Жила-была кошка, и было у неё девять жизней. А чем я хуже той кошки? Тем, что пол у меня другой, задница не обременена хвостом и потолок вечно набекрень? Так это для количества жизней несущественно. По крайней мере, я так думаю. Посему, начну-ка я своё повествование иным манером.
Живу-бываю я, и есть у меня девять жизней. Согласен, ассортимент небольшой, но, всё же, это больше, чем одна жизнь, как у других людей-человеков, что, несомненно, делает меня особенным. Но вся моя особливость станет былью лишь тогда, когда закончится моя первая жизнь и начнётся одна из следующих. Какую бы мне жизнь выбрать? Сразу девятую? Или седьмую? Или третью? Для меня нечётные цифры почему-то имеют большую притягательность, чем чётные. Они более ершистые, более самостоятельные, более непредсказуемые. И более затасканные. Попроси любого человека называть любую цифру от нуля до девяти, и процентов восемьдесят из опрашиваемых назовёт нечётную цифру. Не веришь? Просто пройдись по офису с листочком и ручкой. Или прокатись с листочком и ручкой на карусели. Пробегись по подъезду. Постой у обувной мастерской. Посиди в метро. И записывай, записывай, записывай, ответы всех тех, кого ты вырвешь на полсекунды из суматохи или мутного болота их единственной жизни. Тогда ты увидишь, что абсолютно большинство из твоих респондентов выберет нечет. Но я не хочу быть большинством. По крайней мере, в таких вопросах, как моя вторая жизнь. О! Вот оно и свершилось. Я сам сделал за себя свой выбор. Вторая, так вторая. Будем считать, что первая жизнь умерла. Да здравствует жизнь номер два!
Первым делом выхожу из метро. Иду по улице. Снег, ветер в лицо. Впереди две миниатюрные девушки нашего времени: обтягивающие джинсы, сапоги на ногах-спичках, сумки на полусогнутых руках, тёмные куртки, крашеные волосы до плеч, две сигареты и один разговор на двоих. Вернее, крик души. Одна из прекрасных барышень, бытописуя свои будни, козыряет перед другой всеми матерными словами, которые она знает. Быстро выясняется, что матерный язык она знает на уровне английского, поэтому хрупкой горожанке приходится постоянно повторяться, растиражировав пару нецензурных выражений на весь свой текст. Но её подружку это не смущает. Она энергично поддакивает товарке, используя всё тот же небогатый словарный запас, не забывая курить по ходу движения. Порывы ветра упорно доносят до моей головы сигаретный дым, отзвуки какого-то другого неприятного запаха и жалкие остатки великого и могучего. Моей голове это не нравится, и я легко обгоняю девчонок, лавируя в разнонаправленных, но таких одинаково хмурых людских потоках. Услышав очередной девичий мат, поворачиваю голову, чтобы увидеть тот неумелый милый ротик, который дал ему жизнь. Меня накрывает волна мерзкого запаха, и я вижу, как изо рта моей случайной попутчицы вместо слов льётся вонючая склизкая гниль. Я ускоряю шаг. Чужой гнили мне не надо: мне бы со своей расхлебаться. Но я не могу удержаться и ещё раз оборачиваюсь на таких типичных подружек двадцать первого века, чтобы пронести этот гнилой образ через всю свою вторую жизнь в качестве назидания самому себе.
– Чего уставился? Иди к чёрту!
Прозрачные, еле различимые следы стыдливости, заставили подружку подружки ответить на бесцеремонный взгляд незнакомого человека хотя и грубо, но без мата, что меня нисколько не удивило. Я поспешил исполнить просьбу объекта моих наблюдений. Да, да! Это была просьба, ибо за грубостью формы скрывалась крайняя неуверенность содержания. Если бы барышня знала, что временами я бываю удивительно послушным, она, скорее всего, понадеялась бы на то, что сейчас настало именно такое время, и непременно послала бы меня не «к», а «на». Но барышня не могла знать, что в основном моя покладистость просыпается лишь тогда, когда мои желания совпадают с желаниями других людей, и что это как раз тот самый случай, поэтому она не потребовала, а всего лишь попросила меня убраться к чёрту. К чёрту, так к чёрту. Я киваю случайным подружкам и отправляюсь в гости к нечистой. Для этого мне нужно всего лишь на всего нырнуть в подземный переход.
