ГЛАВА I

Я родился в восточном приходе Роксбери, штат Массачусетс, 30-го января 1763 года.

Ничего необычного в жизни человеческой не случилось, о чем бы я мог упомянуть – до той поры, когда мне исполнилось семь лет.

Мой отец – портной – человек небогатый, имел большую семью и, решив, что теперь я сам смогу позаботиться о себе, отдал меня под опеку фермера по имени Пелхэм. Дом, в котором жил этот джентльмен, находился там, где в то время пробегала Роксбери-стрит [1].

Я прожил у него пять лет, выполняя по дому и на ферме посильную для моего мальчика моего возраста и силы работу. Все же я считаю, что слишком много страдал, что, несомненно, чистая правда, если сравнивать мою тогдашнюю жизнь с жизнью других моих одногодков. Мальчикам свойственно жаловаться на свою судьбу, особенно когда они живут не дома. Они не отличают плохого от хорошего, но рассматривают все в общем и оценивают свою жизнь как истинно плохую, в то время как на самом деле, она в общем-то, не так уж и несчастна.

Некоторое время я был недоволен своей судьбой и желал каких-нибудь перемен. Я часто жаловался своему отцу, но он не обращал на мои жалобы внимания, полагая, что у меня нет веских для них оснований, и что их природа – простое недовольство, которое скоро само пройдет.

Все чаще и чаще я слышал красочные выражения недовольства правительством Великобритании, долгое время накапливавшиеся и теперь свободно звучавшие повсюду – из уст представителей всех рангов общества – отцов и сыновей, матерей и дочерей, хозяев и рабов. Дух недовольства пропитал землю – со всех сторон неслись стоны и жалобы на несправедливость и беззаконие. А за ними вскоре последовали насилие и мятеж.

Почти все долетавшие до моих ушей разговоры были о несправедливости Англии и тирании ее правительства.

Совершенно естественно, что неукротимый дух неповиновения просто не мог не овладеть более юными членами общины – они, постоянно слышавшие жалобы, теперь сами должны были стать жалобщиками. Я и другие подобные мне мальчики, думали, что все наши проблемы должны быть устранены, а права соблюдаться, но раз никто не высказал желания выступить в роли исправляющего, дело восстановления наших прав стало нашим долгом и нашей привилегией. Напрямую прилагая те заявления, – которые мы слышали ежедневно – касательно притеснений со стороны метрополии, к себе самим, мы считали, что мы более угнетены, чем наши отцы. Я думал, что я весьма несправедлив к себе, оставаясь в рабстве, в то время как я должен был быть свободен, и что пришел тот час, когда я должен сбросить путы и создать собственное правительство – или, иными словами, поступать так, как считаю правильным.


Во всех великих начинаниях всегда нужен друг, от которого всегда можно получить и помощь, и совет. Люди нуждаются друг в друге, и редко какое-либо замечательное достижение было осуществлено в одиночку и без посторонней помощи. Я чувствовал надобность действовать в унисон с кем-то, кто руководствовался теми же мотивами, что и я, и имел перед собой подобную задачу.

Я искал такого друга и нашел его в своем старом приятеле – Джоне Келли, парне не намного старше меня. Ему я и поведал свои взгляды и намерения касательно дальнейших своих действий.

После множества тайных разговоров и установления взаимного доверия, мы пришли к эпохальному выводу, что ныне мы живем в состоянии рабства, отнюдь не подобающему сыновьям свободных людей.

По нашему мнению, мы были сами в состоянии удовлетворять все свои желания, нести все тяготы жизни и в протекции отнюдь не нуждаемся.


Вскоре мы составили наш план, суть которого состояла ни в чем ином, как – сперва обеспечить себя всем необходимым, а потом покинуть наши дома и направиться прямо в Провиденс, штат Род-Айленд, где мы надеялись работу моряками на борту какого-нибудь судна.

Нашей самой большой трудностью было собрать необходимые для нашей экспедиции вещи. Все, чем мы владели, мы, увязав в два небольших узелка, спрятали в ближайшем к нашим домам сарае.

