Я начинал задыхаться, остро чувствуя свою обособленность, оторванность от мира живых, всё больше тяготясь одиночеством.
Мне захотелось как можно скорее покинуть мою добровольную тюрьму. И теперь, по истечении долгого времени в моей голове сформировалась другая цель – обрести свободу от свободы. Та свобода, к которой я стремился, убегая из детского дома, уже не казалась мне настоящей свободой. За долгие месяцы скрытой от посторонних глаз жизни в Эрмитаже она казалась мне не чем иным, как большой, красивой, комфортной, но – тюрьмой. Видимо, я просто перерос моё сегодняшнее положение добровольного пленника. Жизнь активно подталкивала меня к принятию другого решения. Осознания себя и окружающего пространства. Требовала изменения моего дальнейшего существования.
Приближалась осень. Счёт времени я не вёл, но определил это по желтеющим за окнами музея деревьям. Я стоял около одной из моих любимых картин, «Возвращение блудного сына». Среди картин голландских художников, представленных в Эрмитаже, я заметил и выделил её не сразу. Но всё чаще в своих многокилометровых прогулках по залам музея я останавливался рядом с ней и задумывался над судьбами изображённых на ней людей. Потрёпанная одежда героя картины, раскаяние во взгляде, ожидание счастья воссоединения с семьей – всё это чем-то напоминало мою судьбу. Ошеломлённый, я сделал карандашный набросок с картины Рембрандта, сложил его вдвое и убрал в карман моей старенькой курточки. Бумагу, как и карандаши, я подворовывал в реставрационных мастерских. Большой толстый альбом для рисования, взятый мною из гардероба, я давно исписал, а наброски с картин великих мастеров, за неимением места хранения, с сожалением выбросил.
Один за другим.
Переживая и казнясь.
С подрагиванием рук.
Рисовать мне, как и бабушке Алине, нравилось с раннего детства. И здесь, в музее, я использовал неограниченное количество свободного времени и перерисовывал на бумагу понравившиеся мне сюжеты картин. Рисунки я носил с собой не все. Особенно, на мой взгляд, удавшиеся складывал в карман. Неудачные тут же выбрасывал в корзины для мусора.
Время от времени, наводя порядок в сильно оттопырившихся карманах, я доставал всё нарисованное, перебирал, сортировал, часть опять выбрасывал, чтобы освободить место для новых набросков. И всё время мечтал о мольберте, подаренном мне бабушкой на моё десятилетие и оставленном в нашей квартире. Мечтал о своём письменном столе, где в выдвижных ящиках были аккуратно сложены необходимые вещи: три коробки с карандашами, несколько коробок с цветными мелками, два альбома с марками, тюбики с красками, стопки бумаги, ручки, линейки, ластики, оловянные солдатики и много чего другого, нужного подрастающему мальчику. Всё это осталось в далёком прошлом, которого, кажется, и не было. Или было? А может быть, всё это мне только снилось – и ласковые родители, и любящая бабушка, и школа, и мой письменный стол?..
Нет, это был точно не сон. У всех детей есть или были родители и бабушки-дедушки. И у меня тоже. Были, а сейчас нет. Злая судьба унесла от меня счастье жить с семьёй.
Счастье быть кому-то нужным.
Радость быть любимым.
И от таких мыслей и воспоминаний становилось горько и обидно. Слёзы текли по моим давно не мытым щекам.
Заливали лицо.
Капали на грудь.
Откладывали в душе ещё одну толику печали.
Морщинку грусти.
Складку взрослости.
Душа рвалась на части от тоски, сгорала без любви, томилась без общения.
Рассматривая в сотый, наверное, раз, босую ногу стоящего на коленях человека, изображённого на картине, я раздумывал о том, что скоро и мне придётся ходить босиком. Найденные когда-то в гардеробе ботинки совсем развалились. Последнюю футболку и маленькие, разрезанные по бокам детские трусики я давно уже выбросил – они источали ужасный запах немытого тела и нестиранного белья. С рубашкой, спрятанной под лёгкой спортивной курткой, я хотел расстаться на следующей неделе. Рукава её обтрепались, половины пуговиц не было. Мой внешний вид мог, независимо от моего желания, подтолкнуть меня к печальному концу. Именно этого нельзя было допустить. Именно этого я панически боялся, ожидая каждую минуту грозного окрика. От любого служащего музея.
Печальные размышления, навеянные картиной, увели в страну грёз, и я не сразу почувствовал рядом чьё-то присутствие. Подошедший к полотну великого живописца человек стоял чуть сбоку от меня и излучал спокойную силу. Он стоял, смотрел на ту же картину, что и я, и уходить, кажется, не входило в его планы. Я скосил в его сторону глаза и немного успокоился – рядом находился просто один из посетителей музея. Не собираясь ни с кем из посторонних делить место возле «своей» картины, я решил отойти и позднее ещё раз вернуться в зал, но не успел сделать шаг в сторону, как услышал густой и очень приятный мужской голос, обращённый явно ко мне:
– Неужели подростку интересна такая взрослая картина?
