Мы – животные: новая история человечества - читать онлайн

Падая вверх

Люди – часть длительного процесса происхождения жизни, который связывает нас со всем, что мы видим вокруг. «Из такого простого начала, – заявляет Чарльз Дарвин в завершающих строках “Происхождения видов”, – развилось и продолжает развиваться бесконечное число самых прекрасных и самых изумительных форм». Мы пока не знаем, каким образом первые живые клетки появились на ранних этапах истории Земли. В то время наш мир был суровым местом с каменистым ландшафтом, где не было ни голода, ни осуждения, ни всех этих возмутительно ярких лугов с травами и цветами. Стоит представить себя стоящим посреди этого дымящегося мира, испещренного кратерами от ударов метеоритов, и не думающим при этом о происхождении жизни. Каким-то образом в жаре глубоководных источников или в мелких озерах этой грубой, задымленной поверхности с помощью необычной деятельности – сохранения энергии и обмена ею – начали шевелиться и собираться вместе примитивные клетки.

«По сути, жизнь – это побочный эффект реакции освоения энергии», – говорит биохимик Ник Лейн. Или же, как объяснял это австрийский физик Эрвин Шредингер во время серии публичных лекций, которые он читал в 1943 году, – в то самое время, когда в Сталинграде завершалась самая кровавая битва в военной истории, – живая материя, похоже, «избегает быстрого распада, уходя в инертное состояние равновесия». Вне зависимости от того, считаем ли мы такое химическое явление редким или неизбежным, мы можем сказать, что это одна из самых важных вещей, которая отделяет живое от неживого.

Поскольку вся жизнь, какой мы ее воспринимаем, сохраняется, опираясь на окружающую среду, – будь то богатые барием воды гидротермального источника или внутренняя часть клетки животного, – все известные формы жизни на Земле несут в себе одну и ту же элементарную биохимию. У жизни есть еще одна общая черта – наследственность, то есть существует различие между живостью блестящего гребня волны и теми организмами, которые она может нести в своих водах. Потому что хотя и тому и другому требуется энергия для принятия своей формы, только жизнь порождает дитя, похожее на родителя. Будь то кишечная палочка (лат. E. coli) или слон, новая жизнь создается на основе деления одной-единственной клетки. Более того, во всех живых клетках на нашей планете хранятся частички наследия в виде дезоксирибонуклеиновой кислоты и протекают определенные химические реакции, идущие с участием молекул рибонуклеиновой кислоты.

Более трех миллионов лет назад эти протоклетки[5], скорее всего, стали первым видом бактериальной жизни на Земле. Задолго до того как глаза животных смогли увидеть расстилающийся перед ними пейзаж, в океанах Земли царили бактерии. Со временем эволюция произвела захватывающие изменения и скалы заселили колонии цианобактерий[6] – тонкие нити голубоватых живых организмов, которые делали нечто такое, что впоследствии изменит мир: использовали солнечный свет для стимулирования своего жизненного цикла, производя взамен кислород. По мере роста этих бактериальных колоний совокупный эффект их присутствия создал условия для появления фотосинтезирующих растений и легких у подобных нам млекопитающих, но в то же время ограничил возможности других, таких как прекрасный Spinoloricus cinziae[7] – животное, обнаруженное несколько лет назад в Средиземном море, которое приспособилось жить при полном отсутствии кислорода.

В 1967 году Линн Маргулис выдвинула идею, что животные и растения, отличающиеся от первых бактериальных форм жизни, во многом обязаны своим происхождением явлению, которое называется эндосимбиозом. Это процесс, во время которого одна клетка поглощает другую, не переваривая ее. Теория Маргулис встретила активное сопротивление. С момента публикации и до момента, как эта теория стала общепринятой, она десять лет подтверждалась генетическими исследованиями. Доказательством эндосимбиоза служит наличие митохондрий в клетках животных, которые делятся самостоятельно и обладают собственной ДНК. Наши митохондрии, поглощающие питательные вещества и отдающие энергию, – это потомки тех бактерий, которые когда-то попали внутрь наших предков.

