Благословенная сложность бытия
Любой пруд – это живая экосистема. Там по вечерам заводят свои концерты лягушки, там плавают какие-никакие, а рыбки, за которыми охотятся настоящие птицы, падающие камнем на воду и уносящие в клюве очередную мелюзгу. Там жизнь кишит кишмя, и видно это не только маститому биологу, но и простому обывателю.
Обыватель неприхотлив. Обывателю мало надо. Ему лишь бы сесть у берега с удочкой или с друзьями у костра. Ему лишь бы ощутить подсознанием, что он находится в отдаленном подобии рая. И нам от него ничего не надо. Лишь бы бутылки не разбивал о камень, но унес с собой и костер потушил. Лишь бы не утонул по пьяни в экосистеме под названием «озеро».
Биологи и экологи говорят нам о том, что экосистема тем прочнее, чем сложнее. То есть чем больше в ней живых участников, чем из большего количества видов она состоит, тем больше шансов у нее на выживание и тем большей степенью здоровья и устойчивости она обладает.
Сказанное с любовью и одновременной тревогой перевожу на семью.
Если применить тезис, высказанный по поводу заросшего тиной пруда, к семейным отношениям, то он прозвучит так: чем больше людей разных поколений составляют семью, тем больше шансов, что психическое здоровье нового члена этой семьи будет в норме.
Теперь поясняю примером и по необходимости рисую идеальную картину. А может, картину из недалекого прошлого.
Человек пришел в мир. Мать отстрадала и в свой черед возрадовалась, как и говорит Евангелие. Человек откормился грудью, отплакался, лежа на спине, затем встал на четвереньки, пополз, затем пошел, то и дело падая и плача. Наконец он уже и ходит, и говорит, что сравнимо по масштабу с зарождением новой вселенной. Теперь его не просто окружает мир, но он мир этот видит, воспринимает и осознает.
Очень хорошо – ни с чем не сравнимо хорошо, – если мир, видимый и воспринимаемый новым человеком, благословенно сложен.
В нем должен быть дедушка и его спутница – бабушка. Это – настоящие динозавры. Добрые и доисторические. Это люди из святого и недостижимого прошлого. Бабушка пахнет ряженкой и хлебным мякишем. Дедушка – табаком. Еще дедушка колюч от щетины. Оба они любят брать внука на руки и рассказывать о том, что видели они и что внук может увидеть только внутренним зрением. Это живые представители всей человеческой древности. Видя их, ребенок подкожно воспринимает идею того, что мир очень древен, очень сложен и что бабушка с дедушкой – крайние звенья цепи, к которой ребенку посчастливилось прикоснуться.
Далее следуют мама и папа. Не одна мама, а непременно – мама и папа. Мама – это самый красивый и добрый человек в мире. Но добрым он может быть только если где-то на фоне мелькает папа. В его отсутствие – полное, то есть, отсутствие – мама остается самым красивым человеком в мире, но становится также и самым злым, самым раздраженным человеком в мире.
Папа же является по определению самым сильным человеком в мире, которого заслуженно любит самый красивый человек.
Пока самый красивый и самый сильный человек живут вместе и ребенок осознает себя их ребенком, он живет в подлинном раю. Сей психологический рай характеризуется защищенностью и безответственностью. За все отвечают они, сильные и красивые. А ты живешь за их спиной как у Христа за пазухой, и смысл этого выражения станет тебе понятен много позже.
Еще должны быть братья и сестры. Ребенок может ненавидеть их по временам, может опасаться, что за старшими ему придется донашивать все, вплоть до старой жены (вспомни мультик про Карлсона). Но эти братья и сестры рождают в душе (прежде всякой богословской рефлексии) чувство коллективной ответственности, чувство локтя и еще Бог знает сколько всяких чувств.
А еще должны быть разные тети и дяди, двоюродные братья и сестры, которые собираются время от времени вместе на праздники или похороны, шумят, мешают жить, раздражают, но…
При этом всем они дают ощущать, что жизнь сложна, что жизнь – ковер, а ты – нитка, вшитая в ткань ковра. Нитки сверху над тобой, нитки – под тобой, они справа и слева. Распусти их, начни резать их или поджигать – стройное единство распадется, ты останешься всего лишь ниткой, а не частью ковра. И дай Бог, чтобы некая птица унесла тебя для использования при сооружении гнезда на одном из берегов экосистемы, чтобы не ждало тебя нечто худшее и более бесполезное.