– А чем, по-вашему, должны интересоваться подростки? – неожиданно дерзко вопросом на вопрос ответил я и с опаской поднял глаза на незнакомца. Стоящий рядом мужчина не казался страшным или опасным. И что странно – он улыбался. Набрав в лёгкие побольше воздуха, я приготовился его выслушать. В голове же крутилось, как при малейшем опасном движении незнакомца можно быстро удрать. Верить ему у меня не было оснований. Хотя и не верить – тоже. А поговорить ох как хотелось. Просто поговорить.
– Подростки могут интересоваться импрессионистами, к примеру. «Мадонной Литтой». «Девочкой на шаре». Что ещё вы изучаете в школе?
Никаких движений в мою сторону незнакомец не делал. Он стоял неподвижно и внимательно смотрел на меня. Его улыбка, правда, несколько поблекла – он, видимо, разглядел мою потрёпанную одежку.
Несмотря на охоту поговорить, ответить незнакомцу оказалось нечем, потому что я не знал, что сейчас изучают мои сверстники в школе. Может быть, этот вопрос был просто ловушкой? Но зачем и с какой стати незнакомцу ловить чужого мальчика? Он мог просто взять меня за руку и отвести к дежурному, но ведь не сделал. Значит, тут что-то другое.
Молчание затянулось, так как я заблудился в собственных мыслях. Ответить оказалось нечего. Вокруг слышался неясный гул голосов посетителей, неторопливо обтекающих нас. Люди останавливались на минуту, смотрели на картину, задумывались на миг, шли дальше. От картины к картине. Из зала в зал. Мой страх постепенно начал оседать, путаясь кривыми ногами между осторожностью и верой в добрые намерения незнакомца, пока меня не настиг следующий вопрос:
– Не покажешь мне свои рисунки? Кажется, у тебя интересная манера рисовать. Мне нравится.
Я увидел протянутую ко мне руку. Ни шага в мою сторону. И вновь – широкая улыбка. Как загипнотизированный, я смотрел в глаза незнакомца и медленно вытягивал из кармана пачку листков, самый верхний из которых оказался сложен рисунком наружу. Отцепив один лист от тощей пачки, я вложил его в протянутую руку. Чуть сощурив глаза, мужчина внимательно изучил рисунок и заинтересованно спросил:
– Где ты учился рисовать?
На меня смотрели серьёзные глаза. Незнакомец уже не улыбался, но своим вниманием к моей работе почти заслужил доверие. Чувство страха, затаившееся в дрожащих коленях, исчезло. Мне хотелось открыться этому сильному человеку.
– Меня учила бабушка.
– Как её зовут?
– А зачем вам знать? – мой заснувший страх вдруг вздыбился и вылез наружу. Недоверие к незнакомцу вернулось и заставило меня внутренне съёжиться.
– Не бойся, я не хотел тебя испугать. Я преподавал много лет рисунок в Академии художеств. Меня зовут Николай Львович Кудрин. Можешь сказать это имя своей бабушке. Она наверняка меня знает. Наш мир искусства не так уж велик.
– Бабушка умерла.
– О-о, прости. Не знал. К слову сказать, у тебя замечательное видение предмета. Это редкое качество у начинающего художника. Но рука у тебя пока слабовата. Если хочешь, я могу дать тебе несколько уроков. Бесплатно. У тебя есть талант, мне это сразу бросилось в глаза. Может быть, покажешь все свои наброски?
Опять протянутая рука. И лёгкая улыбка, такая доверительная. Я протянул руку с помятыми рисунками. Зашелестели листы. Лицо мужчины выражало удивление и непонятную радость.
– Я тебе сейчас напишу свой адрес и телефон. Позвони или приходи в любое время. Мне обязательно нужно посмотреть, как ты работаешь. Я мог бы тебя многому научить. Если ты захочешь. Поверь, тебе обязательно нужно учиться и развивать свой талант. Нет, лучше передай телефон родителям. Пусть они мне позвонят, я смогу им лучше объяснить, чем тебе.
Речь мужчины звучала несколько сбивчиво и торопливо. Он, кажется, волновался сильнее меня.
– У меня нет родителей. Я сирота.
Слова вылетели помимо моей воли. Я совсем не хотел открываться перед незнакомым человеком. Видимо, жажда общения была так сильна, что подсознание само вытолкнуло слова наружу, не утруждая себя мыслями о последствиях такого рода откровений. Впрочем, мне уже было всё равно.
Я устал быть один.
Устал молчать.
Устал скрываться.
Устал бояться.
– Где же … Как … Гм, хочешь поесть? Пойдём, я тебя покормлю. У меня сегодня много денег – я продал одну из своих картин. Да и время обеденное! Пойдём!
Предложение было так заманчиво, так притягательно. Мысли заметались в голове, а рот тотчас наполнился слюной, не давая словам выскочить наружу.
Кто он – Николай Львович?
Правду ли говорит?
Зачем хочет меня накормить?
Если пойду с ним, смогу ли вернуться назад?
Хочу ли я назад?
А чего хочет он?
Возможно, это шанс выбраться из моего добровольного плена. Нужно его использовать. Он ничего не сможет сделать мне плохого – бегаю я быстрее его. И назад всегда сумею вернуться. Путь мне знаком. Нет, ничего плохого не случится, если я на время выйду отсюда. Как я соскучился по жизни!