I Родители королей
– Знаешь, отец, мы все уже столько раз проговорили… Но мне как-то не по себе.
Отец отставляет чашу и задумчиво стучит худыми старческими пальцами по столу.
– Тебя смущает то, что ты вынужден создавать женщине проблемы? Толкать ее в беды, вместо того чтобы пронести через них на руках?
Сын отворачивается, чтобы подумать, затем медленно кивает.
– А как еще ты можешь дать ей понять, что ее ждет, – мягко говорит отец, – если она испугается… или не справится… Она ничего не потеряет. Вернется туда, где она сейчас.
Отец молчит, внимательно глядя на сына.
– Или тебя пугает именно такая возможность?
Сын криво улыбается и встает.
– Пора. Когда-нибудь надо начинать.
– И что же будет первым? Любовь? Материнство?.. – спрашивает отец.
– Честь, – отвечает сын.
1. Ускорение
С моей точки зрения, началом этой, еще неоконченной, истории является Мирей. Если бы не ее застарелое одиночество, незаметно перешедшее в остервенелость, возможно, ничего бы и не было. И двадцать шесть детей Петеана Навигена по-прежнему спали бы в щели каменного подвала, свернувшись единым комком плоти, и в Городе над Мостами по-прежнему правил бы узурпатор; но тридцатипятилетняя женщина, прекрасная, как певица, по имени которой я ее зову, была одинока. А это, само собой, никогда просто так не кончается, что бы ни говорила нам статистика, лживая, как и положено любой науке, служащей посторонним интересам.
А мы работали – и, надо сказать, работали неплохо. Непосредственное начальство только и знало поднимать планку средних норм, склад отпускал, бухгалтерия считала, курьеры успевали с бумагами, а грузовой отдел – с товаром. Нет, понятно, что без накладок не обходилось. Но мы решали текущие проблемы играючи, потому что мы были командой, и любое подразделение нашего филиала могло спокойно договориться с другим, а все вместе – с головным офисом. Исключением была служба инспекции склада. А точнее, представитель этой службы по нашему городу. А точнее – Мирей.
Я младше ее на три года и тоже на тот момент одинока, почему смотреть на нее и слушать от коллег об очередном ее закидоне было просто страшно. Как становятся такими, прости господи, суками? Ведь не в один же момент?
Ну и, собственно, в тот день она приперлась на несчастный новогодский склад учитывать полугодовым учетом ровно то, что она – молчите, люди, – ровно позавчера закрыла как учтенное квартальным учетом. Я забежала к новогодским, чтобы мне поскорее погрузили все, что должно было быть отгружено еще в первый день предыдущего учета, увидела ее в коридоре, и меня затрясло. Если Мирей опять здесь – все, конец складу еще на неделю. Клиент меня уроет и, натурально, будет прав.
Она шла, надменно закинув голову, по скромному беленому коридору мне навстречу. Свет из окна у меня за спиной падал на бледное лицо под гладкой французской челкой и играл на пачке распечаток, прижатых к пиджаку. После того, что она наговорила мне и моим ребятам на предыдущей проверке, здороваться не приходилось и думать – поняв, что недостачи на базе отсутствуют как класс, Мирей додумалась обвинить нас в подделке документов – вроде как «слишком чисто». Ну а после того как я отъехалась по ней и ее «сомнительному профессионализму» всей тяжестью скорпионьего ехидства, понятно было, что и она со мной вряд ли поздоровается.
Мы встретились глазами за два шага до того, как столкнуться, и решение проблемы случилось само собой. Это было похоже на то, как человек решается на убийство – иногда желание освободиться от нарастающего идиотизма становится настолько сильным, что о последствиях уже не думаешь.
Я схватила Мирей за плечи, прижала к стене (шурша, посыпались мультифорки с документами) – испуганные глаза – и крепко поцеловала ее. Черт побери, – думала я, уходя в пространство ее отчаяния и недоверия, – черт побери, кто-то же однажды должен это сделать, пока нож в ее кухонном столе еще не заточен – ах, он заточен? – тем более, – если мужчина ее мечты все еще курит ганджу и пускает дым в форточку дома нелюбимой, но такой предсказуемой толстухи и не идет через большой город туда, где может встретить Мирей, – кто-то же должен упереться плечом и стать тем, кого она сможет не бояться… Почему бы не я? Если пальчик ни одного мальчика не поднимается на то, чтобы заткнуть струйку небытия, которое точится сквозь плотину по имени Мирей… Ну, значит, это будет девочкин пальчик.
Она даже пыталась вырваться. Первые пару минут. Я чувствовала вкус ее крови из рассаженной губы, мягкая сладость вишневой помады растворилась в горечи – она недавно пила кофе, настоящий вареный кофе без молока и сахара, – ее зубы столкнулись с моими и отступили, ее язык осторожно прикоснулся к моим губам.
Она поверила.
«Где ты был столько времени?» – спросили ее глаза, когда я посмотрела на нее.
«Я пробивался сквозь леса и горы, любимая, и я успел», – ответил тот, кого она видела во мне.
– Поехали домой. Забери эти бумажки, и уезжаем, – сказала я, – работа подождет до завтра.
На лицах людей, мимо которых я вела Мирей за руку, вспыхивало такое облегчение, что мне показалось: ни один из них даже не заметил помады, размазанной по нашим лицам, и известки на дорогом пиджаке Мирей. Кстати, потом оказалось, что так оно и было.
Я засунула Мирей в первое попавшееся такси – где ты живешь? – да, езжайте, только не туда, куда она сказала, а в ближайший к тому месту супермаркет, – ее трясло в кольце моих рук, не женщина, воробушек, лицо белее молока, – и вот я сую таксисту пятисотку, фиг с ней, со сдачей, заберите себе, – и вот я тащу ее за руку по непривычно полупустым переходам гипермаркета, ржаные булочки, и топленое молоко, и сыр, и пучок укропа, и карамельный пудинг, и молотый кофе, и шоколадные пирожные на утро…
Да, я буду твоим домом и твоим обетованием, черт возьми; если Господь не прислал тебе кого-либо более подходящего, пусть не ворчит, что все срастается не так, как нужно… И все, что я чувствую, это иронию берсерка в прыжке через борт вражеского драккара, и ничего, кроме свиста заносимого над головой топора. Делай, что должен.
Она действительно совершенно не умеет готовить. Она сидит, поджав ноги к подбородку, и завороженно смотрит, как я шурую вокруг плиты. Она все время зябнет – когда я не обнимаю ее. Она дуется, выгребая мои носки из-под кровати (я запихиваю их туда каждый вечер, преодолевая желание поднять и сложить в ящик со стиркой), и она гладит мою одежду, «потому что у тебя все равно так не выйдет». У нее огромные голубые глаза, робкие и полные нежности.
Да, работу ей пришлось поменять. С понижением в должности, с изрядной потерей в зарплате – но кому, скажите, нужна в бизнесе безмятежно улыбчивая женщина, склонная уступать и соглашаться?.. Но по большому счету она не потеряла по деньгам. Я покупаю еду и плачу за квартиру.
– Вот что, – говорит мне Хэм, когда я как-то забегаю в паб без Мирей, – ты позволишь мне задать от лица всей компании пару идиотских вопросов? Мне, конечно, страшно, но я человек поживший, уже не сказать, что безвременно погибну, верно?
Я невольно фыркаю.
– Ну, в крайнем случае я тебя пивом оболью.
– Идет, – быстро отвечает Хэм, – вот скажи, ты помнишь, в ту пятницу Гершеле приходил с женой?
– Да-а-а-а, – отвечаю я и невольно улыбаюсь, – какая же обалденная у него жена! Кудри, э-э-э, обводы… Глаза зеленые…
– О да. А вот теперь скажи – ты когда на нее обратила внимание?
– Как когда? Ну вот, Гершеле подходит к столу нашему и говорит, что-де вот, знакомьтесь, супруга…
– Ло, – говорит Хэм веско, – открою тебе небольшой секрет. В этот момент большинство мужиков перестали ее видеть. Объяснять надо?
Я молча качаю головой.
– Второй идиотский вопрос, – объявляет Хэм и глядит в стакан, – а твоя подруга ты знаешь куда смотрела в это время?
Я задумываюсь. Нет. Не знаю. Где она сидела, конечно, знаю – а куда смотрела?
– Так вот, Ло, она смотрела на тебя. И когда ты увидела гершелевскую женушку, то начала бледнеть. А вот когда ты попялилась в свое удовольствие, а потом встала и ушла с Джонсоном за киями, порозовела обратно.
– И что ты хочешь этим сказать?
– И ты, и твоя девочка такие же лесбиянки, как я испанский летчик, – припечатывает Хэм; – просто то, что происходит в ее голове, понять можно – она считает тебя мужиком и во всем исходит из этого. Я бы так бледнел, когда ты с Джонсоном играешь – Джонсон плечистый и развелся недавно.
Я пожимаю плечами.
– А что происходит в твоей голове, я не понимаю. И, как я вижу, ты мне тоже не объяснишь.
Молча киваю.
