Мотылек - читать онлайн

Побег из больницы

В тот же вечер я выложил все напрямую Дега, а затем Фернандесу. Дега заявил, что не верит в план и подумывает заплатить, если понадобится, большие деньги, чтобы избежать отправки на острова.

Он попросил меня связаться с Сьерра, сообщить о его предложении и попросить ответить, можно ли на это надеяться. В тот же день Шаталь отнес записку и вернулся с ответом: «Ничего никому не платите. Решение принято во Франции, и никто, даже начальник колонии, не сможет помочь. Если с больницей безнадега, попытайтесь это сделать на следующий день после отплытия судна „Манá“ на острова».

Перед отправкой на острова нас запрут на неделю в одиночках блока-изолятора, откуда, возможно, бежать будет легче, чем из больничной палаты, куда нас определили с самого начала. В этой же записке Сьерра сообщал мне, что, если я захочу, он подошлет одного вольнопоселенца, бывшего каторжника, с которым можно договориться о лодке, чтобы она ждала меня наготове за больницей. Этот малый из Тулона, по имени Жезю́, два года назад помог доктору Бугра́ совершить побег. Для встречи с ним нужно попасть в рентген-кабинет. Он находится прямо в больнице. И Жезю придет туда на флюорографию по поддельному пропуску. Сьерра просил вынуть гильзу перед просвечиванием, иначе врач, опусти он экран пониже легких, может легко ее обнаружить. Я обратился к Сьерра с просьбой устроить мне встречу с Жезю и уладить с Шаталем вопрос о моем направлении в рентгенкабинет. В тот же вечер Сьерра дал знать, что все устроено на послезавтра на девять утра.

На следующий день Дега попросил разрешения выйти из больницы. Так же поступил и Фернандес. «Мана» отчалила утром. Они надеялись бежать из тюремной камеры. Я пожелал им удачи, но собственного плана не изменил.

Я увиделся с Жезю. Это был старый каторжник, отсидевший от звонка до звонка; иссохший, словно вяленая пикша; загорелое лицо обезображено двумя шрамами. Когда он смотрел на меня, один глаз у него постоянно слезился. Темная личность, недобрый взгляд. Не очень-то я ему доверял и, как потом оказалось, был чертовски прав. Говорили быстро:

– Лодку я подготовлю. Выдержит четверых, самое большее – пятерых. Бочонок воды, провизия, кофе, табак; три весла, четыре пустых мешка из-под муки, иголка и нитки – гротовый парус и кливер сошьете сами; компас, топор, нож; пять бутылок тафьи (местный ром). За все – две тысячи пятьсот франков. Через три дня кончаются лунные ночи. Если договорились, то через четыре дня я буду ждать на реке в лодке каждую ночь в течение недели с одиннадцати вечера до трех утра. После этого жду еще четверть часа и отчаливаю. Лодку поставлю по течению у больничной стены. Идите вдоль стены – лодку можно заметить только сверху, а так просто не увидишь и в двух шагах.

Несмотря на свои сомнения, я все же согласился.

– А деньги? – спросил Жезю.

– Перешлю через Сьерра.

Расстались, не обменявшись рукопожатием. Не очень-то тепло.

В три часа Шаталь пошел в лагерь, прихватив деньги для Сьерра: две тысячи пятьсот франков. Подумалось: «Могу себе это позволить благодаря Гальгани. Что называется, повезло. Не дай бог, если он пропьет такую уйму денег».

Клузио пребывал в восторге: он уверовал в план. Он полагался на меня, как на самого себя. Одно его смущало: хотя араб-надсмотрщик действительно появлялся очень часто, но не каждую ночь заходил в палату, а если заходил, то рано, поздно – в очень редких случаях. Волновала нас еще одна проблема. Кого взять третьим? Был один корсиканец из Ниццы по имени Бьяджи. В колонии он находился с 1929 года, а в больничной палате усиленного режима оказался за убийство, совершенное уже в зоне. Сейчас как раз велось следствие по этому делу. Мы с Клузио размышляли, стоит ли его привлекать к нашему плану, а если стоит, то когда. В тот момент, когда мы потихоньку беседовали об этом, к нам подошел восемнадцатилетний «голубок» со смазливым девичьим лицом. Звали его Матюрет. Ему вынесли смертный приговор, но помиловали, приняв во внимание молодость как смягчающее обстоятельство – в семнадцать лет он убил водителя такси. По этому делу в суде присяжных проходили два паренька, шестнадцати и семнадцати лет, однако вместо того, чтобы валить вину друг на друга, каждый из них заявлял, что это он убил таксиста. Но в теле таксиста была только одна пуля. Поведение ребят во время судебного процесса завоевало им уважение со стороны заключенных.

Матюрет подошел к нам женской походкой и жеманно попросил прикурить. Дали прикурить и, более того, одарили четырьмя сигаретами и коробком спичек. Он поблагодарил с томной призывной улыбкой и удалился, с нашего позволения.

– Папи, мы спасены. Араб будет приходить сколько угодно и когда угодно, если захотим. Дело в шляпе.

– Каким образом?

– Очень просто. Скажем Матюрету, чтобы он завлек араба своими прелестями. Арабы любят мальчиков – это всем известно. И если араб побывает у нас разок, не составит большого труда заполучить его ночью на любовное свидание с мальчиком, а этот должен только прикинуться робким и сказать, что боится, как бы кто не увидел, поэтому араб придет, когда нам будет надо.

– Предоставь это мне.

Я направился к Матюрету, который встретил меня победоносной улыбкой, полагая, что стоило ему пококетничать со мной, как я тут же распалился. С ходу отрубил:

– Ты ошибаешься. Иди в уборную.

Он пошел, и уже там я пояснил:

– Если заикнешься хоть словом о том, что я сейчас скажу, убью. Слушай: сделаешь так-то и так-то. Можешь за деньги, а хочешь, пошли с нами.

– Хотелось бы с вами. Не против?

Договорились. Обменялись рукопожатием.

Матюрет лег спать. Перебросившись парой слов с Клузио, я тоже лег. В восемь вечера Матюрет сел у окна. Араба не надо было звать, он сам пришел и вступил с ним в разговор – приглушенное бормотание. В десять Матюрет снова был в кровати. Мы с Клузио с девяти спали вполглаза. Араб вошел и стал делать обход. Обнаружил покойника. Постучал в дверь. Почти сразу пришли носильщики и труп унесли. Эти покойники могли сослужить нам хорошую службу, поскольку ночные инспекции араба в любое время ночи будут выглядеть вполне уместно. На следующий день, по нашему совету, Матюрет назначил свидание на одиннадцать вечера. Точно в назначенное время появился тюремщик, прошел рядом с его кроватью и дернул за ногу, чтобы разбудить. Сам прошел в уборную, Матюрет последовал за ним. Через четверть часа тюремщик вышел из уборной, прямиком направился к двери и исчез. Сразу же после этого Матюрет вернулся в постель, но с нами ни слова. И на следующий день это повторилось, только в полночь. Все утряслось: араб придет тогда, когда скажет малыш.

27 ноября 1933 года мы подготовили две ножки от кровати. Их оставалось только снять и использовать в качестве дубинок. В четыре часа дня я ждал записку от Сьерра. Появился Шаталь, записки не принес, но передал на словах: «Франсуа Сьерра попросил меня передать, что Жезю ждет в условленном месте. Удачи».

В восемь вечера Матюрет велел арабу прийти после полуночи, так они могут побыть вместе подольше.

Араб согласился. Ровно в полночь мы приготовились. Тюремщик заявился в первом часу, прошел прямиком к кровати Матюрета, дернул его за ногу и отправился в уборную. Матюрет последовал за ним. Я рывком снял ножку с кровати, она тихонько звякнула, выскочив из паза. У Клузио все было тихо. Договорились, что я встану за дверью уборной, а Клузио подойдет прямо к двери, чтобы привлечь внимание. Ждали минут двадцать, затем события развивались быстро. Араб вышел из уборной и, увидев перед собой Клузио, спросил удивленно:

– Что ты здесь делаешь посреди ночи? Живо в постель.

В тот же момент он рухнул без звука, получив удар по шее сзади. Я быстро натянул на себя его одежду и башмаки, самого араба мы затащили под кровать, но перед тем, как затолкать его поглубже, чтобы не было видно, я дал ему еще раз по затылку. Разделались. Он получил свое.

Никто из восьмидесяти человек в палате не пошевелился. Я быстро направился к двери, за мной Клузио и Матюрет – оба в своих рубашках. Постучал. Охранник открыл дверь. Мощный удар обрушился ему на голову. Другой охранник, сидевший напротив, уронил винтовку: несомненно, перед этим он спал. Не успел он пошевелиться, как я вырубил и его. Обе мои жертвы даже не пикнули. Только третий у Клузио, перед тем как рухнуть, выдавил: «А-а-а!» Мои, оглушенные, оставались сидеть на стульях. Третий растянулся на полу. Мы перевели дух. Нам показалось, что все должны были слышать это «а-а-а!». Крик был достаточно громким, и все же никто не шелохнулся.

Мы не стали затаскивать их в палату, а сразу пошли, прихватив три винтовки. Спускаемся по лестнице, тускло освещенной фонарем: Клузио первый, за ним малыш, затем я. Клузио бросил ножку от кровати; у меня она пока еще в левой руке, а в правой – винтовка. Спустились по лестнице до конца – ничего. Темная, как чернила, ночь окружила нас. Напряженно всматриваемся в темноту, отыскивая дорогу к стене со стороны реки. Спешим. Подойдя к стене, я наклонился. Клузио вскарабкался по моей спине на стену, оседлал ее, втащил наверх Матюрета, а затем меня. Придерживаясь руками за верхний выступ стены, мы стали спускаться уже с другой стороны и при полной растяжке тела свободно падали вниз. Винтовки оставили за стеной. Мы с Матюретом приземлились удачно, а Клузио попал в яму и подвернул ногу. Мы встали, а Клузио попробовал, но не смог. Он сказал, что сломал ногу. Оставив Матюрета с Клузио, я побежал к углу стены, все время ощупывая ее рукой. Было так темно, что я не заметил, как добрался до конца, и с вытянутой в пустоту рукой упал плашмя вниз. Со стороны реки послышался голос:

– Это ты?

– Да. Жезю?

На полсекунды вспыхнула спичка. Я засек положение, бросился в воду и поплыл к нему. В лодке было двое.

– Кто первый?

– Папийон.

– Хорошо.

– Жезю, надо продвинуться вверх по течению. Приятель сломал ногу, когда прыгал со стены.

– Бери весло и греби.

Три весла погрузились в воду, и легкая лодка в один миг пролетела сто метров, отделявшие, как я полагал, нас от остальных. Ничего не видно. Я позвал:

– Клузио!

– Заткнись, ради Христа! Толстяк, чиркни зажигалкой.

Вспыхнули искры – их заметили. Клузио свистнул сквозь зубы. Так делают в Лионе, свист отчетливо слышен, но не производит шума. Можно подумать, что шипит змея. Он продолжал свистеть, пока мы не подплыли. Толстяк вылез, обхватил Клузио руками и перенес в лодку. Затем в лодке оказался Матюрет, а за ним Толстяк. Теперь нас было пятеро. Лодка просела, между планширом и водой оставалось пять сантиметров.

– Не двигайтесь без предупреждения, – сказал Жезю. – Папийон, перестань грести. Положи весло на колени. Толстяк, отчаливай.

Подхваченная течением, лодка быстро растворилась в ночи.

Проплыв с километр и миновав зону, слабо освещенную электрическим светом от старенькой динамо-машины, мы оказались на середине реки, а наступавший отлив нес нас вдоль ее берегов с невероятной скоростью. Толстяк бросил грести. Только Жезю, крепко прижав ручку весла к бедру, концом-лопаткой удерживал лодку в устойчивом положении. Он не греб, а только управлял.

Жезю нарушил молчание:

– Теперь мы можем поговорить и покурить. Думаю, что проскочили. Вы уверены, что никого не убили?

– Все может быть.

– Боже, Жезю, ты надул меня дважды, – сказал Толстяк. – Ты говорил, что это безобидный маленький отвальчик без всякого шума, а теперь оказывается, что бегут интернированные, а за это я могу схлопотать.

