Оно и не повторилось. Я прекрасно прогулялся, выветрил из утомленной головы хмель вместе с дурными мыслями, и с чувством приятной легкости забежал в свой подъезд. Когда мне осталось преодолеть один этаж, передо мной, загораживая дорогу, вдруг выросла фигура тети Веры, моей соседки снизу. Вид у нее был очень рассерженный.
– Кирилл! – сокрушенно качая головой, произнесла она. – Но нельзя же так! Ты же знаешь, я только ремонт сделала! Столько денег коту под хвост! Что ж ты такой рассеянный сегодня! Зайди, посмотри, что ты натворил!
От нехорошего предчувствия у меня ёкнуло в груди. Я прошел следом за женщиной в ее квартиру. У дверей кухни она остановилась, отступила в сторону, чтобы мне было лучше видно.
– Полюбуйся, мой золотой! – сказала она, кивая на стены, покрытые темными подтеками, с набухшими обоями, которые во многих местах отошли. – А потолок! Ты только взгляни на потолок! Только ремонт сделала! А что творится в туалете!
"Петрович!" – с нарастающей злостью подумал я.
Потолок был в плачевном состоянии. Вода сверху уже не просачивалась, но он всё еще был покрыт тяжелыми мутными каплями. Несколько декоративных пластин отвалилось. Известковые подтеки обезобразили некогда симпатичный кухонный гарнитур. Посреди кухни, на мокром, вздувшемся ламинате, стояло ведро, полное грязной воды.
– Простите, тетя Вера, – пробормотал я. – Не переживайте, я всё оплачу…
– Как же так, Кирилл, – сокрушалась женщина. – Ты же всегда был аккуратным! Что с тобой? Как ты мог забыть проверить краны перед уходом!
Она отчитывала меня, как мальчишку, но не это выталкивало меня из соседской квартиры. Я сжимал кулаки от злости. "Сглазил! – думал я, скрипя зубами. – Ах, какой Петрович надежный! Ах, какие у него золотые руки!.. Тьфу! Никогда нельзя доверять алкоголикам!"
На пороге я вдруг остановился. Соседка всю вину валила на меня и ни словом не обмолвилась о Петровиче, которого знала, как облупленного. Выходит, она не знает, что он у меня? Но как же тогда она зашла ко мне?
– А-а… – протянул я, оборачиваясь. – Это вы перекрыли у меня воду?
– Как же я могла ее перекрыть, золотой мой! – покачала головой женщина. – У меня прав нету взламывать чужие двери. Я стучалась к тебе – и ногами, и руками, но все без толку. Пришлось звонить диспетчеру и вызывать сантехника. Вот сантехник замок и выбил.
– Извините, – произнес я напоследок и повторил, что все убытки оплачу сегодня же.
К себе я поднимался, перепрыгивая через ступени и многообещающе ударяя кулаком по перилам. Моя несчастная дверь с раскуроченным замком была распахнута настежь, рядом, на площадке, топтались мокрые следы. Вне себя от досады, я зашел в прихожую, зачавкал ботинками по насквозь промокшему половику. Мне навстречу вышел пожилой мужчина в темном свитере, которого я принял за сантехника.
– Где он? – крикнул я, сжимая кулаки. – Где Петрович! Убью говнюка!
– Уже без вас убили, – спокойно ответил мужчина.
Я остолбенел и несколько тягостных мгновений пялился на мужчину.
– В каком смысле? – пробормотал я.
– В прямом, – ответил мужчина и махнул перед моим лицом красной "коркой". – Я из милиции. Хозяин квартиры вы? Тогда пройдите, пожалуйста, на кухню.
Я всё еще ничего не понимал, но от дурного и неясного предчувствия у меня пересохло в горле. Мужчина посторонился, пропуская меня. Шлепая по мокрым циновкам, медленно, словно опасаясь приготовленного для меня "сюрприза" с мощным взрывным зарядом, я ступил на порог кухни. Пораженный открывшимся мне зрелищем, я на время онемел и одеревенел.
На полу, в бурой луже, широко раскинув руки, лежал Петрович. Над его ухом чернела аккуратная дырочка, и темные волосы, вьющиеся у виска, залипли в густой жирной крови и костной крошке. Несчастный сантехник был в моем кухонном фартуке, рукава рубашки высоко закатаны, в левой руке Петрович всё еще крепко сжимал посудомоечную мочалку. Этот трогательно-домашний вид мертвого соседа вдруг вызвал во мне приступ удушливой жалости.
