Я должен был убедиться, что Ирина в безопасности. Надо попытаться вразумить ее, объяснить, что к угрозам человека, застрелившего водителя, надо относиться серьезно. Она начнет фыркать, говорить с нарочитым скептицизмом, что я слишком много воображаю. Она может даже подумать, что таким странным способом я пытаюсь замять наш конфликт и вернуть нормальные отношения. Пусть думает что угодно. Мне наплевать на ее отношение ко мне, главное, чтобы не случилась беда. Но что я могу предложить ей? Бросить всё и на некоторое время уехать из города? Знаю, что она на это ответит: «Ты с ума сошел! Я только устроилась на новую работу. Идет испытательный срок. Как я могу всё бросить и уехать?» Если будет упрямиться, придется мне всё бросить, и быть при Ирине неотлучным телохранителем. И надо будет как-то исхитриться продолжать расследование.
Я прихлебывал кофе в прибрежном кафе и не замечал его ужасного вкуса. Я раздвоился на ипостаси. Первая представляла собой рослого молодого мужчину в темно-синей футболке, потертых джинсах и новых кроссовках, с дурноватым блеском в глазах, взъерошенной прической, с тугим кошельком, выпирающим из заднего кармана, и в движениях которого угадывалась нервозность, суетность и кажущаяся бессмысленность. Вторая витала в виртуальном мире, представляя собой комок нервов и безумных идей, лавировала между препятствиями и обстоятельствами, просчитывала свои и чужие ходы, рождала субстанции, похожие на мыльные пузыри с бирками: <Ирина>, <Вергелис>, <Никулин>, <вдова>, <Зинчук>, <следователь>… Они летали вокруг меня, я ловил их, менял порядок их движения, и всё равно получался хаос.
– Не отвечает Ирина, – сказал Никулин, когда я допил кофе и заказал салат из соленых огурцов с репчатым луком. Официант подумал, что ослышался и переспросил, чего мне угодно. – Не отвечает ни по домашнему телефону, ни по мобильному.
Это плохо. Очень плохо.
– Мобильный отключен или не отвечает? – уточнил я.
– Не отвечает.
Предположить, что Ирина необыкновенно хитра и упряма? Что она определила номер Никулина и догадалась, что тот звонит ей по моей просьбе? Если так, то это, наверное, даже не хитрость и упрямство. Это дурость. Удавлюсь – не покорюсь! Неужели Ирина может быть непоколебимой, монументальной в своей мести? Английский Стоунхендж, а не девушка!
Опять заиграли нервы. Чувство, которое я не переношу даже в малых дозах, которое вызывает у меня чувство тревоги – это неумолимое движение времени, и моё вольное или невольное бездействие, и тяжесть бесконечной череды дел, требующих немедленного разбирательства.
– Ваши огурцы! – сказал официант и поставил передо мной тарелку с темно-зелеными кружочками.
– Что?
– Соленые огурцы. Вы же заказывали.
– Я заказывал?!
Где-то здесь должен быть телефон. Ирина, будь она семи пядей во лбу, будь она ясновидящей, будь она шахматным гением, не сможет догадаться, что из прибрежного кафе звоню именно я. Вот на стойке аппарат. Я схватил трубку и принялся набирать номер Ирины. Официант встал рядом, не зная, что теперь делать с огурцами. Сейчас я ей скажу: «Ты дура! Надо знать, до каких пределов можно демонстрировать мне свой норов!» Но Ирина не отвечает. Гудки, гудки, гудки! Я набрал номер ее мобильного. Сердце замерло в груди. Опять гудки! Проклятый звук! Что с Ириной? Почему она молчит?
Я кинул на стойку какую-то купюру и выбежал на улицу. Попытался призвать себя к спокойствию, но ничего не получилось. Какое, к черту, спокойствие! Мне уже казалось, что не Ирине грозит опасность, а меня режут живьем, и я уже истекаю кровью, слабею с каждым мгновением, и надо как-то защищаться, но я не знаю, как это делать, и пропускаю все новые и новые удары. Быстрым шагом, чтобы не слишком привлекать к себе внимание, дошел до машины. К Ирине домой, как можно быстрее! Ее дом на улице Халтурина, рядом со сквером. С ее балкона, если чуть сдвинуть в сторону, как жалюзи, разросшийся виноград, видна полоска моря и корабли, похожие на расставленные по игровому полю фишки. В прошлом году, Восьмого Марта, мы с Никулиным приволокли к ней мангал, поставили его на балконе и стали жарить шашлыки. Пили «Киндзмареули», танцевали с Ириной по очереди. У нее был старомодный проигрыватель для виниловых пластинок. Тихий танец он еще выдерживал, но когда мы с Никулиным стали скакать, как козлы, лапка звукоснимателя тоже начала подпрыгивать. Никулин, словно приличный семьянин, ровно в шесть вечера стал собираться домой. Ирина тихо шепнула мне: «Иди с ним, пожалуйста!» Она всегда умела на чуть-чуть, на полшажка опережать мои желания. Мангал так и остался стоять на ее балконе, но подобного праздника у нее дома больше не было.
