Южный Город встретил меня полями лаванды у аэропорта. Фиолетовые ряды уходили к горизонту, прямо к яркому южному солнцу. Тонкий запах пьянил и кружил голову. Я немного опешил, подтянул чемодан и сел на лавку. Достал сигарету и размял ее. Курить при таком лавандовом запахе не хотелось. Я смотрел на лаванду и не мог понять, как это вообще возможно.
– Молодой человек, купите лаванду.
Я сначала не понял, кто это говорит, но потом оглянулся и заметил сгорбленную старуху с палкой. В ее руках были сухие пучки лаванды. Один она протягивала мне.
– Всего сто рублей, – сказала старуха.
Я осмотрел поля лаванды, почесал затылок и, немного подумав, ответил:
– Зачем мне покупать лаванду, если я могу нагнуться и нарвать ее совершенно бесплатно.
– Ты что, думаешь, самый умный, так все говорят, – ответила старуха, ни мало ни смутившись, – это равнинная лаванда, а у меня горная.
– И в чем отличие?
– Горная лаванда дарит радость и смех, помогает в печали и горести, радует душу, веселит и вдохновляет, мужчинам укрепляет силу, а женщин влечет к любви.
– Зато равнинная отгоняет моль, – ответил я.
– Ну и что, – задумчиво произнесла старуха, потом вздохнула и прошептала: – Купите лаванду?
– Куплю.
В Южном Городе тяжело снять квартиру, к тому же я хотел дом или полдома. Сидя в Москве, я подолгу рассматривал фотографии домов, но либо они были на горе, либо уходили в считанные часы. К тому же, мой друг Платон, коренной житель Южного Города, писал мне в ватсапе, что Южный Город – это рассадник мошенников. Не успеешь поднять глаза, как тебя разуют, разденут и пустят по миру. Поэтому, когда прекрасный вариант в центре Южного Города вдруг всплыл на «Авито», я тут же по прилету позвонил.
Трубку долго не поднимали, потом вдруг заиграл «Владимирский централ» и какой-то хриплый голос с характерным акцентом, даже не дослушав, что я хочу спросить, произнес: «Слушай, приезжай, сам все увидишь». Я не хотел ехать, голос с акцентом меня пугал, но по фотографиям двухуровневый дом был так хорош и респектабелен, что я сдался и поехал.
Ровно в 17:00 (время встречи) я был на месте. Никого не было. Я выждал десять минут и позвонил, трубку не брали, рядом со мной проехала «шестерка» с группой кавказцев и две ментовские машины. Одна из ментовских машин остановилась около меня и простояла пятнадцать минут. Стало смеркаться. Я решил пойти домой, но только я отошел на пятьдесят метров от места встречи, как мне позвонили, будто все это время зорко следили за мной.
В этот раз ангельским голоском говорила женщина-агент, и я не мог ей отказать. Я дождался агента и пошел смотреть жилье, хотя уже стемнело.
Да, это было шикарное жилье. Два этажа, камин, автономное отопление, дубовая лестница, бильярд, сауна, бассейн! Разве я мог отказаться от подписания договора?
Женщина привела меня в офис. Странное пугающее здание на отшибе южного города. В офисе сидели юристы, похожие на уголовников. Дом они сдавали по доверенности, доверенность была на аддис-абебском языке, паспорт владельца на хинди, свидетельство о владении португальское.
Но сауна! Но камин! Но бассейн. Я подписал, а чего не подписать, если кинут, то на месяц, а тут сауна, бассейн, камин!
Потом мы шли с агентом по Южному Городу, она была рада и взволнована, читала мне стихи аддис-абебского поэта, а я был мил и нежен с ней.
В Южном Городе есть свой Арбат. В любом Южном Городе есть свой Арбат. Он пешеходный. 18:30. Все кафе, рестораны и таверны забиты чиновниками, студентами, отдыхающими и праздными бездельниками. Они пьют красное десертное вино, едят жареную ставриду, алуштинский инжир и ялтинские персики. Кое-кто рассматривает картины художников, кое-кто сидит на скамейках и курит. Звонят колокола ближайшего храма. И вдруг по пешеходному Арбату на приличной скорости несется грузовая «газель». За рулем кавказец, в кузове рабочие в оранжевых спецовках. Из динамиков, заглушая звон колоколов, несется: «Девочка моя, как я тебя люблю. Девочка моя, вернись ко мне».
