Как же хорошо лежать в большой горячей ванне, с пеной!
В доме Тамерлана у меня была только душевая кабина. Я знала, что у них, конечно, есть ванная комната с ванной, но попроситься туда мне было неудобно. А в квартире, которую я снимала с подругой и в которой жила перед отъездом ванна была такая страшная, что я брезговала, хотя, в принципе, не брезгливая…
Кира выделила мне уютную спальню на втором этаже, с личной ванной комнатой. Она все показала, рассказала, выдала полотенце и банный халат, а сама поспешила вниз, варить кофе.
– Не могу, если не выпью – умру! Я, правда, потом все равно поспать собираюсь, но… Давай, купайся, не торопись, спустишься – я как раз что-то поесть соображу.
– Я не голодная.
– Зато я голодная. – она улыбается и скрывается за дверью.
Закрываю глаза, откинув голову на край ванной.
Хорошо!
Почему-то вспоминаю Кипр. Я ездила туда в качестве сиделки Ильяса.
У меня было свободное время, и я лежала в бассейне. Илик сидел на коляске у шезлонгов, под огромным зонтом. Я знала, что он меня не видит, лежала и смотрела на него.
Подошел парень, предложил сыграть в волейбол. Я засмеялась – куда мне, я маленькая, но он так весело уговаривал, что я не устояла. Оглянулась на Илика, увидела, что он в наушниках и пошла играть.
Мы громко смеялись, кричали, было очень круто. Парень, который меня позвал, кажется Андрей, или Артем, вызвался меня проводить до номера, но я показала на Ильяса.
– Не могу, я тут не совсем одна.
– Это… твой парень что ли?
– Нет. Он мой… пациент. Я сиделка.
– Ого, интересно. А что с ним?
– Эй, вам не кажется, что не вежливо задавать такие вопросы? – грубый голос Ильяса тогда заставил меня оторопеть, кожа сразу мурашками покрылась. Он ведь был в наушниках! – Надежда, а вы в рабочее время занимайтесь работой.
– Извините. Но у меня сейчас свободное время.
– Это я решаю, когда оно у тебя свободное, а когда нет! Поехали в номер, жара дикая, я сейчас расплавлюсь.
Парень жестом показал, может ли он мне позвонить, я пожала плечами, он сделал знак, мол, увидимся, и я повезла Илика в отель.
– Даже не вздумай больше общаться с этими уродами.
– Почему вы так говорите? Они не уроды.
– Они тебе будут сказки рассказывать, какая ты красивая, милая, желанная, потом сделают свои дела и свалят. А ты останешься. В лучшем случае просто пользованная, в худшем – сама понимаешь.
Именно. Теперь понимаю.
После Ильяса я осталась в худшем. По его мнению.
Лично я так не считала.
Вылезаю из ванны, вытираюсь пушистым полотенцем, надеваю халат и спускаюсь вниз. Кира говорит по телефону.
– Да, Вась, постарайся найти, а? В принципе, имена у них такие, заметные. Они вроде говорили, что в городе работают. Герман какую-то свою фирму держит. Может, конечно и соврал, я местных фирмачей всех знаю. Ну, мало ли… Спасибо!
Она улыбается мне, прикрывает ладошкой трубку.
– Садись, кофе пьешь?
– Мне же нельзя. Если можно – чай. Я сама могу заварить.
– Сейчас. – продолжает диалог с неведомым Васей, – в общем, как что – звони сразу. Хорошо бы найти сумку, там документы, ключи от квартиры…
Кира заканчивает разговор, кладет смартфон на стол.
– Не волнуйся, Маша-растеряша. Постараемся найти. Деньги там были?
– Нет. Деньги на карте, а карта у меня в нагрудном кармане в кошелечке.
– Это хорошо. В принципе, паспорт мы с тобой можем восстановить. Ты же тут прописана, в городе?
– Ну да.
– Квартиру вскроем – соседи помнят тебя?
Конечно же помнят. И папу помнят. И маму…
– Значит, даже если не найдем, то…
– Вы думаете, это Гера взял? Или… Севастьян?
– Думаю они не специально. Суматоха была. Я поэтому все важное ношу в сумке на поясе. И стильно, и удобно.
Да, у Киры действительно была красивая красная брендовая сумочка.
– Вот твой чай, вкусный, с травками и ягодами. И еще я успела по-быстрому сделать сырники.
– Спасибо вам… тебе.
– Вот, это мне нравится! Ну что, чай попьем и отдохнем немного? Я после поезда всегда сонная. Тем более ночь мы не спали.
– Я не против.
– В твоем состоянии спать и спать. Помню, когда я своего Славку ждала, ходила вечно как сомнамбула, только увижу подушку, сразу брык на нее и все…
– У вас… тебя есть сын? А он где?
– Где-то в Европе, точно не скажу.
– Он… с вашим мужем живет?
– Он сам по себе. Ему уже двадцать пять, самостоятельный.
– Ого! А вам сколько?