– Да, они интернированные. Скажи я тебе об этом, Толстяк, ты бы отказался помочь, а мне нужен был помощник. Да и что тебе беспокоиться? Если нас застукают, я возьму все на себя.

– По сути, так оно и есть, Жезю. Не хочу рисковать головой за сотню франков, которую ты мне заплатил, и не хочу тянуть пожизненный срок, если там окажутся раненые.

– Толстяк, – сказал я, – я подарю вам на двоих тысячу франков.

– Это дело, брат. Это справедливо. Спасибо. Мы ведь мрем в деревне с голодухи. Хуже, чем в зоне. В лагере хоть брюхо набиваешь каждый день, да и одежонку дают.

– Очень больно, приятель? – спросил Жезю Клузио.

– Терпимо, – ответил Клузио, – а скажи, Папийон, что будем делать со сломанной ногой?

– Посмотрим. Куда плывем, Жезю?

– Я вас спрячу в небольшом ручье в тридцати километрах от устья реки. Там спокойно отлежитесь с неделю, пока не улягутся страсти. Пусть думают, что этой самой ночью вы спустились вниз по Марони и вышли в море. Охотники из наряда преследования ходят в лодках без моторов и наиболее опасны. Если они возьмут след, то вам может грозить бедой даже разговор, или кашель, или разведенный огонь. Багры ходят на моторках, слишком громоздких, чтобы подняться вверх по ручью, поэтому они бросают лодки и идут по суше.

Светало. Долго искали ориентир, известный только Жезю; обнаружили его около четырех часов и буквально вошли в буш. Лодка приминала прибрежный кустарник, который снова выпрямлялся за нами, образуя очень густой защитный занавес. Надо было родиться колдуном, чтобы достоверно знать, достаточно ли воды под лодкой для ее продвижения вперед. Мы ехали, раздвигая мешавшие проходу ветки, и пробивались все дальше и дальше уже в течение часа. И вот мы оказались в протоке, напоминавшей канал; там и остановились. На берегу росла чистая трава; и сейчас, в шесть часов утра, свет не проникал сквозь листву огромных деревьев. Под этой впечатляющей крышей раздавались голоса сотен неизвестных нам тварей.

– Здесь переждете неделю. На седьмой день я приеду и привезу провизию.

Из густых зарослей Жезю вытащил небольшую пирогу длиной метра два. В ней два весла. На этой посудине он собирался вернуться в Сен-Лоран, воспользовавшись напором прилива.

Теперь мы занялись Клузио, который лежал на берегу и нуждался в помощи. Он все еще был в своей больничной рубашке и с голыми ногами. Топором обтесали несколько сухих веток, сделав из них шины. Толстяк трудился над его ступней. Обильный пот прошиб Клузио, когда он вскрикнул:

– Стоп! В этом положении не так больно, – похоже, кость встала на место.

Мы наложили шины и привязали их новой пеньковой веревкой, взятой из лодки. Боль утихла. Жезю припас для нас четыре пары штанов, четыре рубашки и четыре куртки из грубой шерсти, которые обычно выдавались ссыльным. Матюрет и Клузио надели эти куртки, а я остался в одежде араба. Мы пропустили по глотку рома. Начали уже вторую бутылку с момента побега. Ром согревал, и это было неплохо. Москиты не давали ни минуты покоя – пришлось пожертвовать пачкой табака. Мы пропитали его соком бутылочной тыквы, а затем этой никотиновой массой намазали себе лицо, руки и ноги. Шерстяные куртки были замечательны: несмотря на пронизывающую сырость, в них было тепло.

– Мы уходим. Как насчет обещанной тысячи франков?

Я зашел в кусты и вернулся с новенькой купюрой в тысячу франков.

– До встречи. Неделю не двигайтесь отсюда, – сказал Жезю. – На седьмой день мы вернемся. На восьмой сможете пробираться к морю. А пока займитесь парусом и кливером, приведите лодку в порядок, все должно лежать на своем месте. Закрепите крюк, чтобы руль не рыскал. Если не появимся здесь в течение десяти дней, значит нас арестовали. Нападение на стражу добавляет к побегу привкус острой приправы, поэтому, будьте уверены, нам устроят бешеный аврал, да такой, что не приведи господь.

Клузио сказал нам, что свою винтовку он перебросил через стену. А поскольку вода подходит близко к стене (о чем он не знал), то, по всей вероятности, она угодила в реку и там утонула. Жезю заметил, что это даже хорошо: пусть охотники думают, что мы вооружены, если, конечно, винтовку не нашли. А поэтому нам нечего бояться, хотя охотники действительно опасны. У них только револьверы да тесаки для прохода в зарослях джунглей, и если они узнают, что у нас винтовки, то рисковать не будут.

Стали прощаться. Если нас обнаружат, следует бросить лодку и идти вверх по ручью до сухого буша, а там по компасу, все время держа курс на север. Дня через два-три мы должны выйти к лагерю смерти под названием «Шарвен». Нужно будет заплатить кому-нибудь, чтобы сообщили Жезю, что мы там-то и там-то. Бывшие каторжники оттолкнулись от берега, и через несколько минут их пирога пропала из виду.

Рассвет приходит в буш весьма своеобразно. Кажется, что ты находишься в галерее, в своде которой застрял солнечный луч и никак не может пробиться через него и добраться до самого низа. Становилось жарко. Мы тут – Матюрет, Клузио и я – совершенно одни. Разобравший нас смех был первой реакцией на ситуацию – все шло как по маслу. Единственной помехой представлялась сломанная нога Клузио, хотя сам он уверял, что теперь, когда ее засунули в плоские деревяшки, она совершенно не беспокоит его. Мы могли заварить кофе прямо хоть сейчас. Сказано – сделано: развели костер и выпили по большой кружке каждый. Кофе подсластили тростниковым сахаром. Просто замечательно! Мы настолько были измотаны с прошлого вечера, что не было никаких сил ни присмотреть за вещами, ни проверить лодку. Все успеется. Свободны, свободны, свободны! Ровно тридцать семь дней, как прибыли в Гвиану. Если побег удался, то пожизненное заключение действительно оказалось не таким уж и долгим. Я громко сказал:

– А скажите, месье председатель, сколько лет во Франции длится пожизненная каторга? – И захохотал. Смеялся и Матюрет – у него ведь тоже пожизненная. Клузио заметил:

– Рано веселитесь. До Колумбии далеко, а в этом корыте в море не выйдешь.

Я не отвечал, потому что, по правде говоря, до последней минуты полагал, что каноэ служило лишь средством доставить нас к настоящей лодке, лодке для морского плавания. Когда я увидел, что ошибся, мне не хотелось об этом говорить. Во-первых, потому, что не желал обескураживать товарищей, и, во-вторых, чтобы не дать Жезю повода считать, что я знаю, какие лодки обычно используют при побеге, – он-то, естественно, считал, что я этого не знаю.

Первый день мы провели в разговорах. В перерывах между разговорами пытались немного узнать об окружающем нас буше, настолько странном, насколько не знакомом для нас. Обезьяны и какие-то непонятные белки не прыгали, а летали над нами самым причудливым образом. Стадо пекари – небольших диких свиней – спустилось к ручью на водопой. Не меньше двух тысяч. Они плюхались в ручей и плавали повсюду, обрывая нависающие корни. Бог весть откуда взялся аллигатор и схватил одну свинью за ногу – поднялся такой визг, хоть святых выноси! Все остальные свиньи бросились на аллигатора, карабкались на него, пытаясь укусить за края его огромной пасти. С каждым ударом хвоста аллигатора то слева, то справа в воздух взлетал поросенок. Один пекари был оглушен и плавал на поверхности кверху брюхом. Его тут же сожрали сородичи. От крови ручей окрасился в красный цвет. Сцена продолжалась минут двадцать, затем аллигатор исчез в воде и больше не появлялся.

Мы спали хорошо, а утром приготовили себе кофе. Я снял куртку, чтобы помыться: в лодке мы нашли большой кусок хозяйственного мыла. Уже знакомым скальпелем Матюрет побрил меня более или менее, а затем побрил и Клузио. У самого Матюрета борода не росла. Когда я поднял куртку, чтобы снова одеться, из нее выпал громадный волосатый паук багрово-черного цвета. Волосинки были очень длинными, и каждая заканчивалась блестящим маленьким шариком. Чудовище весило никак не меньше полкило. Я раздавил его, почувствовав омерзение. Мы вытащили из лодки все, включая и небольшой бочонок с водой. У воды был фиолетовый оттенок, – видимо, Жезю положил слишком много марганцовки, чтобы она не испортилась. Были там и плотно закупоренные бутылки со спичками и полосками для зажигания. Компас оказался школьным: он просто показывал север, юг, восток, запад – и никакой градуировки. Длина мачты не превышала двух с половиной метров, поэтому мы сшили из мешков рейковый парус с веревочной обтяжкой для прочности. И я сделал небольшой треугольный кливер для лучшей осадки лодки.

Когда мы ставили мачту, я обнаружил, что днище лодки непрочно: паз для мачты оказался подточенным насекомыми и основательно изношенным. А когда стал вбивать рулевые крепежные петли, то они вошли в корпус, словно в масло. Лодка была трухлявой. Скотина Жезю посылал нас на верную смерть. Без всякого энтузиазма я объяснил остальным все как есть: я не имел права скрывать это от них. Что делать? Заставить Жезю, когда он приедет, найти более подходящую лодку. Именно так. Отнимем у него оружие, и я, прихватив с собой нож и топор, пойду с ним в деревню за другой лодкой. Риск, конечно, огромный, но ничуть не больше, чем отправляться в море в гробу. Запас провизии был достаточен: бутыль в плетенке, заполненная маслом, и несколько жестяных банок с мукой маниоки. На этом можно продержаться долго.

В то утро мы наблюдали за необычным представлением: стадо беломордых обезьян дралось с черномордыми. Во время сражения на голову Матюрета свалился кусок дерева, от чего вскочила шишка величиной с грецкий орех.

Прошло пять дней и четыре ночи. В последнюю ночь ручьями лил дождь. Мы укрылись под диким бананом. Вода скатывалась по его блестящим листьям, но мы ни капельки не промокли, только слегка подмочили ноги. Утром, выпив кофе, я стал размышлять о Жезю и его поступке. Воспользоваться нашей неопытностью и сбагрить гнилую лодку! Сэкономить пятьсот или тысячу франков – и отправить троих на верную смерть! Стоит подумать, не следует ли его прикончить, после того как он достанет нам другую лодку, естественно, под угрозой.

Внезапно мы вздрогнули от шума, какой могут издавать только сойки: пронзительный крик, настолько резкий и неприятный, что я попросил Матюрета взять тесак и пойти выяснить, что там произошло. Через пять минут он вернулся и сделал мне знак рукой. Я последовал за ним. Метрах в полутораста от лодки висел на ветке большой фазан, или дикий петух, размером вдвое больше домашнего. Пойманный за ногу, он болтался в петле. Ударом тесака я снес ему голову, чтобы больше не орал так истошно. Прикинул вес – около пяти кило. Такие же шпоры, как и у петуха. Мы решили его съесть. Но пока обдумывали этот вопрос, в голову пришла и такая мысль: ведь кто-то поставил силок, значит здесь мы не одни. Пошли проверить. Так мы обнаружили нечто необыкновенное: настоящая изгородь высотой сантиметров тридцать, сплетенная из листьев и лиан метрах в десяти от ручья. Изгородь тянулась параллельно воде. В ней там и тут попадались бреши, а в них, замаскированные прутьями, концы петель из медной проволоки, привязанные к наклоненным гибким веткам. Я сразу сообразил, как все происходит. Скажем, животное подходит к изгороди, натыкается на нее и идет вдоль, пытаясь ее обойти. А тут брешь, через которую можно пролезть; но ноги цепляются за проволоку, вдруг, словно пружина, срабатывает ветка. Вот и висит добыча в воздухе, пока не придет за ней хозяин.

Такое открытие нас обеспокоило. Снасть была новой, за ней присматривали, а следовательно, существовала опасность, что нас могут обнаружить. Значит, днем нельзя разводить костер, а ночью охотник не придет. Мы решили установить поочередное наблюдение за капканами. Спрятали лодку под ветками, а все припасы затащили в кусты.