Я сижу и пью кофе с молоком на улице Горького или Гоголя (я еще плохо разбираюсь в улицах Южного Города) возле музыкальной школы и слушаю, как ребенок играет Шопена. В темноте (точнее, под светом фонарей) Шопен звучит слишком бравурно для ночного города, но мальчик (надеюсь, что это мальчик, даже не знаю почему) очень старается. Напротив, через дорогу, драматический театр в виде корабля. Наверное, в таком театре на сцене бушует море и плывет корабль с алыми парусами. Специальные установки нагнетают воздух, паруса раздуваются, корабль на невидимых колесах скользит по сцене. На корме стоит Ди Каприо, заламывает руки и кричит: «Где же моя Ассоль?». Хотя странно представить Ди Каприо на сцене городка. Хотя почему бы и нет. С Ди Каприо благодаря столичным зажиточным спонсорам подписан внушительный контракт, и вот он уже в роли Грея заламывает руки на корме бутафорского корабля и требует немедленной встречи с Ассоль, но Ассоли почему-то нет. Ее ворчливая мать-старуха с утра сходила на центральный рынок и купила десять килограммов синеньких, и теперь Ассоль в огромных медных тазах весь день варит овощное рагу и закатывает на зиму в пол-литровые банки. Какой тут Ди Каприо.
Перед зданием администрации города подростки играют в волейбол. Никто их не трогает, никто не гоняет. Подростки со всей дури лупят по мячу, и кожаное чудовище взлетает выше второго этажа. Я представил, что на Красной площади в Москве собрались хипстеры. Вместо поглощения кофе глубокой прожарки с обезжиренным соевым молоком они, подогнув узкие брюки, гоняют футбольный мяч. Тут же едут наряды милиции, суровый ОМОН, стуча дубинками о пластиковые щиты, все плотнее сжимает кольцо вокруг хипстеров. Хипстеры волнуются, но пинают мяч. ОМОН сжимает кольцо, вдруг мяч полетит в Спасскую башню, где сидит Верховный главнокомандующий, склонившись над картой мира. Если мяч попадет в Верховного главнокомандующего, в стране начнется голод и мор.
В Южном Городе никто не боится волейбольного мяча, подростки просто играют, а ленивые охранники не обращают на них никакого внимания.
Я не очень правильный человек. В Южном Городе я первым делом иду на рынок. Я люблю фиолетовый зернистый инжир, медовые податливые персики, продолговатый бордовый кизил, морщинистые грецкие орехи, мягкий говор беззубых торговок, шоканье и тюканье. Сегодня я встал в семь утра и думал по холодку сходить на рынок. Я шел по пешеходным улочками, потом пересек проспект и оказался на широкой площади около огромных зеленых закрытых ворот. Сквозь решетку были видны пустые прилавки, тишина и забвение, независимые ленивые кошки и лохматые собаки. «Ну вот, – подумал я, – они закрыли рынок». Кто они, я не знал. Они представлялись мне властными, могущественными и всесильными, как греческие олимпийские боги. Пошел тогда в табачный ларек рядом с рынком (сигареты все равно надо где-то купить). Покупаю в ларьке сигареты. Прошу армянина:
– «Донской табак», пожалуйста. (Стоит 90 рублей.)
– Слушай, сам возьми, – и тыкает в самый нижний ряд.
Сажусь на корточки. На корточках мне тяжело, я толстый, обрюзгший, старый. «Донского табака» не нахожу. Говорю:
– Хорошо, тогда «Галуас».
Стоят 162 рубля. Армянин добреет. Сам подходит к полке и находит «Галуас». Дает их мне почти любовно.
Платон небольшого роста, с красной обветренный кожей, бреется он нечасто, вид имеет говорливый, когда произносит слова, то весь дергается, активно жестикулируя руками.
– Я, – говорит Платон, – самое позднее купался 28 февраля.
– Выпишми небось, – мне интересно, я немного наклоняюсь в его сторону.
– Нет, абсолютно трезвые. Пошли в феврале на городской пляж, а там вход четыре гривны.
– Зимой?
Я не верю, кто же купается зимой, но Платон так весело все это рассказывает, что я невольно начинаю ему верить.
