Жизнь. Забавно. Как мы находим слова, чтобы обозначить то, что не можем определить?
Это люди. Их узловатые извилистые вены напоминают русла и дельты рек. Сеть капилляров, отбрасывающая тень на усталые веки – трещины на высохшей и такой же усталой земной коре. Складки на их вспотевших и бледных ладонях с дрожащими пальцами – прожилки кленового листа, обращенного к осеннему свету. Шрамы от травм и операций – вызревшие провалы в зернистости августовского млечного пути. Родимые пятна на горячей желтеющей коже объединяются в созвездия. Уникальный орнамент отпечатка пальца – это и русла давно высохших марсианских озер, и рисунок каньона, вид из космоса, и микроскопические трещины на испарившейся капле морской воды. Лопнувший сосуд на склере подобен разряду молнии, морщины в уголке глаза – географически выверенным складкам горных массивов. Они – целые миры и наши пациенты.
А мы – фельдшера, и я понятия не имею, кто мы такие.
Я стою у окна комнаты в общежитии и изучаю свои ладони в свете заглядывающих с улицы фонарей. Света на этаже опять нет. Я смотрю на свои руки: безымянный палец короче указательного. Согласно теории пальцевого индекса, у меня высокая беглость речи, плохой прогноз в спортивных успехах, повышенный риск социопатии и шизофрении и хорошая цветовая чувствительность. Я рассматриваю свои ногти. Ногти аккуратные, чистые, срезаны под корень, ни намека на маникюр. Ногти человека, работа которого подразумевает совмещение сложного интеллектуального и физического труда. В свете фонарей с улицы плохо видно линию жизни и порез от неосторожно вскрытой стеклянной ампулы. Света в комнате нет, потому что сосед с наступлением холодов решил спасаться обогревателем, старенькая проводка не выдержала, и весь этаж остался без света. Ключи от щитка УЗО были у того же соседа, а он благоразумно прятался от раздражительных соседей, и достучаться до него не было никакой возможности. Мобильник у меня разрядился, потому что розетки тоже не работали. Хорошо, что сегодня в ночь смена и можно подзарядить его на станции.
Подстанция скорой уже давно стала для большинства фельдшеров вторым, если не первым домом. Работаем много, берем по полторы и две ставки, потому что зарплаты хоть и не сравнимы со стационаром, но все же нищенские. Сутки через сутки, сутки через двое, две ночи через две, постепенно на станцию переезжает сменная одежда, посуда и прочие элементы холостяцкого быта. Второй этаж – полностью жилая зона. Фельдшерская заставлена узкими диванчиками с казенными зелеными одеялами. На диванчиках спать неудобно, но если устал, то можно. Раньше их было восемь, сейчас четыре: на станцию нанес визит эпидемиолог и приказал, чтобы между лежанками была дистанция полтора метра, заведующий подстанцией, недолго думая, диваны изволил проредить. В конечном итоге дистанция между мебелью была соблюдена неукоснительно, но фельдшерам пришлось спать по двое, чем они поначалу были недовольны, а затем привыкли. Помимо диванчиков, фельдшерская плотно заставлена шкафами для вышеописанных личных вещей. Все шкафы в фельдшерскую не поместились, часть занимает пространство гардероба. В гардеробе народ из гражданского облачается в васильковую форму, зеленые куртки с неизменными полустертыми буквами «С РАЯ П МОЩ», меняет приличную обувь на разношенные кеды, кроксы или галоши и выходит из раздевалки уже не мирным жителем, а прокуренным хамоватым покорителем городских дорог и приземленным спасателем человеков.
Из гардеробной я отправляюсь на кухню, чтобы разложить суточную провизию по полкам холодильника, в коридоре меня перехватывает сестра-хозяйка и заводит в одно из складских помещений. Эта тихая немногословная женщина обитает в нескольких комнатах второго этажа, ведет учет всему имуществу подстанции, включая одежду и обувь, и появляется на свет, когда приходит время проводить очередной ремонт на станции, расписываться по технике безопасности или же выдавать новую форму.
– Вот тебе пижамка, новенькая, женская, зеленая, у тебя же 44-й? Значит, 50-й самый маленький у меня… – Она поправляет очки, делает запись в журнал, вытирает руки об изношенный, но чистый белый халат.
– Вообще-то, у меня 40-й, – напоминаю, почему-то нервничая.
