В Северной Монтане есть городок, жизнь в котором в то время текла иногда так же гладко и однообразно, как в деревне на нашем изнеженном Востоке. Но бывали такие дни, что, войдя в город, вы бы увидели всеобщий разгул. Это походило на эпидемию: если кто‐нибудь принимался накачиваться, то все быстро включались в это занятие: доктора, адвокаты, торговцы, скотоводы, овцеводы – все решительно. Хорошо помню последнее подобное событие, свидетелем которого я стал. Около двух часов дня гуляки добрались до шампанского – на самом деле это был шипучий сидр или что‐то в этом роде, по пять долларов бутылка, – и с полсотни людей переходили из салуна в лавку, из лавки в гостиницу, по очереди угощая всю компанию и тратя по шестьдесят долларов за раз. Я упоминаю об этом, так как собираюсь рассказать о пьянстве в Монтане в старое время.
В течение многих дней в индейском лагере царили тишина и порядок, и вдруг все мужчины затевали пьяную гулянку. Право, я считаю, что в такие периоды индейцы, хоть и были свободны от всякого сдерживающего начала и не знали слова «закон», вели себя куда лучше, чем ведет себя в таком состоянии подобная же компания наших рабочих. Правда, спьяну краснокожие часто ссорились, и ссора разрешалась только кровью. Но если тысяча белых напьются вместе – разве не последуют ужасные сцены?
Бытует мнение о свирепости индейцев в пьяном виде, но мой личный опыт показывает, что в целом в таком состоянии они чрезвычайно добродушны и веселы, а зачастую и бесконечно забавны. Однажды вечером во время той зимовки на Марайас я возвращался домой от Гнедого Коня, когда из лавки, шатаясь, вышли мужчина и женщина. Индейца сильно качало, а спутница его поддерживала, одновременно безжалостно отчитывая. Я слышал ее слова: «…Ты ни капельки обо мне не заботился, а только пил то с одним, то с другим, и даже ни разу не посмотрел, как у меня дела. Тебе совсем наплевать, иначе ты не позволил бы мне оставаться там, где меня оскорбляют». Мужчина внезапно резко остановился и, покачиваясь, взревел, как раненый гризли: «Не забочусь? Наплевать? Тебя оскорбили? – Он пылал гневом. – Кто тебя обидел? Кто, говори сейчас же! Уж я до него доберусь! Пусти меня к нему, я научу его уму-разуму!» Рядом с тропой валялся длинный замшелый ствол тополя, который весил не меньше тонны. Индеец наклонился над ним и попытался поднять, повторяя: «Я о тебе позабочусь! Тебя оскорбили? Кто это сделал? Где он? Погоди, вот сейчас я подниму это бревно и проучу мерзавца!» Но бревно не поддавалось, и бедолага совершенно обезумел в попытках поднять его и удержать в руках. Кое‐как взгромоздив ствол на плечо, индеец заплясал туда-сюда, пока наконец не свалился в изнеможении, и тогда терпеливая спутница подхватила его – парень был невысокий и субтильный – и потащила домой.
Я знавал одного молодого индейца, который в подпитии любил пошалить. В такие моменты он имел привычку таскать у трех своих жен их скромные запасы превосходного пеммикана, изделия из бисера, иголки и шила, которые тут же раздавал другим женщинам. Однажды с утра, когда я проходил мимо, парень как раз устроил очередное озорство, и жены решили поймать и связать его, пока не протрезвеет. Однако ничего не вышло: женщины гонялись за ним через весь лагерь, к холмам, к реке, назад в лагерь, и наконец парень по волокушам, прислоненным к палатке, взобрался на самую ее верхушку, уселся на перекрестье жердей и принялся высмеивать своих жен, ругая их за неумение быстро бегать и перечисляя все предметы, которые он у них стащил. При этом он очень веселился. Жены принялись вполголоса советоваться, а потом одна из них вошла в палатку. Тем временем их мучитель прекратил издевательства и затянул застольную песню:
Медвежий Вождь дал мне выпить,
Медвежий Вождь меня…
Но тут ему пришлось прерваться: жена, вошедшая в палатку, схватила огромную охапку сена с лежанки и бросила ее в тлеющий очаг. Сухая трава вспыхнула факелом, и пламя добралось до самой нежной части тела распоясавшегося пьяницы. Он взвыл от удивления и боли и свалился со своего насеста. Едва он скатился на землю, жены набросились на него. Уж не знаю, сколько им понадобилось веревок, чтобы в конце концов скрутить мужа и затащить его на ложе под шуточки и улюлюканье хохочущих зрителей.