– Да, зимой, представляешь, зимой вход четыре гривны. И вот не знаю, что на нас нашло. Наскребли, говорим – нате жрите, и пошли на городской пляж. Сели на камни, сидим, сидим на солнышке, и вот друган говорит: «А чего мы просто так сидим раз уж пришли», – разделся и нырнул.
– Сколько там было? – мне смешно.
– Да хер его знает, четырнадцать.
– Ого!
Меня аж передернуло. Я сам вырос на холодном Тихом океане и не понаслышке знаю, что такое температура воды четырнадцать градусов. На Камчатке в такую воду не лезут.
– Ну вот, друган разделся, и я за ним. А там от холода скрючило, и мы только помахали руками и назад, даже не плавали.
– Ха-ха.
– Ха-ха. Хорошо, что солнце было, на камнях согрелись и в пивную. Ерша жахнули и будто так и надо.
Платон раньше ходил в моря. Так и говорит: «Я раньше ходил в моря».
– В морях хорошо, – говорит, – Таиланд, Сингапур, мулатки, макаки, рыба фугу.
Я осматриваю тщедушного Платона с ног до головы и спрашиваю:
– Почему ходить-то перестал?
– Вот, – отвечает, – в шторм попал, девятибалльный.
– И что, испугался? – перебиваю.
– Нет, не испугался, на рифы бросило и распороло метра два, а я как раз механик и мне латать, бороться за устойчивость.
– Так залатал и все.
– Ага, я пока латал, похудел с девяносто до шестидесяти двух. Семь часов латал и похудел. Домой приплыли, жена смотрит на меня и ревет. Проснется среди ночи, гладит по вискам седым своими тонкими женскими пальчиками и ревет. Я спрашиваю: «Чего ревешь», а она: «Дай, Платоша, честное слово, что больше не пойдешь, я не хочу одна сына воспитывать».
– Дал?
– Ну дал, конечно, хотя жалею, хорошо зарабатывал. Хотя потом еще раз сходил, но больше не ходил.
– А ты, Платоша, как матросом-то стал?
– Да у нас все студенты матросы. Я после второго курса ушел. У нас если ушел на полгода, то не отчисляют, а продляют. А тут как раз майдан, и нам капитан сказал, что возвращаться некуда, и мы плавали еще полгода. Так меня и отчислили. Вот я и возил цемент девять лет, пока в шторм не попал
Как ты там, мой далекий подмосковный конаковский друг? Спокоен ли ты, весел ли ты? Все так же на твоей даче вся земля усыпана яблоками, все так же ты гонишь из них самогон и пишешь грустные стихи, топишь печку, спишь с котом в обнимку и ждешь первого снега?
Там у тебя рядом широкая русская река Волга, когда она замерзает зимой, ты можешь взять санки или лыжи, или коньки, надеть лыжный шерстяной костюм и вместе с доброй старой собакой выйти на тонкий лед в хрустящий январский морозец.
Я так и вижу, как ты идешь, высокий, стройный, румяный, как на тебя оглядываются девушки, как они любят тебя на теплой русской печке, бережно обняв тебя и перебирая кудри на твоей голове. Как ты говоришь на ушко простые любовные русские слова, и от этого мне делается так хорошо за тебя и весело, будто это я сам вышел на мороз, взял в ладонь охапку холодного ледяного снега и растер им лицо.
А у нас в провинции у моря снега не бывает. Я сижу на скамейке в парке, вся земля усыпана каштанами, я курю «Галуас» и читаю газету «Знамя южного города». Мне грустно без тебя, но это светлая грусть, светлая и грустная.
Завтра вместо снега будет дождь. Он будет идти еще два месяца. Это такой обычный южный снег. Я возьму зонт, пойду на работу, буду сидеть у компьютера и постоянно думать о тебе.
Да что же это такое! Прикормил серого южного кота Басю. Свой остался в Москве, вот и прикормил. Утром сосиска во дворе и вечером сосиска во дворе. Теперь сижу у компьютера в закрытом на замок доме и все кажется, что кто-то заходит в комнату, как серое привидение. Вот краем глаза ловлю, что кто-то заходит и все. Так обычно делает мой рыжий московский кот Феник. Незаметно проникает в комнату и трется о ноги.