Я ношу ее на руках и утешаю, когда ей снятся кошмары, я встречаю ее у метро после работы. Она начала заговаривать о ребенке. Иногда – отстраненно – я понимаю, что, стоит мне задуматься о том, что же ожидает меня, ту, кем я себя всегда считала, – и я закричу. Но все это – где-то далеко, за стеной дождя, за стеклянной призмой, а берсерк все летит в прыжке, и верный топор рассекает воздух навстречу перекошенным в ужасе вражеским лицам… И будь что будет.
Мы отдыхаем в моей компании – свою она забросила с тех пор, как одна из ее подруг попыталась меня склеить. Я, натурально, засмеялась прямо той мадаме в лицо, но Мирей перепугалась всерьез и больше в те края ни ногой. У нас же все проще – и как-то подинамичнее, то одна новая физиономия, то другая, кто понравится, те задерживаются, и наших становится больше. По пятницам в пабе сдвигают три стола вместе и не сажают туда посторонних.
Герхардта привел, кажется, Джонсон, но я уже не помню. Забавный мрачноватый парень, серьезно относящийся к проигрышам в русский бильярд, особенно когда его «делает» женщина. На Хэма и Гершеле он не напрягался, а меня несколько раз звал на «еще раз» в надежде отыграться. Мирей уехала на три недели к матери (и, как я подозреваю, пройти профилактику в родном Центре планирования семьи), и мне стало непросто удерживаться в роли. Герхардт, по счастью, был для меня неинтересен: ну что за ребячество – всерьез дуться из-за пятничного проигрыша? – а друзья уже записали меня в «правильные мужики» и не беспокоили.
А потом вернулась посвежевшая на провинциальных харчах, розовая и веселая Мирей. Герхардт в ближайшую пятницу крепко озадачился, едва не сломав об нас глаза. Похоже, кто-то из ребят ввел его в курс ситуации, чем нагрузил еще больше. Было, конечно, ощущение, что Герхардт что-то задумал. Но – честно сказать – все его задумки беспокоили меня не больше политических дрязг в телевизоре, что висит в пабе под самым потолком. Пошумят-пошумят, а потом опять футбол. Поэтому в следующую пятницу, когда Герхардт позвонил Хэму и спросил, можно ли прийти с шефом, я ничуть не подумала, зачем бы ему это понадобилось.
Герхардтовский шеф ухмылялся, глядя на меня сверху, и раскачивался на носках, повторяя мое имя.
– Значит, вот так? Спасибо, Герти, я буду сюда захаживать, конечно, с вашего позволения, джентльмены…
Герхардт слегка нахмурился в ответ на такое обращение, но не скуксился – и вообще вел себя непривычно спокойно, неторопливо выпивал, отказался играть с Джонсоном – «ты что, не знаешь, что в бильярде я полный дятел?».
От присутствия шефа (как его зовут, конечно, всем сказали – только я умудрилась не услышать, а переспрашивать было почему-то неловко) я переставала понимать, что в пабе происходит. В накуренной шумной комнате был он, его движения, его голос, отзывавшийся у меня в груди холодным эхом, алкоголь у меня в крови – на удивление быстрый и настойчивый, – кажется, надо попросить кофе. И, кстати, Мирей должна уже почувствовать неладное и испугаться. Как это я потеряла ее из виду?
К счастью, она отошла, танцует. Герхардт? Хы, молодчина. Я-то с Мирей не танцую – нечего демонстрации разводить, а с парнем она пойдет не со всяким.
Следующую неделю Мирей была тиха и предупредительна так, что я начала беспокоиться. Что-то не того со здоровьем? Что-то задумала?.. А в пятницу вечером, после упоительного турнира, на котором я дважды сделала Джонсона, Гершеле управился против меня всего один раз, а герхардтовский шеф не выколотил из меня ничего, кроме ничьей, – прямо перед закрытием я увидела, как Мирей плачет в плечо Герхардта, а он смотрит на меня холодным взглядом победителя.
Она подбежала ко мне и запнулась на последнем шаге. Испуг, беспомощность, стыд – голубые заплаканные глаза.
– Прости меня… Прости.
Берсерк внутри меня расхохотался и со звоном сломал оружие того, кто бежал по скользкой палубе ему навстречу.
– Ласточка моя, ведь это не ерундовое увлечение? Я верю. Пусть будет так. Я справлюсь. Ты знаешь – я сильная. Лети.
Я взяла ее руку и поцеловала пальцы, затем подняла и выпустила. Не смотреть на Герхардта. Пусть он видит влагу на моих глазах, но пусть не догадывается, что это слезы облегчения. Мирей будет его трофеем – и тем бережнее он будет с ней обращаться. Я развернулась и выскочила на улицу. Валил снег, окутывая фонари пляшущими облачками. Лицо вскоре стало мокрым. Сигарета кончилась в три затяжки.
Значит, я все сделала правильно? Любимая женщина – востребованная женщина? Стрижи не взлетают с земли, их надо подбросить – лети, ласточка. Тебе тоже не нужно видеть моего облегчения.
На мои плечи легла теплая сухая ткань – и две ладони.
– Что, дело сделано? – Шепот взъерошил мне волосы на затылке. – Сосватала сестренку?.. Может, теперь и о себе вспомнишь?
Руки скользнули по моим локтям, оставив куртку согревать меня, – и исчезли.
– Да, запомни, – сказал он перед тем, как сесть в машину, – меня зовут Бран. Я хочу, чтобы ты это не забыла. Повтори.
– Бран, – шевельнула я губами.
– Вот так. Я думаю, ты меня найдешь.
Снег вился вокруг фонарей, а я стояла в куртке, рукава которой доходили мне до колен, и молчала. Берсерк опустил окровавленный топор и вытер лицо. Легко касаясь разрубленной ключицы, валькирия приподнялась на цыпочки и прижалась к его щеке.
2. Инерция
Женщина (нет, девушка. Совсем молоденькая девушка) стоит на виадуке, крепко держась за перила обеими руками. Перила с виду стеклянные.
Виадук выныривает из путаницы домов, садов и улочек, возносится над городом и возвращается в улочки, сады и дома. Ничего такого, что требовало бы обхода поверху, девушка под виадуком не видит, хотя разглядывает город уже довольно долго. Наконец она выпрямляется. Тяжелая копна волос падает с плеча на спину, девушка слегка теряет равновесие и неловким жестом перекидывает длинные волосы вперед.
Город, если смотреть не прямо вниз, а оглядеться пошире, – вовсе не город. Это мост, соединяющий мысы глубокой бухты, наполненной парусными кораблями. Огромный мост, по которому параллельно протянуты шесть – нет, семь! – улиц и несчетное число переулков бежит от внутренней балюстрады к внешней.
Над городом-мостом пылает солнце, и океан отливает нежным, почти золотистым цветом. Бухту окружают лесистые холмы, обрывающиеся в воду коричневато-серыми скалами. Вода в бухте, там, где ее затеняют скалы и мост, темно-зеленая, как малахит. Мир вокруг – медленный, едва движущийся, однако становится быстрее и подробнее с каждым вздохом и с каждой мыслью. Девушке кажется, что она словно еще толком не проснулась.
Один из кораблей, стоявших в бухте, выбирает из воды поблескивающую якорную цепь, расправляет паруса и начинает медленно двигаться. Девушка присматривается к кораблю. С высоты виадука он кажется игрушкой, но игрушкой тонкой и подробной: узкий изящный корпус, три мачты, лепестки парусов и паутина такелажа. Корабль скользит все быстрее. Девушка отводит взгляд и медленно, прихрамывая, идет вдоль перил к ближайшему спуску. Хотя, если присмотреться повнимательнее, до обоих спусков идти одинаково. Сама о том не зная, она стояла ровно посередине.
Едва глянув на лестницу, девушка цепляется обеими руками за перила и для надежности прижимается к ним боком. Полупрозрачные поблескивающие ступени, без единой площадки идущие вниз, и вниз, и вниз – в кроны деревьев и красные черепичные крыши, – кажутся кошмарно скользкими.
Однако с каждой ступенькой девушка смелеет. Подошвы словно прилипают к стекловидной поверхности; и захочешь, не поскользнешься. Девушка оглядывается. Корабль идет прямым курсом к мосту. Вскоре он исчезает под садами внутренней набережной.
Меньше чем через полчаса девушка ступает на брусчатку моста. Оглядевшись, она выбирает тот конец переулка, в котором виднелось открытое море, и направляется к набережной.
Там ветрено. Голос океана, едва слышный с виадука, становится громче. Девушка наклоняется над шершавой каменной оградой набережной и смотрит вниз.
Вокруг черной громады, уходящей прямо из-под рук в пену и мельтешение волн, вьются далеко внизу белые искорки. «Чайки», – поразмыслив, говорит себе девушка. Примерно кварталом правее вдоль кромки моста виднеется вторая уходящая в воду громада. Между ними свободно движутся темно-малахитовые волны. Корабля не видно. Девушка проходит пару сотен шагов влево, чтобы увидеть другой проход между быками моста, но корабля нет и там.
Она присаживается на ограду и ждет.
