком видный общественник Твердомясов собрал всех жителей подъезда на очередной субботник, да и объявил для начала коротенький митинг. Подвел итоги отчетного периода и в заключение сказал:
– Товарищи! Мы не должны останавливаться на достигнутом. Наши успехи уже стали примером для жителей соседнего подъезда и близ расположенных домов. Это хорошо. Но этого мало. Я думаю нашему коллективу по плечу навести порядок и во всем микрорайоне. Да что там, товарищи, давайте мыслить смелее – во всем городе!
– Ура! – дружно зашумели мышуйцы.
А Леха Сизов с молодым задором прокричал:
– А я считаю, что мы и всю Россию за собой потянем! Да что там Россия!..
Он вдруг поперхнулся, закашлялся, и в наступившей тишине все услыхали тоненький голосок второклассницы Марфуши Палкиной с четвертого этажа:
– Эй! Смотрите!
И все посмотрели в ту сторону, куда показывала девочка.
Над подъездом сияла новая надпись, только теперь она была светящейся, и буквы бежали, как по экрану дисплея, красные, уверенные – они складывались вновь и вновь в одну короткую фразу:
«ПОЖАЛУЙСТА, СТАВЬТЕ ПЕРЕД СОБОЙ ТОЛЬКО РЕАЛЬНЫЕ ЦЕЛИ. ВАШ ПОДЪЕЗД».