– Не может быть, когда на работу устраивалась, вот, записано – 44-й, за год похудела, что ли, на нашей работе? Ну все равно, у меня твоего нет, есть 50-й.
Я разворачиваю форму, оцениваю ширину штанов, складываю и возвращаю сестре-хозяйке.
– Я из них выпаду.
– Обязана выдать, бери и роспись. Обувь будешь брать?
– Тяжеленные резиновые сандалики 42-го размера? И для чего они мне, от женихов отбиваться? Ладно, ладно, расписываюсь. И это, мне бы куртку обновить, а?
– Куртки нет, в спецодежде купишь. – Сестра-хозяйка решительно захлопывает журнал и растворяется в глубине склада.
По дороге на кухню я заглядываю в санитарскую, чтобы поздороваться с сегодняшней сменой. Санитарочек всегда две, они похожи друг на друга мощными фигурами, изъеденными дезраствором грубо сложенными руками и короткими стрижками. Обитают санитарки в уютной подсобке с кроватями и телевизором, выбираются из нее в моечную, разгрести мусор, принесенный с линии, и на парковку, помыть измазанные в крови и грязи салоны машин. С санитарками поддерживать отношения просто, главное – не раскидывать грязные иглы куда попало, очень они не любят на них натыкаться.
Добравшись до кухни, я подхожу к окну. Окно кухни выходит на сквер имени советской молодежи. По скверу идет Ренат. На плечах у Рената 20-литровый рюкзак, в правой руке он тащит спортивную сумку. Ренат не то чтобы опаздывает, но торопится. Он появился со стороны глухого забора, должно быть, срезал часть дороги дворами, один раз пробежался по газону, еще раз перепрыгнул через забор, едва не порвав сумку, на подходе к станции воспользовался проделанным в ограде техническим отверстием для сокращения пути. Содержимое сумки Рената известно всем, кто с ним однажды работал. В сумке у него жестяная кружка, столовая ложка, полуторалитровая банка, до крышки полная еще теплыми щами, и пустой термос. Термос следует залить чаем на станции, но времени остается совсем немного, а кипяток в чайнике уже остыл. Чтобы подсобить Ренату, я включила чайник. Попыталась включить.
Электрические чайники на станции проживали короткую и насыщенную жизнь. Они работали ровно неделю. Неделю их круглосуточно кипятили, пустыми и сверх меры полными, пытались прямо в них заварить кофе и сварить яйца вкрутую, а чайники все смотрели на очереди трясущихся рук с подрагивающими кружками с кофейно-заварочной летописью по внутреннему краю, на воспаленные от недосыпа глаза, слушали леденящие чайную душу истории, неизменно сопровождаемые искристым мерзнущим смехом, смотрели, слушали и больше не кипятили. На первом этаже грохнула дверь, по лестнице зачастила пара ботинок, на кухне появился Ренат. Сегодня у меня с ним смена.
Ренату под полтинник, выглядит он перед сменой на 40, под утро – на все 60. Казенная форма, синяя, на мальчика, 50-й размер, Ренату как раз, в ней он и ходит, частенько забывая постирать. Раз в месяц санитарка форму с него сдирает, стирает, пока у фельдшера выходной, и возвращает на следующей смене. Родился Ренат в дремучие советские годы в неполной татарской семье, пережил оттепель, заморозки, перестройку и увеличение пенсионного возраста. С 16 лет трудился санитаром в хирургическом отделении, там же, в перевязочной, лишился девственности, потом работал на аптечном складе и познал 64 способа перегонки спирта из разных химических жидкостей; по чьему-то недосмотру получил диплом фельдшера, исколесил всю Самару на кривоколесной «буханке» с красными крестами, подрабатывал, капая на дому частных клиентов. Ушел со скорой, выкупил у государства старенький «фиат» с такой же древней «скоропомощной» аппаратурой и устроил собственный бизнес, выезжая на дом к запойным и снимая похмельный синдром. Женился на фармацевте, проник в темные тайны аптечного бизнеса, развелся с фармацевтом, сменил еще несколько женщин, на старости лет перебрался на линию, где обучал студентов тонкостям фельдшерского искусства и с переменным успехом спасал жизни.