Представьте, что вы стоите на том же самом месте, что и во времена дымящейся безжизненной Земли, но теперь царит кембрийский период – около пятисот миллионов лет назад – и появились первые животные. В морях процветают такие существа, как аномалокаридиды – похожие на креветок животные с двумя закрученными придатками, чтобы отправлять себе в рот других животных. Именно в этот период в палеонтологической летописи появляется большинство животных окаменелостей, за ним следует обширный этап появления новых видов. Одна из теорий, объясняющих такой бурный рост жизненных форм, предполагает, что стало больше свободного кислорода. Более новые исследования говорят о том, что произошло резкое увеличение концентрации кальция в воде. Третьи предполагают, что виной тому гонка вооружений между хищником и добычей, а также эволюция зрения. Но наверняка не знает никто.

В то же время невероятное разнообразие жизненных форм, которое мы видим в сланцах Бёрджес[8]: окаменелые скелеты, различия в анатомическом строении останков мужских и женских особей, покрытые шипами или приспособленные к захвату очертания охотника и добычи, – показывает нам, как сильно мы связаны с обширной системой энергетических взаимодействий. И это обычное положение вещей для живых существ и окружающей среды, в которой они выживают, подвергаются изменениям и умирают. Формы жизни могут этому временно противостоять, но они не могут делать это вечно.

Ученый НАСА Майкл Рассел, в кабинете которого висит великолепная копия «Большой волны в Канагаве», однажды посоветовал мне помнить, что жизнь – «генератор энтропии». Другими словами, жизнь снижает внутреннюю энтропию, задействуя свободную энергию из окружения и рассеивая ее в виде тепла, что, в свою очередь, создает в окружении еще большую энтропию. Энтропия – это степень рассеивания энергии между частицами в системе. Тем, кто не владеет физикой, это мало о чем говорит. В этом случае на помощь приходит Пол Симон. Как он поет в хите 1972 года, «все связи рано или поздно распадаются…» Вспомните джин-тоник. Замерзшая в кубиках льда вода обладает меньшей энтропией, чем окружающее ее алкогольное море. Атомы в джине могут свободно плескаться вокруг и заполнять форму любого стакана, в который они попали, но атомы во льду организованы менее хаотично и теряют свою форму только тогда, когда тепловая энергия освобождает их.

Упорядоченный внешний вид жизненных форм можно рассматривать как временное состояние низкой энтропии, созданное за счет поиска и использования энергии. С точки зрения физики поедание других животных абсолютно оправданно, когда их вокруг достаточное количество. В забавной заметке, написанной биологом Александром Шрайбером в попытке борьбы с неверными представлениями антиэволюционистов, кратко описывается обмен энергией и продуктами жизнедеятельности между животными и окружающей средой: «Все организмы поддерживают свое состояние низкой энтропии, “поедая” свободную энергию и испражняясь энтропией». Энергия необходима для регуляторных процессов нашего организма, а беспорядок нужно вынести в отходы, которые мы отделяем и удаляем. Рассел предполагает, что, возможно, и сознание может быть способом «использования излишков энергии».

В то же время физик Джереми Инглэнд недавно утверждал, что размножение у организмов – это «отличный способ рассеивания [энергии]». Он разработал теорию, согласно которой второй закон термодинамики, или же закон возрастания энтропии, может влиять на то, что материя организуется в сложные структуры, включая и живые организмы. Если выяснится, что это правда, мы обнаружим основополагающий процесс, общий для живого и неживого, забавное сходство между снежными барсами и снежинками. «Очень заманчиво думать о том, какие явления природы мы можем подвести под общую крышу управляемой рассеиванием организации».

Жизнь на нашей планете можно условно разделить на автотрофов и гетеротрофов: организмы, которые используют энергию Солнца и химических реакций, и организмы, которые получают энергию от тех, у кого она уже есть. Наш вид необычен тем, что нам удалось использовать все больше и больше энергии, не эволюционируя при этом в другой вид. Мы достигли этого, сочетая социальное обучение, сложную культуру и технологии. Нам не нужно становиться другим видом, чтобы получить когти, как у аллозавров[9]; мы можем обменяться информацией, чтобы создать боеголовку или электростанцию. Другими словами, мы меняем наши инструменты, а не организмы. Огонь и копья работали сотни тысяч лет, пока мы не придумали, как одомашнить источники пропитания. Следующее большое изменение пришло с механизацией процессов, которая привела к промышленной революции. И это позволило нам использовать энергию богатых органических месторождений, которая накапливалась там с момента зарождения жизни.