Чайки не поднимаются выше середины быков. Их крики можно услышать, только когда ненадолго стихает ветер. А ветер стихает редко. Резкие порывы растрепывают распущенные волосы девушки. Наконец она не выдерживает, кое-как разбирает их на три пряди и заплетает косу. Завязать кончик все равно нечем, девушка растерянно теребит косу в руках и наконец засовывает под воротник.
Даже когда тень от скалы на правом мысе накрывает больше половины города-моста, корабль все еще не показывается из-под моста. Девушка вздыхает и уходит по ближайшему переулку в глубь города.
Ее хромота кажется такой же непривычной, как и длинные светлые волосы. Девушка то упирается носком более короткой ноги, то заваливается набок, никак не умея поймать наиболее удобную походку.
И первое же, что ей доводится увидеть в городе, заставляет девушку остановиться вовсе. На противоположном углу перекрестка мелко семенит существо, похожее на старую худую курицу: седые волосы под круглой шапочкой, черная поблескивающая мантия с коротковатыми рукавами, худые ноги в стоптанных туфлях и высоченная стопка книг.
Девушка невольно улыбается, но из-за угла прямо на старушку выбегает женщина средних лет с собачкой на руках. Толкнув старуху – книги разлетаются по всему тротуару, – женщина, даже не обернувшись, сворачивает на широкую улицу и уходит. Хромоножка замирает, схватившись руками за косу. Тем временем улицу переходит молодой мужчина и проходит мимо старухи прямо по книгам, ступая так, как будто тротуар… ну, просто неровный. Немногие прохожие на разных сторонах перекрестка не ведут и бровью. Старушка за все это время не издает ни звука, только неловко опускается на колени, собирать книги.
Девушка перебегает перекресток наискосок, сердито вытягивая носок неудобной ноги, и становится на колени рядом со старушкой. Та поднимает на неожиданную помощницу взгляд – и вдруг девушка понимает, что перед ней вовсе не старушка. Старичок. Да даже, быть может, не совсем еще старичок – просто пожилой худой мужчина с узкими плечами и запястьями, с седой косицей и буклями и детским, беспомощным выражением лица. Действительно, похож на черную курицу.
Девушка откладывает больше половины книг в отдельную стопку и помогает старичку утвердить на руках стопку поменьше. Затем поднимает свою стопку, злорадно прижав книгами косу на груди – хоть этой докукой меньше, – и улыбается.
– Куда идти?
Старичок недоуменно моргает и робко улыбается в ответ.
– Вы хотите меня проводить? Впрочем, вы же действительно… Удивительно. Удивительно. Да, конечно! Вы очень, очень облегчите мне дорогу до дому.
И верно. Едва девушка начинает помогать старичку, как прохожие словно спохватываются, и хоть больше никто не начал помогать, но разбросанные книги по крайней мере уважительно обходят, не порываясь наступать. Дорогу нагруженным книгоношам вежливо уступают, без преувеличенного внимания, но и без грубости.
– Вы, я полагаю, не местная? – приветливо говорит тем временем старичок. – Не то я, разумеется, о вас бы знал… Полная невосприимчивость, я даже рискну предположить, что отсутствие магических способностей, судя по вашему будущему…
– А что с моим будущим? – заинтересованно спрашивает девушка, поправляя расползающиеся книжки.
– Насколько я могу видеть, – торжественно отвечает старичок, – детерминация близка к нулевой. Как бы не нулевая вообще. Феноменально, да.
– Что-что близко к нулю? – беспокоится девушка. Слово было какое-то смутно знакомое, не то чтобы близко… но слышанное.
– Определенность близка к нулю. Ничего про ваше будущее сказать нельзя.
– А про ваше, что ли, можно? Оно же – будущее! – удивляется девушка.
Книголюб вздыхает.
– Меня зовут Петеан Навиген, – тихо говорит он девушке.
Она беспомощно шевелит губами и резко выдыхает.
– Извините. Извините, Петеан Навиген… Я забыла, как меня зовут.
Старичок внимательно смотрит на девушку, на миг останавливает взгляд на ее ногах, вздыхает и тихо говорит:
– Ничего страшного, деточка. Судя по всему, вас просто еще никак не зовут. Так что незачем извиняться.
До дома Петеана (Навиген была, как оказалось, его фамилия) они идут довольно долго. Расстояние немаленькое, и нога у девушки быстро устает, приходится останавливаться.
– Боюсь, что само ваше появление является частью одной из ранних детерминаций. Да еще и виадук. Ой, как меня беспокоит виадук, – бормочет старичок, поправляя высокую стопку книг подбородком.
– А давайте вы мне все объясните с самого начала?
– Вопрос, что считать началом.
– Ну… как будущее может быть определенным?
– Как-как. Через детерминанту. Чем больше у человека магии, тем определенней его будущее. Вы знакомы с легендой о Мерлине?
– Да, – не задумываясь, отвечает девушка.
– И Мерлин знал, что Нимуэ его заточит. И Нимуэ знала. И все знали. Но Мерлин все равно доверился Нимуэ.
– Он же ее любил.
– Одно другому не помеха, – улыбается Петеан, – просто детерминанта сбудется в любом случае. Огромное количество детских книг посвящено поучительным историям о том, как некий властелин пытался погубить того, кто должен был его победить, и только становился посмешищем или жупелом.
– Царь Ирод, – едва слышно шепчет девушка.
– А? Похвальная начитанность, – старичок поднимает брови, – нечастый пример, да. Тем более что Ирод-то, как и вы, сам по себе детерминанты никакой не имел, просто пытался вмешаться в чужую…
Девушка фыркает.
– Вот спасибо! Нашли с кем меня сравнить. Премного благодарна!
Петеан недоуменно моргает.
– Вы недовольны тем, что имеете столь низкую детерминанту? Совершенно зря. Я вам скажу, что просто слабая детерминанта, конечно, ничего хорошего, но вот близкая к нулевой – очень, очень интересно!
Девушка качает головой.
– Не в этом дело. Мне просто очень несимпатичен царь Ирод.
– А, – говорит Петеан и некоторое время молчит, задумавшись, – да, хм… О чем я? Ах да. Высота детерминанты прямо пропорциональна суммарной магической емкости личности. Ну, просторечно – «магическим способностям». Исследования конца позапрошлого века убедительно показали, что детерминированность магбудущего прямо связана с магкоэффициентом подуниверсума, то есть чем менее магична реальность, тем меньше ее потребность в детерминации.
Девушка морщится.
– Не могу сказать, что я все поняла. Но мне кажется, я всегда жила там, где магии не бывает. И никакой детерминации тоже нет.
– Вы все поняли совершенно правильно, – с энтузиазмом начинает Петеан и роняет-таки две верхние книжки. Поправив стопку с помощью собеседницы, он продолжает: – А здесь коэффициент магии очень высок. Ну, э-э-э… проще, да? То есть магия мало того что бывает, она бывает очень даже существенной. И без детерминации маги просто разнесли бы реальность на клочки, натравили бы какую-нибудь неутомимую собаку на недогонимого зайца – и конец, петля логики. Детерминация обеспечивает невозможность таких событий, вот и все.
– Вон лавочка, – говорит девушка, – давайте посидим.
Дом Петеана стоит у самой внешней набережной, в облаке старых лип и яблонь, прислонясь одним боком к большому дому соседей. Липы держатся твердо, а яблони свесили усталые ветви на металлическую оградку сада и через каменную балюстраду моста. На переулок выходят два окна и дверь на первом этаже и три окна на втором.
– Как красиво, – говорит девушка, пока Петеан возится с ключами от ограды.
Петеан вздыхает.
– Бедной Реми тоже нравилось. Я оформлял дом по ее вкусу. И к лучшему, если бы я тогда построил дворец, меня бы, конечно, заставили все переделать. Потом.
– Вы вдовец, – уверенно говорит девушка.
– О да. Да, конечно. И уже давно.
Зайдя в дом, Петеан ставит книги на стол, зажигает лампу, за ней вторую, поменьше. Водружает маленькую лампу на стопку книг, поднимает, на некоторое время задумывается, ставит лампу и книги назад на стол, манит спутницу за собой, снова берет стопку книг с лампой наверху и бочком уходит в узенькую дверь. Девушка послушно несет свою половину книг следом. Они проходят маленькую уютную кухню, узенький тесный коридор с двумя рассохшимися дверями (то ли чуланы, то ли заброшенные комнаты) и входят в какое-то гулкое помещение. Свет маленькой лампы выхватывает то ряды книг, то кресло, то кусок не занятого ничем ковра. Наконец хозяин с удовлетворенным вздохом ставит книги на низенький столик, протягивает руку и щелкает выключателем.
– Ставьте сюда, я позже разберу.
Девушка неловко оборачивается, рассыпав книги, но едва замечает это. На стенах, полностью заполненных полками, полками, полками с книгами, вспыхивают ослепительным полуденным светом высокие стрельчатые окна. Узкие леса, огибающие библиотеку по периметру, соединяются этаж за этажом ажурной лестницей. На потолке красуется многофигурная фреска – кто-то приносит кому-то клятвы; развевающиеся знамена; дующие в трубы зефиры; склоненные фигуры и фигуры, благосклонно простирающие руки; и просто наблюдатели; и множество кораблей на заднем плане.