– Как же это? – едва произнес я и только сейчас увидел, что на кухне, кроме мужчины в темном свитере, присутствуют еще двое незнакомцев. Один из них что-то стоя писал, склонившись над подоконником, а другой укладывал в потертый кожаный кейс пинцет, ножницы и полиэтиленовые мешочки.
– Вы знаете этого человека? – спросил меня мужчина в свитере.
– Да, это мой сосед сверху. Петрович…
– А фамилия?
– Не знаю. Имени тоже не знаю. В подъезде его все называли по отчеству. Петрович, Петрович… А как же это случилось? Чем это его?
– Как он оказался в вашей квартире? – последовал новый вопрос.
– Я его пригласил, – ответил я вяло и рассеянно, не сводя взгляда с распростертого на полу тела. – Пообедать и выпить…
– В котором часу?
– В пять. В пять с минутами.
– Вы пили вместе с ним?
– Нет, я пригласил его и сразу же ушел на работу.
– И когда вы появились на работе?
– Около шести… Да, пожалуй, без четверти шесть.
Мужчины переглянулись. Я понял, что невольно назвал какое-то особенное время, имеющее здесь большое значение.
– Кто-нибудь может подтвердить, что вы были на работе без четверти шесть? – спросил меня тот мужчина, который складывал инструменты в кейс.
– Да, может. Мой сотрудник Никулин Иван.
На минуту воцарилась тишина. Мужчина в свитере, шлепая по мокрой циновке, ходил по кухне от балконной двери к холодильнику и обратно.
– Это пуля? – спросил я.
Мужчина в свитере вскинул голову, задумчиво посмотрел на меня, затем подошел к мойке, на дне которой осталось всего две или три невымытые тарелки, повернул лицо к балконной двери, прищурил один глаз, будто целясь, да еще приставил ребро ладони к переносице.
– Да, – наконец, ответил он. – Это пуля. От снайперской винтовки. И стреляли, по всей видимости, вот с того здания.
Он кивнул на недостроенную "Магнолию". Я проследил за его взглядом, со смешенным чувством посмотрел на серые стены будущей гостиницы, затем, будто сопровождая летящую пулю, перевел взгляд на мойку. Какая нелепость! Какая страшная ошибка! "Магнолия"! Проклятая "Магнолия"! Всё началось с нее!
Я почувствовал такую слабость, что едва устоял на ногах. Схватившись за косяк, я прижался раскаленным лбом к дверному рифленому стеклу. Черный, черный день! Мне страшно. Мне страшно думать, дышать, смотреть…
– Были ли у этого… Петровича враги? – спросил меня кто-то.
Я продолжал бодать прохладное стекло.
– Какие враги! – простонал я. – Это добрейший человек… Он в жизни никого не обидел…
– Может, и в самом деле он был добрейший человек, – с сомнением произнес тот же голос. – Но враги у него наверняка были. Соседи рассказывают, что выпивал часто. Значит, мог с перепоя недобросовестно отремонтировать чей-нибудь санузел или, допустим, поставить старый кран…
Какая тупость! Какая несусветная чушь! Убить человека за то, что тот поставил кому-то старый кран? Бред. Опасное, глубокое заблуждение. Но пусть они бредят и заблуждаются. Пусть копают в этом направлении хоть до усрачки. Они не должны знать, что стреляли вовсе не в Петровича. Стреляли в меня.
– Мы еще будем здесь работать, – сказал мужчина в свитере. – У вас есть, где переночевать?
Самое скверное, думал я, выйдя на улицу, где уже царила ночь, я не знаю, кто эти люди, и почему они хотят меня убить. Я ничего не крал, я не познал какую-то страшную тайну. Я не банкир, не акционер, не монополист. От моей смерти никому не станет лучше. Она никому не принесет выгоды.
Я вышел на центральную улицу, ярко освещенную фонарями и огнями рекламы, но тут понял, что уже не смогу идти по ней с той демонстративной открытостью, как делал это какой-нибудь час назад. Мои самые худшие опасения подтвердились. Мне уже нечем было успокоить себя и списать инцидент у сквера на досадную ошибку. Увы, теперь мне было совершенно ясно, что убийца целенаправленно наводил прицел именно на меня, на Кирилла Вацуру, директора частного детективного агентства, любителя кутежей, авантюр и дружеских вечеринок.
Ноги сами увели меня в сумрачный переулок, подальше от огней. Я не знал, куда иду, и где буду ночевать. В агентстве, на старом диване, который стоит в моем кабинете? Или у таких же старых, как диван, подружек?