Однако пьянство имело и очень неприятные стороны. Однажды вечером, когда индейцев вокруг торгового пункта жило мало, Ягода, один торговец по фамилии Т. и я сидели, беседуя, у очага в лавке. В начале вечера в ней было много народу, а сейчас двое еще отсыпались после попойки в углу против нас. Вдруг Ягода крикнул: «Берегись, Т.!» – и в то же мгновение резко толкнул его на меня с такой силой, что мы оба полетели на пол. Вмешался мой друг как раз вовремя: стрела все же оцарапала кожу на правом боку Т. Как оказалось, один из пьяных индейцев проснулся, хладнокровно вложил стрелу в лук и собирался уже выпустить ее в Т., когда Ягода заметил это. Не успел индеец вытащить из колчана другую стрелу, мы накинулись на него и выбросили за дверь. Почему он выпустил стрелу в Т. – из-за воображаемой обиды или потому что ему что‐то приснилось, – мы так и не узнали. Но краснокожий был из бладов – племени весьма злокозненного.
В другой раз Ягода отодвинул засов, собираясь выйти наружу, но тут дверь внезапно распахнулась и в лавку ввалился застывший труп индейца с торчащей в груди стрелой. Видимо, некто с очень мрачным чувством юмора прислонил окоченелый труп к двери с намерением преподнести нам сюрприз. Мертвец тоже был из бладов, и впоследствии так и не выяснилось, кто его убил.
Однажды, охотясь на берегах Миссури, я убил бизона с «бобровой шкурой», как ее называют торговцы за чрезвычайно тонкую, густую и шелковисто-глянцевитую шерсть. Такие шкуры – редкость, и я снял ее целиком с рогами и копытами. Мне хотелось, чтобы ее выделали особенно хорошо, так как я собирался сделать подарок своему приятелю в восточных штатах.
Женщина Кроу, милая старуха, заявила, что сама выполнит эту работу, и тут же натянула шкуру на раму. На следующее утро замерзшая шкура стала твердой, как доска, и Женщина Кроу, стоя на ней, принялась сдирать мездру, когда к палатке подошел полупьяный индеец кри. Я случайно был поблизости и, увидев, что незваный гость собирается стащить Женщину Кроу со шкуры, подбежал и изо всех сил ударил его кулаком прямо в лоб. Я не раз слышал, что сбить индейца с ног почти невозможно, и могу это подтвердить. Индеец кри поднял сломанный шест остова палатки – длинную и тяжелую жердь – и пошел на меня. Я был безоружен, поэтому пришлось повернуться и обратиться в позорное бегство. Но бежал я не так быстро, как преследователь. Трудно сказать, чем бы все кончилось, – вероятно, буян убил бы меня, если бы Ягода не увидел, что происходит, и не поспешил на помощь. Кри как раз собирался нанести мне удар по голове, когда Ягода выстрелил, и индеец упал с пробитым пулей плечом. Несколько человек из племени кри забрали его и унесли домой. Затем к нам явился вождь кри вместе с племенным советом, и у нас состоялось бурное разбирательство дела. Кончилось тем, что мы заплатили за нанесенный ущерб. Мы всегда старались по возможности жить с индейцами без трений.
Несколько сезонов мы вели торговлю с индейцами кри и северными черноногими на Миссури, так как эти племена потянулись за последними стадами бизонов с реки Саскачеван на юг, в Монтану. Я очень дружил с одним молодым черноногим, но однажды он пришел совсем пьяный, и я отказался дать ему спиртное. Он очень рассердился и ушел с угрозами. Я совершенно забыл об этом происшествии, как вдруг несколько часов спустя вбежала его жена и сказала, что Несущий Ружье под Водой (Ит-су-йи-на-мак-ан) идет сюда, чтобы убить меня. Женщина была страшно напугана и умоляла меня сжалиться и не убивать ее мужа, которого она горячо любит; он сам, когда протрезвится, будет страшно стыдиться попытки причинить мне вред. Я подошел к двери и увидел приближающегося бывшего друга. На нем не было никакой одежды, кроме мокасин. Лицо, туловище, руки и ноги были фантастически раскрашены зелеными, желтыми и красными полосами. Индеец потрясал винчестером калибра 0.44 и призывал Солнце в свидетели моего грядущего убийства, уничтожения его худшего врага. Разумеется, я столь же мало хотел убить черноногого, как его жена – видеть мужа убитым. Пораженная ужасом, она убежала и спряталась в куче бизоньих шкур, а я стал за открытой дверью с винчестером. Индеец с длинным именем приближался, во все горло распевая военную песню и повторяя много раз: «Где этот негодный белый? Покажите мне его, чтобы я мог всадить в него пулю, всего одну маленькую пулю!»