– Мне позволили оставить пару комнат в прежнем виде… – тихо говорит Петеан, – простите, я не хотел вас напугать.
– Я не напугана, – рассеянно отвечает девушка, – вы знаете, Петеан… она прекрасна. Я хотела бы здесь жить.
Старичок краснеет.
– Но… не подумайте обо мне плохо… Нет, я просто подумал… Вы понимаете, я все ужасно запустил, я детей не будил уже месяца три, это такой стыд, но я правда не могу один управиться, а мальчики бывают дома так редко, и с малышами от них все равно толку никакого, то есть, разумеется, я не имею в виду использовать вас как прислугу, упаси боже, и тем более, я подумал, вы все равно в городе никого не знаете, а у меня пропадает столько свободного места, – окончательно запутавшись, он жалобно вздыхает и продолжает совсем тихо: – К тому же я совсем не умею готовить.
Девушка невольно смеется.
– Ну… спасибо за приглашение! – Она несколько секунд молчит, справляясь со смехом, и с усилием переходит к тону благовоспитанной дамы: – Оно очень кстати. Ведь я действительно никого не знаю в городе… А вы голодны? Покажите мне… кухню, там, что у вас есть из припасов… посмотрим, насколько умею готовить я. Потому что я, честное слово, не помню.
На следующее утро, после завтрака, Петеан осторожно интересуется у девушки, как она относится к возне с маленькими детьми.
– Не помню, – беспомощно отвечает она, – но… думаю, неплохо. А где у вас дети?
– В щели, – невпопад отвечает старичок и достает из шкафа керосиновую лампу, – я как раз вчера вечером починил лифт, быть может, мы их не только покормим, но и искупаем? Реми купала мальчиков довольно часто, как я помню. А я… тут я даже и не брался.
Лифт затянут по стенам и потолку темно-зеленым бархатом, а сам размером с небольшую гостиную. В углу лифта высится пирамида из четырех огромных корзин. Петеан, войдя вслед за девушкой в лифт, оглядывается, морщится и сердито распоряжается:
– Под подвал.
Двери лифта величественно закрываются, лифт дребезжит (Петеан морщится еще раз и стыдливо косится на спутницу), после чего двери открываются вновь. Перед ними в сером каменном массиве зияет неровная расселина.
Девушка следует за старичком, прихрамывая и спотыкаясь о россыпи камней и щебня. Откуда-то с большой высоты просачивается дневной свет. В некоторых местах расселины шелестит сквозняк и отчетливо пахнет морем.
Петеан оглядывается и с сомнением смотрит на спутницу.
– Вы знаете… это не очень… приятное зрелище. Быть может, вам лучше пока сходить за корзинами?
– Зачем вам эти корзины? – удивляется девушка.
– Для детей, конечно, – спокойно отвечает старичок и разувается. Стоптанные черные туфли встают рядом с ногами в полосатых носках. – Идите, пожалуйста, – твердо говорит Петеан, расстегивая воротник мантии, – мне придется раздеться, а я вас стесняюсь.
Девушка кивает и поворачивает назад, к лифту.
Сложив все четыре корзины рядом с одеждой, аккуратно свернутой на туфлях, девушка окликает старичка:
– Я принесла, что теперь?
– Теперь подойдите сюда, поможете мне отлепить, – кряхтит из темной трещины невидимый Петеан.
Она наклоняется и приглядывается. В трещине дышит и вздрагивает что-то живое, телесное, не имеющее видимых границ. В темноте, в дальней части живого месива блеснули глаза Петеана, раздается что-то похожее на шлепок, и девушка принимает из голых старческих рук спящего ребенка, на вид месяцев шести от роду.
– Кладите в корзину, – распоряжается из трещины Петеан, – и подходите за следующим. Так быстрее получится.
Уложив в корзину одного за другим четверых одинаково сонных мальчиков, девушка замечает, что живая масса в трещине становится все более оформленной. В ней проступают ножки, спинки, пушистые головы с розовыми раковинами ушей.
– Сколько их? – спрашивает она, бережно принимая из рук Петеана сладко посапывающего малыша.
– Двадцать шесть, – отвечает он, – и давайте поскорее, минут через пятнадцать они начнут просыпаться. Я их будил последний раз два месяца назад. Они очень, очень голодные.
– А что они едят? – на всякий случай уточняет девушка.
– Ну, я их кормлю геркулесовой кашей и молоком. И морковный сок на сладкое. У меня этого много, и готовить несложно, разогрел упаковку, и можно сразу кормить.
– Хорошо, – говорит она, подумав, – а в чем мы будем их купать?
– Я думаю, можно напустить теплой воды в бассейн на крыше.
– На крыше простудим, – твердо возражает девушка, укладывая следующего ребенка в корзину, – надо в доме.
– Тогда придется по одному, в ванне. А справимся? – вдруг сомневается Петеан.
– Конечно, – уверенно отвечает девушка и улыбается про себя, – кажется, я помню, как это делается.
3. Мощность
К полудню Фенрир окончательно расклеился, и его пришлось взять на ручки. Мелькнула мысль привязать его по-цыгански; но я подумала и решила, что возможность быстро отшвырнуть ребенка с простреливаемого пространства дороже свободных рук. Тем более что его сил хватало, чтобы цепляться обеими руками за мою шею, освобождая мне правую руку для оружия.
Из-под завалившегося на обломки деревьев бетонного блока вынырнул Вали.
– Можно пройти примерно два квартала. Только там практически один проход, и все. Много завалов.
– Боишься, что обложат?
Вали неопределенно пожал плечами. Любое место, из которого имелось меньше пяти разведанных выходов, представлялось ему опасным. Что же, у парня были на то основания.
– А что там дальше?
– Пустая улица, узкая, метров пятнадцать. Автобус перевернутый посередине. А потом дома, почти целые. Я пролежал там минут двадцать – вроде тихо.
– Пойдем.
Вали прижал автомат худым локтем, коротко мазнул взглядом по личику брата и исчез между развалинами блочного дома.
Насколько мальчишка в порядке?.. Всего два дня назад их было двое, два близнеца, боевое подразделение в миниатюре. Все, чем он смог помочь Нари, – добить его. Тело нашли всего минут через пять после нашего ухода – мы слышали крики радости. Нари помог нам даже в этот раз, потому что на него отвлеклись. Мы оторвались от погони, пока с его телом что-то делали. Мне не хочется думать – что.
Два квартала по разведанной тропе, меж осколков стекла и мучительно растянутых струн железобетона. Быстро. Вали – хороший разведчик. Идя по его следам, не хрустишь и не спотыкаешься. Он оглядывается и замирает.
– Тут направо холодильник. В нем несколько банок консервов целых. Возьмем?
– А что сразу не взял?
– Смысл туда-сюда таскать?
– Бери, только проверь, не вздулись ли.
Этот город цвел и смеялся всего два месяца назад. Все это – дело моих рук.
Элементарная дезинформация.
«Встретимся в любом месте, удаленном не более чем на сто километров от Тронхейма».
Сказано очевидным союзникам по защищенному каналу. Мне ли не знать, как внимательны и чутки мои противники?
Они купились. Они сочли, что я здесь.
Купились и наши немногочисленные друзья, не знавшие, что я разменяла их на кое-какие выигрыши.
Два месяца Тронхейм убивал сам себя, освобождая мне дорогу в глубину фьорда. В сердце города. К Камню Тинга.
Сейчас основные бои перешли в другие места. Никому и в голову не придет, что в Тронхейме рискнет появиться человек с моими приметами. Впрочем, тут я тоже предприняла кое-какие меры.
Два квартала – тихо. По улочке прямо перед нами проходит патруль. За патрулем-то самое безопасное место и есть. Они никогда не оглядываются. Им страшно. Они боятся, что того, кто оглянулся, заподозрят в том, что он боится.
Я улыбаюсь. Я обожаю молодых мужчин в форме. Мои губы заново трескаются после каждой улыбки, и я привычно облизываю кровь.
– Переходим.
Два дома спустя Вали иголочкой из пневматического пистолета снимает дежурного на перекрестке.
– Поворачиваем.
Придется пройти метров триста вбок, чтобы наш курс не вычислили по трупу.
– Сколько у тебя зарядов в пневматике?
– Один.
– Потом выбрось.
Вали кивает.
Фенрир начинает тихонько хныкать.
– Сейчас, сынок, сейчас. Найдем место потише, и попьешь. А пока молчи.
Надо где-то остановиться. Десять минут вдоль бывшего переулка; тут, похоже, шпарили «Градом» – но тел нет. Тел нет нигде, и это очень, очень, очень плохо, это значит, что у меня почти не осталось времени. Но остановиться надо.
Мы садимся прямо в кучу мусора в тени у невысокой стены. Бутылка молока – предпоследняя. Фенрир пьет, неохотно заедая шоколадкой. Мы с Вали открываем консервы. Черт, горошек. Зато во второй голубцы. Хотя бы немного мяса. Мы жадно жуем консервы – последние сутки еда у нас была только для Фенрира.
– Слушай, – вдруг спрашивает Вали, – а почему ты все время кормишь его, а сама ешь, только когда находим? Если ты свалишься – нам-то точно не спастись.