Ныряю. Переход широкий, длинный и с потугами на творчество. Очередные весёлые ребята с гитарами терзают покойников в надежде, что то, что от них осталось благодаря стараниям постоянно фальшивящих собратьев по переходам, даст самодеятельным певцам по паре бутылок пива на брата. Не имею привычки служить костылём для чьих-то еле ковыляющих надежд, поэтому бодро прохожу мимо протянутой шапки и натянутой похмельной улыбки.
– Мне не до вас, ребята, – вместо денег бросаю на ходу попрошайкам с раздолбанной гитарой, – я тороплюсь, мне к чёрту надо.
Чёрт не бог, к нему можно и опоздать. А опоздаешь – пропустишь что-нибудь интересное, что не входит в мои планы. Я иду по переходу быстро, поэтому преодолеваю его меньше чем за считанные минуты. Только поднявшись по ступенькам на улицу, понимаю, что за то время, которое я провёл в подземелье, мир изменился. Люди всё такие же напряжённые, издёрганные и уставшие. От самих себя. От себе подобных. И от изнуряющей жары, испытывающей город на прочность уже шестые сутки. Вот такой мне достался чёрт. За пару сотен шагов я отмахал как минимум месяцев пять. Люди пялятся на меня, как на пришельца с другой планеты. Я стою посреди знойного города в наглухо застёгнутой куртке с меховым капюшоном на голове. Под моими тяжёлыми ботинками плавится асфальт. Пора прекратить это безобразие. Я освобождаюсь от куртки и ботинок, подворачиваю джинсы и размышляю о том, куда мне двинуть. Мой сегодняшний чёрт отошёл от традиций русских сказок и не позаботился о камне с ценными указаниями. Вот проказник, из-за него придётся выбирать летнее направление наугад. Тащить с собой зимние вещи, которые вмиг стали мне не нужны, я не хочу. Я всегда так поступаю. И не только с вещами. В этой, второй жизни, мне хватает смелости бросать то, что нужно бросить, и я больше не таскаю весь душевный и недушевный хлам на своём горбу. Я оставляю его там, где ему место. На сей раз это место у подземного перехода. Может быть, он пригодится тому, кто решит уйти из лета в зиму. Может быть, это буду я сам. Может быть, кто-то другой. Может быть, кто-то, кем я стану, когда вернусь к этому переходу. Но сейчас мне не нужны зимняя куртка и ботинки с драконьей мордой. Я без сожаления предаю их асфальту и держу свой путь куда глаза глядят.
Бреду по раскалённым венам большого города и думаю, что для моих ног было бы лучше: свариться (останься я в ботинках) или поджариться (продолжи я свои приключения босиком)? И понимаю, что нет у меня никакого желания играться со злом в его любимые игры – выбирать меньшее. Пусть этим занимается кто-то другой, а я заворачиваю в первую попавшуюся обувную лавку, где меня ждёт сюрприз. Оказывается, летом зимние деньги к оплате не принимают.
– А к чему вы их принимаете? – спрашиваю я у продавца.
– Ни к чему, нам эти деньги без надобности, – отвечает мне кассир, потому что ему и скучно, и грустно, и не кому денег подать. А вот продавцу не скучно. Он, поняв, что никаких комиссионных с моей зимней валюты он не поимеет, убежал окучивать следующую потенциальную курицу, которая несёт летние яйца.
– Для туалетной бумаги они жестковаты, костёр в магазине нам разводить пожарные запрещают, для автографа твои бумажки тоже не пригодятся, не заходят к нам селебритис, – размышлял о способах применения денег кассир. Видимо, покупателей в этой лавчонке немного, совсем, бедняга одичал на боевом посту.
– А давно летние деньги перестали принимать? – интересуюсь я.
– Да как на летнее время перешли, так и перестали. Ты чего, из комы только что вышел? – с денег фантазия кассира переключается на меня.