Местом нашей встречи было назначено крыльцо церкви, стоявшей тогда там, где сейчас располагается дом преподобного м-ра Патнэма. [2] В соответствии с уговором я нашел своего друга Келли на месте, в восемь часов вечера 18-го апреля – в канун памятной битвы при Лексингтоне.

Первый вопрос, который задал мне Келли, был такой: «Сколько у тебя денег?» Я ответил: «Полдоллара». «У меня столько же, – заметил Келли, – хоть я и мог взять у старого тори столько, сколько хотел, но мне подумалось, что мне не стоит брать больше того, что мне положено по праву».

Я не знаю, почему он так поступил – может, исходя из своих понятий о честности, а может, из страха подвергнуться преследованию, если бы он присвоил что-то такое, что сделало бы его достойным такого преследования. Келли жил у джентльмена по имени Уинслоу, высоко ценимого за свою доброжелательность и другие добродетели, но, будучи другом королевского правительства, он подвергся стигматизации клеймом «тори» и признанием врагом своей страны – в конце концов, был вынужден уехать после того, как британские войска ушли из Бостона. Затем, после небольшого совещания, около девяти вечера мы выступили в путь и шли до Джамайка-Плейн, где, остановившись у порога церкви преподобного д-ра Гордона [3], решили отдохнуть и снова посоветоваться.

Мы решили продолжать идти дальше – в Дедхэм, куда мы прибыли вскоре после десяти вечера.

Как я уже заметил, дело происходило вечером накануне битвы при Лексингтоне. Люди были очень взволнованы. И в окрестностях Бостона, и во всей стране царила тревога, люди жаждали «новостей из города». Но, поскольку мы были очень молоды и не слишком хорошо были осведомлены касательно предстоящих событий, страх наш заставил нас думать, что необычное волнение, которое, казалось, завладело каждым, должно быть, имеет какое-то отношение к нашему побегу, и что массы непрерывно двигавшихся людей, которые мы видели, гонятся за нами. Наша совесть немного упрекнула нас за совершенный нами шаг, а страх лишь усилил ощущение грозившей нам опасности.

После нескольких осторожных расспросов в Дедхэме, мы направили наши стопы в Уолпол, собираясь достичь его той ночью.

Около одиннадцати часов, чувствуя себя чрезмерно усталыми, мы решили переночевать на земле у каменной стены.

Печальный, растянулся я на земле со своим узелком в роли подушки и заметил своему спутнику: «Да, тяжело, Келли, но дальше может быть еще тяжелее», несколько предвидя те трудности и страдания, кои мне пришлось пережить в течение нескольких последующих лет. После зябкой и неуютной ночевки, возобновив путь до рассвета, мы пришли в Уолпол около десяти часов утра.

Прежде чем мы вошли в него, мы остановились в таверне и попросили тарелку хлеба и молока, стоивших вместе три пенса, но благодушный хозяин отказался от платы. Теперь мы постоянно встречались с людьми, которые, стремясь узнать новости из Бостона, часто спрашивали нас о том, откуда мы пришли, куда мы идем, &, отвечая на которые, мы держались к истине настолько близко, насколько нам позволял наш страх нашего разоблачения.

Будучи в Уолполе, мы остановились в таверне Манна, там собралось множество чем-то очень взволнованных людей. И, поскольку мы шли из Бостона, мы снова были атакованы массой вопросов, и тогда мы уже знали, как на них отвечать, чтобы не иметь каких-либо неприятностей. Хозяин же таверны заставил нас забеспокоиться, напрямую поинтересовавшись у нас, куда мы идем.

– В поисках счастья, – сказали мы.

– Не самое лучшее время вы выбрали, – сказал он. – Мой вам совет – возвращайтесь домой.


Во время этого разговора у входа в таверну остановился дилижанс – его пассажиры должны были здесь обедать. Они принесли известие о битве в Лексингтоне – красочный рассказ о том, что англичане утратили там двести человек, а американцы – лишь тридцать. Он был встречен с большим восторгом, и милиция отбыла с еще большим пылом и рвением. [4]

К этому времени, я и мой товарищ почувствовали крайнюю необходимость чего-нибудь съесть, но поскольку порадовать наши желудки роскошным обедом мы не могли себе позволить, нам пришлось удовлетвориться простым завтраком.