– Потому что его не уговоришь потерпеть. Нам он нужен именно такой, как сейчас, – усталый и сытый. Потому что бодрый или голодный ребенок – это шумный ребенок. Придется поить снотворным. А после него дети просыпаются не всегда.
– А, – кивает Вали.
– А ты думал, я как обычная мамашка? Всё в дитя, а сама подстилкой?
Вали вдруг мрачнеет.
– Имей в виду, – жестко говорит он, – ты мне не мама.
– Даже не претендую.
– А кто ты мне теперь?
– Ну… мама твоего брата по отцу. Мачеха, видимо.
Вали передергивает.
– Зови по имени, – советую я, – не ошибешься…
Ночью по городу мечутся лучи прожекторов. Мы спим в очередной развалине, мимо нас с писком мчатся несколько теней.
Штатские. Идиоты, не поверившие эвакуаторам.
Глаза Вали сверкают в темноте, он тянется к автомату.
Я шлепаю его ладонью.
– Пусть их.
Он опускает руку и с усмешкой слушает грохот башмаков вооруженной погони.
– Ты права. Пусть сами себя поубивают.
– Парень, тебя заносит, – замечаю я, укутывая сопящего Фенрира, – нет никакой необходимости их ненавидеть.
Он задыхается от обилия возражений, скакнувших на язык одновременно.
– Но!..
– Их тоже можно понять. Они жили себе и жили, это мы с ними случились. А им, конечно, хочется, чтобы все стало как раньше… Можно пожалеть. Кроме того, ненависть – отличное средство для манипуляции тем, кто ненавидит.
– Мне – их – жалеть?
– Главное, понимать. А там как карта ляжет. Не путаются под ногами – можно и пожалеть. Тем более раз они нас не заметили, то и выдать не могут. А со своей ненавистью… твои выстрелы патруль бы услышал.
Подросток облегченно вздыхает. Этот довод ему понятен. Больше пока не нужно, больше ему не вынести. Кроме Нари, у Вали совсем недавно была еще и мама. Через нее пытались достать меня. Не достали.
На рассвете мы выясняем, что четыре квартала оцеплены. Будь они неладны, эти штатские! До парка, в котором стоит на бетонном пьедестале Камень, – от силы час ходу. Но максимум в полдень надо быть там.
К восьми утра мы с Вали ощупали периметр по всей линии. Он смотрит на меня спокойными доверяющими глазами. Я – проверенный боем командир, хоть и женщина. Он меня признал.
– Может, лучше я Фенрира понесу? – предлагает он. – Ты же лучше меня стреляешь?
– Рискованно. Я привыкла вес распределять. К тому же будет ли он у тебя спокойно сидеть?
Женщина с ребенком и подросток.
Против нас три группы взрослых мужчин, одна прямо перед нами, две по сторонам – но подтянутся при первом же шуме.
Вали проверяет автомат. Я все-таки приматываю Фенрира к себе, проложив между обмоткой и ребенком наш единственный бронежилет. Малыш спрятан в пуленепробиваемой ракушке, одни ноги свисают.
Вали бесшумно отходит налево, за угол.
Поехали.
Группа передо мной вскакивает и в полном составе мчится в сторону улицы. Расчет верен – в руинах города патрулируют одни ополченцы. Идиоты не лучше штатских. Я кручу рычаг, натягиваются наспех протянутые проволоки. В доме одна за другой вылетают рамы окон, патруль палит по верхним этажам. С висящего на соплях балкона падают, как последние дождинки, все три наши гранаты.
Вали выныривает из щели между блоками. Я мчусь за ним следом. Время десять двадцать. Бежать придется, пока будут нести ноги.
Правой, свободной рукой я поливаю из автомата бегущих наперерез мужчин. Еще три шага… Все, мы в проулке. Который, правда, неизвестно куда идет, мы снова с хвостом, но если у них нет поблизости вертолетов, то это неважно. По лицу течет кровь. Задели-таки.
Вали машет рукой и сворачивает вправо, я бросаюсь следом, смахивая кровь, натекающую с брови на правый глаз.
Мы бежим параллельно парку, лучше заранее не показывать, что именно является нашей целью. Там, прямо – музей, набитый всякой магической дребеденью. Но меня интересует не сила. На Камне Тинга женщина может потребовать безопасности для себя и своих детей, и асы клялись следить, чтобы это право не было нарушено.
Пора сворачивать. Я хлопаю Вали по плечу, он лихо тормозит, и вдруг выражение его лица становится другим.
Посреди площадки на уровне второго этажа, заваленной тем, что совсем недавно было торговым центром, стоит и смотрит на нас вооруженный мужчина. Пространство, которое надо преодолеть до бурелома, – бывшего парка, простреливается. Чтобы видеть проулок, откуда мы пришли, мужчине надо сделать всего пару шагов вверх.
Мужчина демонстративно опускает оружие дулом вниз.
Я бью ладонью по дулу автомата Вали, очередь проходит по осколкам витрин и чудом уцелевшим манекенам.
– Ты что, не видишь – он не стреляет?
– Мало ли кто не стреляет.
– Он мог. Но не выстрелил.
Мужчина мягко спрыгивает на асфальт и приближается. Быстро, но без лишней торопливости. Он внимательно смотрит на кулек, из которого торчат ножки Фенрира в синих джинсовых ботиночках.
– Это и есть ребенок, который защитит Землю от взрыва Сверхновой?
– Ты ас, – говорю я и недоуменно смотрю в его лицо. Странно, но я действительно его не знаю.
– Я Бор, отец Всеотца, – говорит он, – у меня тут вертолет, давайте по-быстрому.
– Ты помогаешь мне? – удивляюсь я.
– Очень важно отличать вещи, которых можно избежать, от вещей, которых избежать нельзя. Все изменится и все погибнет – вовсе не одно и то же. Уж кому это понимать, как не женщине, родившей ребенка от горя. Вперед!
– Твои дети считают иначе.
– Ну, недаром я не захотел править сам, – ухмыляется он, – власть очень портит зрение. Во всех смыслах. Я когда еще говорил Одину… Пойдем, Локи.
Я киваю и иду вверх – по полуразрушенной лестнице торгового центра. Вали, помедлив, следует за мной.
Рагнарёк состоится.
4. Напряжение
Светловолосая девушка рывком садится на постели и тяжело дышит.
Комната вокруг нее заставлена мебелью. Вокруг кровати притиснуты один к другому шкафы, тумбочки, трюмо, кресла – только узкий проход ведет к двери. Кровать застелена нежнейшими шелковыми простынями, одеяло из мягкого серебристого меха валяется в ногах. Мех побит молью и пахнет сундуком.
Девушка сползает с кровати и медленно, прихрамывая, идет из комнаты прочь. Сначала – лишь бы отсюда; но сквозь темный узкий коридор сочится полоска света и тянет теплым запахом.
На кухне за антикварным, застеленным свежей клеенкой столиком сидит Петеан Навиген и ест суп из кастрюли, которую держит на коленях.
Девушка некоторое время смотрит на Петеана. Тот смущается и откладывает ложку. Потом осторожно ставит кастрюлю на стол. На коленях у него обнаруживается свернутый плед – подложен, чтобы не обжечь колен горячей кастрюлей сквозь ночную рубашку.
– Э-э-э… извините, – робко говорит он, – я так соскучился по горячей еде…
Девушка механическим жестом достает из шкафа глубокую тарелку и поварешку, наливает суп и убирает кастрюлю на плиту. Все с тем же замершим выражением лица она нарезает хлеб, достает с ледника початый брусок масла и ставит перед Навигеном.
Он робко придвигает тарелку поближе и продолжает есть.
– Видите ли… Он мне приснился, – говорит Петеан Навиген, – я проснулся и заплакал. А потом понял, что на кухне действительно есть настоящий суп…
Девушка аккуратно кладет ладони на стол и утыкается в них лицом.
Петеан медленно ест суп, слушая ее рыдания.
– Это сон… Такой ужасный сон, – говорит она, немного проплакавшись, – дорого бы я дала, чтобы видеть во сне еду…
– Если я хоть что-то понимаю, – отвечает Петеан и шумно втягивает с ложки веточку цветной капусты, – то, что вы сейчас видели, сном не является.
Девушка смотрит на него с ужасом.
– А что же это?
– Похоже на то, что отставшие части вашей личности постепенно вас догоняют. Вы стали… глубже. Менее прозрачной. Кстати, что вы, собственно, видели? Возможно, я смогу что-нибудь посоветовать.
– Вы хотите сказать, что это… это было мое прошлое? – тихо спрашивает девушка.
– Я думаю, дитя мое, что это есть ваше настоящее, – спокойно говорит Петеан, – поэтому попробуйте все же рассказать мне.
Девушка некоторое время молчит, невидящими глазами уставившись в стену за ухом Петеана, потом начинает рассказывать.
– И что же в этом сне, э-э-э… собственно, было кошмаром? – вежливо спрашивает старичок, дослушав. – Людям часто снится, э-э… стрельба. Приключения.
Девушку передергивает.