Еду на троллейбусе в пригород (говорят, там зимой много голодных котов). После перевала начинается лес, который уходит в горы. Спрашиваю соседа:
– Грибы-то тут есть?
Мужик смотрит на меня удивленно и говорит:
– Вы москвич? Типично московский вопрос.
Доехал на троллейбусе почти до набережной. Надо только немного спуститься. Иду вдоль ларьков и ресторанов, гляжу – сидит мой рыжий кот Феник.
– Ты здесь откуда? – спрашиваю, – я же тебя пока в Москве оставил, у тебя прививок нет.
– Мяу, – отвечает мой рыжий кот.
– Я же обещал за тобой вернуться в ноябре и привезти.
– Мяу, – отвечает мой рыжий кот.
– Ты что, сам добрался, пешком?
– Мяу, – отвечает мой рыжий кот.
– Тебя хоть тут кормят? Хочешь полчебурека?
Рыжий кот ничего не ответил и гордо ушел.
– Доброе утро, – говорю я кофейщику.
Юный кофейщик с бритыми висками и модным хвостиком на макушке о чем-то говорит с пожилой женщиной-уборщицей.
– В каждое время года должна быть своя погода, – говорит она и со всего размаха бьет веником по розовой плитке, с тоской оглядывая пирамидальные тополя, кипарисы и дубы, зеленые еще 21 октября.
Юный кофейщик Южного Города непонимающе кивает.
– Вот я, Адам (уборщица делает ударение на первый слог, получается польское Адам), и в Сибири была, и в Иркутске была, морозы пережила в сорок градусов, а ты, Адам, снег-то видел?
Адам кивает, типа, видел, видел.
– Ничего ты, Адам, не видел, – подытоживает уборщица.
– Доброе утро, – повторяю я.
Мне кажется, что, увлекшись разговором о снеге, южные жители южного города просто забыли обо мне. Адам вздрагивает, заметив меня.
– Добрый вечер, ой, добрый день, ой, доброе утро, – вспыхивает Адам.
Потом поднимает голову и осматривает меня. Почему-то все с первого взгляда видят, что я приезжий.
– Мне американо с холодным молоком, – улыбаюсь.
Адам начинает колдовать около кофемашины.
Отсюда, из далекого Южного Города, все происходящее в столицах видится суетным, ненужным, странным, но милым. Вчера вечером наблюдал татарского музыканта, играющего на домбре (или что-то в этом роде). У него не хватало пальцев на руке. Вокруг, нежась в осеннем тепле вечернего Южного Города, стояли последние туристы и местные жители. Музыкант играл что-то фольклорное, и от этого мне казалось, что он играл здесь всегда. И десять лет назад, и сто лет назад, и даже при греках. Сидел в центре агоры, пиликал, приплясывал, а голые греки в белых накидках слезливо вздыхали и спрашивали, почему он не посылает свои стихи в столицу Эсхилу. Музыкант прекращал играть, закуривал (наверняка в древности тоже что-нибудь курили, нельзя писать музыку и стихи и не курить), обводил древних греков печальным взглядом и отвечал, что этому графоману Эсхилу он не отправит даже туалетную бумагу. Древние греки понимающе кивали седыми головами, бросали древнегреческие монеты с изображением Одиссея и Гефеста и медленно шли к своим женам, которые уже приготовили им черноморскую ставриду и барабульку.
Я вспомнил столицу и понял, что по приезде в Южный Город что-то неуловимо изменилось во мне. Мне почему-то стало мучительно жаль всех москвичей, мне стало казаться, что в Москву попадают случайно, возможно, даже насильно, что большинство попавших с удовольствием уедут к морю или в деревни, или в Сибирь, но просто не имеют для этого возможности или сил, или смелости.
Я вдруг представил, что каждое утро мэр Москвы усталый и измученный приходит в свой кабинет и не может понять, что он здесь делает. Мэра уже с утра раздражают москвичи, раздражает погода, ему не хочется руководить, его тянет на дачу в осенний подмосковный лес, на теплую печку, к коту, расстегаям и парному молоку. «Бедный, бедный, мэр», – думал я и никак не мог понять, что же изменилось у меня в душе.