На следующий день в десять часов утра я заступил на пост. Накануне за ужином мы съели того фазана, или петуха, или как его там еще – какая разница. Благо суп нас здорово подкрепил, а вареное мясо оказалось нежным и вкусным. Съели по две миски каждый. Итак, в десять я в карауле. Мое внимание привлек огромный муравейник, где копошились крупные муравьи-листорезы. Трудились они над листьями маниоки, каждый тащил кусок листа в муравейник. Зрелище настолько захватило меня, что от бдительности не осталось и следа. Размер этих муравьев – сантиметра полтора. Каждый тащит большой кусок листа. Я пошел за ними к растению, которое они раздевали, и увидел, что все было организовано тщательнейшим образом. Во-первых, были сами резчики, которые ничем больше не занимались, как только нарезали листья кусочками. Они трудились над гигантскими листьями, напоминавшими листья бананового дерева. Очень быстро и искусно эти листья резались на одинаковые куски и сбрасывались на землю. Внизу поджидали такие же муравьи, но несколько отличные от первых. У них по бокам жвала пролегала серая полоска. Они располагались полукругом и следили за носильщиками. Муравьи-носильщики появлялись цепочкой справа и отправлялись влево к муравейнику. Они подхватывали груз и старались выстроиться в цепочку. Но иной раз в спешке они не могли занять свое место, и получался затор. Тогда муравьи-полицейские принимались за наведение порядка и рассовывали рабочих по своим местам. Я не мог понять, чем провинился какой-то муравей-рабочий, но его вытащили из рядов, и муравей-полицейский откусил ему голову, а другой перекусил тело посередине. А вот муравьи-полицейские остановили еще двух рабочих. Они сняли с них груз, выкопали ямку и на три четверти зарыли их в землю – голову, грудь, часть брюшка, – а потом забросали их полностью землей.

Голубиный остров

Я настолько увлекся наблюдением за этими тварями, настолько любопытно было установить, распространялись ли обязанности муравьев-полицейских до самого входа в муравейник, что меня буквально потряс окрик, заставший врасплох:

– Не двигаться! Иначе – покойник. Повернись кругом!

Передо мной стоял обнаженный до пояса человек в шортах цвета хаки и в высоких красных кожаных сапогах. В руках – двустволка. Среднего роста, плотного телосложения, загорелый. Был он лыс, а глаза и нос покрывала яркая голубая маска-татуировка. Посреди лба был вытатуирован черный жук.

– Оружие есть?

– Нет.

– Один?

– Нет.

– Сколько вас?

– Трое.

– Веди меня к своим.

– Мне бы не хотелось: у одного винтовка, и могут убить. Скажи сначала, что ты собираешься делать.

– Ах так! Не шевелись и говори тихо. Вы – те трое, рванувшие из больницы.

– Да.

– Кто из вас Папийон?

– Я.

– Ну, я скажу, вы и заварили кашу! В деревне арестовали половину освобожденных. Они сейчас находятся в жандармерии.

Он подошел ко мне и, опустив ружье, протянул руку:

– Меня зовут Бретонец Маска. Слышал обо мне?

– Нет, но я вижу, ты не охотник за беглецами.

– Ты прав. Я тут ставлю ловушки на фазанов. Ягуар, должно быть, сожрал одного, если это были не вы, ребята.

– Мы.

– Может, выпьешь кофе?

В ранце у него был термос. Он отлил немного мне и отпил сам. Я сказал:

– Пойдем познакомимся с моими товарищами.

Он вошел и сел рядом с нами. Его позабавило, как я надул его с винтовкой.

– Я купился, – сказал он, – потому что все говорят, что у вас винтовки. Поэтому нет охотников вас преследовать.

Он рассказал нам, что в Гвиане он уже двадцать лет, а на свободе – пять. Ему сорок пять. Имел глупость наколоть себе маску – во Франции с такой рожей делать нечего. Он обожал буш и жил полностью за его счет: кожа змей, шкура ягуаров, коллекции бабочек, а сверх прочего – живые фазаны; правда, одного мы уже съели. Он продавал их за двести – двести пятьдесят франков. Я предложил заплатить, но он с негодованием отказался. Вот что он нам рассказал:

– Эта птица из породы кустарниковых куриц. Конечно, она не похожа на обычных домашних петухов и куриц. Я их ловлю, несу в деревню и продаю тем, у кого есть курятники. Вы знаете, на эту птицу большой спрос. И не зря. Ей не надо подрезать крылья и вообще не надо ничего делать: просто ночью подсаживаете ее в курятник, а когда откроете утром дверь, она уже стоит и как бы пересчитывает куриц и петухов, выходящих из курятника. Уходит из курятника последней, вместе с ними гуляет, кормится, но все время поглядывает по сторонам: вперед, назад, туда, сюда, вверх, вниз – короче, все кусты осмотрит. Она не хуже сторожевой собаки. А вечером, неизвестно как, стоит она у двери курятника и смотрит, все ли пришли или недостает одной или двух куриц или петухов. И если так, она тут же идет, отыскивает их и загоняет в курятник. Гонит домой и клюет немилосердно, чтобы они знали свое время. Она уничтожает крыс, змей, землероек, пауков и сороконожек. Едва лишь какая-нибудь хищная птица появится в небе, она, пока не заставит всю стаю попрятаться в траве, сама стоит на месте, как бы бросая вызов врагу. От этого курятника она уже никуда не улетит.

Вот какую замечательную птицу мы съели, словно обычного домашнего петуха.

Бретонец Маска рассказал нам, что Жезю, Толстяк и еще тридцать вольноотпущенных арестованы и сидят в жандармерии в Сен-Лоране. Ведется дознание, кто из них был замечен около того здания, откуда мы совершили побег. Араб содержится в карцере жандармерии. Его обвиняют в соучастии и оказании нам помощи. Два удара, которые мы ему нанесли, не оставили даже следов, в то время как у багров небольшие шишки на голове.

– Что касается меня, то даже не побеспокоили: все знают, что я никогда не был замешан в подготовке побегов.

Бретонец Маска сказал нам, что Жезю – подонок. Когда я заговорил о лодке, он попросил ее показать. Едва взглянув на нее, он воскликнул:

– Этот ублюдок посылал вас на смерть! Лодка и часа не продержится в море. Первая же волна развалит ее надвое. Идти на ней – просто самоубийство!

– Что же нам делать?

– Деньги есть?

– Да.

– Тогда скажу, что надо делать. Более того, помогу. Вы этого заслуживаете. Вы не должны показываться вблизи деревни. Ни в коем случае. Чтобы достать приличную лодку, надо пойти на Голубиный остров. Там проживает около двух сотен прокаженных. Охраны нет, ни один здоровый человек не решается ступить туда ногой. Даже врачи не ездят. Каждый день в восемь утра туда приходит лодка и привозит провизию на сутки. Сырые продукты. Дежурный санитар по больнице передает ящик с лекарствами двум санитарам с острова. Последние, сами прокаженные, оказывают медицинскую помощь остальным. На остров никто не суется: ни стражник, ни охотник за беглецами, ни священник. Прокаженные живут в небольших соломенных хижинах собственной постройки. У них есть одно общее здание, где они собираются. Они разводят кур и уток в дополнение к скудному рациону. Официально им запрещено что-либо продавать с острова, поэтому процветает нелегальная торговля с Сен-Лораном, Сен-Жаном, с китайцами из Альбины в Голландской Гвиане. Все они отпетые убийцы. Они не убивают друг друга часто, но делают много пакостей, когда тайком покидают остров. Потом возвращаются и прячутся на нем, пока все не утихнет. Для этих набегов у них есть лодки, украденные из деревни. Им строжайше запрещено их иметь. Стража стреляет по всем лодкам, плывущим с острова и на остров. Поэтому прокаженные затапливают лодки, перегружая их камнями. Когда лодка потребуется, они ныряют, выбрасывают камни, и она всплывает. На Голубином острове живет всякий народ всех цветов кожи и рас. Много и из самой Франции. Какой вывод? Ваша лодка годится только для плавания по Марони. Да в нее много и не положишь. Для выхода в море вам нужна другая. Где ее взять? Лучшего места, чем Голубиный остров, не придумаешь.

– Как туда добраться?

– А вот как. Я пойду вместе с вами вверх по реке до самого острова. Сами вы его не найдете или, во всяком случае, попадете не туда. Он лежит в ста пятидесяти километрах от устья реки, поэтому надо возвращаться вверх против течения. Остров в пятидесяти километрах от Сен-Лорана. Я вас доведу, а потом пересяду в свое каноэ. А пока возьмем мою лодку на буксир. На острове сами смотрите, как быть.

– А почему бы тебе не пойти с нами на остров?

– Боже сохрани, – сказал Бретонец Маска, – да я только раз побывал на пристани, где причаливают служебные лодки. Только раз, среди бела дня – и мне достаточно. Нет, Папи, моей ноги там больше не будет. Никогда в жизни. Пойми, мне не скрыть своего отвращения при общении с ними. Стоять рядом, разговаривать, совершать какие-то сделки выше моих сил. Я больше принесу вреда, чем пользы.

– Когда выходим?

– Ночью.

– Сколько сейчас времени, Бретонец?

– Три часа.

– Пойду немного вздремну.

– Нет. Надо все погрузить в лодку, и как следует.

– Зачем? Я пойду порожним, а Клузио останется сторожить вещи, пока я не вернусь.

– Это невозможно. Даже днем ты не найдешь опять это место. А днем, запомните, на реке показываться нельзя. Вас еще ищут, не забывайте об этом. На реке все еще опасно.

Пришел вечер. Бретонец Маска привел свое каноэ и привязал к корме нашей посудины. Клузио лег в лодку рядом с Бретонцем. Тот сел за рулевое весло, посередине устроился Матюрет, а я – на носу. Мы стали медленно продвигаться вниз по ручью, и, когда выбрались на реку, ночь уже почти наступила. В той стороне, где было море, огромное красно-бурое солнце освещало горизонт. Бесчисленные фейерверки его лучей создавали невероятную игру красок, более сочных, чем просто красная, более сочных, чем просто желтая, а там, где краски смешивались, они приобретали самые фантастические оттенки. Километрах в двадцати вниз по течению ясно просматривалось устье великолепной реки, бегущей к морю в отсветах розового серебра.

Бретонец заметил:

– Отлив заканчивается. Через час начнется прилив. Вы это сами почувствуете. С его помощью без всякого труда мы поднимемся вверх по Марони и скоро доберемся до Голубиного острова.

Ночь наступила внезапно.

– Вперед, – скомандовал Бретонец. – Гребите сильнее, чтобы выскочить на середину течения. Не курите.

Весла погрузились в воду, и лодка быстро понеслась поперек течения. Шух, шух, шух, шух. У нас с Бретонцем получалось прекрасно. Матюрет старался изо всех сил. Чем ближе мы продвигались к середине реки, тем явственнее ощущалась сила прилива. Мы быстро скользили по водной глади, и через каждые полчаса напор усиливался. Приливная мощь росла и росла, ускоряя бег нашей лодки. Через шесть часов остров был уже рядом. Мы направили лодку к чернеющей почти на середине реки полосе, взяв немного вправо.

– Вот он, – тихо сказал Бретонец.

Ночь была не очень темной, но нас нельзя было заметить и с малого расстояния из-за легкой дымки, распластавшейся над зеркалом реки. Подошли ближе. Когда очертания прибрежных скал прорезались отчетливо, Бретонец перебрался в свою лодку и быстро отчалил, едва успев пробормотать:

– Удачи, ребята.

– Спасибо.

– Не за что.

Как только Бретонец перестал управлять лодкой, мы пошли прямо к острову; лодку несло к берегу бортом. Я пытался выправить ее, яростно работал веслом, развернулся, но замешкался, и течение с силой втащило нас в прибрежную растительность, нависавшую над водой. Мы буквально врезались в нее, несмотря на то что я пытался, как только мог, тормозить веслом. Если бы мы ударились о камни, а не о листья и ветки, от лодки ничего бы не осталось. Мы лишились бы и всех запасов провизии, и прочих вещей. Матюрет спрыгнул в воду. Нас сносило под большие кусты. Матюрет помогал, толкая лодку. Причалили, привязав лодку к ветке. Сделали по глотку рома. Я выбрался на берег один, оставив приятелей в лодке.