– Кошмарнее всего… – она задумывается, тщательно подбирая слова, – было то, что я несла ужасный выбор… Нет. Я сама была ужасным выбором. Или погибнут многие, и изменится всё – или погибнут все… хотя ничего не изменится.
– Будущее всегда ужасно, доченька, – ласково говорит старичок, – к этому просто надо привыкнуть.
– Доченька? – Девушка недоверчиво улыбается, удивленная изменившимся тоном Петеана.
– У меня такое ощущение, – говорит Петеан и тоже улыбается, – что вы моя невестка…
Поздним утром Петеан Навиген и хромая девушка сидят на широкой веранде, посередине которой из всех стульев, что нашлись на втором этаже, выстроен большой детский манеж. Малыши ползают и возятся с игрушками на пушистом ковре, привезенном на лифте из библиотеки.
– Я вообще-то хороший маг. Сильный, но лишенный политических амбиций. Много лет это сочетание давало мне и работу, и покой. Я служил королю, а потом его сыну, когда старый помер, – как мы все служим королям последние пару сотен лет, – не из преданности, но из консерватизма. Если истинный Король еще не рожден – какая разница, кто сидит на троне?.. Предыдущая обетованная династия прервана еще в прошлую войну… При моем прапрапра- и еще два раза прадеде.
– Долгий срок, – говорит девушка, – хорошо тем, кто воюет редко.
– Мы все так же думаем. – Петеан улыбнулся и кивнул, но снова помрачнел. – Король позволил мне. Понимаете, дитя мое, если бы я экспериментировал втайне – другое дело. Но я работал открыто и спрашивал позволения… Не вдаваясь в подробности, я изобрел усилитель магического потенциала индивида. Ап! – и вы вдвое более маг, чем были до того.
Девушка смеется в кулак.
– Ну, про вдвое я загнул, – конфузится Петеан, – но весьма, весьма ненулевой эффект. И… вот. Текущие проверки были окончены. Несколько человек согласились участвовать и ушли, э-э-э… весьма довольными. Его величество пожелал пройти процедуру лично… но внезапно попросил меня непосредственно перед этим применить ее к себе самому… при дворе, публично. Во избежание, вы же знаете королей. Я согласился, благо материалов у меня было в избытке. Разумеется, как только мой потенциал вырос, у меня изменилась детерминанта. В сторону увеличения, разумеется. Я ожидал этого эффекта, в сущности, он наблюдался у каждого, кто проходил мою процедуру…
Петеан печально качает головой.
– С того самого момента я – дед короля, которому суждено основать следующую, восьмую по счету, Великую династию. И тогда же у бедняжки Реми начались преждевременные роды. Из счастливого супруга, отца двух сыновей, мага на приличной придворной должности я превратился во вдовца с двадцатью восемью детьми, из которых только двое могут о себе позаботиться, да еще и попал в серьезнейшую опалу. Так оно, ставить опыты на самом себе…
– Но почему же в опалу?
– Чтобы, во-первых, не мозолить глаза королю и всему двору – кому приятно видеть напоминание о собственном конце? Чтобы не суметь набрать сторонников. И наконец, чтобы мои сыновья как можно дольше оставались бездетными. Отменить детерминанту не в королевской власти. Но ее действие в данном случае можно отложить.
– И как давно это случилось? – зачарованно спрашивает девушка.
– Сорок шесть лет назад, – медленно отвечает маг.
Они одновременно поворачиваются к играющим в манеже детям.
Один из малышей недовольно кряхтит.
Девушка подхватывает его и уносит менять ползунки.
Петеан печально качает головой.
Солнце заливает веранду, брызгает по игрушкам, разбросанным в манеже. Дети жмурятся на свету.
Малыш в новых штанишках получает новую погремушку и охотно возвращается в манеж.
– Они действительно… как-то умнее обычных младенцев, – говорит девушка, – они так мирно играют… не мешают друг другу. Но сорок шесть лет!
– Мне приходится держать их в щели, хотя бы на то время, пока я готовлю еду, отдыхаю… А в щели они не растут.
– Теперь мы можем дежурить поочередно, – твердо говорит девушка, – хватит этого… хватит.
– Конечно, – с обидой отвечает старичок, – вы-то можете пойти в лавку и купить двести пар штанишек, и сто кофточек, и десять литров свежего молока. И если будет нужно, наймете нянек! А мне как было справляться?
Девушка поднимает брови.
– А в чем дело?
– Меня же не видит никто… это часть опалы. Чем сильнее… э-э-э… магпотенциал человека, тем менее вероятно, что он меня заметит. Ну, и что-нибудь мне продаст. Или окажет помощь.
Девушка размышляет некоторое время и спрашивает:
– Так здесь немагов, получается, и нет вовсе?
– Ну да. Мост такое место. Даже побыть здесь пару недель – обычно дает некую силу… ненадолго. А рожденные на Мосту маги все до единого. Устойчивость к временному влиянию обычно имеют люди, попавшие на Мост в центре или сверху… Поэтому, кстати, воздушный транспорт у нас не одобряется.
Девушка искоса смотрит на Петеана. В глазах ее пляшут искорки.
– А теперь признавайтесь, откуда были книги?
Петеан густо краснеет.
– Между прочим, скопировав, я отношу их обратно в университет!
Ветер из бухты осторожно касается туго заплетенной косы девушки, чистой косицы старика, гладит детей по мягким бязевым шапочкам.
Петеан встает у края веранды и смотрит в глубину бухты, где разворачивается и встает на якорь большой парусный корабль.
– Да, – говорит маг, – похоже, сроки исполняются. Смотри, доченька, – Колум вернулся.
– Кто такой Колум?
– Мой старший сын. Колум Навиген. Капитан Колум.
Девушка смотрит на корабль.
– Действительно. Как они пережили все это?.. Старшие дети?
– Один, как видишь, демонстративно не сходит с судна… И не пускает туда женщин. Другой защитился так же, как я защищаю младших… Он не взрослеет. Он то крутится при дворе, то шляется по университетам. За обоими, конечно, следят. Следили, по крайней мере, когда я видел их в последний раз.
Девушка зябко ежится.
– А когда… ваша жена была беременна – вы знали, что ждете близнецов?
– Мы ждали одного ребенка.
Девушка молча смотрит на старичка, ожидая продолжения.
– Все, что я могу предположить, – невесело говорит Петеан, – это то, что для них тоже уготована судьба. Дяди короля, которые никогда не ссорятся между собой… В Городе-на-Мосту ровно тринадцать сил, которыми руководят военные: семь флотов, три бригады пехоты, городская охрана, разведка и дворцовая гвардия. Не понимаете? Ах да. У каждого подразделения есть командир, назначаемый королем, и его заместитель, назначаемый самим командиром и равный ему по правам и ответственности. Итого двадцать шесть. Во все века военные грызутся между собой, перетягивая милости власти, как игрушки.
Девушка долго смотрит на мирно играющих малышей. Ближайший тянется за погремушкой, которую трясет его сосед. Сосед отдает погремушку и спокойно берет другую.
– Давайте-ка отведем детей в дом, – говорит она, – пора поить их молоком.
Ближе к вечеру тихий переулок перед домом Навигенов взрывается грохотом. Карета, еще карета, всадники, бесчисленное множество кричащих пеших – капитан Колум Навиген получил высочайшее позволение на посещение отца.
Он входит, огромный и шумный, его шляпа, брошенная на кухонный стол, занимает столешницу целиком. Он не ввел в дом ни единого человека из свиты.
– Привет, сестра, – небрежно кивает он девушке, стоящей в дверях библиотеки, поднимается по лестнице на второй этаж и кричит на ходу громовым голосом: – Отец! Отец, я женюсь!
Петеан выбегает на площадку и падает в объятия сына – как чижик в когти ястреба.
– Колум, Колум…
Капитан Навиген быстро говорит:
– Она какая-то племянница короля, миленькая, но совершеннейшая шельма… Я подмигнул ей пару раз, все остальное ее работа… Вокруг меня во дворце целая собачья свадьба, даже с тебя позволили снять завесу на пару часов. Отец, вы что, с ума сошли, девочка открыто живет в твоем доме и ухаживает за малышами… Я со своей принцессой оттяну внимание на себя, но это дня два-три, не больше. Где он?
– Я не знаю… – чуть не плачет Петеан.
– Сестренка, – кричит капитан Колум девушке, – распорядись, чтобы моей команде подхалимы дали выпить и закусить! Отличить просто – подхалимы те, которые в каретах. Жратва у них с собой.
Девушка спускается по лестнице, хмурясь и улыбаясь одновременно. Она больше не хромает – Петеан научил ее обращаться со станком, и она сама выточила себе толстую деревянную подошву – и приклеила ее к башмаку.
– Ничего, – бормочет она, – детей обиходить, ботинок починить, команду накормить. Проблемы решать по мере поступления. Я вам не кукла с ресницами…
К каретам она пробивается с решительностью, которая еще два дня назад поразила бы ее саму. Придворные недовольны тем, что приготовленные для семейного ужина яства раздаются толпе, но мало что могут противопоставить словам «Капитан распорядился, и не вам менять его распоряжения». Смуглый красавчик в расшитом кружевами камзоле, попытавшийся приобнять девушку, отскакивает и невольно морщится. Она ухмыляется, вспомнив, что у тяжелой обуви есть свои достоинства.