Рассвет в южном городе прекрасен и скоротечен. Я вышел на крыльцо, покурил, покормил кота Басю, который стремительно метнулся к моим ногам, стоило открыть входную дверь. Надо ему купить кошачьего корма, а то он за неделю съел весь запас моих сосисок.
Оделся, пошел по улице Пушкина в кафе купить круассан и выпить кофе. В 07:20 она обычно пустынна, но тут я услышал, что кто-то меня зовет. Дорогу перегородил огромный бритый мужичара.
– А ну иди сюда, – грозно сказал он.
Я оглядел себя с головы до ног. Нащупал в кармане тысячу рублей. К мужичаре идти не хотелось. Как даст по голове кулаком величиной с арбуз, и моя работа будет заказывать мне венок. Но я подошел. Мужичара засопел и вынул из-за пазухи котенка:
– Котенка хочешь?
Я осмотрел улицу Пушкина, по которой в разные стороны шныряли десятки, если не сотни, кошек и котов. Взглянул на мужичару и покачал головой.
– Не хочешь? Жаль.
Мужичара задумался и произнес:
– Тогда давай сигарету.
Дал ему сигарету. Он расплылся.
– Жаль, – говорит, – хороший котенок, смелый, у нас еще пять штук. Бери.
– Нет, – отвечаю, – спасибо, мне на работу.
– Меня Вадик зовут, я тут живу, если котята нужны, заходи.
Попрощался с Вадиком и пошел на работу.
В подвале, куда я захожу после работы выпить стаканчик, стены расписаны греческими мозаиками. Греки собирают виноград, греки поют песни, танцуют. Говорят, раньше были и фривольные эротические работы, но власти предержащие после ряда эксцессов их убрали. Я в вине не разбираюсь, поэтому полностью доверяю барменам. Подошел к барной стойке и говорю:
– Мне вина хорошего, полусладкого.
– Полусладкое хорошим не бывает, – уже удивительно, задумался.
– Тогда коньяка.
– Неправильный ответ, – бармен как-то весело подпрыгивает.
– Не понял, – ну я честно не понял, с какой стати я должен угадывать, что мне пить.
– Если вы хотели полусладкого, то вам нужен портвейн. Сегодня привезли хороший портвейн.
Бармен подмигивает.
– Хорошо, сто пятьдесят грамм.
– Не сто пятьдесят, а двести.
– У меня нет денег на двести.
– Я налью в долг.
Бармен открывает амбарную книгу и записывает на меня долг.
– Закусывать будете?
– Шоколадку.
– Опять неправильный ответ, – мне опять плохо. Чем ему не угодила шоколадка?
– Сыр? Дорблю? – гадаю как могу.
– Нет, оливки и только с косточкой, только с косточкой.
В Южном Городе я нашел книжный магазин моего детства. Не эти помпезные торговые сети Москвы и Питера, с эстрадой, кофейнями и вечерними выступлениями, а просто книжный. Я вошел в просторное светлое помещение и уловил запах книг. Так пахли страницы Майн Рида, Жюля Верна и Луи Буссенара. Теперешние книги так не пахнут. Они все какие-то белые, штампованные, в целлофане и 18+.
В книжном было пустынно. За столом в центре полок с книгами, стоящими до потолка, сидел седоватый старичок, который представился Игнатием. Под его столом сидели полосатый серый кот с зеленым ошейником и белая грязная собачонка без ошейника. Игнатий расположился у плазменного телевизора и переключал каналы.
Я осмотрел полки и охнул.
– Можно потрогать?
– Трогайте, трогайте.
Игнатий радостно вскочил и подбежал ко мне.
– Что читаете?
– Да все понемногу, поэзия, философия, история, проза.
– О-о-о, – протянул Игнатий.
– Чего, о-о-о?
– Читатель, как же вас мало осталось!
– С чего бы?
– Да сейчас все планшеты и планшеты, игрушки, а у нас книги-с.
Игнатий достал с полки «Переулок…» Пятигорского и протянул мне.
– Понимаете? – улыбнувшись спросил он.
– Да редкая книга.
– А то!
– С зарплаты, с зарплаты, – мне было неудобно, но честно, зарплата только завтра.
Я вышел из книжного. Игнатий разочарованно смотрел мне вослед.
– Слушай, Адам, тебе что, пятнадцать лет!