С компасом в руке пошел через кусты, по пути сломав несколько веток и привязывая на другие лоскутки мешковины, оставшиеся от паруса и приготовленные заранее. В темноте различил просвет и сразу заметил три хижины. Послышались голоса. Пошел вперед, совсем не представляя, как дать о себе знать. Решил, что будет лучше, если они первые меня заметят, поэтому чиркнул спичкой и закурил. Едва вспыхнул огонь, как из хижины выскочила собачонка и, с лаем подскочив ко мне, пыталась укусить за ноги. «Боже, а что, если и она прокаженная? – подумалось мне. – Не будь дураком: собаки не болеют проказой».

– Кто там? Кто это? Марсель, это ты?

– Это беглый.

– Что ты здесь делаешь? Хочешь что-нибудь спереть? Ты думаешь, у нас есть чем поживиться?

– Нет. Мне нужна помощь.

– За так или за деньги?

– Закрой свою грязную пасть, Сова.

Из хижины появились четыре тени.

– Подойди медленно, брат. Бьюсь об заклад, что ты тот парень с винтовкой. Если она при тебе, положи на землю. Здесь нечего бояться.

– Да, это я. Но без винтовки.

Я двинулся вперед и поравнялся с ними. Было темно, и нельзя было различить их лица. Как дурак, протянул руку в знак приветствия – никто не взял. Поздно, но понял, что здесь так себя вести нельзя. Они не хотят меня заразить.

– Пойдем в лачугу, – сказал Сова.

Хижину освещала масляная лампа.

– Садись.

Я сел на плетеный стул без спинки. Сова зажег еще три лампы и одну поставил на стол рядом с моим лицом. Фитиль вонюче чадил – запах кокосового масла. Я сидел, а передо мной стояли пятеро. Я не видел их лиц, мое же освещала лампа. Они специально так устроили. Голос, приказавший Сове закрыть пасть, прозвучал снова:

– Угорь, иди в общий дом и спроси, надо ли его вести туда. Да побыстрей возвращайся с ответом. Сам знаешь, если Туссен скажет «да», то уж поторопись. Мы ничего не можем тебе предложить попить, приятель. Разве что сырое яйцо.

Он придвинул ко мне корзинку, полную яиц.

– Нет, спасибо.

Один из них сел очень близко от меня справа, и я первый раз увидел лицо прокаженного. Оно было ужасно, я сделал над собой усилие, чтобы не отвернуться и не выдать своих чувств. Нос – и мясо, и кости – съела проказа. Вместо носа посреди лица – дыра. Не две дыры, как вы полагаете, а одна дыра размером с двухфранковую монету. Правая часть нижней губы тоже была съедена, и три очень длинных желтых зуба торчали из сморщенной десны, упираясь в голую кость верхней челюсти. Только одно ухо. Он положил забинтованную кисть руки на стол. Это была его правая рука. В двух оставшихся пальцах левой руки он держал длинную толстую сигару. Сигару, должно быть, он скрутил сам из полуготовых табачных листьев, поскольку она была зеленоватого цвета. Левый глаз имел веко, на правом веко отсутствовало, и глубокая рана пролегала прямо от глаза, прячась в густых седых волосах. Хриплым голосом он сказал:

– Мы поможем тебе, приятель. Ты не должен задерживаться в Гвиане слишком долго, чтобы не получить то же, что увидел. Мне бы не хотелось.

– Спасибо.

– Меня зовут Бесстрашный Жан. Я из Парижа. Я был посимпатичней, поздоровей и посильней тебя до колонии. Десять лет, а теперь погляди на меня!

– Разве вас здесь не лечат?

– Лечат. Наступило улучшение, с тех пор как стал делать масляные инъекции чолмугры. Посмотри. – Он повернул голову левой стороной ко мне. – Подсыхает.

Чувство огромного сострадания переполнило меня, и, проявляя дружеское участие, я протянул руку к левой щеке. Он отпрянул назад и сказал:

– Спасибо и на этом. Но никогда не прикасайся к больному человеку. Не пей и не ешь из его миски.

Это было единственное лицо прокаженного, которое я увидел, это был единственный прокаженный, имевший мужество дать посмотреть на себя.

– Где тот парень, о котором вы говорили?

Тень человека ростом едва выше карлика появилась в дверном проеме.

– Туссен и другие хотят его видеть. Пойдемте.

Бесстрашный Жан встал и велел мне следовать за ним. Мы все вышли в темноту. Четверо или пятеро спереди, мы с Жаном посередине, остальные сзади. Минуты через три достигли широкого открытого места наподобие площади, освещенного серпом луны. Это была плоская и самая высокая точка острова. В центре стоял дом. В двух окнах горел свет. У двери дома нас поджидало человек двадцать, к ним мы и направились. Когда мы подошли, они расступились, пропуская нас. Вошли в комнату, довольно просторную, освещенную двумя корабельными фонарями. Горел камин, сложенный из четырех огромных камней одинаковой величины. На табуретке сидел человек, белый, как полотно, неопределенного возраста. Позади на скамейке сидело пятеро или шестеро других. Он посмотрел на меня своими черными глазами и сказал:

– Я Туссен Корсиканец. А ты, должно быть, Папийон?

– Да.

– Новости в колонии распространяются быстро – с той же скоростью, что и ты сам. Где оставил винтовку?

– Выбросил в реку.

– Где?

– Напротив больничной стены, где перебирались.

– Ее можно достать?

– Думаю, что да. Там неглубоко.

– Ты уверен?

– Мы там переносили раненого приятеля в лодку.

– Что с ним?

– Сломал ногу.

– Что предприняли?

– Расщепили ветки пополам и сделали подобие бандажа вокруг ноги.

– Болит?

– Да.

– Где он?

– В лодке.

– Ты сказал, что требуется помощь. Какая?

– Нужна лодка.

– Ты хочешь, чтобы мы предоставили тебе лодку?

– Да. У меня есть деньги, и я заплачу.

– Хорошо. Я продам свою. Великолепная лодка, совершенно новая – я украл ее на прошлой неделе в Альбине. Лодка? Да это настоящий лайнер. Недостает только киля. Киль мы сделаем через пару часов. А все остальное есть – руль и румпель, четырехметровая мачта из железного дерева и новехонький парус. Что даешь?

– Назови цену. Я не имею понятия, сколько здесь что стоит.

– Три тысячи франков. Сможешь заплатить? Если нет, то завтра ночью принесешь винтовку – и по рукам.

– Нет. Лучше заплачу.

– Хорошо, договорились. Блоха, приготовь кофе.

Блоха – а это был приходивший за мной карлик – приблизился к полке, висевшей над камином, снял с нее блестящий новенький котелок, налил туда кофе из бутыли и поставил на огонь. Через некоторое время снял его, разлил кофе по кружкам, стоявшим у камней, чтобы Туссен передавал их сидевшим сзади. Мне же он протянул котелок, сказав при этом:

– Пей, не бойся. Котелок только для гостей. Ни один больной им не пользуется.

Я взял посудину и выпил. Опустив котелок на колено, я вдруг заметил, что внутри к стенке прилип палец. Стал лихорадочно искать выход из положения, и в этот момент Блоха сказал:

– Черт возьми! Я потерял свой палец. Куда он мог подеваться?

– Вот он, – сказал я, протягивая ему посудину. Он вытащил палец, бросил его в огонь, а котелок вернул мне.

– Не сомневайся – пить можно. У меня сухая лепра. Разваливаюсь по частям, но не гнию. Поэтому незаразен.

Запахло горелым мясом. «Должно быть, палец», – подумалось мне.

Туссен сказал:

– Придется вам пробыть здесь до вечернего отлива. Иди и скажи друзьям. Того, кто сломал ногу, занесите в хижину. Каноэ затопите, после того как выгрузите вещи. Здесь вам нет помощников – сами знаете почему.

Я поспешил к своим приятелям. Клузио перенесли в хижину. Через час все вещи были вытащены из лодки и разложены на берегу. Блоха попросил подарить ему каноэ и весло. Я так и поступил, и он отправился затапливать лодку в своем месте. Ночь пролетела быстро. Мы втроем лежали в хижине на новеньких одеялах, присланных Туссеном. Одеяла прибыли к нам в своих еще прочных бумажных упаковках. Полностью расслабившись и растянувшись на одеяле, я рассказал Клузио и Матюрету о деталях своего пребывания на острове и сделке с Туссеном. После чего Клузио, видимо без всякой задней мысли, все-таки ляпнул глупость:

– Побег-то влетел в шесть тысяч пятьсот франков. Я отдам половину, Папийон, то есть три тысячи – все, что имею.

– Не будем уподобляться банковским чиновникам с их счетами. Пока у меня есть деньги, я плачу. А потом посмотрим.

Никто из прокаженных не заходил к нам. Наступил день, и появился Туссен.

– Доброе утро. Можете выходить на воздух, не опасаясь. Здесь вас никто не застукает. У меня свой наблюдатель сидит на кокосовой пальме в центре острова. Он следит за появлением на реке лодок тюремной охраны. Пока никого. Видите, на пальме болтается кусок белой тряпки? Это означает, что горизонт чист. В случае чего наблюдатель слезет с дерева и доложит обстановку. Если хотите, рвите плоды папайи и ешьте.

– Туссен, а что с килем?

– Мы его сделаем из двери нашего лазарета. Двух досок вполне хватит. Тяжелое змеиное дерево. Под покровом ночи мы приволокли лодку в центр острова. Пойдем посмотрим.

Пошли. Лодка действительно оказалась новой и была великолепна. Около пяти метров в длину. Две банки, в одной – отверстие для мачты. Она была так тяжела, что нам с Матюретом пришлось покряхтеть, чтобы перевернуть ее. Парус и такелаж новехонькие. В борта были ввинчены кольца для крепления необходимых предметов – ну, скажем, бочонка с водой. Мы принялись за работу. К полудню киль по всей его длине был прочно закреплен длинными винтами и четырьмя скобами, имевшимися при мне.

Окружив нас, прокаженные молча наблюдали за работой. Туссен изредка подсказывал, как лучше сделать то или другое, и мы следовали его советам. Лицо Туссена было вполне нормальным – никаких участков поражения. И только когда он разговаривал, было заметно, что двигалась только левая половина. Он мне сам об этом сказал и еще добавил, что у него сухая проказа. Грудная клетка и правая рука были парализованы, он полагал, что скоро парализует и правую ногу. Правый глаз в глазнице сидел, как стеклянный, – видеть видел, но был неподвижен. Я не называю настоящих имен прокаженных. Может быть, кто-то знал и любил их, так лучше пусть не знают, какая это жуткая участь – разлагаться заживо.

Я работал и разговаривал с Туссеном. Никто в разговор не вмешивался. И только один раз, когда я собирался подобрать с земли петли, выломанные из лазаретной мебели, и намеревался пустить их на укрепление киля, кто-то сказал:

– Подождите брать петли. Я поранился, когда вынимал их, и, хотя вытирал, кровь осталась.

Другой прокаженный облил петлю ромом и дважды прожег на огне.

– Теперь можно, – сказал он.

Во время работы Туссен сказал одному из прокаженных:

– Ты бежал много раз, расскажи Папийону, что ему следует делать, поскольку никто из троих ни разу побега не совершал.

Прокаженный тут же стал говорить:

– Отлив сегодня ранний. В три часа он сменится приливом. А к вечеру, примерно в шесть, начнется сильнейший отлив, который домчит вас почти до самого устья реки за каких-нибудь три часа. До моря останется не более сотни километров. Примерно в девять вы должны причалить к берегу. Спрячьтесь в буше и покрепче привяжитесь к дереву. Переждете шестичасовой прилив до трех утра. Но сразу не отправляйтесь, поскольку отлив будет развиваться слабо. Примерно в половине пятого будьте на середине реки. В вашем распоряжении полтора часа до восхода солнца. За это время вы успеете сделать еще километров пятьдесят. Все зависит от этих полутора часов. В шесть, на восходе солнца, вы уже будете выходить в море. Если даже заметят багры, они не смогут вас преследовать, потому что, пока они доберутся до песчаного наноса в устье реки, начнется мощный прилив. Они не смогут перевалить через отмель, а вы уже будете за ней. Когда они вас увидят, между ними и вашей лодкой должен быть километровый отрыв. Это вопрос жизни и смерти. У вас здесь только один парус. А что на каноэ?