Чтобы популяция доросла до одного миллиарда, потребовалась вся история человечества. Сразу после начала первой промышленной революции население по всему миру выросло более чем на пятьдесят процентов. За сто лет до 1920 года объемы сельского хозяйства увеличились вдвое. После 1920 года они увеличивались вдвое примерно раз в десятилетие. Ко второй половине XX века наша популяция начала расти примерно на миллиард в каждые десять – пятнадцать лет. Обычно основными ограничениями для роста групп живых существ выступают конкуренция, хищники и паразиты. Но рост численности нашего населения привел к научному ренессансу. За последние сто лет мы обнаружили несколько невероятных способов увеличения продолжительности жизни и ограничения опасности таких факторов, как болезни. Историки окрестили эту эпоху Великим ускорением. Она подарила нам все – от антибиотиков до генной модификации.

Но по мере того как растет наше население и потребности, растет и наше влияние на критически важные аспекты земных систем. По большей части это широко известно. Сегодня наш мир условно делится на пессимистов, которые видят неизбежный крах на горизонте; оптимистов, которые верят, что все устаканится и мы разумно подойдем к созданию более устойчивого мира; и футурологов, которым не нравится ни один из сценариев, и они ищут инвестиции для побега. Поэтому некоторые из нас бьют в тревожные колокола, другие изобретают экологически чистую энергию, а остальные пытаются переехать на Марс. Таково наше время.

Мы можем быть уверены в одном: однажды наша планета снова станет безжизненной. Если мы на секунду представим себя на месте Земли, мы увидим, что массовые вымирания форм жизни периодически случались в основном из-за комет, астероидов или ледникового периода, вызванного смещением оси вращения, – с разнообразными последствиями для следующего поколения живых существ. Но так будет не всегда. Со временем, спустя сотни миллионов лет, высокие уровни солнечной радиации спровоцируют генетические и структурные изменения, которые ограничат фотосинтез. От бурного многообразия растений, в том числе таких, как Nothia aphylla[10], чьи отпечатки сохранились в райниевых чертах[11] на севере Шотландии, количество растительности будет постепенно сокращаться, и в конечном итоге ее не станет совсем. Смерть растений ознаменует конец большинства оставшейся жизни. Мы склонны относиться к растениям небрежно и невнимательно, но именно они закладывают возможность для существования многоклеточных животных, таких как мы. Без них мы пропадем.

Отмотайте еще на миллиарды лет вперед, и динамическое вращение, преобразующее потоки внутри земной коры, – бурлящие расплавленные формы элементов, которые подарили нам железный век и монету с выгравированными словами “In God We Trust”, – перестанет приводить в действие магнитное поле. Вместе с ним пропадут и защитные механизмы, которые мы принимаем как должное, а также проявится губительное влияние солнечного ветра. Наша атмосфера, с ее солнечными днями и прохладными осенними утрами, будет уничтожена. Наши океаны испарятся. Возможно, перед этим еще сохранятся некоторые выносливые виды, например Deinococcus radiodurans[12] по прозвищу Конан-бактерия, способная выжить в самых агрессивных условиях. Но спустя еще более значительный срок поверхность Земли расплавится, и вся жизнь на ней прекратится.

По сей день никто из нас не знает наверняка, почему мы здесь и что находится в центре космоса. Мы точно знаем одно: живые организмы и силы, которые помогают им появиться на свет, могут быть весьма недружелюбными, даже катастрофическими. В известном смысле жизнь, возможно, появилась в результате жестокости, будь то энергия или экстремальная жара. Солнечная система и окружающая среда Земли творят ужасные вещи по отношению к животным, даже если это в конечном счете приводит к увеличению разнообразия и изменениям. Комета размером с деревню, из-за которой появился кратер Чиксулуб и временно снизилось биоразнообразие на Земле, тоже дала дорогу новым существам, в том числе и нам. С одной точки зрения астероид – зло, но с нашей – дар небес.