Звук чужих шагов заставил меня обернуться. Фу ты, черт! Теперь меня изнасилует мания преследования, и в каждом прохожем мне будет видеться наемный убийца. Но как можно наплевать на обстоятельства, расслабиться и жить прежней жизнью, когда дважды за один день на меня покушались! Слабым утешением была мысль, что убийца, приняв Петровича за меня, сполна удовлетворился точным выстрелом, посчитал, что выполнил миссию, и мне теперь ничто не угрожает. Если только я случайно не попаду на глаза своему врагу. Знать бы, из какой стаи этот враг, и где он может обитать.
Косой луч кроваво-красного цвета упал мне на лицо. Я поднял голову и глянул на неоновую вывеску. "НОЧНОЙ КЛУБ ШАНС". Буквы наполнились веселым огнем, замерцали, заискрили… "НОЧНОЙ КЛУБ ШАНС". Приплыли! Судьба привела меня сюда, словно замысливший что-то поводырь своего несведущего слепца. Я отшатнулся, попятился к стене, прижался к ней спиной. Неужели я еще сомневаюсь? Не пора ли признать, что все мои неприятности начались с того момента, как я забрался на второй этаж реабилитационного центра и поговорил с той странной худенькой девушкой, которую сравнил с Гоголевской утопленницей. Вот именно за то, что я говорил с ней, меня и пытались прикончить. Не надо было слушать ее дьявольских речей. Не надо было давать ей номер своего телефона, обещать помочь. Именно потому смерть гоняется за мной. Именно потому…
В дверь клуба нескончаемым потоком ныряли девушки. Парочками, тройками, иногда с парнями под ручку. Высота проема была достаточной для того, чтобы я со своим приличным ростом вошел не сгибаясь, но все девушки, переступая порог, почему-то склоняли головы, словно это был ритуал поклонения какому-то божеству. Из подвальной глубины вылетали красные всполохи и низкие ритмичные звуки, отчего казалось, что там полыхает пожар, и что-то взрывается, какие-то баллоны или барабаны. Девушки торопились, цокали каблуками, возбужденно говорили о том, что осталось пятнадцать минут, и наверняка лучшие столики уже заняты, а с галерки ничего не увидишь, и ругали друг друга за медлительность, и летели в урну, стоящую при входе, окурки, разбивались о стену и, как петарды, разбрызгивали вокруг себя малиновые огоньки…
– Простите, у вас не найдется семидесяти рублей?
Я не сразу понял, что это обращаются ко мне. Меня тронула за больную руку мелкая девушка с пышной и рыхлой прической, похожей на множество тонких пружинок. У нее было обыкновенное и потому не запоминающееся лицо, она была в обыкновенной одежде, и голос ее был обычный, как у других девушек, ныряющих в разинутую пасть клуба.
– Вы не могли бы одолжить мне семьдесят рублей? – повторила она, убедившись, что я ее заметил. – Мне не хватает на билет…
Я сразу полез в карман за бумажником. Девушка стояла чуть поодаль от меня, как бездомная собачонка у мангала шашлычника, которая не знает наверняка, что получит: мясо или пинок под зад.
– Билеты с сегодняшнего дня подорожали, – добавила девушка, глядя, как я перебираю купюры. – А я не знала…
– Интересно там? – спросил я, протягивая деньги.
– Конечно! – ответила она, глядя на меня удивленно, и с благоговейным трепетом в голосе добавила: – Там же Дэн выступает!
Она поглядывала на меня, пытаясь угадать – в самом деле я не знал, что в «Шансе» выступает Дэн, или же прикидываюсь. Не знать, что в этот уютный подвальчик каждый вечер снисходит божество по имени Дэн, мог только необыкновенно дремучий человек, ископаемое, и в то же время счастливчик, которому еще предстоит испытать этот ни с чем не сравнимый кайф от созерцания божества и приобщения к его волшебному миру музыки.
– Ты не против, если я составлю тебе компанию? – спросил я и подал девушке руку.