Молодая красивая девушка в белом полупрозрачном плаще за что-то выговаривала Адаму. Она красива той странной южной красотой, когда девушке идут самые неожиданные для северных городов наряды: кожаные штаны в обтяжку, огромные накладные ресницы и неимоверные розовые ногти. Все эти аксессуары так контрастируют с ее бледной кожей.
Мне очень интересно, что такое совершил Адам, что может сделать только пятнадцатилетний.
Я сижу в кафе Адама и подслушиваю их разговор. Я даже оторвался от Льва Шестова «Достоевский и Ницше», хотя с усилием делаю вид, что мне их разговор неинтересен.
Когда мне было пятнадцать лет, я на все знал ответ, ни в чем не сомневался и понимал, что такое хорошо и что такое плохо. Я мог часами раздавать оплеухи литературным классикам и удивлялся их бездарности. Я мог подтянуться двадцать один раз и выбегал сотку из двенадцати секунд.
Прислушался. Оказывается, Адам снял с моста свадебный замок и зачем-то подарил его Лиде (вот этой самой девушке). Девушка возмущается и не может понять, зачем он это сделал. Ведь он разбил чью-то семью. Адам горестно сопит. Потом берет ладошку Лиды и аккуратно ее целует. Лида на мгновение замирает и добреет. Адам обещает вернуть замок на место.
– Грязно тут у вас и мелко и жарко, – сказала мне женщина в солнцезащитных очках и присела на лавочку.
Вид у нее был московский. Московский вид легко отличить. Человек легко одет и у него нет рюкзака, куда можно положить одежду, если вдруг неожиданно потеплеет или похолодает.
– Нет, нет, – ответил я, защищая Южный Город, – у нас чисто и, в отличие от Москвы, люди убирают сами.
– Что, ни одного таджика?
Я люблю таджиков, но дворниками они в Южном Городе не работают.
– Ни одного, – ответил я.
– Дикари, – ответила женщина. – А театры у вас есть?
Я вспомнил наш драматический театр, похожий на корабль, с памятной доской какому-то режиссеру, и обиделся.
– И театры есть, и кинотеатры, и ботанический сад, и цирк!
– Ага, в цирке небось одни макаки!
«Сама ты макака», – подумал я и вежливо ответил:
– Недавно к нам завезли индийских слонов, нильских крокодилов, дрессированных утконосов и австралийских кенгуру!
– И море у вас далеко, вы неправильный Южный Город!
– Да близко море, мы правильный Южный Город!
– И метро у вас нет, и МЦК! – женщина победоносно удалилась.
Я тяжело вздохнул. Метро и МЦК у нас действительно не было. В Москве каждое утро меня сорок пять минут мяли в метро, здесь я хожу до работы десять минут. Мне захотелось догнать женщину-москвичку и объяснить, что она не права. Даже дернулся, но остановился. Я в южном городе после Москвы всего месяц. Может, чего-то еще не понимаю.
В Южном Городе познакомился с соседкой Надеждой. Мы говорили о погоде и кормили котов. Надежда сказала, что погода у них в Южном Городе обманчива и нельзя доверять теплу, также как и южным женщинам, и загадочно посмотрела на меня.
Потом мы с соседкой стали кормить котов. Зовут котов Бася и Помпей. Нрав их открытый и радостный. Бася и Помпей любят бродить по двору от двери к двери и попрошайничать. Я думал-то, что Бася и Помпей приходят только ко мне, но на самом деле день их расписан по минутам. Котам надо обойти с десяток квартир и домохозяйств, чтобы не пропустить ничего интересного.
Потом Надежда взглянула в темнеющее небо, перевела на меня взгляд и спросила:
– А вы не хотите снять и мою квартиру?
Я задумался. С одной стороны, у меня уже есть арендованная квартира, но соседство с Басей и Помпеем было заманчиво.
– Знаете, – ответил я, – у меня уже есть арендованная квартира.
Надежда притихла. Потом снова внимательно посмотрела на меня и произнесла:
– А может, вы расхочете, у меня прекрасная квартира, виноград растет, и кабачки, и евроремонт.
– Нет, все-таки переезд – тягостное дело.
Надежда вздохнула.
– А может, у вас есть жилец?