В бригаду к Ренату я попала по тому же принципу, по которому в целом происходили все события в его жизни – из-за разгильдяйства и административного недосмотра. Текучка кадров на линии – дело обычное. Старший фельдшер с диспетчерами проявляли чудеса логики, составляя бригадник, и порой линия работала неполными бригадами, так называемыми неотложками. Часть фельдшеров в одиночку работать любила, а Ренат предпочитал компанию, желательно женскую. Вчера он как раз наотрез отказался выходить неотложкой, и меня вывели на линию к нему в пару.
Ренат заглянул на кухню, приподнял седые извилистые брови и поздоровался:
– Миронова. Я с тобой еще не работал? Или… Помню.
С Ренатом одну смену я уже работала, но в тот раз на крайнем вызове клиенты вручили нам бутылку хорошего коньяка. Коньяк Ренат, как мужчина и старший по званию, приватизировал и, видимо, после смены его в одиночку распил, а затем скатился в недельный запой, потому что на следующей смене он благополучно не появился, а сейчас вот и меня вспоминает со скрипом.
– Седьмая машина, Юнусов, Миронова, на вызов! Срочный!
У седьмой машины совсем не греет печка, ручка на носилках сломана и водитель Андрюха, специфичный товарищ среднего возраста, со странностями. У него хронически удивленные серые глаза, вытянутый подбородок, а ноги длинные и на водительском месте не помещаются, поэтому водит Андрюха быстро, а бригаду с вызова ожидает, разминаясь на улице. Андрей состоит в коммунистической партии, придерживается конспирологических взглядов по отношению к текущему правительству и разговаривает плакатными лозунгами.
Я забираюсь на высокое сиденье кабины, фельдшер тактично поддерживает меня под локоть.
– Здравия желаю, товарищ дядь-Ренат! – козыряет Андрюха и кривит уголок рта, обнажая сколотый зуб. – Готов к труду и обороне?
– Докурю и буду, – голос у Рената певучий, низкий, прокуренный.
– Затягивайся в машине, я форточку открою! – широким жестом приглашает Андрюха и подтягивает колени к животу. – У нас вагон для курящих!
– Андрей, ты что, не видишь, с нами женщина! – Ренат возмущенно тычет в мою сторону незажженной сигаретой.
– Вижу, – Андрюха выкатывает на меня глаза, – женщина – это хорошо. Женщина в колхозах – большая сила!
– Совсем тебе твои коммунисты мозги промыли, – трясет сединой Ренат, – не место женщине на скорой!
– А чего ты с одними бабами катаешься? – прищуривается Андрюха.
Ренат не находит что сказать, докуривает и лезет в машину.
– Я себе паспорт вот сделал, правильный, смотри, красиво! – Андрюха близко подносит к моему лицу красную корочку с золотистым серпом и молотом, видно, что на домашнем принтере печатал. – Андрей Игоревич, гражданин СССР!
– А российский паспорт куда дел? – спрашиваю.
– Сжег, – отвечает решительно и гордо.
– Ну и дурак, – Ренат выкидывает окурок в окно, – штраф будешь платить. По вызову… – фельдшер диктует адрес из карточки. – Место знакомо?
Услышав адрес, шофер стал серьезен и погрустнел.
– Инкубатор все знают. Ну что, за работу, товарищи! – Андрюха снова подтягивает колени и заводит мотор.
Детский дом инвалидов, говоря попросту – Инкубатор, расположился недалеко от подстанции. Наши фельдшера в нем – частые гости. Казенная трехэтажка за двухметровым забором, одинокий охранник в будке. Мы приезжаем сюда, как правило, ночью. У детей-отказников, проживающих в Инкубаторе, врожденные пороки развития, они больны неизлечимо, хронически. Почти каждую ночь тут происходит какая-нибудь неприятность, то мочеприемник выпадет, то помрет кто-нибудь. Когда выпадает трубка, персонал Инкубатора нервничает, а смерти встречает со вздохом и, кажется, облегчением.