И все же мы живем в соответствии с правилами, определяющими, что есть доброе и правильное. Мы уверены, что наша любовь и опыт представляют собой ценность, и мало кто хочет оспорить эту точку зрения. И тем не менее сложно обосновать значимость того, кто мы есть и что из себя представляем, потому что в мире, где мы родились, нет ничего по-настоящему хорошего. Когда мы выглядываем в окно, мы видим качающиеся на ветру деревья, чьи листья поражены грибком, птица невдалеке разбивает скорлупу змеиного яйца, чтобы добраться до мягкого существа внутри, и нам сложно найти ответ на вопрос: какой же смысл мы вкладываем в жизнь? Когда мы пытаемся найти нечто совершенное, мы натыкаемся на вирусы, бактерии, вредителей и хищников. Насколько мы являемся частью всего этого?

Правда в том, что настроения и ощущения, которые придают нашим переживаниям и опыту такую интенсивность, возникают из исходного материала того мира, который находится перед нами. Мы находим красивым хоровод деревьев, и мясо птицы может казаться нам восхитительно вкусным. Все то, чем мы наслаждаемся, появилось в результате событий и процессов, которые совершенно не волнует, считаем мы это правильным или нет. Нравится нам это или не нравится, но то, чему мы придаем значение в жизни, похоже, происходит в мире, в котором нет никакого очевидного морального смысла.

Прошлым летом я ездила на раскопки в пустыне Юта. Там в руслах рек, где когда-то бродили динозавры в поисках пищи и возможностей, находят кости, которые когда-то им принадлежали. Когда динозавры перестают быть охраняемыми экспонатами музеев, в мозге происходит важный ментальный сдвиг. Одна бедренная кость, которую осторожно очищал палеонтолог, была выше моего ребенка. А такими крупными были не только ноги. Явно заметен был и огромный размер зубов и когтей, их целесообразная агрессивность. «Вот что, – подумала я, – может дать тебе потребность в энергии».

Незадолго до отъезда молодой человек, который показывал нам окрестности, указал на темную линию скал вдалеке. «Мы пока не уверены, – сказал он, – но там, возможно, лежат свидетельства существования ранних млекопитающих». Прищурившись, мы с мужем смотрели на пыльные скалы – возможные места обитания мелких ночных хищников, которые могли превратиться в класс теплокровных млекопитающих, к которым принадлежим и мы.

Основополагающие принципы распределения энергии могут временно создавать условия для таких профессиональных убийц, как T. rex[13], или отдавать предпочтение суперорганизмам вроде муравьев. Как бы то ни было, в это вовлечены силы, которые не предполагают движения вперед или неизбежной доброты. В эволюции жизни страдания как минимум столько же, сколько удовольствия, а напряжения столько же, сколько нежности. В дикой природе, где мозг должен быть чуточку больше, чем у одомашненных существ, танец охотника и добычи является неиссякаемым источником созидания. За увеличение интеллекта или закрепление поведения в диких условиях часто ответственны столкновения того или иного вида со смертью. Суровая правда в том, что большинство новорожденных животных умирает в течение первого года своей жизни. Эволюция достаточно практична, чтобы избавить маму-лосося от привязанности к сотням икринок, которые она может отложить во время нереста, ведь лишь два процента из них достигнут зрелости. Лучше не знать, что станет с остальными четырьмястами восьмьюдесятью пятью из пяти сотен, которые окажутся в желудках других животных и даже других лососей или на блинчиках, которые люди едят на вечеринках.

Но страдания и смерть, которые приносят хищники, могут поддерживать экосистему в целом с ее изобилием и разнообразием видов. Хищники существуют на всех уровнях природной системы, такие огромные и энергичные, что практически невозможно выделить какое-то одно животное или предсказать его влияние. Хищничество может изменить все – от динамики болезней в популяциях животных до связывания углерода. Классический случай общего преимущества некоторых хищников – заселение волками парка Йеллоустоун в 1995 году. Присутствие волков запустило череду изменений, которые до сих пор дают о себе знать. Последние волки в этой области были убиты охотниками в 1930-х. Пока их не было, увеличилась численность лосей. Когда волки вернулись, лоси стали больше двигаться, ивы – отращивать то, что активно объедалось, восстанавливая источник пищи для бобров, которые распространились и изменили динамику реки, невольно предоставив среду обитания рыбам и певчим птицам. Совершаемые волками убийства также стали давать дополнительный источник пищи многочисленным падальщикам – от воронов до медведей гризли. С точки зрения биоразнообразия волки необходимы и являются добром. Но от этого хищничество не становится более приятным событием в жизни других животных. Исследования Лианы Занетт и Майкла Клинчи показали, что уязвимость перед хищниками запускает в организмах жертв нейронные цепи страха, которые все еще заметны недели спустя. Подобного рода стресс может быть оправдан с точки зрения благополучия животного в целом.