– Да, – не стал я разочаровывать обделённого событиями бедолагу, – буквально пару минут назад. И сразу к вам, за сандалиями.
– Да, не повезло тебе, парень, – неожиданно говорит кассир.
Выйти из комы, по-моему, везение если и не большое, то вполне увесистое, которое легко перевесит невезение пребывания там. Но, кассир, видимо, чихнул на меня и заразил своей логикой.
– Не повезло, – соглашаюсь с ним я. А как тут не согласиться? Летних денег у меня нет ни копейки. Или что нынче в летнем ходу? Про ход я узнать ничего не успеваю, так как моего кассира отвлекает продавец, на аркане притащивший к кассе покупательницу, которой он так умело запудрил мозги своими нелепыми, но очень жаркими комплиментами, что ей ничего не остаётся делать, как поделиться с продавцом ответным теплом, то есть летними деньгами. Чтобы я не мешал опустошать заветный кошель, продавец молча оттирает меня от кассы. Он, конечно, молчит только в мою сторону, а в сторону покупательницы он извергает тонны слов, которые она готова обменять на деньги. Товар (лесть и прочее фуфло) – деньги (деньги) – товар (обутки и прочее фуфло). Вечная формула успеха. Но босому человеку она не указ, и я выхожу из этого обувного притона.
Свет режет глаза, асфальт режет ноги, звук проносящегося где-то над моей головой поезда режет слух. Весь изрезанный, истекая собой, я быстро передвигаюсь то на пятках, то на носках, озираясь в поисках спасительной прохлады и тишины. Бесплатных оазисов на моём горизонте не оказывается, и мне приходится довольствоваться скамейкой, которая хотя и стоит не в тени, но зато находится далеко от жэдэ моста и грохочущих по нему сороконожек-сороковагонок. Я лежу на скамейке не более пяти минут, а меня уже накрывает сонливое состояние, которому я не в силах, то есть, не в желаниях, противостоять. Последнее, что я вспоминаю, окунаясь в прохладу сна, это то, что воспитательница в детском саду говорила, что на солнце спать вредно. Но, во-первых, я сплю не на солнце, а на скамейке, а во-вторых, я же уже не в детском саду и могу забить на слова воспитательницы, не опасаясь неприятных последствий. И я с удовольствием забиваю.
Просыпаюсь от того, что кто-то с удовольствием забивает меня. Я, как вий, силюсь открыть глаза, но никто не торопится поднимать мне веки. Мне упорно пинают по почкам, но глаза от этого открываться почему-то не хотят. Трясу головой в надежде, что глаза откроются сами. Вместо этого открываются мои уши, и я слышу:
– У него нет ни одного долбанного рубля!
– Конечно, нет! Его кто-то отоварил до нас.
– По-твоему, мне должно от этого легче стать?
– А по-твоему, тебе станет легче от того, что ты сядешь?
Я мысленно благодарю этого умника, который силой слова раскрыл над моими почками зонт и укрыл от града пинков своего собеседника, не выдержавшего встречи с пока ещё виртуальной решёткой. Она настолько увлекла его небогатое воображение, что он совершенно забыл о своей жертве, что мне на руку (или на почку, или даже на обе).
– Чего это я вдруг сяду?
– Того это. Если продолжишь его пинать, запинаешь до смерти. Уж я-то свои ботинки знаю, – усмехнулся человек с зонтиком.
– И чего? – всё ещё сражаясь с невидимой решёткой спросил обладатель чужих ботинок.
– Того. Десять лет тебе дадут за убийство.
– За какое это убийство?
– За такое это убийство. Или ты ещё кого-то успел замочить, пока меня не было?
– Никого я не мочил, ты же меня знаешь!
– Знаю. Потому и спрашиваю.
– Не понял?
– Неважно. Потопали отсюда, пока эта падаль не сдохла и на нас её не записали.
Я получаю прощальный пинок в висок и отключаюсь, не успев подумать о том, включусь ли я ещё когда-нибудь во второй жизни, или бесславно отправлюсь прямиком в третью. Какое-то время я упорно валяюсь без сознания, а потом…