Ночной детский дом от дневного отличается. Встречает медсестра, провожает по коридору. Коридор освещен белыми светодиодными лампами. Двери, ведущие в помещения по бокам коридора, открыты. Надписи «Столовая», «Игровая», «Методический кабинет». Прямоугольник света, проникающего из коридора за дверь игровой, падает на косолапую игрушечную мебель с облупившейся краской; пирамидки, кубики из наборов детского развития рядами выстроились на полках. Некрасиво, неправильно. Игрушки должны быть разбросаны. Коридор все никак не кончается, я разглядываю медсестру. Немолодая женщина с обрезанными волосами в коротком медицинском халате. Халат расстегнут, под ним меховая жилетка и воротник пижамы, глаза заспанные. Я пытаюсь понять, чем дышит и думает она на своей невыносимой работе, заглядываю в глаза отражению в пластике коридорных дверей. И ничего не вижу. Взгляд холодный, движения вышколенные, образцовый работник по уходу, и только. В конце коридора детская, горит свет. Пришли.
Ряды деревянных кроватей с решетчатыми перегородками, из-под каждого одеяла слепые с яркого света глаза. Одни смотрят уверенно и с любопытством, другие – разочарованно, у кого-то косят в стороны, кто-то улыбается глупо и бессмысленно. Руки – плети, ноги – палочки, под одеяльцами почти ничего нет. В углу сбились в сонную кучу инвалидные коляски, тонкая нога высовывается из-под одеяла и пытается дотянуться до меня большим пальцем. Я отодвигаюсь.
– Кровотечение открылось где-то полчаса назад. Это вы быстро приехали, – сухо, по-деловому докладывает дежурная медсестра. – Рвота алой кровью, наверное, из пищевода. Она на зондовом питании. Да вот посмотрите!
В медпункте на кровати – восьмикилограммовое длинное тельце, ни одной мышцы, по обтянутым кожей костям можно подробно изучать анатомию.
– Сколько лет?
– Десять.
– И такой вес?
– Множественные врожденные патологии, задержка развития, эпилепсия… – Медсестра по ходу разговора собирает вещи, документы, лекарства и выписки. – Кровит третий раз уже. Лекарства я вот выписала, питание положила. Про зонд сказать не забудьте.
Нянечка, сдобная, кажется, добросердечная женщина, впрочем, тоже спрятавшая свой характер в футляр профессионального безразличия, заворачивает полупрозрачное тельце в одеяло и идет к машине, я бегу вперед – держать двери, следом медсестра несет вещи, замыкает строй Ренат с аптечкой.
Хирурги в приемном покое работают быстро и тоже без лишних эмоций, мы отдаем сопроводительный талон и выходим на улицу.
Ренат достает сигарету:
– Пойдем к машине, что ли, я буду нервно курить, а ты – грустно смотреть на звезды.
Я не хочу смотреть на звезды и дышать свежим воздухом не хочу, мне внезапно надоел этот воздух, которого везде много, и за жизнь им не надышишься.
– Анекдот рассказать? – серьезно спрашивает Ренат.
– Давай.
И Ренат рассказывает о том, как судьба занесла его поработать медбратом в психиатрической лечебнице.
Я историю слышу впервые, интересно, смешно, у Андрюхи от количества повторений уши вянут, он их растирает и решительно командует:
– Будем болтать – норму не наработаем. Звони, дядь-Ренат, и бери вызов, чтобы бригада по времени не отставала. Все мировые рекорды должны быть наши!
Я молча выдернула подушку из-под Андрюхиной спины и, забравшись в салон, устроила себе лежбище на носилках. Хотелось спать.
– Вот у меня помощница волшебница! Смотрите, как быстро вам систему поставила! – Первый номер благосклонно взирал на развороченные моими кривыми руками вены правого предплечья пациентки.
– Вы, доктор, просто волшебник! – восхитилась родственница, когда после бесполезного по факту «сосудистого» укола сработал эффект плацебо и больная смогла приподняться.
– Современная медицина творит чудеса! – тоном лектора поведал Ренат. – Как голова, бабуль?
– Болить поменьше, только шум в ушах никак не пройдет… и почему-то в правом ухе больше, чем в левом, шумит, – жалуется больная.
Шум в ушах в таком возрасте в сочетании с остальными жалобами – симптом атеросклероза сосудов головного мозга. Профилактика у этого заболевания есть, лечение как таковое отсутствует. Сегодня ночью шум мешал бабушке заснуть, лет через 5-10 она не сможет узнать свою дочь. Наверное. У Рената в голове промелькнула, кажется, схожая мысль. Он оторвался на минуту от заполнения бумаг и каким-то новым, неизвестным мне пока взглядом уставился сквозь нее.
– Это море шумит, бабушка.