Мы появились, исходя из этой логики, подобно всем остальным живым существам на Земле. В большинстве важнейших видов деятельности наше поведение не сильно отличается от поведения других животных. Мы часто убиваем и едим других животных ради получения энергии. Мы избавляемся от отходов жизнедеятельности нашего организма в виде кала и мочи. Мы чувствуем исходящие от тела другого человека химические вещества и реагируем на них. Мы общаемся, ищем пару и растим наших потомков. Однажды нечто обрывает жизненные процессы нашего организма, и он практически полностью разлагается армией микробов. В этом мы подобны всем остальным животным. Мы – из одного источника. Наши тела и чувства – часть нестабильного течения жизни, которая давала нам устрашающие механизмы и методы так же часто, как и приносящие пользу. И в целом мы тоже принесли как минимум столько же боли и страданий на эту дискотеку жизни на Земле, как и любой другой хищник. И мы сами должны чувствовать боль и страдание.

Но люди зачастую не понимают, что у эволюции нет определенного направления. Вспомните многоклеточные виды растений, грибов и животных. Они эволюционировали в ряде случаев, но там также были и возвраты к одноклеточности, особенно среди грибов. Одна из теорий предполагает, что мы получили многоклеточные организмы в результате сотрудничества различных видов одноклеточных организмов. Эта идея кажется привлекательной. Но также можно рассмотреть возможность, что при делении одноклеточного организма возник сбой. Клетки, которые не разделились, позже развились в отдельные ткани. Также не определена роль вирусов. Сейчас они – бич нашего времени и источник болезней и смертей, но существуют трасологические доказательства, что гены некоторых вирусов способствовали тому, что разные клетки стали отдельными органами и тканями организма животного. Суть в том, что жизнь не является ни откровенно хорошей, ни прогрессивной.

Все это могло быть невыносимо, если бы не вероятность того, что люди – особенные. Нечто важное охраняет нас от угрожающих сторон земной жизни. Нам говорят, что это идет из глубины человеческой природы, некоей важной части внутри нас. Мы не можем ее увидеть, не можем измерить, но она выделяет нас как самую важную форму жизни на Земле. Те, кто глубоко верят в Создателя, считают, что у нас есть душа, уникальная для каждого человеческого тела. С точки зрения светских гуманистов, у нас есть подобные душе ментальные силы, уникальные для человеческого мозга. Все это становится причиной, почему люди не являются животными полностью. По крайней мере, не в самых важных особенностях.

Это, в свою очередь, лишь отголоски намного более старых представлений о живых существах. Вспомните о тех философах и писателях, которых можно грубо объединить в одну группу механистов, веривших, что душа отвечает за рациональную деятельность ума и странным образом крепится к телу, что без нее человек является лишь машиной. Они спорили с анимистами, которые считали, что у всей живой материи есть анима – душа, и виталистами, которые рассматривали живую материю как бы пронизанную особой субстанцией, вызывающей движение и изменение.

Те же, кто верит, что мы созданы сверхъестественной силой, говорят нам: «Истинная природа Человека в том, что он – не животное, а человек, созданный по образу и подобию Бога». Так написано Международным комитетом по человеческому достоинству. Возникшая в Европе эпохи Ренессанса гуманистическая мысль гласит, что, когда мы становимся личностью, мы больше не являемся всего лишь биологическим организмом. Мы возвышаемся «над всеми прочими существами на Земле», как пишет Кант. Его утверждение – лишь капля в море огромного количества подходов к этой теме. По словам американского философа Эрика Т. Олсона, видного сторонника анимализма – ветви философии, которая утверждает обратное, – «эти философы говорят, что каждый из нас не является животным, но каким-то тесным образом с ним связан».