Нам, уставшим от пешей ходьбы, теперь было нужно договориться с кучером о поездке в Провиденс. Требуемая плата составляла один шиллинг и шесть пенсов с каждого из нас, и при условии, что один поедет с кучером, а другой – с багажом.

Место кучера дилижанса тех времен было не таким удобным, как теперь, а багаж покоился прямо на задней оси. Полки и подвески – это уже достижения нынешних дней. Ехать на багаже – удовольствие слабое, да и для того, чтобы удержаться на нем, надо очень постараться. Плату в один шиллинг и шесть пенсов с каждого за такие места мы сочли совершенно непомерной, но, немного поторговавшись, пришли к согласию – за двоих – два шиллинга и восемь пенсов. Мы покинули Уолпол около часа и прибыли в Провиденс на закате.

Любой, кто испытал чувства уныния и обездоленности, очутившись в полном одиночестве в незнакомом городе, легко сможет себе представить, какими мы были в то время. Многочисленные его граждане – по завершении своих ежедневных занятий – возвращались в свои дома, чтобы встретиться со своими семьями и друзьями и провести спокойную ночь. Но у нас, несчастных, не было ни дома, который бы приютил нас, ни друзей, которые бы нас приветствовали в нем.

Одинокие и покинутые, мы чувствовали себя как «чужаки в незнакомой стране». Мы бродили по улицам, не видя и не ожидая увидеть никого, кто мог бы оказать нам какую-либо помощь или посочувствовать нашему несчастью. Голодные, усталые и всего лишь с тридцатью медяками в карманах, мы полагали, что было бы неоправданным излишеством услаждать наши аппетиты деликатесами таверны, и потому мы, сидя на ступенях церкви, пытались утолить голод кое-какими припасами из наших узелков, которые мы весьма предусмотрительно уложили в них перед уходом из Роксбери. Покончив с нашим скудным ужином, мы, видя, что приближается ночь, сочли крайне необходимым за небольшую плату хоть где-нибудь переночевать.

Причина нашего появления в Провиденсе, естественно, привела нас в гавань. У причала стояло судно, на котором, похоже, никого не было. Поднявшись на его палубу и обнаружив, что двери одной из кают открыты, мы вошли в нее, завладели двумя свободными койками и крепко проспали в них до самого утра, а потом, не встретив никого из имевшего отношение к этому кораблю людей, свободно покинули его.

Мы бродили по городу – печальные и упавшие духом и подпитывали себя тем, что у нас осталось от минувшего ужина.

Тогда я и мой спутник решили, что нам лучше всего ради поиска работы разойтись в разные стороны, и мы расстались, даже не озаботившись ни о назначении времени, ни места нашей новой встречи. Потом я узнал, что Келли устроился на корабль и ушел в море. Как сложилась его судьба я не знаю, после того дня я ни разу не встречался с ним, и до сегодняшнего дня он остался в моей памяти таким, каким я его только что описал. Если он увидит эти страницы, он узнает, что я живу в том самом городе, из которого мы сбежали шестьдесят три года назад.

Он нашел бы меня внешне не совсем таким, каким я был перед нашим прощанием. Но, скорее всего, он уже давно ушел в ту страну, «из которой еще не вернулся ни один путешественник», туда, куда мои годы и мои немощи очень скоро призовут и меня и меня.


В ходе моих блужданий я забрел на рынок и встретил там джентльмена по имени Кертис. Он был одет по распространенной тогда у джентльменов моде – шляпа-треголка, парик «узел Кадогана» [5], длинный камзол изрядного размера, как будто пошитый на вырост, бриджи с большими застежками, и – под стать им туфли с большими пряжками – вот таким было его платье.

Его лицо показалось мне знакомым, и, чувствуя некоторый интерес к нему, я осмелился задать ему несколько личных вопросов, и узнал, что звали Обадия, и что совсем недавно он переехал в Провиденс из Бостона. У него – в его бостонском доме – служила моя тетя, сестра моей матери, и я подумал, что вполне вероятно, что она тоже могла переехать в Провиденс со всей его семьей.