Я звонил и стучался в дверь ее квартиры. Потом стал звать ее, прикоснувшись губами к замочной скважине. Эхо металось по этажам. Открылась дверь напротив. На пороге появился худой парень в кухонном фартуке, одетом на голый торс. Руки у него крупные, угловатые, красные. Вместе с ним на лестничную площадку выплыл тяжелый запах жилья, насыщенный букет стирки, детских несвежих ползунков, подгоревшей молочной каши и еще какого-то варева – порошкового супа, что ли?
– Иришка, что ли, нужна? – спросил он, вытирая руки липкой от жира тряпкой.
Никогда не привыкну, что у Ирины есть своя личная жизнь, свои соседи, друзья, которых я никогда не видел, и возможность существования которых даже не предполагал. Мне не только странно было слышать слово «Иришка» из уст незнакомого мне человека. Мне показалось кощунственным, до наглости фамильярным, что этот пропахший вареными помоями и пеленками типчик смеет называть так девушку, которая стоит на недосягаемой для него высоте. Какая она ему Иришка? Ирина Юрьевна в лучшем случае! А еще лучше – госпожа Гусарова.
– Где она может быть? – спросил я.
Соседу было приятно оттого, что сейчас его слова будут внимательно выслушаны, что они имеют большое значение для меня. Счастье для дурака – обладать информацией, которой ни у кого нет. Смакуя мгновение, он начал тянуть время, нарочито почесываться, морщить узкий лоб.
– Так, – сказал он и посмотрел на потолок. – Где может быть Иришка? Будем рассуждать логически…
Я подумал, что запросто могу убить его. Пока он загибал пальцы и мычал, строя догадки про магазин или работу, работу или магазин, я еще пару раз ударил по двери кулаком – уже в полную силу, вкладывая в удары раздражение.
– Ваши балконы рядом? – оборвал я его глубокомысленный вывод о том, что, скорее всего, Иришка на работе.
– Чьи балконы?
Он был не в состоянии так быстро менять темы, и я, оттолкнув его в сторону, зашел в дурно пахнущую квартиру. Заглянул на кухню, где на веревках сохли какие-то тряпки, а на залитой бурой жижей плите испускал зловонный пар облупленный бак; прошел в комнату, не менее омерзительную, прошелся по разбросанным по полу трусам, носкам, лифчикам, газетам, соскам и погремушкам к балконной двери и распахнул ее. Там – такой же ужас. Едва ли не по самые перила балкон был завален совершенно ни к чему не пригодному хламу, ржавому, гнутому, сломанному, пробитому, испачканному то ли в глине, то ли еще в чем – то. Мне некуда было поставить ногу, и я с порога потянулся к перилам.
– Помочь чем-нибудь? – участливо спросил меня хозяин.
И как он еще не удавился от самоуничижительного позора? Как мужчина может позволить себе заводить детей на этой гнилостной свалке? Их, ни в чем не виноватых малышей, жалко. Эта квартира станет для них нулевой отметкой, стереотипом окружающего мира, эталоном, на котором они станут надстраивать все человеческие понятия о красивом и уродливом. Я встал ногами на перила, перебрался через перемычку и оказался на балконе Ирины. Чтобы сойти на него, пришлось оторвать несколько лоз. И вот я в совершенно другом мире! Чисто. Стерильно чисто! Под ногами коврик из вьетнамской соломки. У перегородки – кресло. Рядом с ним столик из дубовой столешницы и крученными можжевеловыми ножками. Ирина любит красивое. У нее замечательный вкус. В мебели, еде, литературе, машинах, одежде, макияже она знает толк, знает меру, и этой изысканной избирательностью выделяется среди толпы… Вот только одна штучка портила вид балкона – местами поржавевший мангал. Тот самый, который приволокли на Восьмое Марта мы с Никулиным. Могла бы выбросить или подарить соседу. Нет, оставила, хотя прошло уже больше года. Тихая память о шумном празднике.
Через форточку я открыл запор балконной двери и зашел в комнату. Гнездышко одинокой, романтической женщины. Вещей мало, но каждая из них – красива. И ворсистый овальный ковер с греческим рисунком, и деревянные резные стулья из темно-красного дерева, и африканские маски на стенах, и керамические сосуды-портреты моче, и картины: море, скалы, сосны и чайки. Я зашел в спальню. И здесь безупречный порядок. Если бы я не знал Ирину, то можно было подумать, что хозяйка нарочно навела марафет, зная, что к ней сегодня припрется мужчина с обыском. Холл, кухня, ванная – всё в идеальном сочетании, без громоздких излишеств, поистине аскетический интерьер, в котором улавливается спокойное, терпеливое ожидание счастья. Нечто подобное я видел в дорогих журналах о дизайне и искусстве оформления жилища.
