«Влад летит в Америку,» ― думала я. ― «Значит, рано утром он доберётся до Вильнюсского аэропорта, сядет в самолёт, следующий в одну из европейских стран, скорее всего ― в Германию, там пересядет на огромный лайнер, который уже унесёт его за океан.
Завтра утром наши дождливые небеса осиротеют: загадочный Влад покинет их, и бездной его взгляда будут любоваться жители далёкого другого континента. Но вечером я снова услышу милый сердцу голос, и это ― замечательно!»
Уснуть так и не получилось, но бессонница была иной: сладкой, нетерпеливой. В шесть утра я поднялась с постели, так и не сомкнув глаз, а усталости почти не чувствовалось. Попивая кофе, я смотрела на светлеющее небо и гадала: «Чем сейчас занят Влад? Едет в аэропорт? Проходит регистрацию? А может, уже сидит в самолёте? Может, он уже далеко от Литвы?» Я глянула на мобильный телефон: здорово, что прогресс так скор на всякие изобретения! Благодаря этой вещице сегодня я не грустила в разлуке с ненаглядным, а с нетерпением ждала прихода вечера и его звонка.
Время летело быстро, что радовало. Вскоре часы отметили девять. Небосвод стал понемногу затягиваться серыми облаками, и я решила прогуляться, пока не пошёл дождь. И тут в дверь позвонили. Это была не мама ― она бы открыла своим ключом, полагая, что я ещё сплю. Я с содроганием подумала, что это кто-то из соседей явился выразить «благодарности» за вечерние профессорские «концерты». К моему удивлению, на пороге стоял сам профессор.
– Привет! ― сказал он. ― Хорошо, что ты уже проснулась!
– Что, Пётр Павлович, вы вчера не до конца высказались? ― процедила я.
– Я пришёл просить прощения… Можно войти?
Пришлось впустить его и забыть об утренней прогулке ― пытаясь задобрить крестницу, Шиманский принёс с собою свежие булочки. Так что было чаепитие и куча извинений за вчерашнее недоразумение. «Недоразумение» ― так профессор назвал собственную вчерашнюю истерику. Когда я потребовала всё-таки объяснить, что же именно так взбесило моего крёстного, он пробормотал нечто невнятное о трудном дне и каких-то там сплетнях, непонятно кем и по какой причине распускаемых. В общем, Шиманского разозлила наша с Владом встреча, но почему-то он не хотел в том признаваться. Что ж, не раскрыла всех карт и я, и сделала вид, будто во всё поверила и всё простила. И ещё цельных три часа ломалась комедия под названием «мы с Шиманским помирились». Когда профессор наконец соизволил удалиться, было глубоко за полдень, и с отяжелевшего неба вот-вот обещало хлынуть.
И хлынуло, конечно же, лишь только я отошла от дома на приличное расстояние. Благо, что прихватила с собою зонт. Короче: спасибо, Пётр Павлович, за ваше умение быть некстати!
Тёмный, промокший до нитки парк тянул к небу голые ветви, взывая к вожделенному солнцу. На прошлогодней траве ещё лежали снежные островки, земля выдыхала остатки холода. Я наконец-то позабыла о Шиманском, перестала раздражаться и предалась весеннему бездумному блаженству. Была какая-то особая прелесть в этом недвижном, влажном воздухе и чёрно-сером пейзаже ― они тоже ждали: вместе со мною ждали перемен к лучшему, ждали чуда и всего того волшебного, что, казалось, непременно должно произойти.
Мама вернулась около шести вечера, отказалась от ужина (и для кого я только старалась?), приняла таблетку от головной боли и отправилась спать. Видимо, они с Марго неплохо погуляли! Честно признаться, я побаивалась, что профессор всё-таки уведомит её о моих вечерних похождениях, но, ко всеобщему спокойствию, этого не случилось.
Я забралась на подоконник и стала ждать. Влад сказал, что позвонит вечером, но не уточнил, которым: нашим, или американским? Если второй вариант, то мне ещё пять-шесть часов предстояло не спать. Впрочем, с этой задачей я без труда бы справилась, но просто безумно хотелось услышать его голос. Поскорее!
– Позвони мне! ― шепнула я дождевым облакам. ― Слышишь? Позвони сейчас же!
И в этот самый момент мобильный, сжимаемый моей нервной ладонью, вздрогнул.
И с тех пор и до конца апреля ни один вечер не обходился без долгой телефонной беседы. И именно тот период и был самым счастливым во всей этой истории. Радости не омрачала даже биохимия. Я плохо разбиралась в сложных формулах, и, если честно, не совсем понимала: ЗАЧЕМ, например, терапевту, знать все эти ветвистые химические превращения, едва вмещающиеся в лист формата А4? Не больше ли пользы бы было от изучения обычных кардиограмм? К счастью, лучшая подруга, которая щёлкала эти пятиярусные шифровки, как орешки, оказывала неоценимую помощь (т.е. решала за меня все контрольные), и мой аттестат сильно не пострадал. Да, то было непривычным для меня положением, когда приходилось не традиционно подсказывать кому-то, а наоборот самой пользоваться чьими-то подсказками.
Так, отмучившись с утра и до обеда абсолютно непонятной мне наукой, я спешила домой, выполнять (ну, пытаться выполнить) домашние задания, которыми нас, будто школьников, «радовала» садист-преподавательница. А после с замирающим сердцем я ждала звонка от Влада. О чём мы только ни говорили! Начиная классической литературой и заканчивая обсуждением жёлтых новостей. Раньше я и не подозревала, что можно час проболтать по телефону и даже не заметить, как пролетело время! С Владом неинтересных тем просто не существовало, и даже банальнейший разговор о погоде казался каким-то особенным. Жаль лишь, что он почти ничего не рассказывал о себе. Удалось вызнать только, что ему двадцать пять, что он тоже, как и профессор, увлекается генетикой, в этом году заканчивает магистратуру. Родился и детство провёл в Польше, потом, как он сам выразился, «помотался немного по свету», а в Литве обосновался совсем недавно. На том ― всё. Любую беседу, заведённую мною издалека и «вдруг» коснувшуюся личных тем, Влад мастерски переводил в другое русло, а от вопросов в лоб просто отшучивался. Зато с удовольствием и очень красочно описывал свои путешествия, страны, в которых побывал (он почти полмира объездил!). И, хоть я и не обладала равноценным запасом информации, но быть немой слушательницей мне всё же не приходилось: Влад очень интересовался моим мнением, по поводу всего на свете, насчёт каждой мелочи. Порою даже не по себе становилось: он так внимательно выслушивал мои рассуждения на ту или иную тему, будто бы общался не с обычной студенткой, а с признанным философом.
Рекордное время нашей болтовни ― два с половиной часа. И, помнится, мне всё равно было мало.
В тот период я даже от бессонницы исцелилась ― пожелание доброй ночи, так тепло и нежно произнесённое этим бесподобным голосом, действовало лучше любого снотворного. Я засыпала, вспоминая изумрудные глаза, я видела их во сне, а утром просыпалась абсолютно счастливой, потому что знала: вечером он снова позвонит.
Месяц минул незаметно. Солнце вспомнило о существовании нашей маленькой страны и с лихвой компенсировало все свои прошлые отлучки. Отметки уличных термометров не опускались ниже пятнадцати тепла, и природа зеленела, будто в ускоренной съёмке. Вместе с моею влюблённою душой.