Эта идея – или нечто на нее похожее – служила источником глубокого утешения бесчисленному количеству человеческих жизней. Будь то душа или иная материя, всегда существуют способы вытащить человека за пределы невероятно анархичной природы. Все это – методы спасения людей от трудностей, с которыми сталкивает нас безнравственность природы. В разные времена и в разных местах эта идея может приобретать различные оттенки. Но в людях всегда есть нечто выдающееся, что спасает нас. Таким образом, от главных теорий о значимости человеческих жизней скорее веет психологической необходимостью, чем рациональностью.

Те, кто выступает против индивидуализма, присущего западным демократиям, склонны чрезмерно романтизировать реалии взаимоотношений человека и животного в других культурах. Хотя многие незападные традиции считают, что и люди, и животные – наследники духовной сферы, даже в такой системе верований, как буддизм, чья история включает в себя достаточное количество междоусобных войн и употребления в пищу животных, перерождение в другое животное не является поводом для торжеств. Также и образ вегетарианских последователей индуизма далек от реалий человеческой жизни. В Индии, где восемьдесят процентов населения считают себя индуистами, лишь двадцать процентов соблюдают вегетарианскую диету. В «Тайттирия-упанишада» бог Шива ясно дает понять, что люди уникальны в своей способности действовать на основе знаний.

Как бы то ни было, для наших все более тесно переплетающихся между собой популяций и экономик некоторые идеи о человеческой жизни становятся почти универсальными. Сегодня в мире распространена идея человеческого достоинства как чего-то, чем мы все обладаем, и как эксклюзивного набора руководств о том, как мы должны себя вести. Обсуждая историческое дело в южноафриканском суде против высшей меры наказания «Государство против Макуаньяне», судья Кейт О’Реган отметила, что «признание права на достоинство – это признание присущей человеческим существам ценности». Концепция, которую мы сейчас используем, была заложена в психику и правовые документы европейских наций уже тогда, когда семьи продолжали репатриировать умерших во Второй мировой войне. В немецкой конституции 1949 года заявляется, что «достоинство человека неприкосновенно».

Тут будет поучительна небольшая предыстория. В немецком языке слово die Würde близко к английскому worth – ценность/достоинство. Достоинство само по себе проистекает из древнеримской концепции влиятельности, мастерства и характера, которые мужчины – но не женщины – накапливали в течение жизни. Так же, как и слово value (стоимость/достоинство) в английском языке означает некую неудобную смесь репутации и моральной целостности, идея ценности и достоинства всегда ассоциировалась со статусом. Старофранцузское слово value как социальный принцип было позаимствовано из суждений о художественных полотнах в XVIII веке и попало в современный язык примерно в то время, когда миллионы молодых европейцев разрывало на части на землях Франции и Бельгии.

Современная концепция «ценности» как особой или внутренней стоимости когда-то была единым целым со старым английским понятием manworth, которое ранжировало людей согласно той цене, которую можно было заплатить Господу, если убивали одного из его подданных. Изначально возникшие в законах Хлотхера и Эдрика, эти кровавые деньги были придуманы не только для выплаты компенсации за потерю различных частей тела – рук, ног и так далее, – но также для определения социального статуса индивида. Благородный человек, например тан, мог оцениваться в 1200 шиллингов компенсации. Неотесанный свободный простолюдин (ceorl), от названия которого произошло слово churlish (грубый), оценивался максимум в 200. Жизнь слуги стоила мало или вообще ничего. Когда речь заходит о том, что имеет значение, общества всегда испытывают сложности с тем, чтобы не выбирать власть, богатство и статус.

Но настоящие трудности возникают из-за глобального распространения идеи, которая не может адекватно объяснить, что же мы подразумеваем под словом «доброта». Это очень актуально, учитывая, что люди настолько загрязнили свою среду обитания, что Всемирная организация здравоохранения заявляет о семи миллионах преждевременных смертей от загрязнения воздуха в год. А это более чем в десять раз превышает количество смертей, вызванных москитами Anopheles