– Гротовый парус и кливер.

– Это тяжелая лодка: она выдержит два кливера – косой и выносной, чтоб не зарываться носом. На выходе из устья всегда штормит, и лодку надо держать к волне носом. Пусть твои ребята лягут на днище для придания ей остойчивости. Румпель держи крепче. Не привязывай шкот к ноге, а пропусти через тот блок и держи с петлей на запястье. Почувствуешь, что ветер и волны того и гляди опрокинут лодку, дай полную слабину, и она выправится. Если такое произойдет, не останавливайте лодку, а обезветрите главный парус, продолжая идти вперед под косым парусом и кливером. Когда выйдете на спокойную воду, у вас будет время все привести в порядок, но не раньше. Вы знаете свой курс?

– Нет. Я знаю только, что Венесуэла и Колумбия лежат на северо-западе.

– Правильно. Постарайтесь, чтобы вас не прибило к берегу. На другом берегу реки Голландская Гвиана, беглецов оттуда возвращают. Так же поступают и в Британской Гвиане. Тринидад не выдает, но больше двух недель там оставаться не позволяют. Венесуэла тоже возвращает, но после того, как бежавшие отработают год или два на строительстве дорог.

Я внимательно слушал. Далее выходило, что сам рассказчик время от времени пытался вырваться на свободу, но каждый раз его высылали отовсюду сразу же, как только устанавливали, что он прокаженный. Дальше Джорджтауна в Британской Гвиане он не добирался. Проказа отметила ступни его ног – пальцы на них отсутствовали. Он ходил босиком. Туссен попросил повторить все услышанное вслух, что я и сделал без запинки. В этот момент Бесстрашный Жан сказал:

– А сколько времени потребуется идти морем?

Я ответил первым:

– Буду держать норд-норд-ост в течение трех суток. С учетом дрейфа курс проложится строго на север. Четвертые сутки пойду на норд-вест, что будет соответствовать строго западному направлению.

– Правильно, – сказал прокаженный. – Прошлый раз я выдержал лишь двое суток и очутился в Британской Гвиане. Если ограничиться тремя сутками, то минуешь Тринидад или Барбадос; оставив их с северной стороны, не заметишь, как очутишься у самой Венесуэлы. Причаливать придется на Кюрасао или в Колумбии.

Бесстрашный Жан спросил:

– Туссен, за сколько ты продал лодку?

– За три тысячи. Считаешь, дорого?

– Да нет. Не поэтому спросил. Просто хотел знать. Сможешь заплатить, Папийон?

– Да.

– У вас есть еще деньги?

– Нет. Это все. Ровно три тысячи у моего друга Клузио.

– Туссен, – сказал Бесстрашный Жан, – возьми мой револьвер. Мне бы хотелось помочь ребятам. Сколько дашь?

– Тысячу франков, – ответил Туссен. – Но и мне хочется им помочь.

– Спасибо за все, – сказал Матюрет, глядя на Бесстрашного Жана.

– Спасибо, – вторил ему Клузио.

Мне стало стыдно, что я солгал!

– Нет. Я не могу это принять. Вы не обязаны давать нам что-либо.

Жан посмотрел на меня и сказал:

– И все-таки обязаны. Три тысячи франков – это уйма денег. Даже если Туссен скостит две на сделке – и то будет предостаточно. Что и говорить, вам дьявольски повезло с лодкой. Но я не вижу причины отказывать вам в помощи, ребята.

То, что произошло следом, тронуло меня до глубины души. Прокаженный по прозвищу Хлыст положил на землю шляпу, и остальные стали бросать в нее банкноты и монеты. Они появлялись отовсюду, и каждый что-нибудь бросил. Я сгорал со стыда. Теперь уже просто нельзя было говорить, что у нас оставались деньги. Боже, как поступить? Вот они, несчастные люди, охваченные великим порывом души, а я перед ними веду себя как самая последняя скотина.

– Пожалуйста, пожалуйста, не жертвуйте всем этим.

Черный как уголь, страшно изуродованный негр – вместо рук два обрубка – вставил слово:

– Мы не пользуемся деньгами как средством к существованию. Не стыдитесь их брать. Мы на них только играем да пичкаем ими еще женщин-прокаженных, наезжающих к нам время от времени из Альбины.

Только после этого я почувствовал облегчение. Отпала необходимость исповедоваться в том, что у нас еще остались деньги.

Прокаженные сварили две сотни яиц. Принесли их в деревянной коробке, на которой был нарисован красный крест. В этой коробке в то утро они получили свою суточную норму лекарств. Еще дали двух живых черепах – килограммов по тридцать каждая. Черепахи были бережно уложены панцирями вниз. Табак в листьях, две бутылки спичек, мешок риса весом не менее пятидесяти килограммов, две сумки древесного угля, примус из лазарета и оплетенная бутыль с керосином. Вся община, все эти ужасно несчастные люди переживали за нас, каждый хотел содействовать успеху нашего предприятия. Со стороны можно было подумать, что побег устраивают они, а не мы. Пересчитали деньги, оказавшиеся в шляпе: восемьсот десять франков. Клузио передал мне свою гильзу. Я открыл ее перед всеми. Тысяча франков одной бумажкой и четыре по пятьсот. Я вручил Туссену полторы тысячи. Он дал мне сдачу три сотни и затем сказал:

– Вот. Бери револьвер – это подарок. Вы все поставили на карту; будет глупо, если в последний момент все пойдет прахом из-за того, что у вас не оказалось оружия. Надеюсь, применять его не придется.

Я не знал, как отблагодарить Туссена и всех остальных. Санитар принес нам небольшую жестяную банку с ватой, спиртом, аспирином, бинтами, йодом. В ней также лежали ножницы и несколько пакетов лейкопластыря. Другой прокаженный принес две тонкие, хорошо обработанные рубанком деревянные дощечки и две антисептические бандажные накладки в новеньком пакете. Это был тоже подарок, чтобы сменить шину на ноге у Клузио.

Около пяти пошел дождь. Бесстрашный Жан сказал:

– Вам повезло. Нечего теперь бояться, что вас увидят. Вы можете отправляться немедленно и выиграете полчаса. Так вы окажетесь ближе к устью, когда снова отправитесь в плавание в половине пятого утра.

– Как я узнаю о времени?

– По отливу и приливу.

Мы спустили лодку. Никакого сравнения с каноэ. Даже с нами и со всеми нашими вещами на борту планшир возвышался над водой на добрых сорок сантиметров. Мачта, завернутая в парус, свободно лежала между носом и кормой, поскольку ее не следовало поднимать вплоть до выхода из реки в море. Мы поставили руль с предохранительным брусом и румпелем и положили охапку лиан, чтобы мне удобней было сидеть. Из одеял на днище лодки устроили уютное местечко для Клузио, который не пожелал менять ножную повязку. Он лежал между мной и бочонком с водой. Матюрет также примостился на дне лодки, но в носовой ее части. Я сразу обрел в себе чувство уверенности и безопасности, которого не могло быть в каноэ.

Дождь продолжался. Надо было идти на середину реки и держаться левее, ориентируясь на сторону Голландской Гвианы. Бесстрашный Жан сказал:

– Прощайте. Отчаливайте быстрее.

– Удачи, – сказал Туссен и с силой оттолкнул лодку ногой от берега.

– Спасибо, Туссен. Спасибо, Жан. Спасибо всем. Тысячу раз спасибо!

И мы исчезли на огромной скорости, подхваченные отливом, начавшимся два с половиной часа назад и уже набравшим силу.

Дождь шел плотной стеной: за десять метров ничего нельзя было разглядеть. Где-то ниже лежали два небольших островка. Матюрет, пристроившись на носу, внимательно всматривался вперед, чтобы нам не угодить на их острые камни. Наступила ночь. На какое-то мгновение лодка наполовину застряла в ветках большого дерева, плывшего по реке вместе с нами. К счастью, дерево двигалось не так быстро, и нам вскоре удалось от него освободиться. Нас несло со скоростью не менее тридцати километров в час. Курили. Сделали по глотку тафии. Прокаженные снабдили нас полудюжиной бутылок в соломенной оплетке. Странно, но никто из нас даже не заикнулся о страшных увечьях, которые мы увидели. Говорили только о доброте, щедрости, прямодушии. Говорили о том, как нам повезло, что мы повстречались с Бретонцем Маской, который привел нас на Голубиный остров. Дождь еще усилился. Я промок до нитки. Но тем-то и хороши толстые куртки из грубой шерсти – они держат тепло, даже если воды в них хоть выжимай. Нам не было холодно. Озябла и занемела от дождя только моя рука, лежавшая на румпеле.

– Идем под пятьдесят километров в час, – сказал Матюрет.

– Как вы думаете, сколько мы уже плывем?

– Я скажу, – ответил Клузио. – Минуточку. Три часа с четвертью.

– Ты рехнулся. Откуда ты знаешь?

– Как только мы отплыли, я стал считать. На каждые три сотни секунд отрывал кусочек картона. Таких фишек у меня сейчас тридцать девять. Перемножаем их на пять минут и получаем три с четвертью. Если я не ошибаюсь, минут через пятнадцать-двадцать спуск по реке прекратится и нас понесет туда, откуда мы прибыли.

Я резко бросил руль вправо, поставил лодку наискосок к течению и направил нос в голландскую сторону. Мы еще не достигли берега, как течение прекратилось. Нас не несло ни вниз, ни вверх. Дождь продолжался. Уже не курили, не разговаривали, а общались шепотом: «Бери весло и подгребай». Я тоже работал веслом, зажав румпель в сгибе правой ноги. Мягко коснулись буша. Ухватились за ветки и втянули лодку под спасительный его покров. Растительность сгущала темноту. Река была серой и покрыта туманом. Не будь отливов и приливов, и не разобрался бы, в какой стороне море, а где река.

Из реки – в открытое море

Прилив продлится шесть часов. Затем через полтора часа начнется отлив. Можно поспать семь часов, хотя лично я сгораю от нетерпения. Надо выспаться, иначе в море кто знает, когда удастся прилечь. Я растянулся между бочонком и мачтой. Матюрет положил одеяло поверх банки и бочонка, таким образом устроив для меня подобие укрытия. В нем я и предался сну, и только сну. Ни грезы, ни дождь, ни теснота – ничто не мешало моему глубокому и здоровому сну.

Я так бы и спал, если бы меня не разбудил Матюрет.

– Папи, нам кажется, что пришла пора. Отлив усиливается.

Лодка развернулась к морю, пальцы почувствовали упругую силу течения. Дождь перестал. При свете лунного серпа река четко просматривалась по ходу на сто метров. Она несла деревья, растительность и рисовала причудливые темные фигуры на своей поверхности. Я попытался определить точно место, где река встречается с морем. У берега ветра нет. Есть ли он на середине реки? Какой силы? Лодка выдвинулась из-под зеленого навеса, но пока еще она привязана к толстому корню. Всмотревшись в горизонт, я успеваю различить прибрежную полосу, где обрывается река и начинается море. Мы уплыли гораздо дальше, чем думали. До устья оставалось километров десять. Сделали по хорошему глотку рома. Надо ли устанавливать мачту сейчас? Надо, считают остальные. Мачта поднята. Она плотно вошла в подпятник и отверстие банки. Я поставил парус, не разворачивая его. Парус был плотно прижат к мачте. По моему слову Матюрет был готов поднять косой парус и кливер. Теперь, чтобы парус наполнился ветром, требовалось только освободить линь, удерживающий его у мачты. Это мог я сделать прямо с места, не вставая с сиденья. Матюрет с веслом на носу, я с веслом на корме. Надо сильно оттолкнуться и энергично грести, ибо течение плотно прижимает нас к берегу.

– Все приготовились. Пошли. С нами Бог.

– С нами Бог, – повторил Клузио.

– В руки Твои вверяю себя, – сказал Матюрет.

