За годы работы психиатром в тюремной больнице, а впоследствии судебным экспертом я имел возможность наблюдать и документировать преступления, совершаемые как душевнобольными с психотическими расстройствами, так и лицами с серьезными нарушениями личности. На основе этого опыта я написал исследования о преступлениях параноиков, психотических убийствах родителей, извращенных действиях, механизмах перехода к насилию у психопатов, а также отдельную книгу о серийных убийствах[1].
Большинство людей воспринимает подобные деяния как нечто выходящее за рамки нормального. Наше естественное стремление – сразу же отнести их к категории чудовищного или патологического. Мы не ощущаем угрозы стать похожими на таких преступников, считая немыслимым совершение подобных ужасов. Это явление находится за пределами нашего понимания. Однако вопросы, которые я намерен рассмотреть, прямо противоположны этим представлениям.
Эта книга[2] преследует две цели: исследовать феномен банальности зла через призму психической жизни и изучить пустоту мышления, сопровождающую варварство обычных людей. Рассмотрим несколько примеров: муж, наносящий жене сотню ножевых ранений; молодая женщина, душащая своего новорожденного ребенка во время родов; юноша, убивающий из-за отказа дать сигарету; мошенник, разоряющий целую семью; подросток, становящийся радикалом и планирующий массовые убийства; государственный служащий, уничтожающий семьи, с которыми прежде мирно сосуществовал.
Что объединяет все эти случаи? На первый взгляд – немногое. Однако есть два существенных аспекта, которым посвящена данная книга.
Прежде всего, стоит отметить феномен недоверия и изумления, который неизменно сопровождает подобные события как среди окружающих, так и в средствах массовой информации. Это превратилось в своего рода ритуал: спрашиваешь соседей, родственников, преподавателей – и каждый с потрясенным видом утверждает: «Это был обычный человек – мужчина или женщина», – то есть такой же, как мы.
Психиатрическая экспертиза в большинстве случаев исключает наличие психических заболеваний или серьезных расстройств личности. Парадокс заключается в том, что эти субъекты, совершившие варварские поступки, тем не менее, попадают в широкое поле нормальности, в то самое «общее несчастье», о котором говорил Фрейд. Они остаются обычными людьми, независимо от особенностей характера и проявлений нарциссизма, которые может выявить психологическое обследование.
Сегодня, следуя концепции Ханны Арендт[3], при столкновении с варварством принято отвергать исключительность в пользу обыденного. Однако мы по-прежнему не можем избавиться от дилеммы между обыденным и чудовищным. Наша первая, рефлекторная реакция – эмоциональная и заключается в стремлении квалифицировать подобные действия как чудовищные, отвергая их как нечто нечеловеческое, отличное от нас.
Абсурдность такого радикального отторжения, выводящего за пределы человечества, в конечном счете заставляет нас признать, что эти преступники – часть нашего мира. Мы остаемся в постоянном колебании между чудовищным и заурядным, поскольку на карту поставлено слишком многое. Болезненный вопрос о том, являемся ли мы все потенциальными варварами, неизбежно порождает иллюзию радикальной «инаковости» преступника. Это защитный механизм, особенно учитывая, что каждый из нас в глубине души допускает возможность совершения какого-либо воображаемого или фантастического преступления.
Мы склонны путать универсальную фантазию с реальным переходом к преступлению, подобно мифу об Эдипе и убийству настоящего отца. В глубине души мы подозреваем собственную способность к худшим поступкам, но предпочитаем убеждать себя в невозможности совершения подобных ужасов.
Дихотомия «как мы – не как мы» лишает нас возможности предвидеть ответ. И положительный, и отрицательный ответы кажутся неестественными – от полного отрицания до признания радикальной инаковости. Исключив «монстров» из человеческого состояния, мы приходим к ситуационной теории: при определенных условиях любой мог бы совершить подобное.
Важно понять не столько структурные особенности личности, сколько процессуальные механизмы, побуждающие внешне обычных людей к неслыханным поступкам. Речь идет о серии трансформационных процессов и изменений в самовыражении личности, а не о каком-то особом «семени зла». Структурная клиническая психиатрия здесь оказывается недостаточным инструментом.
Варварство возникает не изначально, а как результат последовательных адаптаций и психических реакций. Люди, изначально не более предрасположенные к насилию, чем многие другие, постепенно приобретают склонность к преступлению и жестокости. Варваром не рождаются – им становятся.
Это «обучение злу» разрушает личность. При индивидуальном преступлении субъект теряет контроль над своими действиями, а в коллективном преступлении человек полностью сливается с групповой волей, теряя способность к самоанализу и рефлексии.
Это не означает смягчения уголовной ответственности. Субъекты полностью отвечают за созданное ими состояние, которое не является следствием болезни.
Необходимо отказаться от упрощенных объяснений, ищущих источник зла в личности. В личности, склонной к терроризму или геноциду, не больше индивидуальности, чем в личности, предрасположенной к преступлениям страсти или детоубийству. Это может быть необходимым, но далеко не достаточным условием.
Главный вопрос остается неизменным: почему одни люди сопротивляются злу лучше, чем другие?
История с ее чередой кровавых событий – от криминальных сводок до масштабных терактов – должна заставить нас признать очевидное: на земле недостаточно психически больных, психопатов или извращенцев, чтобы объяснить весь масштаб человеческого насилия. Человечество опозоривает себя самостоятельно, без помощи патологии.
Это постоянное чередование и колебание между различными точками зрения неизбежно приводит к дискуссии о концепции обыденности зла, разработанной Ханной Арендт. Ей я отвел отдельную главу, посвященную взаимодействию философского подхода и клинического взгляда. Ханна Арендт присутствует не только в названии моей работы, но и в каждой ее части, поскольку ее идеи постоянно подтверждаются судебной клинической психиатрией.