Мы спустились в маленький сумрачный зал овальный формы с небольшой сценой, напоминающей широкие нары в следственном изоляторе, над которой сверкало выложенное из гирлянд священное имя певца. Почти все столики были заняты девушками, свободные места остались на задворках, откуда были видны только лохматые головы на тоненьких шеях. Мы сели. Моя дама повернулась лицом к сцене и застыла в трепетном ожидании начала действа. Ее глаза были полны счастливого блеска, ярко накрашенные губы чуть разомкнуты, острый подбородок приподнят, и всё в ее лице говорило о глубоком переживании, о затаившихся до поры до времени чувствах, душевной готовности к встрече с кумиром… Я спросил у нее, что она хочет выпить, но девушка либо не поняла меня, либо пропустила вопрос через себя так, как свободно проходит сквозь крупную рыболовную сетку бесполезный малёк. Что ж это я спрашиваю о какой-то несущественной чепухе, о вульгарном материальном объекте в то время как с минуты на минуту сюда снизойдет бесплотное совершенство в виде чарующей музыки, невидимых глазом слез и страстей?
Дабы не оскорбить возвышенных чувств девушки, я не стал более обращаться к ней и заказал себе бокал красного портвейна. Поцеживая его, я разглядывал публику. В зале витала атмосфера праздника и восторга, и мне она почему-то представлялась в виде фитиля, по которому к фейерверочному снаряду бежит огонь.
Тут зазвучала музыка, раздались аплодисменты, все посетители как по команде вскочили на ноги, и моя дама тоже. Встав на цыпочки, бедняжка вытянула шею, стараясь прибавить себе хоть чуточку в росте, которым она не вышла. Впрочем, пока на сцене появились лишь девицы в сверкающих, как конфетная обертка, закрытых купальниках. Гремя каблуками, они принялись вытанцовывать в такт музыке, синхронно размахивая руками и ногами. Зал наполнился стоном нетерпения. Музыка с каждым мгновением становилась все громче, накаляя страсти. Девицы танцевали всё активнее, они уже садились на шпагат, задирали ножки выше головы, и сцена под ними ходила ходуном, и мерцала пыль в лучах софитов… Но Дэн всё не появлялся, и зрительницы начали дёргаться от невыносимой пытки, словно через них пропустили ток, и моя дамочка вскочила на стул и прижала кулачки к груди, и закусила губу, чтобы не расплакаться от счастья и несчастья.
Впрочем, бдительная охрана тотчас потребовала от нее спуститься со стула. Страстная поклонница Дэна нехотя послушалась, и как только встала на пол, зал ворвался диким, сумасшедшим визгом, и десятки рук взметнулись вверх, и все девчонки в неудержимом порыве кинулись к сцене, едва не сбивая охранников с ног, и десятки губ одновременно, на одном выдохе выкрикнули имя «Дэн», и содрогнулись пол и стены от колебаний толстой гитарной струны, и задрожал мой стакан с вином…
– Добрый вечер, друзья!! – вылетел из динамиков овитый романтической печалью юношеский голос.
И снова визг, рукоплескания, крики! Моя дамочка с опозданием кинулась к сцене, но уткнулась в непрошибаемую стену из потных девичьих спин. С перекошенным от глубочайшего горя лицом, она уперлась в эту стену руками, подпрыгнула, насколько хватило сил, и тотчас ее лицо словно солнечным светом озарилось – наверное, увидела своего бога, ухватила свой кусочек счастья.
«Во как ее колбасит!» – подумал я с некоторой завистью, потому как с детства был немножко циником, у меня никогда не было кумира, уважал я только силу, а верил исключительно в мужскую дружбу.
Я залпом допил вино, встал из-за стола и, сопровождаемый оглушительными звуками тяжелого рока, подошел к толпе. Моя девонька продолжала прыгать как козочка за березовым листочком, вырывая ничтожные мгновения счастья. Я схватил ее под мышки, без усилий поднял над головой и посадил себе на шею. И как вежливый танк осторожно двинулся к сцене. Я прижимал к себе ее ножки и чувствовал, как они дрожат от волнения и ликования. Сидела бы спокойно – мне было бы легче расталкивать сошедший с ума народ, но девушка в такт музыке подскакивала на мне, как в седле лошади, и терзала, рвала мои волосы; я подозревал, что она вовсе не замечает, что сидит на моих плечах, не замечает под собой такую мелочь, такой пустяк, такую человеческую вошь, как я.
– …реки-потоки людские… бьются о заструг кварталов… – томным голосом скулили мощные динамики. – Сотни и тысячи судеб… для каждого утро настало…
Еще несколько усилий, несколько потных, душистых рук и плеч, и я вплотную подошел к сцене. На краю ее, в той точке, где сходились лучи всех софитов, кривлялся тощий длинноволосый юноша в кожаных джинсах. Микрофон он крепко прижимал к губам, словно это было мороженное, которое уже потекло от жары, и его надо было съесть очень быстро, почти что проглотить. Белая майка на его узких, хилых плечах смотрелась так же, как смотрелась бы на бельевой веревке при хорошем ветре. Юноша раскачивался из стороны в сторону, его шевелюра колыхалась, словно корабельная швабра, взопревшее личико выражало фальшивую печаль, и все девчонки, словно мартышки, словно десятки раздробленных отражений, тоже стали раскачиваться из стороны в сторону, невольно увлекая в эту болтанку и меня.