И мы пошли. Оба вместе налегли на весла. Я загребал глубоко и тянул что было силы. Старался и Матюрет. Мы легли на курс с легкостью воздушного поцелуя. До берега еще было рукой подать, а нас уже снесло вниз на сто метров. Вдруг налетел бриз, выталкивая лодку на середину реки.

– Поднять косой парус и кливер – делай!

Оба паруса напружинились. Лодка, встав на дыбы, как скаковая лошадь, рванула вперед. Вероятно, мы вышли позже запланированного времени, потому что внезапно река осветилась, словно при восходе солнца. Километрах в двух справа ясно просматривался французский берег, а в километре слева – голландский. Прямо спереди совершенно отчетливо различались барашки океанских волн.

– Боже, мы неправильно выбрали время, – сказал Клузио. – Сумеем ли выбраться, как считаешь?

– Не знаю.

– Посмотри, как высоки волны и как они разбиваются белой пеной! Не начался ли прилив?

– Не может быть. Разберусь на месте.

– Нам не выбраться. Мы не успеем, – сказал Матюрет.

– Закрой хлеборезку! Твое дело – парус и кливер. И ты заткнись, Клузио.

Трах-бах! Бабах! Карабины. В нас стреляют. Особенно четко прозвучал второй выстрел. Это не багры. Стреляют со стороны Голландской Гвианы. Я поднял гротовый парус. Ветер надул его с такой силой, что я едва справился с рывком удерживаемого в руке полотна и чуть не вылетел за борт. Лодку развернуло на сорок пять градусов. Я быстро пошел в отрыв, да это нетрудно было сделать – ветра хватило, даже с запасом. Бах, бах, бах. Затем выстрелы прекратились. Мы уже плыли ближе к французскому берегу, чем к голландскому, поэтому и перестали стрелять.

Лодка неслась с головокружительной скоростью, ветер готов был снести все на своем пути. Проскочили середину эстуария. Скорость растет. Промедли несколько минут – и нас вынесет на французский берег. Я вижу, что там уже в нашу сторону бегут люди. Мягко, очень мягко делаю разворот, что есть мочи налегая на главный парус. Косой и кливер совершают маневр самостоятельно. Ветер гонит уже в нужном направлении, а парус летит впереди ветра. Отпускаю парус – и выскакиваем из реки. Фу-у! Проскочили! Минут через десять морская волна попыталась остановить нас. Но мы с легкостью через нее перевалили. Мягкий говорок речной воды за бортом сменился серьезным разговором моря. Волны были высокими, но мы перекатывались через них как бы играючи. Шух-шух – кланяется лодка волнам без содрогания, и только ее корпус глухо стучит по воде, когда опускается вниз.

– Ура! Ура! Мы в море! – во весь голос заорал Клузио.

И чтобы осветить нашу победу над стихиями природы, Господь послал нам удивительный восход солнца. Волны накатывались в постоянном ритме. По мере удаления от берега высота их падала. Вода была мутной. Много ила и грязи. На севере она выглядела совершенно черной, потом сменялась голубой. Не было нужды сверять курс по компасу. Имея солнце за плечом справа, я уверенно шел вперед – быстро, но с малым креном, поскольку натяг паруса ослаб и он легко и спокойно увлекал нас за собой.

Клузио приподнялся. Ему хотелось устроиться так, чтобы все было видно. Матюрет помог ему примоститься у бочонка рядом со мной. Клузио скрутил сигарету, зажег ее и передал мне. Мы все трое закурили.

– Дайте мне рому, – сказал Клузио. – Этот переход косы стоит выпивки.

Матюрет разлил ром по жестяным кружкам, мы чокнулись и выпили за наше здоровье. Матюрет сидел рядом слева. Мы посмотрели друг на друга. Их лица сияли от счастья. Конечно, и мое тоже. Затем Клузио спросил:

– Капитан, месье, позвольте узнать, куда идем?

– В Колумбию, если Господу будет угодно.

– Господу угодно, без всякого сомнения. С нами Бог! – отвечал Клузио.

Солнце поднималось быстро. Мы обсохли. Из больничной рубашки я сделал себе подобие арабского бурнуса. Смоченная водой, она охлаждала голову и предохраняла от солнечного удара. Море простиралось перед глазами голубым опалом. Между гребнями трехметровых волн проходила широкая полоса спокойной воды. Полный комфорт. Бриз еще силен, и мы быстро уходим от берега. Время от времени оборачиваюсь назад и вижу, как прибрежная полоса тает на горизонте. Чем дальше мы убегаем от широкого зеленого массива, тем явственнее раскрывается его красота. Я пристально гляжу назад. Встречная волна, принятая не носом, а бортом лодки, напомнила о моих обязанностях и об ответственности за жизнь товарищей и свою собственную.

– Я приготовлю рис, – вызвался Матюрет.

– Я подержу печку, а ты горшок, – сказал Клузио.

Разожгли примус. Запахло жареным рисом. Добавив туда две банки сардин, мы его ели горячим. Сверх того мы выпили по чашке кофе. Ром? Я отказался: было жарко. Кроме того, я не был большим любителем спиртного. Клузио крутил для меня сигарету за сигаретой и прикуривал их. Первый завтрак на борту прошел хорошо. Судя по солнцу, было не больше десяти часов утра. Идем еще только пять часов, а уже чувствуется под нами огромная глубина океана. Волны невысоки, и, когда мы пересекаем их, лодку даже не бросает. Погода великолепная. Я вскоре сообразил, что днем совсем не требуется все время смотреть на компас. Время от времени я фиксировал положение солнца относительно стрелки – и этого оказывалось достаточно для управления лодкой. Все так просто. Яркий блеск утомлял глаза, и я пожалел, что не позаботился о защитных очках.

Ни с того ни с сего Клузио сказал:

– Повезло мне, что я вас встретил в больнице!

– И мне повезло, что я не одинок. Я думал и о Дега, и о Фернандесе. Если бы они согласились, то сейчас были бы с нами.

– Я не совсем уверен, – сказал Клузио. – Да и как в таком случае удалось бы заманить араба в палату в нужный момент?

– Согласен. Матюрет нам здорово помог. Я рад, что мы его взяли с собой. Он надежный. В уме и храбрости ему не откажешь.

– Спасибо, – сказал Матюрет. – Я вас благодарю обоих за то, что вы поверили в меня, несмотря на то что я молод и сами знаете кто. Я сделаю все, чтобы вас не подвести.

– Франсуа Сьерра тоже отличный парень. Он здесь здорово пригодился бы. Да и Гальгани…

– Обстоятельства не позволили нам это сделать, Папийон. Если бы Жезю вел себя порядочно и достал хорошую лодку, то можно было бы переждать где-то в буше и вызволить остальных. Они тебя знают, Папийон. И если ты за ними не послал никого, значит это невозможно было сделать.

– Между прочим, Матюрет, как ты оказался в палате?

– Я не знал, что меня интернируют. Я сказался больным, потому что у меня болело горло и мне хотелось немного погулять. Когда врач увидел меня, то сказал: «Из твоей карточки видно, что ты подлежишь интернированию на острова. Почему?» – «Я ничего не знаю об этом, доктор. А что значит интернирование?» – «Ладно, не беспокойся. Определим тебя в больницу!» Так я и попал туда, и мне нечего больше добавить.

– Он хотел оказать тебе хорошенькую услугу, – сказал Клузио.

– Что бы ни хотел этот знахарь сделать для меня, ему, вероятно, пришлось сказать обо мне что-нибудь этакое: «Вот тебе и ангелочек. Я-то думал, что он еще мочится в штанишки, а он уже в бегах!»

Мы разговаривали и смеялись.

– Кто знает, – говорил я, – может, мы встретимся с Жюло Молотобойцем. Он сейчас уже далеко. А может, еще выжидает в буше.

– Когда я уходил из больницы, – сказал Клузио, – то оставил под подушкой записку: «Ухожу и не оставляю адреса».

Это нам так понравилось, что мы хохотали от души.

Плывем уже пять суток, и ничего не случилось. Днем восточно-западный переход солнца служит мне компасом, ночью пользуюсь настоящим. Утром на шестые сутки нас приветствовало необычайно яркое солнце. Море неожиданно успокоилось, и летучие рыбы замелькали вокруг. Усталость меня доконала. Еще ночью, чтобы я не уснул, Матюрет протирал мне лицо смоченной тряпкой. Это мало помогало – я то и дело засыпал. Тогда Клузио вынужден был прижигать меня сигаретой. Теперь наступил штиль, и я решил немного поспать. Спустили главный парус, убрали кливер. Оставили только косой парус. Я лег на днище лодки и заснул, как деревянная колода. От солнца меня накрыли парусом.

Я проснулся оттого, что меня тряс Матюрет. Он сказал:

– Сейчас полдень или час дня. Я тебя разбудил потому, что крепчает ветер, а на горизонте, там, откуда он дует, все черно.

Я встал и отправился на свой пост. Единственный парус, оставленный нами, нес лодку по тихой глади. Позади, на востоке, все почернело. А ветер все крепчал и крепчал. Для поддержания быстрого хода лодке хватало косого паруса и кливера. Я аккуратно свернул грот-парус вокруг мачты и закрепил его.

– Держитесь! Приближается шторм!

Упали первые тяжелые капли. Темнота стремительно надвигалась на нас. Через четверть часа она заволокла весь горизонт и приблизилась вплотную. Вот она уже здесь: невероятной силы ветер подул навстречу. И все преобразилось, как в волшебном зеркале. Море вскипело. Волны покрылись пенными барашками. Солнце исчезло. Дождь хлынул ручьями. Ничего нельзя было разобрать. И только вода, разбиваясь о лодку, брызгами и струями больно жалила мне лицо. Да, это был шторм, мой первый шторм во всем ужасающем великолепии необузданной стихии: гром, молния, дождь, волны, завывание ветра над нами и вокруг нас.

Лодку несло, как соломинку; она взбиралась на умопомрачительные высоты и падала вниз так глубоко, что казалось, больше не выберется оттуда. Но нет, несмотря на эти захватывающие дух глубины, она снова влезала на бок следующей волны, переваливала через ее гребень, и все начиналось сначала – вверх и вниз, вверх и снова вниз. Я ухватился за руль обеими руками. Заметив еще более высокую и крутую волну, подумал, что ее надо чуть подрезать. Без всякого сомнения, я сманеврировал с излишней поспешностью, и лодка, резко встретив волну носом, зарылась и зачерпнула очень много воды. В самой лодке все оказалось на плаву. Совершенно непроизвольно рывком руля я сбросил лодку прямо поперек следующей волны (что делать крайне опасно), лодка встала почти отвесно в так называемой точке переворота черепахи, и почти вся вода из нее выплеснулась обратно в море.

– Браво! – закричал Клузио. – Ты настоящий мореход, Папийон! Лодка почти сухая!

– Теперь вы поняли, как это делается? – сказал я.

Если бы он только знал, что из-за недостатка опыта я едва не опрокинул нас всех в открытом море! Я решил больше не сопротивляться напору волн, не беспокоиться о курсе, а следить только за тем, чтобы лодка сохраняла устойчивость. Подставляя волне три четверти борта, я вел лодку вперед, полностью передоверившись законам морской стихии. И лодку снова поднимало и опускало, словно поплавок. То, что я вскоре понял, было для меня равнозначно важному открытию: море не любит суеты, море требует согласованного партнерства – и это девяносто процентов безопасного плавания. Дождь прекратился. Ветер продолжал дуть с уничтожающей свирепостью, но спереди и сзади появились прояснения. Сзади небо освободилось от туч, спереди оно еще было черным. А мы где-то посередине.

К пяти все прекратилось. Снова засияло солнце; бриз стал таким, каким и следует быть морскому бризу; и само море успокоилось. Я снова поднял главный парус, и снова мы, довольные, пошли дальше. Воду из лодки вычерпали. Одеяла выжали и развесили для просушки на мачте. Рис, мука, масло, двойной кофе и ром для бодрости. Солнце почти село, освещая голубизну моря и рисуя незабываемые картины: красновато-бурое небо, огромные желтые лучи скачут от полузатонувшего шара и зажигают небо, цепочка белых облаков и само море. По мере подъема волн просматривались их голубые основания, затем они становились зелеными, и гребни расцвечивались красным, розовым или желтым, в зависимости от того, какого цвета лучи пронизывали их.