– Какое еще море?
– Большое северное море. Посреди моря, на льдине, плывут два медведя, а над ними – полярное сияние.
– «Вызов уличный, срочный». Что ж, коллеги, поехали спасать мир. – Ренат продиктовал адрес. И мы оба, не сговариваясь, одновременно натянули перчатки. Андрюха кивнул и завел мотор. «Наши цели ясны, задачи определены» – читалось на его одухотворенном лице. Я закрываю глаза, подробно представляя себе, что будет обнаружено на месте вызова.
Неваляшки. Фельдшера называют их «синеботами», «подорожниками», а в холода – «подснежниками». Пьяные в лежку, грязные, оборванные, побитые, они идут или ползут по своим алкогольным нуждам, падают, разбивая лицо, и замирают. Прохожие обнаруживают их во время прогулки в скверах, на остановке общественного транспорта, на углу возле аптеки или супермаркета. Иногда наблюдают из окон. Вызывают 112, как правило, бабушки советской закалки, поступают звонки и от других добросердечных или добропорядочных граждан. Граждане звонят, переживая, что замерзнет, или скончается от травм, или упал не по пьяни, а от инсульта, или «вдруг че». Но чаще все-таки потому, что не место ему тут, пусть полежит в вытрезвителе. Гражданам неизвестно, что вытрезвители отменили со времен распада СССР, а в обезьянники берут только хулиганов, лежачие тела полиция тоже сваливает на 03.
Неваляшка обнаружился на пороге аптеки. Среднее телосложение, невозможно грязный камуфляжный костюм, на голове – шапка. Как давно лежал там, установить не удалось. Вызывающий смылся, аптекарша рассказала, что постоянный клиент, приходит за фанфуриками. «Этот мир не заслуживает спасения» – Ренат перевернул пациента на спину и удостоверился, что тот жив и даже не умирает. Я поднесла к носу спящего нашатырь. Лицо сморщило нос, заворчало и открыло глаза. Теперь его следовало загрузить в машину. Андрюха из-за руля вылезать отказался, да и не должен был по инструкции. Понимая, что толку от меня мало, я все же ухватилась за ноги с налипшими на обувь комьями глины.
– Оставь, не марайся, – сказал Ренат, – иди карту писать.
Сам он ухватил алконавта за подмышки и, кряхтя, затащил его в салон. Подвиг этот ренатовой пояснице не понравился, опустив тело на пол машины, фельдшер согнулся в три погибели и рухнул на носилки.
– Ты там жив? – я включила дополнительное освещение и направила фонарь на Рената.
– Не дождетесь, – Ренат уже принял вертикальное положение и задумчиво уставился на неваляшку.
Находка окончательно пришла в себя и приподнялась на локти, затравленно озираясь.
– Фамилия-имя? – я приготовила ручку и карту вызова.
– Где я?
– Вам скорую вызвали. – Всего пять минут вызова, а я уже начинаю терять терпение, с уличными всегда так. – Вы в машине. Вам нужна помощь?
– Ага… Да! – И мужчина в красках описывает ограбление с изъятием документов и денег в количестве 700 рублей, а также последовавшее за ним избиение. Я продолжаю разглядывать тело. Он грязный, необыкновенно грязный. Весь в глине, и комья земли тонким слоем устилают пол салона, и земля продолжает с него сыпаться при каждом движении. Наверно, он сам из нее состоит, земляной человек. – Били, суки, по животу, по голове вшестером прыгали!
– Дай живот посмотрю, – Ренат склоняется над телом. – Не ори! Живот мягкий, безболезненный. Печень не увеличена. Врешь ты все. Ну, признайся, жены боишься?
Тело тревожно моргает.
– Печень, поджелудочная. Голова. Чисто.
– Что делать будем? – Я быстро заполнила свою часть документации, поставив во всех строчках паспортных данных «неизвестно».
– К нейрохирургу поехали.
– За алкаша хирурги нам «спасибо» скажут.
– Пусть сначала догонят.
Дверь с грохотом открывается, в салон по-хозяйски забираются полицейские.
– В чем дело, доктор, помощь нужна?
– Да вот, говорит, избили, следов нет… В нейрохирургию надо, да сотрясения нет.
– Давай сделаем, доктор, у нас это быстро.
– Не надо. Мы сами.