Мостовая возле дома и небольшой кусок набережной превращаются в пиршественный зал.
С каретных крыш под присмотром девушки снимают призывно булькающие бочонки и корзины с бутылками.
Через несколько минут, заполненных суетой и шумом, она стоит на ограждении высокой цветущей клумбы и внимательно оглядывает мужчин, группками сидящих – кто на ограждении набережной, кто прямо на мостовой, кто на корточках, кто на подстеленных камзолах – вокруг корзин с едой и выпивкой. Похоже, порядок.
Чьи-то руки ласково берут ее за талию и ставят на мостовую. Девушка сердито оборачивается и невольно хохочет.
Рядом с ней – парнишка лет пятнадцати; вытянувшийся во взрослый рост, но пока узкоплечий и хрупкий. На подбородке у него клочками пробивается что-то, что язык не поворачивается назвать бородой, на голове – не менее клочковатая прическа.
– Ты так рада меня видеть? – ломким юношеским баском спрашивает юноша.
– Ой, не могу… какой… димабилан, – смеется девушка.
– Кто? – Он немного сбит с толку.
По лицу девушки проплывает тень.
– Не знаю. Но смешно.
– Я рад, что тебе со мной весело. Слушай, милочка, выходи за меня замуж?
– У меня вчера родилась двоюродная сестра, – весело говорит девушка, – наверняка ты ей понравишься, если немножко повзрослеешь!
– Да нет, – говорит он, и лицо его вдруг перестает быть смешным. Наверное, из-за выражения глаз – словно изголодавшихся. – Я не шучу.
Несколько секунд они молча смотрят друг на друга.
– Извини, мальчик, – говорит девушка, – но я обещала другому.
– Кому?
– Я… не помню, – говорит она, – но это не важно. Важно, что я – его. Ты очень славный, прости.
– Ты от меня никуда не денешься, – с лисьей ухмылкой говорит юноша.
Девушка улыбается спокойной взрослой улыбкой и по-товарищески хлопает его по плечу.
– Все правильно делаешь, приятель. На кого другого – глядишь, и подействует.
Юноша смотрит на дом Петеана, машет рукой выходящему из дверей Колуму Навигену, ухмыляется снова и исчезает в толпе.
5. Работа
– Держи меня за руку, пожалуйста.
Качаю головой. Какое держи, когда пролежни обмыть надо.
Его голос едва слышен. Но мне ли привыкать.
– Не сейчас. Когда я буду умирать. Мне очень надо.
Я осторожно поворачиваю его на бок. Простыни в пятнах. Черная гангренозная жижа.
– Только не уходи, пока точно не умру. Я боюсь один. Я видеть тогда не стану, ты держи и говори. Я слышать тогда не стану, ты держи.
Он умный, ученый человек, Ринат Амиров. Куда образованней меня. Но сейчас он говорит не чище, чем испуганный лимитчик. Русский язык сползает с него, как мясо с костей. Тридцать лет назад он женился на москвичке. Двенадцать лет назад жена ушла. Он не женился снова.
Его некому забрать.
Я унесу грязное и приду назад. Успокаивающе глажу Рината по ногам, укрытым простынкой.
– Только вернись скорей, Алексеевна!
Всяк в коридоре шарахается в сторону. Простыни из-под Рината пахнут смертью.
Сестра-хозяйка отпирает передо мной дверь хозблока.
– Засовывай сразу в машинку, я запущу.
Она смотрит от двери.
– Алексеевна, сегодня ж не твоя смена?
Я молчу.
Она качает головой.
Я мою руки над облупленной ванной.
Кому объяснишь, что тот, над кем я полгода просидела – сначала в двести тридцатой, потом в одиночной палате – да, в той, где сейчас ждет Ринат, – что человек, памятник которому занесен снегом на Клещихе – до второй развилки прямо, потом направо почти до опушки, – так вот, он обещал вернуться. Он вернется здесь же, где умер.
Я узнаю его.
Когда я задумываюсь, то понимаю: я старуха, ополоумевшая от горя. Да только почему бы нет? Лучше верить в чудеса, чем кататься старыми костями по полу и выть или смотреть часами в окно, как там происходит чужая жизнь. Мое сумасшествие дает мне силы и к тому же полезно людям. В любом случае много думать об этом мне не стоит. Не дай бог, оно пройдет.
Пловцов, заведующий отделением, когда я вернулась в больницу, не стал смотреть на меня с вопросом, не стал задумчиво шептаться с другими за моей спиной. Он велел, чтобы меня оформили санитаркой по уходу. Пусть их шепчутся. Бабам не пошептаться – как мужикам не похвастаться. Пусть их.
Ринат спит.
Умаялся. Все ж таки полстакана водички сладкой выпил. Помылся. С полчаса еще поспит.
– Ох, мамань, как же ты вовремя, – вздыхает Кирилл, когда я заглядываю в тридцатую, – я уж запарился звать. И как нарочно, парней никого.
Ну да. Ходячие вечно в курилке. Сестру позвать – а она им что скажет: сами подложите.
А они ж и сами не здоровые. Тяжело им, большой Кирилл. А мне разве тяжело? Своя-то ноша не тянет. А как не своя, когда мамой называет?
Буфетчица Ниночка высовывается из раздаточного окошка.
– Алексеевна, поди позавтракай! Обед скоро, а я тебе все берегу, не мою тарелку.
Надо и то, поесть, пока Ринат уснул. Я снова мою руки. На умывальнике стоит полупустой тюбик крема для рук. Пусть стоит, девчонкам больше останется. Моим ли рукам мыла бояться?
Вот и ем я геркулесовую кашу и бутерброд с сыром, а Ниночка мне все вздыхает да пересказывает, как у ней вечером Валерка опять бухой с базы вернулся и как меньшой снова болеет, в сад не ходит, и хорошо, с одной-то стороны, что Валерке сегодня не в смену, да вот какая из похмельного нянька…
Знать бы ей, дурышке, какая она счастливая. Какой ни на есть Валерка, а свой, тоже бьется как может; и девочка ее в третий класс пошла. Ведь как вспомню свою квартиру, двухкомнатную, гулкую и страшную – деток если Бог не дал, да милого отнял, на кого жаловаться? Вот я и молчу, да на Ниночку смотрю, и она вдруг осекается.
– Да, правда, все ж Ленуся со школы вернется, приглядит за обоими…
В коридоре останавливаюсь и медленно оглядываюсь.
Он здесь.
В этом здании.
На этом этаже.
Из одиночки выходит дежурная сестра с пустым шприцем.
– Амиров-то все тебя зовет, Алексеевна, – говорит она, проходя к процедурному.
Я иду сквозь твердый холодный воздух. Огромный свет льется в высокое окно в конце коридора.
Где Он?
В операционной, за поворотом. Я знаю это так же точно, как знала долгие годы ночью – что это он, а не кто-то другой дышит рядом со мной.
Я захожу в одиночку.
Ринат смотрит на меня удивительно ясными глазами, словно Марина и не вкатила ему полную ампулу из шкафчика, содержимое которого пересчитывают трижды в сутки.
– Алексеевна, скорей принеси какую-нибудь книжку, – тихо, но твердо говорит он.
Он тяжело вздыхает, видя мое изумление.
– Ты сама не говори. Ты мне книжку почитай. А я тебя за руку буду держать.
Я чувствую, что можно было бы и быстрее соображать – но Он же здесь, рядом, и что он делает в операционной? Плановые на сегодня давно окончены, стало быть, его оперируют спешно? Так. Ринату нужен голос. Ринату нужна книжка. Книжка точно есть у Кирилла.
Пока я торопливо иду к двести тридцатой, присутствие того, чью могилу я не навещала с конца ноября, слышно как звон в ушах; как тонкий звук, издаваемый стареньким телевизором на три этажа окрест. Он здесь. Он вернулся.
Кирилл охотно кивает, когда я показываю пальцем на книжки. Немного удивляется, но протягивает верхнюю, заботливо обернутую в пеструю рекламную газетку. Ходячие ребята смотрят на меня удивленно. Ничего.
Тяжелый, тревожный взгляд Рината прикован к двери. Он боится, что я не успею. Ничего, я уже здесь.
Книжку обопрем на тумбочку – глаза мои на старости лет уже стали дальнозорки, – листать буду левой рукой. Правой я беру холодную ладонь Рината. Он облегченно вздыхает и закрывает глаза.
– Читай, апа… Все равно про что, только читай…
«Обратно в землянку Синцов вернулся только через час», – читаю я. Как странно снова слышать свой голос. Он глуховатый, словно запылившийся.
«Потом понемногу стала подтягиваться в метели рота Чугунова. Люди сильно замерзли, и надо было вместе с Чугуновым поскорей разместить их, чтобы отогрелись. Левашов, который пришел вместе с Чугуновым, доложил самое необходимое на ходу, в окопе, и пригласил пройти в землянку…»[1]
Все это одновременно.
Голос старой женщины в маленькой тихой комнате.
Медленное исчезновение внешних ощущений, покой, опускающийся на исхудалого пятидесятилетнего башкира.