Чувство глубокого умиротворения переполняло меня. А вместе с ним появилось и чувство уверенности. Я вел себя молодцом: шторм пошел на пользу. Пришлось самому учиться обращаться с лодкой в подобных обстоятельствах. Приближение ночи уже нисколько не тревожило.

– Итак, ты видел, Клузио, как надо выливать воду из лодки? Понял, как это делается?

– Послушай, брат, если бы это тебе не удалось и вторая волна накрыла бы нас сбоку, мы бы затонули. Ты поступил правильно.

– Этому тебя учили на флоте? – спросил Матюрет.

– Да. Стоит как-нибудь рассказать вам о флотской тренировке.

Нас, должно быть, порядком снесло в сторону от курса. Кто знает, чего мог стоить этот дрейф в течение четырех часов в условиях такого ветра и при таких волнах. Решил держать на норд-вест – так, казалось, наверстаю упущенное. Солнце исчезло в море, посылая нам свои последние вспышки, на этот раз фиолетовые. И затем сразу наступила ночь.

Плывем еще шесть суток, и ничто нас не беспокоит. Было, правда, несколько шквалов и ливней, но они более трех часов не продолжались, да их и нельзя было сравнить с тем первым штормом.

Десять часов утра. Ни ветерка. Мертвый штиль. Лег спать и проспал около четырех часов. Когда проснулся, то почувствовал, что горят губы. На них не оставалось кожи, на носу тоже, и правая рука сгорела до мяса. То же было и с Матюретом, и с Клузио. Дважды в день мы натирались маслом, но этого было недостаточно – тропическое солнце вскоре высушивало все напрочь.

Судя по солнцу, было около двух пополудни. Я поел. Видя, что штиль не прекращается, из паруса устроили навес. Там, где Матюрет мыл посуду, стали собираться рыбы. Я взял тесак и попросил Матюрета бросить в воду немного риса. Появилось мутное пятно от ферментации зерна в воде. В этом месте скопилось много рыбы, она плавала почти у поверхности. Улучив момент, когда одна рыбина высунула голову, я сильно ударил. Она всплыла кверху брюхом. Мы прикинули: тянет килограммов на десять. Мы ее выпотрошили и отварили в соленой воде, а вечером съели с подливкой из маниоковой муки.

В море мы уже одиннадцать суток. За все это время только раз видели корабль, да и то далеко на горизонте. Я стал задумываться, где же мы все-таки могли быть. Конечно далеко, но где? Где мы находимся по отношению к Тринидаду или другим островам, принадлежащим Англии? Вот уж действительно, заговори о черте, и он непременно… Спереди появилась черная точка. Она постепенно росла. Что это – корабль или рыбачья посудина? А может, ни то и ни другое – она к нам не приближается. Да, это был корабль. Теперь мы его ясно видим, но он идет пересекающимся курсом и вряд ли приблизится к нам вплотную. Ветра не было, и наши паруса тоскливо обвисли. С корабля нас даже не заметят. Вдруг раздался вой сирены, затем три коротких гудка. Корабль изменил курс и направился в нашу сторону.

– Надеюсь, он не подойдет слишком близко, – сказал Клузио.

– Нет никакой опасности. Тихо, как в мельничной запруде.

Это был танкер. Чем ближе он подходил к нам, тем лучше мы видели людей на палубе. Им, должно быть, не терпится узнать, что делает в открытом море эта маленькая скорлупка. Танкер медленно приближался. Мы видим уже офицеров и матросов команды и кока. Вот и женщины в пестрых платьях появились на палубе, и мужчины в цветных рубашках. Это были пассажиры. Пассажиры на танкере – это меня поразило. Танкер медленно приблизился, капитан выкрикнул по-английски:

– Откуда вы?

– Французская Гвиана.

– Вы говорите по-французски? – спросила одна женщина.

– Да, мадам.

– А что вы делаете так далеко в море?

– Мы идем туда, куда ведет нас Господь Бог.

Дама поговорила с капитаном и затем сказала:

– Капитан приглашает вас на борт. Он возьмет и вашу маленькую лодку.

– Скажите капитану, что мы ему благодарны, но хотим остаться в лодке.

– Почему вы отказываетесь от помощи?

– Потому что мы беглецы, а вы идете в другом направлении.

– Куда вы держите путь?

– На Мартинику или дальше. Где мы находимся?

– В открытом море.

– Как идти на Антильские острова?

– Вы читаете английскую карту?

– Да.

Через минуту нам спустили карту, несколько пачек сигарет, зажаренную баранью ногу и хлеба.

– Посмотрите на карту.

Я посмотрел и сказал:

– Мне следует идти на запад, и я попаду на Антильские острова, это так?

– Да.

– Сколько миль?

– Вы там будете через два дня, – сказал капитан.

– До свидания. Всем большое спасибо.

– Капитан поздравляет вас: вы отличный моряк.

– Спасибо. Прощайте.

Танкер осторожно отвалил, едва не коснувшись нас бортом. Я стал отгребать, чтобы не попасть в бурун от винтов. В этот момент матрос с танкера бросил мне фуражку. Она упала в лодку. На фуражке красовались золотая лента и якорь. С этой фуражкой на голове я со своими товарищами через двое суток благополучно прибыл на Тринидад.

Тринидад

Задолго до того, как мы увидели землю, птицы возвестили о том, что она уже рядом. В половине восьмого утра они стали кружиться над нами.

– Мы дошли! Мы дошли! Первая часть побега удалась! И труднейшая! Да здравствует свобода!

Мы кричим и дурачимся от радости, как мальчишки, и наши лица, намазанные от солнца кокосовым маслом, которым нас снабдили люди с танкера, блестят еще ярче. Около девяти мы увидели землю. Свежий ветер гнал нас к берегу на приличной скорости по морской зыби. Около четырех пополудни мы уже различали некоторые детали побережья длинного острова, обрамленного прерывистой цепочкой белых домиков, над которыми простирались огромные рощи кокосовых пальм. Издалека нельзя было разобрать, остров это или полуостров и живут ли в домиках люди. Прошел еще час с небольшим, прежде чем мы увидели людей, бежавших вдоль берега к тому месту, где мы собирались причалить. Минут через двадцать на берегу собралась пестрая толпа. Вся деревня вышла нам навстречу. Позднее мы узнали, что прибыли в Сан-Фернандо. Не дойдя до берега метров триста, я бросил якорь. Он тут же лег на дно. Я поступил так отчасти потому, что хотел узнать, как поведут себя люди, и отчасти потому, что не хотел повредить лодку в случае, если дно поросло кораллами. Мы свернули паруса и стали ждать. К нам направилась небольшая лодка. В ней находился белый человек в защитном шлеме и с ним двое чернокожих гребцов.

– Добро пожаловать на Тринидад, – сказал белый на чистом французском языке. Чернокожие засмеялись, обнажая все свои белые зубы.

– Спасибо на добром слове, месье. Скажите, на дне песок или коралл?

– Дно песчаное. Можете приставать к берегу без всякого опасения.

Мы подняли якорь, и волны нежно стали прибивать нас к пляжу. Мы едва коснулись дна, как с десяток чернокожих зашли в воду и одним махом на руках вытащили лодку на берег. Они рассматривали нас с любопытством и одобрительно прикасались к нам, как бы поглаживая. Женщины китайского, негритянского или индейского происхождения куда-то приглашали нас. Белый, разговаривавший с нами по-французски, объяснил, что они все наперебой зазывают нас к себе. Матюрет взял пригоршню песка и поцеловал его. Так выразил он свою радость. Я поведал белому о состоянии Клузио, и он распорядился перенести его к себе в дом, стоявший недалеко от пляжа. Он сказал нам, что мы можем оставить все свои пожитки в лодке до утра, и никто ничего у нас не тронет. Все громко кричали: «Good captain, long ride on small boat! (Хороший капитан! Долго плыл в маленькой лодке!)».

Мне стало смешно, что меня окрестили капитаном.

Наступил вечер. Я попросил оттащить лодку повыше и привязать к другой, гораздо большей, чем наша, лежавшей на берегу. После этого я последовал за англичанином, а Матюрет за нами. Подошли к дому в строгом английском стиле: несколько деревянных ступенек, дверь с металлической пластинкой. Мы вошли в дом. Там мы увидели Клузио, сидевшего в кресле и довольного собой. Больная нога покоилась на стуле. Рядом с Клузио сидели дама и девушка.

– Знакомьтесь, жена и дочь, – представил их джентльмен. – Сын учится в университете в Англии.

– Добро пожаловать в наш дом, – пригласила дама по-французски.

– Садитесь, месье, – сказала девушка, указывая на плетеные кресла.

– Спасибо, сударыни, просим о нас не беспокоиться.

– Почему же? Мы знаем, откуда вы прибыли. Поэтому еще раз говорю: добро пожаловать в наш дом. Не волнуйтесь, пожалуйста.

Англичанин был адвокатом. Его звали мистер Боуэн. Его контора находилась в Порт-оф-Спейне, столице, в сорока километрах отсюда. Принесли чай с молоком, тосты, масло и джем. Мы провели этот первый вечер как свободные люди. Я его никогда не забуду. Ни слова о прошлом. Ни одного бестактного вопроса. Только о том, сколько дней пробыли в море, какие встречались трудности. Как переносит боль Клузио. Когда лучше для нас поставить в известность полицию: завтра или послезавтра. Связаны ли мы какими-либо семейными отношениями; есть ли у нас родители, жены или дети. Если мы хотим написать им, то письма наши отправят. Что я могу сказать? Прием был просто замечательный как со стороны людей на берегу, так и со стороны этой семьи с ее необычайной добротой к трем беглецам.

Мистер Боуэн позвонил врачу, и тот посоветовал доставить Клузио на следующий день к нему в амбулаторию, чтобы провести рентгеноскопию, после чего будет ясно, как поступать дальше. Мистер Боуэн также позвонил руководителю Армии спасения в Порт-оф-Спейне. Он сказал нам, что этот человек приготовит для нас комнату в общежитии Армии спасения и мы сможем поехать туда, когда нам заблагорассудится. Мистер Боуэн поинтересовался, не нуждается ли наша лодка в ремонте, поскольку она может еще нам пригодиться для дальнейшего плавания. Он спросил, приговорены ли мы к каторге или к высылке. И казалось, остался очень доволен, когда узнал, что нас приговорили к каторге.

– Не хотите ли принять ванну или побриться? – спросила девушка. – Не стесняйтесь. Вы нас нисколько не беспокоите. В ванной комнате вы найдете все необходимое. Прошу вас.

Я принял ванну, побрился, причесался, переоделся в серые брюки, белую рубашку, белые носки и теннисные ботинки.

В дверь постучали. Появился индус с пакетом в руках, который он передал Матюрету. Оказывается, врач собрал для Матюрета кое-что из одежды и очень беспокоился, подойдет ли она ему по размеру, потому что он примерно одного роста с адвокатом и платья маленького размера у него не имеется. Он прислал индуса, который нам обо всем рассказал. Индус откланялся на мусульманский манер и удалился. Что еще сказать об этой доброте? Всего даже не опишешь! Клузио пошел спать первым, а мы впятером продолжили разговор. Очаровательных женщин больше всего интересовало, как мы собираемся менять свою жизнь. Ни слова о прошлом. Только настоящее и будущее. Мистер Боуэн посетовал на то, что власти Тринидада не позволяют беглым поселяться на острове. Он много раз пытался добиться разрешения на поселение для других, но каждый раз неудачно.

Девушка очень хорошо говорила по-французски, как и ее отец, без акцента и с правильным произношением. Она была белокурой, с веснушками на лице. Ей было между семнадцатью и двадцатью, но об этом я не решался ее спросить. Она сказала мне:

– Вы очень молоды, и у вас вся жизнь еще впереди. Я не знаю, за что вас приговорили, и не хочу знать. Но то, что вы решились, рискуя жизнью, отправиться в опасное плавание на таком утлом суденышке, говорит о том, что вы готовы заплатить любую цену за собственную свободу. И меня это приводит в восхищение.