Я снова пошел по квартире, на этот раз пытаясь найти хоть какую-нибудь деталь, по которой можно было бы судить о том, каким было для Ирины утро, с каким душевным настроении она вышла из дома. Ванная. Щетинка зубной щетки влажная. Дно раковины покрыто капельками воды. Мыло еще не высохло… Теперь снова на кухню. Раскрыл холодильник. На верхней полке размораживается кусочек ровной телятины. В прозрачном пакете прохлаждается кудрявый зеленый салат. В масленке – масло и сыр. В пластиковых коробочках всего понемножку: ломтик ветчины, несколько долек апельсина, морковь по-корейски, соленые каперсы… Чем-то это похоже на тот набор, который я купил в ночном магазине. Я потрогал чайник – теплый.
Я вернулся в комнату и сел в кресло рядом с телефонным аппаратом. Придвинул к себе коробочку с листочками для записей. Листочки чистые, но на верхнем отчетливо видны вмятины от шариковой ручки. Ирина что-то торопливо писала, по своему обыкновению сильно нажимая на ручку. Возможно, взяла листочек с текстом с собой, возможно – выбросила. Но если очень постараться, то по вмятому следу можно прочесть… Я поднял коробочку с листочками и, покачивая ее на ладони, стал выбирать ракурс, чтобы тень была наиболее выражена… Так, вижу: «Гор. болн. № 1». На следующей строке: «4 отд. 12 палата». Что это может значить? Координаты больничной палаты. Кто-то передал их по телефону?
Телефонный аппарат поближе. Давай, родной, выдавай информацию! Определитель номера и память входящих звонков – гениальное изобретение. Я стал нажимать на клавиши, выясняя, от кого поступали сюда звонки. Самый последний – в десять часов тридцать минут. Номер неизвестный, но, скорее всего, это я звонил из кафе. Минутой раньше я звонил с мобильного… А вот еще один входящий – в десять часов десять минут, но определитель его не распознал, на дисплее значатся одни прочерки. Может, это звонил Зинчук? Вот же негодяй! Похоже, мокрушник добрался до нее! Что он ей говорил? Угрожал? Или же пытался хитростью выманить из квартиры?
Я снова взглянул на листочек бумаги с вмятиной от шариковой ручки. Кажется, всё складывается. Зинчук позвонил Ирине и что-то сказал ей про Первую горбольницу. Может, солгал, что со мной стряслась какая-то беда. Ирина быстро собралась и поехала.
Я вскочил на ноги. Необыкновенно сильное волнение охватило меня. О-ё-ёй, не опоздал ли я? Не слишком ли я долго испытывал терпение Зинчука? Ирина, где ты? Что с тобой? Уже без всякой надежды услышать ее голос, я позвонил ей на мобильный. На этот раз оператор ответила, что «абонент недоступен». Это может означать, что телефон отключен, или у него разряжена батарея, или он испорчен, разбит вдребезги, расплющен под колесами…
Прочь, прочь дурные мысли! Я глянул на часы. Одиннадцать десять. Прошел уже час, как Ирине позвонил Зинчук. Прошел уже целый час, как Ирина перешагнула грань, за которой властвовала беда.
– Справочная? – громко говорил я, нервно расхаживая с трубкой по комнате. – Дайте мне телефон Первой горбольницы!
Четвертое отделение долго не отвечало. Ну, давай же, давай! – мысленно подгонял я то ли дежурную медсестру, которая отлучилась со своего поста, то ли врача из ординаторской. Наконец, кто-то ответил: старческий, немощный голос.
– Пожалуйста! – взмолился я. – Позовите кого-нибудь из двенадцатой палаты.
– Из какой?
– Из двенадцатой!
– Из пятой?
Господи, Господи! Вознагради его острым слухом и крепкими ногами хотя бы за счет моего здоровья!
– Из двенадцатой!! – рявкнул я с такой силой, что тонким мелодичным пением отозвались из бара хрустальные бокалы.
– Из двенадцатой! – протянул старичок. – А где ж у нас двенадцатая?.. Да нет у нас такой. У нас всего десять палат в отделении, молодой человек. Хотите, из десятой позову кого-нибудь?
Я кинул трубку в гнездо и схватился за голову. Худшие опасения сбылись. Гнус Зинчук выманил Ирину из дома. Наверняка он перехватил ее где-то на полпути к больнице… Я принялся набирать номер его мобильника. Пусть ставит мне любые условия! Пусть заставит меня жрать гвозди, битое стекло и пить бензин. Я априори согласен на всё, лишь бы он оставил Ирину в покое… Но – проклятье! «Абонент заблокирован». Исчез Зинчук. Спрятался. Зарылся в землю на недосягаемую глубину!
Кто-то позвонил в дверь. Мое сердце встрепенулось с робкой надеждой, и я кинулся в прихожую. Может, это она. Из магазина. С увесистыми пакетами. Нахмурится, увидев меня, скажет, что в гости меня не ждала, и что негоже без спросу шарить по ее квартире. Я возьму из ее рук пакеты. Она скинет туфли, босиком пройдет на кухню, устало опустится на плетеный стульчик и станет выкладывать продукты на стол. Зеленый салат, ветчину, сыр, хлебную нарезку для тостера. Мы будем молчать, и слезы выступят у меня на глазах, и оттого будет казаться, что я смотрю на Ирину через запотевшие очки…
Я распахнул дверь. На пороге стоял сосед.