Тревога, то вспыхивающая, то притухающая – в мыслях того, кто вернулся, потому что обещал.
Для меня это все имеет одинаковую силу.
Ринат теперь не увидит меня, даже если захочет. Но он не хочет. Голос, доносящийся из огромной дали, качает его на старой отцовской лодке, что плывет по Белой, а мама держит его за руку. Нет, не мама. Светочка. Нет, не Светочка. Она же в Москве. Витя. Он приехал. Или все-таки мама?.. Хорошо, что она здесь. Она проследит, чтобы все было в порядке. Можно не беспокоиться. Можно поспать.
«Синцов не ответил: услышал близкую очередь из немецкого пулемета и вскочил. Но продолжения не было. Просто кто-то из своих пробовал немецкий пулемет.
– У вас личное оружие есть? – спросил он у Гурского.
– Есть какая-то пукалка дамского образца, выбрал по принципу наименьшего веса. А что?
– Еще не исключена возможность, что немцы контратакуют…»
Что он делает в операционной?.. Почему не по плану? Внеплановая операция ничего хорошего не означает, это либо запущенный вконец случай, либо резкое ухудшение; а ни с тем ни с другим долгого не обещают.
– Ох, – сказала Марина и вынула руку Рината из моей, привычно прощупывая пульс, – а я удивляюсь – кто это говорит в одиночке?
Она несколько секунд молчит.
– Возвращай книжку, Алексеевна.
Да… Действительно.
С книгой, крепко сжатой в левой руке, я выхожу в коридор и иду к широкой двери операционной. Слышны голоса – бодрые, скорее даже довольные. Саня с Максимом выкатывают каталку.
Я провожаю взглядом белое лицо с трубкой, выходящей из носа.
Не он.
Неужели оперировали двоих?
Я провожаю каталку взглядом и вдруг понимаю, что на меня смотрят.
Он стоит передо мной, медленно снимая зеленый колпак и марлевую маску. Хирургический халат самого большого размера ему мал и тянет под мышками. Он сед, как и я. У него короткая округлая борода. На носу у него блестят золотые очки.
– Богдан Петрович! – кричит Марина от поста. – В какую палату записывать?
– В двести восьмую, – говорит он, не отрывая от меня взгляда.
– Богдан Петрович? – Я медленно шевелю губами, как будто говорю вовсе и не я, а кто-то во мне – за мной, – кто вовсе и не вдовая пенсионерка Горелова, кто-то… Другой. – Богдан, значит?
– Нашла, – говорит он.
– Нашла и вспомнила.
– Значит, пойдем?
– А что будет… здесь?
Он странно дергает ртом – не то жует губами, не то пытается ухмыльнуться.
– А то будет, что именно сегодня врач Пловцов понял, как проводить именно эту, дотоле не удававшуюся операцию… А еще прямо сейчас в Домодедово садится самолет из Певека, а в нем сидит Виктор Амиров. Старший сын. Вчера он получил письмо от отцовой соседки.
– И что?
– А то, что он будет здесь через три часа. Маринка ему все расскажет. После похорон он заберет Алексеевну на Север, и его дети будут звать ее бабушкой… Еще четыре года.
– А потом?
– Потом она поскользнется, сломает бедро и быстро умрет от пневмонии. Дома. Среди семьи.
Я киваю, соглашаясь.
– Иначе ты бы осталась. – Он не спрашивает.
Я молча смотрю на него.
– Я люблю тебя, – говорит пожилой толстый хирург маленькой сгорбленной санитарке.
– Я тоже люблю тебя, Бран, – отвечает она.
Сестра, стоящая в дверях операционной, судорожно вдыхает и берется обеими руками за грудной карман халата.
6. Энергия
Два пятнистых тюленя вспарывают пронизанную светом воду. То один, то другой вырывается вперед, то уходя в глубину, то с плеском и брызгами вылетая сквозь зеркальную границу в воздух. Совсем рядом с ними вода ревет и темнеет, бьется о громады быков Моста. Но тюлени не приближаются к Мосту, двигаясь вдоль него к известной только им цели. Большой тюлень толкает самку носом, затем одним гибким движением отплывает подальше. Сперва она для виду бросается за ним, но вдруг переворачивается и кидается наутек.
Под водой хорошо видно, как навстречу им из глубины поднимается каменный гребень, риф, протяженный от одного из быков Моста в глубину бухты. Только в одном месте верх каменного гребня прорезает зеркало поверхности, сминает его вокруг себя в мелкую рябь.
Большой тюлень, заранее разогнавшись, рассчитанным движением высоко выпрыгивает из воды и плюхается животом на маленький гранитный островок с плоской вершиной. Самка высовывает голову из воды и оглядывается. Островок поднимается из воды отвесно, залезть на него не залезешь. Она коротко гневно кричит.
Большой тюлень перекатывается с живота на бок и кричит в ответ.
Тюлениха прямо в воде превращается в женщину, которая легко подтягивается на руках и забирается на камень.
Ее муж лежит на плоском, вылизанном водой камне на спине, широко раскинув руки.
– Действительно, уединенное местечко, – смеется женщина, ложась рядом с ним.
Полнеба над ними закрывает темная изнанка Моста. Между черными глыбами быков вдали просвечивает густо-синее небо.
– Смотри, с той стороны словно вечер, – говорит женщина.
– Там вечер и есть, – отвечает мужчина, на мгновение приподняв голову, – мы же как раз за центральным курсом.
Она подпирает руку локтем и всем видом выражает готовность слушать.
– Ой, – смеется он, – ты же и этого не знаешь… Центральные ворота Моста ведут не в наш океан. А в океан-напротив.
– А назад?
– Заходишь в бухту-напротив через крайние ворота, разворачиваешься, проходишь через центральные ворота в океан-здесь, разворачиваешься, проходишь через крайние ворота и попадаешь снова сюда.
Женщина задумывается на несколько секунд.
– А если входить в бухту сквозь центральные ворота?
– Попадешь невесть куда. Об этом к Колуму. Он у нас столько америк открыл, да еще и карты привез и лоции проходов написал… Но в основном через Мост торгуют две стороны. Та – и эта.
Она восхищенно качает головой.
– А он старый, Мост?
Он пожимает плечами.
– Кто знает? Только за последние полторы тысячи лет город дважды сжигали дотла. Причем в предпоследний раз, насколько я понимаю, посредством ядерного оружия. До того, по некоторым источникам, Мост был прозрачным. Как хрусталь.
– Он и сейчас красивый, – задумчиво говорит женщина и, следуя неведомой мужчинам логике, тут же спрашивает: – А почему ты построил мне такой дурацкий облик? Мало хромой ноги, но эти косы…
– Поверь, любимая, – лениво отвечает мужчина, – это совершенно не важно.
– Женское любопытство и следует утолять только по совершенно неважным вопросам.
– Действительно. Ну… видишь ли, я видел тебя брюнеткой с бильярдным кием, рыжей с автоматом и седой в белом халате. Хотелось посмотреть, какова ты будешь блондинкой.
Она смеется, и в смехе ее чувствуется полное доверие.
– Действительно. А с хромотой я почти справилась.
– Человек, воплощаемый не сразу, всегда обретает неисправимый физический недостаток. Такие вещи лучше продумать заранее, чтобы, ну например, ты не получилась одноглазой. А остальное… Ну какая мне разница, как ты выглядишь, если в любой момент это можно переиграть? Лишь бы тебе самой было комфортно.
Она долго лежит молча и смотрит, как чайки ловят рыбу, оглушенную ударами волн о быки Моста.
– Что же ты пытался выяснить, делая со мной… то, что ты делал?
– Ничего я не делал, – лениво говорит он – она слышит, как рокочет его голос в груди, прежде чем выйти изо рта словами, – ты сама шла к тому, что нас здесь ждет; оно тебе и показывалось.
Она вдруг чувствует, как ему стало холодно.
– Отец Королей – это именно я. И я не доживу до коронации.
Он прижимает женщину к себе.
– Пока ты не пришла, я был бессмертен. Нельзя умереть, не исполнив судьбы. Знаешь, сколько раз я прыгал в воду с Моста?..
– А теперь? – тихо спрашивает она.
– Зачав с тобой ребенка, я исполню судьбу. И стану смертен, как всякий. Даже более. Насколько я не доживу до коронации? Минуту? Или умру, даже не дождавшись рождения ребенка?.. Короче, я искал женщину, которая сможет стать матерью Королей.
– Долго искал? – с трудом улыбается женщина.
– Сорок шесть лет.
Он садится, скрестив ноги по-турецки, и смотрит на жену. Мальчишеская ухмылка высвечивается на его лице, как он ни пытается остаться серьезным.
– А ты думала, история – это как ты меня искала? Ты начала искать меня, когда я окончил искать тебя. И, найдя меня, ты попала вместе со мной в начало совсем другой истории. Это просто жизнь. Тут ничего не начинается с нуля и не заканчивается окончательно.
Впереди у нас огромное приключение, из которого нам обоим не выйти живыми, – он тихо смеется, – но сейчас мы вне историй. Маленький перерыв. Немного времени друг для друга.
И пусть будущее подождет.