Фельдшер выпроваживает полицию, от души хлопает дверью и резко оседает на пол.
– Ты чего? Сорвал все-таки?
– Давно. Позвонок рассыпался. Нельзя нагружать. Вызов сделаем и уколешь меня. чем-нибудь.
– Коллега! – Побитый жизнью нейрохирург приемного покоя задумчиво разглядывает доставленное нами тело. – Я был о вас лучшего мнения! ЭТО что?
– ЧМТ. – После укола Ренату немного лучше, но лицо чуть заметно отсвечивает зеленью.
– Нет, коллега, это не ЧМТ, это – элементарный запой!
– ОНО сообщает, что били по голове, – устало повторяет Ренат.
– ОНО может сообщать что угодно! Больной врет всегда!
– А здоровый?
– А здоровый врет самим фактом своего существования! Потому что здоровых людей не бывает!
Я прекрасно понимаю фельдшера. Ренат тянет время. Через 10 минут с момента прибытия мы имеем полное право уехать и оставить персонал приемника наедине с этим ходячим недоразумением. Но хирурги – народ тертый. Сказав все, что счел нужным сказать, доктор возвращается к основной теме диспута.
– Коллега, здесь нет ЧМТ. Где следы травмы? Ушиб, ссадина, гематома?
– Сейчас будут! Маша, дай мне скальпель! – от раздражения лицо фельдшера меняет цвет с зеленого на фиолетовый.
– Отставить членовредительство! Вы понимаете, как меня подставили, коллега? Я не могу назначить КТ без видимых следов ЧМТ. И без КТ тоже отпустить товарища алкоголика не могу!
– Ну извините, у меня образования вашего нету! Мне все тела положено доставлять в больницу, если они письменно не откажутся. А это даже в бумагу ручкой не попадет! И куда мне его? В психиатрию мы не возим, а в терапии меня развернут к хирургам, у них КТ нет. В следующий раз шарахнем его головой об дверь, чтобы точно ваш профиль был!
– Да он же не падал! Мужчина, вы головой ударялись?
– М-м-м-м… Угу.
– Вот! – фельдшер победоносно ухмыляется.
– Да вы сговорились! – хирург обреченно подписывает карту вызова. – У вас минута, чтобы убраться отсюда, и чтобы больше я ваших тут не видел!
– До скорого, – коварно улыбается Ренат, и мы отбываем, едва не снеся закрывающейся дверью голову неосторожному санитару.
Мы сделали еще пару вызовов, и с каждым часом лицо Рената приобретало все более нездоровый вид. Анальгина в сумке больше не осталось, да он особо и не помогал. Фельдшер возлежал на носилках, подложив под поясницу одеяльце из акушерского набора и созерцал перегоревший фонарь на потолке салона.
– Как чувствуешь себя?
– Плохо.
– Может, отпишемся в больничку?
– Нет.
Фельдшера упрямые. Они не чувствуют, когда заболели, а может, чувствуют, но молчат. Ходят с угрюмой мордой, а потом вдруг падают, и спасай их. С линии всегда можно отписаться, а утром открыть больничный. Но они держатся до последнего. Сидя на больничном, не заработаешь ничего. Я вспомнила, как отписывали с линии врача с пневмонией. Вышел на работу, никому не сказав про температуру, и ходил, кашляя по углам, пока диспетчер не затащила его в перевязочную, сунув под мышку градусник. Старший фельдшер ругалась, зачитывая по памяти положение о санэпидрежиме, а он лишь хлопал воспаленными глазами, не понимая, как доктор может кого-то заразить.
Андрюха выкрутил передатчик погромче. По рации мат диспетчера, и областная бригада заблудилась в двух селах, попутно вместо одной роженицы подхватив двоих.
– Быстрее! Так долго ехали… Задыхается, сделайте уже что-нибудь!
Желтые от застарелой мочи простыни на раскладном диване, кислородный баллон, маска, 40 килограммов высушенного раком тела.
– Он ведь у вас онкологический? Опухоль в правом легком, если не ошибаюсь.
– И что теперь, ему не жить? Что вы стоите?!
Пульсоксиметр на палец, фонендоскоп в уши. Вдох-выдох, намеренно растягиваю движения, так почему-то работать получается быстрее.
– Скорая до этого приезжала? Что обычно принимает?
– Преднизолон. Что вы со своими вопросами, в самом деле?!