Согласно ее пониманию, зло прежде всего коренится в пустоте мышления – в неспособности осмыслить и сформулировать наши внутренние конфликты или, проще говоря, психически их сдерживать. За исключением редких случаев психопатии или безумия, зло не воспринимается как зло. В искаженном мировоззрении оно проявляется под маской хорошего, справедливого, чистого, доброго и законного восстановления порядка вещей – как у лиц, совершающих геноцид или террор. Когда эта способность утрачивается, ничто уже не сдерживает возникновение ужаса – как у преступников на почве страсти, неонацистов или убийц по ничтожным поводам. Когда исчезает способность мыслить от первого лица, становятся возможными все злоупотребления в сфере денег, власти или секса – как у жертв мошенников.
Я не философ и не претендую на это звание. Меня привлекли в работах Арендт именно их клиническая составляющая и ее вклад в криминологию. На крупных судебных процессах, начиная с процесса Эйхмана в Иерусалиме[4], постоянно ведутся одни и те же дебаты. Невозможно быть экспертом, судьей или адвокатом, не сталкиваясь с феноменом банальности зла.
Нам необходимо перейти от области необычного, выходящего за рамки нормы, бесчеловечного или болезненного к области обычного, обыденного, человеческого и нормального. Поскольку эти термины часто используются в моей работе, необходимо уточнить их значение.
Слово «обычные» характеризует людей в их повседневной жизни вне преступления. Они не выходят за рамки общепринятого поведения. Как отмечал психиатр Дуглас Келли после встречи с нацистскими лидерами на Нюрнбергском процессе, «подобных индивидуумов очень легко найти в Америке». Это не означает, что психиатрия не может сказать ничего о функционировании их психики. Ни один клинический случай не описывается как «обычный», ни одна экспертиза не ограничивается лишь констатацией «обычного» психологического профиля. Это лишь указывает на отсутствие явной патологии.
Термин «банальный» относится к механизму, посредством которого преступления проявляются у обычных людей. Сами преступления не бывают банальными, но психические механизмы, позволяющие им проявляться, могут быть квалифицированы как банальные.
Что касается термина «нормальный», важно четко определить его значение. Я исключаю утопическую или идеальную нормальность, предполагающую совершенное психическое функционирование, а также статистическую нормальность, основанную на характеристиках большинства. Не имею я в виду и функциональную нормальность, свидетельствующую об адаптивной гибкости и способности преодолевать психические конфликты.
Когда я использую слово «нормальный», я просто противопоставляю эти ситуации области психических болезней, подчеркивая отсутствие принадлежности к психиатрическим классификациям. Психиатры, в силу профессиональных обязанностей определяющие вменяемость или невменяемость пациентов, всегда подчеркивали: самые страшные злодеяния не являются прерогативой душевнобольных. Позвольте мне присоединиться к их взглядам.
Однако возникает сложность, когда мы просто исключаем патологическое. Недаром Ханна Арендт иронизировала над психиатрами, настаивавшими на нормальности обследованных ими нацистов. Дело в том, что они имели в виду не то, что подразумевала она.
Отсутствие психоза само по себе не гарантирует автономию, подвижность и свободу выбора мышления. Эти люди не были нормальными ни в идеальном смысле, ни с точки зрения гармоничного и функционального развития психики. Это противоречие, этот источник двусмысленности будет постоянно присутствовать в моих рассуждениях. Они обычные, но не совсем нормальные. Нормальные, но лишь в первом приближении. Они не больны, но и не обладают абсолютным психическим здоровьем.
Хотя концепция банальности зла исключает сумасшествие, она часто связана с посредственностью психического функционирования – будь то в форме адаптивности, конформизма, жесткости или механического мышления, отрезанного от эмоциональных и аффективных источников. Добавим сюда «нормопатов», которые внешне соответствуют стандартам, но лишены доступа к собственной психике.
Когда я говорю об «отсутствии мышления», это не означает, что все эти люди – идиоты. Для психоаналитика живое мышление связано с идеей трансформации, движения, динамики. Это относится к понятиям субъективации и психической проработки. Первая определяется движением субъекта с целью повторного присвоения в собственном психическом пространстве того, что ранее не было познано. Вторая обозначает интеграцию возбудимости в психику через связывание ассоциативными цепочками.
Я буду постоянно обращаться к психодинамической клинической практике, стремящейся уловить процессы и движения, которые направляют психическую жизнь в лучшую или худшую сторону. Без этого ориентира простое выявление характеристик личности или их классификация дают лишь частичный ответ.
Когда речь идет о проницательности, обдумывании и принятии глубоко личных решений, это касается не только способности выбирать обязательства или отстаивать моральную позицию. Сюда также входит способность испытывать эмоции, сохранять способность к мышлению в состоянии стресса, поддерживать связи с другими людьми, с прошлым, настоящим и будущим.
Как эксперт, я верю в педагогику сложности. Мне неприятны обвинения в использовании жаргонизмов. Некоторые могут усмотреть в моем подходе упрощение, словно стремление обратиться к широкой просвещенной аудитории заслуживает порицания, но это мой осознанный выбор.
В целях соблюдения этических норм я намеренно изменил детали, чтобы случаи, подтверждающие мою точку зрения и уже рассмотренные публично, оставались неузнаваемыми. Я понимаю, что удалил информацию, важную для полного понимания дела, но это было неизбежно.
Это последнее обращение к выбранной теме. Те, о ком пойдет речь далее, совершали варварские поступки, но не являются ни больными, ни извращенцами. Каждую главу можно читать как самостоятельную иллюстрацию определенной формы преступного насилия. Однако все это также можно воспринимать как части единой головоломки, которую непросто собрать: варварство обычных людей.