Мы спали до восьми часов следующего утра. Когда проснулись, стол уже был накрыт. Обе дамы спокойно сказали нам, что мистер Боуэн уехал в Порт-оф-Спейн и вернется только после полудня. Он привезет необходимую информацию о том, что можно будет для нас сделать.

Оставив свой дом в распоряжении трех сбежавших преступников, мистер Боуэн преподал нам блестящий урок, лучше которого не придумаешь. Он как бы говорил нам без всяких громких фраз: «Вы нормальные, порядочные люди, вы сами видите, что я вам доверяю, поскольку оставляю вас одних в своем доме вместе с женой и дочерью». Нас глубоко тронуло такое бессловесное общение с ним. «Вот мы и договорились. Вы остаетесь у меня в доме как друзья. Я нисколько не сомневаюсь в вашем порядочном поведении. Я вам полностью доверяю, зная наперед, что вы не сделаете и не скажете ничего дурного и недостойного».

Читатель (надеюсь, придет день, у этой книги будет свой читатель), я недостаточно образован, не владею живым стилем и словом, чтобы описать это огромное чувство самоуважения, чувство возвращения собственного достоинства и вкуса к новой жизни. Это своеобразное крещение, эта купель очищения, это возвышение над пошлостью и грязью, окативших меня с головы до пят, эта быстротечная встреча лицом к лицу с настоящей ответственностью удивительно просто взяла и перевернула все мое существо. Я был каторжником, слышавшим кандальный звон даже тогда, когда на ногах не было цепей, и я осознавал себя свободным человеком; ощущение того, что кто-то наблюдает за мной, никогда не покидало меня. Я превратился во все то, что видел, испытал, прошел, выстрадал. Я превратился во все то, что отметило меня печатью злого человека, опасного во все времена, внешне кроткого, покладистого, но все же страшно опасного при взрыве эмоций. И все это исчезло, пропало, как в сказке. Благодарю вас, мэтр Боуэн, адвокат его величества. Благодарю вас за то, что за такое короткое время вы сделали из меня другого человека!

Та же белокурая девушка с голубыми, как море вокруг нас, глазами сидит рядом со мной под кокосовыми пальмами в саду своего отца. Красные, желтые, розовато-лиловые цветы придают поэтический оттенок, соответствующий моменту.

– Месье Анри (она называет меня месье! Сколько времени уже ко мне так никто не обращался?), как говорил вам вчера мой отец, британские власти ведут себя недостойным образом, и, к сожалению, вам нельзя оставаться здесь. Вам предоставлено право только на двухнедельный отдых, а затем вы снова должны отправиться в море. Сегодня утром я ходила осматривать вашу лодку, она выглядит очень маленькой и хрупкой для такого длительного плавания. Будем надеяться, что вы доберетесь до более гостеприимной страны, чем наша. На всех британских островах поступают одинаково в таких случаях. Если вас ждут большие неприятности, я прошу вас не держать сердца на людей, проживающих на этих островах. Они ни в чем не виноваты, все распоряжения идут из Англии от тех чиновников, которые вас совершенно не знают. Адрес отца: 101, Квин-стрит, Порт-оф-Спейн, Тринидад. Если Господу будет угодно, прошу вас, напишите хотя бы строчку о том, что с вами произошло.

Я был настолько тронут, что не знал, как ответить. К нам подошла миссис Боуэн. Она очень красивая женщина с каштановыми волосами и зелеными глазами. На ней было простое белое платье с белым поясом. На ногах сандалии салатного цвета.

– Месье, мой муж вернется к пяти часам. Он договорился доставить вас в Порт-оф-Спейн в собственном автомобиле без сопровождения полиции. Он также добился разрешения не помещать вас на первую ночь в полицейском участке Порт-оф-Спейна. Ваш раненый друг будет направлен в амбулаторию нашего приятеля, где ему окажут соответствующую помощь и уход. А вы поедете прямо в общежитие Армии спасения.

В саду к нам присоединился Матюрет. Он ходил взглянуть на лодку. Там он встретил толпу любопытных. В лодке ничего не тронуто. Осматривавшие ее люди нашли пулю, застрявшую в руле. Кто-то попросил разрешения вытащить ее и оставить себе в качестве сувенира. Матюрет отвечал: «Капитан, капитан», и все поняли, что надо спросить разрешения у капитана. Матюрет закончил вопросом:

– А почему бы нам не отпустить черепах?

– У вас есть черепахи? – воскликнула девушка. – Пойдемте посмотрим на них.

Мы направились к лодке. По дороге меня взяла за руку без всякой робости очаровательная маленькая черненькая девушка. Все цветные дружно приветствовали нас: «Добрый день!» Я вытащил черепах.

– Что будем делать? Отпустим в море? Или вы хотите поместить их в своем саду?

– У нас в глубине сада бассейн с морской водой. Давайте отпустим их туда, и у меня о вас останется какая-то память.

– Прекрасно.

Я раздал зрителям все, что было в лодке, за исключением компаса, табака, фляжки, ножа, мачете, топора, одеял и револьвера, который я засунул в одеяла так, что никто и не заметил.

В пять часов появился мистер Боуэн.

– Месье, все в полном порядке. Я вас сам повезу в столицу. Сначала мы завезем раненого в амбулаторию, а потом поедем в общежитие.

Мы разместили Клузио на заднем сиденье автомобиля. Я прощался с девушкой и благодарил ее за все. В это время появилась ее мать с чемоданом в руке:

– Возьмите, пожалуйста. Это некоторые вещи мужа. Они вам пригодятся. Мы отдаем их вам от всего сердца.

Что еще можно было сказать? Спасибо, еще раз спасибо, спасибо много-много раз. Машина тронулась. Без четверти шесть мы приехали в амбулаторию – частную клинику Святого Георгия. Санитары занесли носилки с Клузио в палату, в которой находился один индус. Он сидел на кровати. Вышел врач, он обменялся с мистером Боуэном рукопожатием. Доктор не говорил по-французски, но через мистера Боуэна он объяснил нам, что Клузио будет оказан должный уход и что нам разрешается навещать его в любое время. В машине мистера Боуэна мы поехали через весь город.

Столица поразила нас своими огнями, автомобилями, велосипедами. Белые, черные, желтые, индусы, китайцы – все перемешалось в толпах народа, идущего по тротуарам Порт-оф-Спейна, города деревянных домов. Мы подъехали к зданию, принадлежавшему Армии спасения. Только его первый этаж был из камня, остальные – из дерева. Дом уютно располагался в центре ярко освещенной площади, название которой мне удалось прочитать: «Рыбный рынок». Нас приветствовал капитан Армии спасения вместе со своим штатом, состоявшим из мужчин и женщин. Он говорил немного по-французски, остальные обращались к нам по-английски, и мы их, естественно, не понимали. Но по глазам, по выражению лиц мы чувствовали, что нам говорят очень приятные вещи.

Нас разместили на втором этаже в комнате на троих. Третья кровать была приготовлена для Клузио. В номере была ванная комната, в ней для каждого приготовлены полотенца и мыло. Показывая нашу комнату, капитан сказал:

– Если вы проголодаетесь, знайте, мы ужинаем все вместе в семь часов. Короче, через полчаса прошу к столу.

– Спасибо. Мы не голодны.

– Если вы желаете побродить по городу, вот вам два доллара Вест-Индии. Можете выпить чая, кофе, съесть мороженое. Смотрите не заблудитесь. Когда будете возвращаться назад, спросите: «Армия спасения, пожалуйста!» – и вам укажут дорогу.

Через десять минут мы уже на улице. Мы шли вдоль тротуаров, проталкивались между людьми; никто не обращал на нас никакого внимания. Мы вдыхали воздух свободы, делая первые шаги по городу. Глубокое доверие, которое оказывалось нам в этом большом городе, согревало сердце. Нас распирало от чувства собственного достоинства. Мы готовы были платить доверием за доверие. Мы чувствовали, что заслужили это доверие. Медленно идем с Матюретом через толпу. Нам хочется побыть среди людей, потолкаться в толпе, смешаться с ней, почувствовать себя ее частью. Заходим в бар и заказываем два пива. Кажется, чего проще – зайти и сказать: «Two beers, please! (Два пива, пожалуйста!)». В конце концов, это так естественно. И все же в нашем положении это кажется чудом, когда миловидная индианка с золотой бусинкой в носу обслужила нас и сказала: «Half a dollar, sir. (Полдоллара, сэр)». Ее белозубая улыбка, ее большие темно-фиолетовые глаза, чуть приподнятые в уголках, ее черные волосы, опускавшиеся до плеч, ее платьице с низким вырезом, из которого едва проступала девственная грудь, и все остальное великолепие пустячным и призрачным могло быть только не для нас! Для нас все это словно выплыло из страны чудес.

«Осторожно, Папи! Слишком быстро ты превращаешься из преступника, приговоренного к пожизненной каторге, в свободного человека! Не верится! Просто не верится!»

За пиво заплатил Матюрет: у него оставалось полдоллара. Пиво было прохладным. Он спросил: «Закажем еще?» Мне показалось, что нам не следовало этого делать.

– Вот что! – сказал я. – Не прошло и часа, а ты уже готов надраться!

– Спокойно, спокойно, Папи. Два пива – и надраться! О чем ты говоришь?

– Может, и так. Но мне, откровенно говоря, кажется, что нам не следует набрасываться на первые удовольствия. Надо приобщаться к ним постепенно. Начнем с того, что и деньги не наши.

– Разумно. Ты прав. Давай привыкать к свободе медленно. Примем это за правило.

Мы вышли из бара и отправились вниз по Уоттерс-стрит – главной улице, протянувшейся через весь город. Нас приятно поразили трамваи, ослики, запряженные в тележки, автомобили, яркая реклама кинотеатров и дансинг-холлов, глаза прелестных девушек, с улыбкой взиравших на нас. Так мы незаметно добрались до гавани. И вот перед нами расцвеченные огнями корабли для туристов со всевозможными экзотическими названиями: «Панама», «Лос-Анджелес», «Бостон», «Квебек», сухогрузы из Гамбурга, Амстердама и Лондона. По всей длине набережной, тесно прижавшись друг к другу, разместились бары, кабаре, рестораны, заполненные женщинами и мужчинами. Все пьют, поют, спорят, кричат. И вдруг я почувствовал непреодолимое желание смешаться с ними, пожить среди них обычной, простой жизнью. На террасе одного из баров подавали устрицы, креветки, мидии, крабов и кальмаров – все дары моря для возбуждения аппетита прохожего. Столики были накрыты скатертями в красно-белую клетку, зазывавшими посетителя присесть и отдохнуть. Бо́льшая часть столиков была занята. И еще были девушки шоколадного цвета с тонким профилем – мулатки, совершенно потерявшие черты негритянской расы; разноцветные блузки с низким вырезом облегали их тела, еще больше способствуя приобщению ко всему, что происходило вокруг.

Я подошел к одной из них, показал банкноту в тысячу франков и спросил на скверном английском:

– Французские деньги, хорошо?

– Да. Я для вас обменяю.

– О’кей!

Она взяла деньги и скрылась в комнате, забитой народом. Затем снова появилась:

– Пройдемте.

Девушка провела меня к разменной стойке, за которой находился китаец.

– Француз?

– Да.

– Меняете тысячу франков?

– Да.

– Все в долларах Вест-Индии?

– Да.

– Паспорт?

– Не имею.

– Удостоверение моряка?

– Не имею.

– Иммиграционные документы?

– Не имею.

– Ну ладно.

Он что-то сказал девушке. Она посмотрела вокруг и подошла к одному типу, смахивавшему на матроса. У него, как и у меня, была фуражка с золотой лентой и якорем. Она подвела его к стойке. Китаец сказал:

– Ваше удостоверение?

– Прошу.

Китаец спокойно выписал квитанцию на размен тысячи франков на имя незнакомого мне человека и попросил его поставить подпись. Затем девушка взяла его под руку и куда-то увела. Он так и не узнал, что же произошло. Я получил двести пятьдесят долларов Вест-Индии. Пятьдесят долларов одной бумажкой, остальные по два доллара. Девушке я дал один доллар. Мы вышли на террасу и уселись за столик. На нем появилось изобилие морских блюд, сдобренных великолепным сухим белым вином.