Два курса химиотерапии оставили от вен тонкие синие тени. Доступ затруднен.
– Да сколько можно над человеком издеваться?!
– Женщина, выйдите из комнаты и психуйте за дверью.
– Але, скорая, вы кого прислали, требую нормальную бригаду! Вызовите реанимацию!
– Ренат, что делать-то будем?
– Ничего, выходи из вены, выкидывай шприц. Эй, женщина, хватит панику наводить, сделали мы инъекцию!
– Ренат, мы же…
– Заткнись.
Цифры на экране пульсоксиметра медленно ползут вверх. 90, 91, 97. Кожные покровы медленно розовеют.
– Ой, доктор, спасибо от души, извините, что я так. нервничаю. 30 лет вместе. первого похоронила, а второй. тоже, вдовой заделалась, за какие грехи? Не отдам, не отдам!
– Да нервничайте на здоровье, только не под руку, пожалуйста! Держитесь.
– Ренат, а как мы его. Я же не попала!
– Да откуда я знаю, Маш, как оно работает?! Спасли, и хрен с ним. Себя бы полечить теперь.
– Еще анальгин?
– Хорош. Дай мне укладку.
Я лезу в карман за оранжевой коробочкой с надписью «аптечка индивидуальная». В коробке две ампулы трамадола – препарат строгой отчетности. Ренат изучает прозрачное содержимое ампулы на свету. Наркотический анальгетик.
– Списать-то, конечно, можно. – размышляет он вслух. – Но я же потом не слезу.
И возвращает укладку мне.
Домофон выключен. Темнота за подъездной дверью смотрит негостеприимно. В животе становится холодно. С каких это пор я боюсь вывернутых лампочек? Инстинкты предупреждают. И я выставляю руки с кардиографом вперед. Не оглядываться. Ренат тоже как будто что-то заметил. Задвигает меня за спину и делает первый шаг в темноту. Вспышка света включенного фонарика.
– А я вас давно жду.
Голос низкий, тихий. Просительный. Казанцев. Ну разумеется, кто же еще? Я зажимаюсь в угол, упираясь лбом в холодную стену. Страх куда-то делся, тянет блевать.
Казанцев вызывает каждый день. Роста среднего, телосложения «пивного», неспортивного, предпенсионного возраста. Всегда пьян и неопрятен. Жалобы предъявляет разнообразные, а по факту обследования обнаруживается лишь хронический алкоголизм. Домофон у него не оплачен, встречает в подъезде. Из одежды на нем одни штаны, и те без резинки, Казанцев поддерживает их полными руками, едва обхватывая свисающие по бокам жировые складки. На голове кол грязных светлых волос, лицо потное, красное, стойкий перегар. В руке ножка от табурета с выступающим на конце гвоздем. Я представляю, как мне сейчас придется осматривать, а затем лечить это никчемное неухоженное тело, и тошнота накатывает все сильнее, а табуретная ножка вызывает опасение, особенно мне не нравится гвоздь. Я стараюсь не отводить от нее взгляда.
Казанцев провожает нас в квартиру. Света нет, отключен за неуплату. Я пытаюсь обхватить пространство квартиры фонариком, Ренат вздыхает и достает из бездонных карманов своей куртки лампочку на 60 ватт, забирается на стол, на ощупь вкручивает в цоколь. Лампа вспыхивает тусклым светом. По углам разбегаются тараканы. Под ногами шуршат обрывки газет. Пустые бутылки, пепельница, тарелка с остатками еды на полу и новенькая плазма на полстены. Телевизор настолько выбивается из общей картины, что на секунду отвлекает мое внимание от ножки и гвоздя. Вспомнив об этом, я быстро разворачиваюсь, не упуская из виду широкую обнаженную спину. Казанцев нагибается за обрывком кардиограммы, оставленной предыдущей бригадой, забывая в очередной раз придержать свою пижаму. Штаны падают. От открывшейся панорамы мне становится совсем нехорошо, и я смотрю на Рената взглядом, выражающим желание убраться побыстрее.
– Положите запчасть от мебели на пол, – командует Ренат.
Казанцев замирает в раздумьях, сфокусировав взгляд на острие гвоздя. Нехотя оставляет ножку на пороге и проходит в комнату. Ренат повторно оглядывает помещение в поисках травмоопасных предметов и, кажется, остается доволен. Измеряет давление, просит меня снять кардиограмму. Казанцев располагается в постели, никак не может вместить свои бока на продавленном диване.