«Жилец – какое славное слово, – подумал я, – ведь все мы жильцы или нежильцы кто его знает, все в этом мире загадочно и скоротечно, сегодня жилец, завтра нежилец».
Я улыбнулся и грустно покачал головой.
– Хорошо, все равно заходите, – прошептала Надежда и пошла в свой двор. За ней потрусили коты Помпей и Бася.
Сегодня впервые в Южном Городе мне удалось на центральном рынке показать свою необычайную осведомленность. Мне надоела хамса (такое возможно) и я решил купить питерской вяленой корюшки. Когда я сказал: «Мне пять корюшек», – то очередь насторожилась. Стало заметно, что мой поступок вызвал неподдельный интерес у жителей Южного Города. Одна женщина, уже в годах, с той увядающей красотой, сохраняющей определенную прелесть, убрав прядь со своего лица и взглянув мне в глаза, спросила:
– Ой, а что это за рыба?
Я оглядел ряды хамсы, тюльки, ставриды, пеленгаса, кефали и барабульки и почувствовал себя Миклухо-Маклаем. Я осмотрел женщину и произнес:
– Корюшка бывает дальневосточная и питерская.
Свои слова я сопровождал движением руки, то, тыкая в толстую дальневосточную корюшку, то, указывая в мелкую питерскую. Женщина насторожилась. Я продолжил:
– Толстая дальневосточная корюшка идет косяками в Охотском море у побережья Камчатки, ее ловят сейнерами рыбаки и везут в Авачинскую бухту Петропавловска-Камчатского или в бухту Золотого рога Владивостока, где ее сушат или коптят, а потом отправляют в Центральную Россию и Крым.
Очередь замерла. Я парил, как на сцене, я сверкал.
– А жарить ее можно? – перебила меня женщина.
– Жарят обычно питерскую корюшку, – продолжил я, – питерская корюшка меньше, но зато пахнет огурцами.
– Когда выловят, – осторожно вставила продавщица, понюхав свою корюшку.
– Да, когда выловят, – подтвердил я, – когда идет питерская корюшка, то все жители культурной столицы России выходят к Неве выстраиваются от Адмиралтейства до Университета и сачками ловят корюшку. Их не гоняют ни полиция, ни ОМОН, ни губернатор, не Матвиенко.
– Да, – вздохнула женщина и вся очередь.
Продавщица смотрела на меня влюбленно. Похоже, никто эту дорогую корюшку в южном городе не покупал, а тут такая лекция. Когда продавщица мне набирала корюшку, то ласково коснулась моей ладони своими рыбными пальцами. Типа, приходи еще и рассказывай про скумбрию, форель и палтус.
Никак не могу привыкнуть к отношению жителей Южного Города к расстояниям.
– Извините, – спрашиваю я, – где магазин «Братец Братец»?
В магазине «Братец Братец» мне очень нужны южные кроссовки, знаете, на такой толстой подошве, чтобы можно было носить и зимой, и летом. Если подошва тонкая, то летом жарко, а зимой холодно.
Женщина останавливается, раздумывает, потом машет неопределенно рукой и говорит:
– Видите вон ту красную палатку, чуть влево за ней и во дворы.
Я всматриваюсь вдаль. Слово «видите», по московским меркам, говорит, что красная палатка где-то очень далеко, где-то за линией горизонта, надо поднять глаза к небу, потом чуть опустить к земле и на линии горизонта искать красную палатку. Ищу, всматриваюсь, найти не могу. Спрашиваю другого человека. Другой человек спешит. Он быстро бежит по тротуару, ему некогда мне отвечать, он молча берет меня за руку и ведет по Южному Городу. Оказывается, красная палатка в десяти шагах.
Или, например, вам нужен парк героев. Героев очень много, парков героев тоже много, но вам нужен именно этот парк героев. Вы спрашиваете:
– Где парк героев?
– Каких героев? – отвечающий опешил, он явно не ожидал, что в стране еще остались герои.
Я отвечаю:
– Этих героев.
– А-а-а, этих героев, – тянет прохожий.
После долгих раздумий (слышится присвистывание) вам советуют ехать на троллейбусе, очень далеко, два квартала. Страдаю, на всякий случай ищу на карте. Оказывается, парк героев в пятнадцати минутах ходьбы.