– Тебе! – она улыбается, – а мне сорок три. Он у меня ранний. Вот тебе будет сорок три и будет у тебя взрослый ребенок. Знаешь как это здорово? Ты сама еще молодая, а он уже такой – ух! Под два метра ростом, красавец!
Я как-то сразу сникаю, представляя себя матерью-одиночкой. Грустно и больно.
– Ну, ну… что ты? Не раскисай, прорвемся! Расскажешь, что за идиот тебя вот так вот отпустил?
– Он не идиот… он…
Он все равно самый лучший.
***
Я правда думаю, что он хороший. Просто… ему не повезло.
Как и мне.
Мы с ним, в каком-то смысле… товарищи по несчастью. Думаю, об этом, закрывая глаза, вздыхаю тяжело.
– Ну что ты, девочка моя? Ты… расскажи мне все, тебе самой станет легче. Расскажи.
Качаю головой. Если рассказывать, то с самого начала.
Как увидела его в клинике, как он первое время постоянно грубил. Да и не первое тоже.
Начинаю вспоминать, и слова сами собой льются.
***
Я выхожу на работу после сессии. Все сдала хорошо. На пятерки.
Мне снова говорят о том, что с моими знаниями и умениями прямой путь в медицинский институт. А я не хочу. Это личное.
И потом, мне нравится быть медицинской сестрой. Не всем становиться хирургами и терапевтами.
Илик снова мрачный, не грубит, но явно не в настроении.
Первые дни пытаюсь его как-то расшевелить. Потом появляется сложная пациентка в другой палате, все больше времени провожу с ней.
У Ильяса консилиум, выясняют, что делать дальше. Он не хочет лечиться, не хочет вставать на ноги. Даже от операции на глаза отказывается.
Я в то время еще почти ничего не знаю ни о нем, ни о его семье.
Умаровы. Очень богатые. Тамерлан – старший брат Ильяса – совладелец нашей клиники. Что-то у них там произошло неприятное, то ли семейное, то ли из-за бизнеса. В старшего брата стреляли, он тоже у нас в отделении лежал. Потом машину Ильяса какие-то бандиты взорвали. Отец из умер от инфаркта вроде – не успели спасти. Вот и все, что я тогда про них знала.
Захожу в палату и…Он не нападает, нет. Просто застает врасплох, я падаю на него и… Думаю о том, какой он крупный, сильный, у него даже такого, лежащего уже больше месяца пластом бицепсы хорошо видны. Ожоги на руках зажили, на лице шрамы видны, но они его совсем не портят.
Он красивый. Даже вот такой.
Поверженный.
Вот что я могу о нем сказать. Он… повержен, проиграл. Это очевидно.
Мне не жаль его, нет, это совсем не жалость.
Неожиданно он спрашивает, чем от меня пахнет. Я не знаю. Чем может пахнуть? Духами я не пользуюсь, потому что у пациентов бывает аллергия. Даже порошок стиральный использую который для малышей. У него нежный аромат.
Говорю об этом Ильясу и не могу удержаться, глажу его подушечками пальцев по щеке, а потом…
Потом опускаю голову и целую. Ну, как целую? Просто прикасаюсь губами к его губам, стараясь быть нежной. Я не умею целоваться. Я не целовалась раньше ни с кем.
Нет, когда-то, когда еще была жива мама, мне было пятнадцать и я начинала встречаться с одноклассником. Но мы просто гуляли, держались за руки. Ничего такого. Я ведь скромный воробушек.
Потом мама погибла и… Моя счастливая жизнь закончилась.
Мама погибла. Разве я имею право так говорить?
– Не делай так больше. – голос Илика какой-то странный, хриплый. Я чувствую, что он весь напрягся. Но руки, которыми он меня держит не отпустил.
– Извини… те. – хочу сползти с него, но он не пускает, только шипит, сквозь зубы.
– Не елозь по мне, глупая. Не соображаешь, что ли?
А я и правда не соображаю, что он имеет в виду. А когда понимаю – дико краснею, и замираю, стараясь не чувствовать. Или чувствовать.
Он молчит. Просто держит меня и, как мне кажется, дышит моим ароматом. Может ли это быть так? Или я все себе придумала?
Я слышу шаги в коридоре, дергаюсь, но он не отпускает.
– Что, боишься, что тебя застукают с калекой слепым?
– Нет. Не боюсь. Не потому что вы слепой калека. Вы пациент. Так нельзя.
– Ясно, – ухмыляется, прижимает крепче, я пищу, потому что мне больно. – Что? Пожалела меня, да?
– Нет. Не пожалела.
Я на самом деле не пожалела. Ни его, ни себя.
Жалеть человека за то, что он потерял зрение и возможность ходить? Нет. Сочувствую ему. Желаю выздоровления. Но не жалею.
И себя не жалею, потому что чувствую, что с каждым днем мне все тяжелее уходить из его палаты.
В один прекрасный день захожу его проведать и вижу застеленную койку.
Илика нет, выписали домой. Я больше его не увижу.
Весь день сама не своя, а вечером захожу в эту палату, бросаюсь ничком на подушку, которая уже не пахнет им, потому что я сама застелила ее свежим бельем и реву…