– Девушка, вы же помните, я уколов боюсь, – напоминает стеснительно.
– Помню.
Помню, что в вену не боится, а в задницу боится. Потому что не видит сзади, что происходит. Над кроватью обрывок фотографии пришпилен булавками к обоям. На обрывке одно лицо, женщина, немолодая, улыбается. Я накидываю электроды, поправляю подушку в изголовье. Из-под подушки вываливается короткий кухонный нож. Я незаметно подбираю его в карман, пробую острие на палец, туповат. Ренат открывает карту, не время и не место писать, но дело его. Изучив кардиограмму и выслушав жалобы, Ренат изрекает:
– Симулянт.
Казанцев смотрит недоуменно. Я предупреждающе скрещиваю руки, но Рената уже задело и, кажется, понесло.
– Сколько. Можно. Пить? – Ренат отбивает ударение на каждом слове. – Нас ждут инсульты, инфаркты, ДТП. А ты. Бухаешь. У тебя. Поднимается. Давление. Тебе – плохо. Так?
– Так, – Казанцев опускает глаза.
– Может, тебе закодироваться, а? – голос у Рената совсем усталый и хриплый.
– Я пытался… – Казанцев хлюпает носом. – Болею я. Горло болит. У вас нет леденцов? От горла? Пососать?
– Есть. Только не леденцы, – Ренат говорит тихо и отрывочно. – Еще раз сюда приеду – я тебя вылечу. И ты больше. Болеть. Не будешь. Забудь этот номер, 03, и не звони больше!
– Не буду, – Казанцев расплывается в идиотской улыбке. – Я буду 112 звонить. Я завяжу. Хочу в армию, прапорщиком. На складе работать. Возьмут меня? А может, мне инвалидность оформить?
– А может, тебе велосипед купить? И чай ромашковый? В аптеке? – предлагает Ренат. – Он успокаивает, спать будешь хорошо, не будешь звонить по ночам. Простуду вылечишь. А мне тут делать нечего. До свидания.
Он разворачивается, подхватывает аптечку и выдвигается к двери. Я следую за ним спиной вперед, прикрываясь кардиографом. Казанцев смотрит на нас печальным щенячьим взглядом, а затем, оскалившись, хватает трехногую табуретку (ей и принадлежит та ножка с гвоздем, успеваю сообразить я) и швыряет в нашу сторону. Я падаю на пол, прикрывая голову руками (откуда у меня такие рефлексы?), Ренат увернуться не успевает и оседает возле двери.
Я слышу свой пульс. Каждый удар отдается глухим стуком в голове. Я сижу на полу в обнимку с кардиографом. Хочется спать. На лбу у Рената красным венчиком промокает повязка, седина окрашена кровью. Казанцев выламывает дверь ванной изнутри. Я не помню, как его там закрыла, как нашла в карманах обмякшего тела Рената рацию. Скоро должна прибыть вторая бригада. Полиция тоже вызвана, но ждать ее бесполезно. Я засовываю руку в карман и вытаскиваю забытый нож. Вытираю о куртку и оставляю под подушкой. Ренат приходит в себя, смотрит недоумевающим от несправедливости, каким-то детским взглядом. На пороге мелькает форменная куртка знакомой расцветки. Я закрываю глаза.
Ренат госпитализирован с диагнозом «черепно-мозговая травма легкой степени», меня возвращают на линию, прикрепляют к другой бригаде. Смена продолжается. Ренат через две недели поправится и выйдет на работу. Через полгода состоится суд, на котором Казанцева признают недееспособным и приговорят к общественным работам. Он продолжит вызывать 03, и мы будем к нему приезжать. Каждый день. Не отводя взгляда от трехногой табуретки.
Это люди. Они – странные сплетения мыслимого и невозможного. Стоит увидеть в них знакомые очертания, как они тут же сменяются отчужденной абстракцией. Их невозможно ненавидеть, но и любить их я больше не могу. Люди сломаны. И что с ними происходит такое, что могло их так изуродовать? Заглянешь внутрь – покореженные все. Человек сам себя ломает похуже любых обстоятельств. Я вижу то, на что падает свет. И не оборачиваюсь.