– …меж стен берегущих молчанье… – надрывно скулил певец, – немея, стоит пустота… как мне тебя не хватает…
Завершающую фразу он не пропел, протянул руку с микрофоном к залу, и зал фальшиво, слезливо и вразнобой довершил:
– …я не могу без тебя-а-а-а!!!
И одновременно со всех сторон брызнули фонтаны слез, и моя девушка напрягла ножки, словно пыталась пришпорить меня, и пуще прежнего впилась мне в волосы, и ткнулась мне в темя мокрым носом.
Кажется, у нее случился оргазм.
С последним аккордом зал снова взревел, завыл, раздался шквал аплодисментов. Певец дожидался окончания оваций, застыв в сломанной позе, словно ему врезали в солнечное сплетение и вместо кляпа сунули в рот микрофон. Наконец, он выпрямился, раскрыл объятия, словно собирался заключить в них всех зрителей вместе со столами и стульями, и низко поклонился.
– Дэн!! Дэн!! – со всех сторон визжали девушки, протягивая в его сторону руки.
Я смотрел на мелкое, невыразительное лицо парня и пытался понять, что связывает его и странную пациентку реабилитационного центра. Она позвонит мне и попросит передать Дэну несколько слов… Я представил, как, растолкав охрану, поднимусь на сцену, подойду к Дэну и скажу: Галя Молчанова (или Люся Степанова, или Валя Бредламова, или Катя Сезамова – как там зовут Утопленницу?) просила передать тебе то-то и то-то. И в ответ на мои слова Дэн распахнет свои фальшивые глазки и с поставленным недоумением произнесет: «А кто это? Я такую не знаю!»
Скорее всего, так оно и будет. Признания в любви в виде записок, цветов и воплей он в избытке получает каждый день. Разве запомнишь всех, кто обливается слезами в этом зале?
До завершения концерта я держал мою очарованную меломанку на своих плечах, с нею же подходил к барной стойке, заказывал очередной стаканчик вина, джина с тоником или виски с колой и возвращался к сцене. К счастью, Дэн не слишком долго услаждал публику своим пением, иначе бы я напился до штормового состояния и стал бы сбивать своей наездницей висящие под потолком плафоны.
– Давай поговорим о нем, – попросила моя подружка, когда мы уже брели по тихим полуночным улочкам. Она обессилено держалась за мою руку, едва переставляя ноги, но отмытая эмоциями душа ее была под завязку заполнена любовью к Дэну.
– Ты его видел, – шептала она, когда мы уже лежали в постели в ее маленькой чердачной комнатке. – Каким он тебе показался? Расскажи, какие у него глаза, какие губы…
Она любила, целовала и ласкала меня только за то, что я видел Дэна, что слышал его, что был так близко от него, и мог бы дотянуться до его руки, если бы захотел. И я нёс какую-то пургу про ауру света и добра, источаемую кумиром, и через маленькое, как форточка, окно к нам заглядывала полная луна, и мерцающая серебристая дорожка полоскалась на тихом море, и целовала меня девочка неистово и нежно, как если бы я был Дэном…
Я много раз вставал, отхлебывал из горлышка кисло-горькое кьянти, почесывая грудь, смотрел на аспидно-черное море, и мучила меня тихая нежность, вымазанная в липкой досаде. Сколько глупых девчонок на свете!
– А девушка у него есть? – спросил я.
Моя подружка долго молчала, царапая подушку. Вопрос был жестоким, всё равно что спросить малознакомую женщину, которая всё молодится да молодится: «А пенсия у вас большая?»
– Он девушек как перчатки меняет, – глухо ответила моя подружка. – Вчера одна, сегодня другая.
– Ты их знаешь?
– А кто их не знает! Ходят, нос задирают – что ты, не подходи! Сначала у него была Татьяна Калязина. Старушка! Она лет на пятнадцать старше его. Но именно она его раскрутила, и песни для него покупала, и гастроли ему устраивала. Потом Дэн почти полгода с чёрненькой ходил.
– Что значит с чёрненькой?