Жизнь должна отличаться благословенной сложностью. Вместо этого она стремится к радикальному упрощению, которое на языке социологии и психологии зовется индивидуализмом.
Всяк сам по себе. Ни дедов с бабками, ни запаха хлебного мякиша и дешевого табака. Ни кузин с кузенами, ни теток с дядьками. Подраться не с кем. Не на кого крикнуть «Это он!», потому что и невымытая посуда, и разбросанные вещи – твоих рук дело. Больше никого, кроме тебя, нет. Ты в семье один.
Один. Для ребенка это страшное слово. Папа исчез, дед умер, тот дядя, который не папа, тоже исчез. И ты – один.
Кроме тебя только психованная мама, измученная одиночеством. А ты – ее затюканное дитя, смотрящее на мир такими глазами, словно уже слышан гул приближающегося бомбардировщика.
Се – наша жизнь, граждане. А у нас при этом хватает глупости смеяться перед телевизором.
Самое корявое дерево в лесу, скорее всего, выживет и упадет только под старость. Но самое сильное дерево на вершине заголившейся, как лысина, поляны упадет раньше. Его спалит молния или повалит буря. Оно – одно. Оно – не жилец.
Психологическим здоровьем и способностью выжить везде веет от человека, которого в детстве и юности окружали десятки родственников, сующих в карман пряник, дающих подзатыльник, шепчущих на ухо важные жизненные советы. Перепуганным и напряженным по необходимости придется чувствовать себя человеку, который был всю жизнь один. Его ласкали с надрывом, как перед смертью, его боялись отпустить на лишний шаг от себя. Ему вложили в голову картину враждебности мира и собственной уникальности. Это ложная парадигма.
Мы тоскуем по норме и обличаем современную жизнь в ее уродливости. Но мир подрублен под корень, и там, где нам кажется, что болезни понятны, мы клеймим, скорее всего, лишь побочные следствия того уродства, в котором живем, словно рыба в воде. Мир болен больше, сильнее, чем нам кажется, и носителем всех болезней мира, свернутых до размеров ДНК, является каждый из нас.
Простое стало редкостью, и обычное превратилось в чудо. Очевидно, из-за треснувшего фундамента нам никогда не поднять стены духовного дома так высоко, как поднимали их наши предшественники. Очевидно, лишившись элементарной базы нормальной жизни, мы стали бесполезны ко всему, кроме покаяния. Покаяние сохранит свою силу и актуальность до той самой секунды, когда зазвучит архангелова труба. А остальное нет, не сохранит.
Безногие не бегают стометровку наравне со здоровыми, и нам, безногим, не дано почти все то, что с большей легкостью давалось поколениям предыдущим.
Разрушение семьи – вот имя главенствующей язвы, которая лишила нас и силы, и мудрости, и возможности роста. Но не спешите исцелять язву собственными силами. То, что разрушалось столетиями, нельзя восстановить за годы. Да и не дело это одних лишь рук человеческих. Посему, опознав свое врожденное уродство, сядем тихо и начнем дышать носом.
Ведь если калека стремится изобразить из себя здорового, то с него и спрос иной. А если он знает о своих недугах и сам от себя не бежит в лес фантазий, то для спасения ему нужна лишь безропотность, и вера, и неосуждение.
Вот почему отцы настаивали на том, что в последние времена людям будет оставлено одно лишь покаяние без всякого иного подвига.
Обо всем этом хорошо думать вдалеке от шума и пыли, суеты и маеты, сидя где-нибудь на природе.
Где? Правильно – на берегу какой-нибудь экосистемы под названием «озеро». Там квакают жабы и крякают селезни, там ивы склоняют до самой воды свои грустные ветви, там кругами на воде дает заметить себя играющая рыбка, там, в едва волнующейся глади, по вечерам отражается светило малое, созданное для управления ночью.