Он вошел большими шагами, держа ружье с курком на взводе, высматривая меня впереди, и в тот момент, когда черноногий миновал меня, я стукнул его по голове стволом своего ружья. Индеец свалился без чувств на пол; ружье его выстрелило, и предназначавшаяся мне пуля пробила ящик консервированных томатов, стоявший на полке. При звуке выстрела женщина выбежала из своего укрытия, думая, что я, конечно, убил противника, и очень обрадовалась, убедившись в своей ошибке. Вдвоем мы крепко связали пьяницу и доставили в его палатку.
Часто приходится читать, что индеец никогда не прощает нанесенного ему удара и вообще никакой обиды, как бы он сам ни был виноват. Все это неправда. На следующее утро Несущий Ружье под Водой прислал мне отличную бизонью шкуру, а в сумерки пришел просить у меня прощения. И после того мы стали большими друзьями. Всякий раз, когда у меня находилось время для короткой охоты в оврагах позади лагеря или в прерии, я брал черноногого с собой, и никогда у меня не было более верного и внимательного спутника.
Не могу сказать, что у всех белых были такие же хорошие отношения с индейцами, как у нас с Ягодой. Встречались среди торговцев нехорошие люди, которым нравилось причинять боль, видеть кровь. Я знаю случаи, когда такие люди убивали индейцев просто ради забавы, но никогда в честном открытом бою. Люди эти были отчаянные трусы, совершенно лишенные принципов. Они продавали «виски», состоявшее из табачного настоя, кайенского перца и прочей гадости. Правда, мы с Ягодой тоже продавали слабые напитки, но их малая крепость объяснялась только добавлением чистой воды. Я не оправдываю торговлю виски. Спаивание индейцев – зло, чистое зло, и никто лучше нас не понимал этого, когда мы разливали зелье краснокожим. Виски причиняло неисчислимые страдания, вызвало множество смертей, страшно деморализовало племена прерии. Во всем этом деле была лишь одна смягчающая ущерб черта: в то время наша торговля виски не лишала индейцев необходимых средств существования; они всегда могли добыть еще мяса и шкур, стоило только убить дичь. По сравнению с различными правительственными чиновниками и группами политиканов, грабившими индейцев и вынуждавшими их умирать от голода в резервациях после исчезновения бизонов, мы были просто святыми.
В целом зима, проведенная на реке Марайас, прошла приятно. Дни летели незаметно, занятые охотой с индейцами, беседами по вечерам у очага в палатке, в нашем доме или в доме Гнедого Коня. Иногда я ходил с Гнедым Конем осматривать его «приманки». Громадные волки, окоченелые трупы которых валялись вокруг, а то и прямо на «приманках», представляли собой невероятное зрелище.
Чтобы изготовить хорошую приманку, разрезали спину убитого бизона и вливали в мышцы, кровь и внутренности три флакона стрихнина – три восьмых унции. Видимо, одного глотка этой смертельной смеси было достаточно, чтобы убить волка; редко жертва успевала отойти больше чем на двести ярдов, прежде чем ее настигала смерть. Конечно, травилось множество койотов и американских лисиц, но они не шли в счет. На большие волчьи шкуры с густым мехом был хороший спрос на Востоке; они шли на полости для саней и карет и продавались уже в форте Бентон по цене от трех до пяти долларов за штуку. Однажды мне пришла в голову фантазия прихватить несколько закоченевших на морозе волков и расставить их вокруг дома Гнедого Коня. Странное и любопытное это было зрелище: волки, стоявшие кругом с поднятыми головами и хвостами, как будто они охраняют дом. Но задул чинук, и скоро волки повалились, после чего с них сняли шкуры.
Так проходили дни, и наступила весна. Река очистилась ото льда, разом прошла масса с треском сталкивающихся больших льдин. Склоны долин потемнели от зазеленевшей травы. В каждом болотце трубили гуси и крякали утки. Мы все, индейцы и белые, ничего не хотели делать – только валялись на земле, греясь на солнце, курили и мечтали, спокойные и довольные.