– То ли африканкой она была, то ли мексиканкой, кто ее там разберет… Но это для фишки, чтобы на себя внимание обратить. Нужна ему черная, как гуталин белой кошке! На нее смотреть без слез нельзя было.
Она повернулась в постели, взбила подушку, чтобы лечь повыше и видеть меня.
– А до недавнего времени он крутил любовь с Яной Ненаглядкиной. Эта девушка у него в припевках была, в общем, вела бэк-вокал на втором плане. Красивая любовь была, все завидовали. Но тоже расстались. Теперь Дэн на всех тусовках с Лерой Фри появляется. Еще бы! Ведь это дочь продюсера. Но стра-а-ашная, как атомная война!! Дай мне тоже глоточек…
Я протянул бутылку.
– Давай выпьем за Дэна, – предложила она, – за этого красивого и талантливого негодяя. Всю душу мне измотал! Никак не могу выкинуть его из сердца. Вот же въелся!
Она сделала глоток. Ночная бабочка, шлепая крыльями по стеклу, торопливо ползла к луне. Соскальзывала, падала на подоконник, рассыпая мучнистую пыльцу крыльев, но опять упрямо взбиралась на стекло. Ей казалось, что этот манящий серебристый огонек совсем рядом…
– А вот эта… Яна Ненаглядкина… Ты ее лично знаешь? – спросил я.
– Ой! – махнула рукой моя подружка. – Мне ее жалко. Янка хорошая девчонка, но уж слишком впустила его себе сюда, – она постучала кулаком по груди. – Я как чувствовала, что это добром не кончится…
– И чем же это кончилось?
– Не знаю, – помолчав, ответила моя подружка. – Говорят, что она вены себе порезала… Может, умерла бедолага. Может, выжила. Я уже сто лет ее на тусовках встречала…
– И давно она… это… вены себе порезала?
– Да уж недели три… Или даже месяц.
– Как она выглядела?
– Обычно. Как все. Худенькая, носик остренький, а губ вообще нет… А чего это вдруг тебя Яна заинтересовала? Я, между прочим, тоже могла попасть в припевки. У меня слух отличный, и на отборочном конкурсе заняла шестое место.
Она меня ревновала. Я вернулся в кровать, лег, натянул на себя простыню. Моя подружка приластилась ко мне, уткнулась носом мне в руку, в ту самую руку, которой я мог бы при желании дотянуться до ее кумира. Я лежал неподвижно, глядя на потолок, по которому плавали тени от тополя, и думал про Яну Ненаглядкину. Я представлял ее зареванную, с красными воспалившимися глазами, под которыми засохли черные разводы туши; и маленькое сердце девушки разрывается от ревности, от мучительной боли и любви; она кусает свои некрасивые тонкие губы и что-то шепчет бессвязное, а потом дрожащей рукой берет кухонный нож, со страхом и отчаяньем смотрит на матовое острое лезвие и, зажмурившись, с силой ударяет себя по запястью. Острая боль обжигает ей руку; Яна со сдавленным вскриком откидывает нож в сторону. Пульсируя, из порезанных вен выплескивается темно-вишневая кровь, веером брызжет на стены и зеркало. Девушка садится на край ванны, опускает кровоточащую руку под струю теплой воды, и боль постепенно стихает, и в голове становится пусто и легко, и затуманивается сознание, и грязно-бурая вода, закручиваясь в спираль, уносит с собой в черные зловонные трубы молодую жизнь…
Я не знал, как ее спасли. Может, кто-то оказался рядом. Может, она сама, испугавшись содеянного, доползла до телефона и позвонила в «скорую». Ее отвезли в больницу. Потом – в реабилитационный центр. Психиатры старательно выправляли ей мозги, убеждали, что жизнь, как ни крути, – хорошая штука, что хилый мальчишка в кожаных джинсах не стоит того, чтобы обрывать ее, что впереди ждет большое и светлое счастье…
И тут темной ночью появляюсь я. И Яна просит меня передать некоему профессору Лембиту Веллсу, что ему угрожает смертельная опасность. Откуда девушке стало известно об этом? Случайно услышала чей-то разговор? Или кто-то из ее соседей по палате в бессознательном бреду выдал секреты преступников?
Не знаю, не знаю. Но, видать, эта тайна слишком много стоит, коль убийца с таким усердием пытался отправить меня на тот свет. А как с этой тайной, притягивающей к себе смерть, будет жить Яна? И жив ли еще профессор Веллс?
Я понял одну истину: моя жизнь будет весьма относительным понятием до тех пор, пока я не разберусь во всей этой темной истории.