Сижу на работе, смотрю в окно. Южная женщина говорит по мобильному телефону. Через час опять смотрю в окно. Та же южная женщина говорит по телефону. Через час смотрю. Говорит. Кто она? С кем говорит? Муж? Любовник? Сын? Какой тариф мобильной связи? Надо придумать новую службу «Позвони нам».
– Алло, – говорит звонящий.
– Алло, – отвечает телефонист (в эпоху искусственного интеллекта это, наверное, робот).
– Вчера в наш универмаг завезли фейхоа, а денег нет, и сыро вокруг стало, ноябрь, а сыро, а должен быть мороз, и сын пишет, что у них там холодно и совсем нет рыжиков, забыл вкус рыжиков, знаете, какие у нас замечательные рыжики, и утки уже собираются в стаи, скоро им лететь на юг, и обещают первый снег, вы любите первый снег?
– Да, да, – медленно и вдумчиво отвечает робот, он важен, у него приятный мурлычущий баритон, если бы робот был оперным певцом, то имел бы несомненный успех у женщин.
– А потом они принесли два отреза отличного крепдешина, и мне стало так легко на сердце, что захотелось петь, и я запела «на дальней станции сойду», а он так посмотрел, что мороз по коже и крылья выросли, и я чувствую, как что-то теплеет у меня чуть ниже пояса, и такой жар по всей коже, словно мне шестнадцать лет.
– О да, о да, – медленно отвечает робот.
– А в небе розовый рассвет, а он пишет, лучше взять «лендкрузер», а я отвечаю, что в море есть медузы и огоньки, и светится все, а он говорит, что на даче лучше вырыть колодец, потому что скважина – дело ненадежное, а мне снятся две белочки, и утром сын принес торт.
– О да, о да, о да, – медленно и эротично отвечает робот.
Через час посмотрел в окно на женщину. Разговаривает по телефону.
В Южном Городе течет река Салгир. Я иду по ее мраморной набережной и цитирую стихи поэта Генриха Сапгира:
На постели
Лежит
Игорь Холин
Поэт
Худой, как индус.
Рядом Ева – без
Трусов.
Салгир-Сапгир рекой можно назвать с большой натяжкой. Ручеек. Говорят, по весне, когда тает горный снег, ручеек Салгир-Сапгир вздувается, выходит из берегов, и поддавшись буйному стихийному нраву, крушит все, что попадается ему под руку: дома, строения, машины и зеленые насаждения. Обыватели в страхе разбегаются и ждут, когда буйная река Салгир-Сапгир опять превратится в ручеек. Река Салгир Южного Города олицетворяет собой сложный нрав русского человека, существа в общем тихого, но способного на гневный и кровожадный поступок.
Соседка Надежда, осмотрев виноград, свисающий с пластиковых веревок над моим крыльцом, произнесла:
– Надо срезать, когда листья облетят.
– А что, листья облетят? – спросил я.
– Облетят, куда денутся, думаете, здесь не бывает зимы?
– А зачем срезать, больше листьев, больше тени, – я взглянул на почти сухие стебли и свисающие с них гроздья мелкого почти засохшего дикого винограда.
– Так попрет.
– Кто попрет?
– Виноград.
– Так это хорошо.
– Что хорошо? Веревки оборвет.
«Что же здесь творится весной, – подумал я, – все лезет и стремится к солнцу, бушует и прогрессирует».
Я вспомнил папин подмосковный виноград. Чахлый и замученный. Никто его не обрезал, а даже наоборот: закутывал во все теплое. Папа очень гордился своими двумя тонкими подмосковными кустиками.
– А как его обрезать? – спросил я соседку Надежду.
– Я покажу, – ответила Надежда и внимательно посмотрела мне в глаза. – Позовите как-нибудь в выходные, и мы будем вместе обрезать виноград.
Я представил, как соседка берет остро отточенный нож, забирается на стремянку, потом долго выбирает стебель винограда, который надо обрезать, потом делает одно резкое движение, и стебель падает на землю, а я стою рядом с ней, собираю с земли обрезанные стебли винограда, передо мной мелькают ее белые еще крепкие и стройные ноги.
Надежда тяжело вздохнула и ушла в свою квартиру. Я закурил. Сорвал виноградину, обтер и засунул в рот. Сладко, сладко.
Коты Помпей и Бася не пришли на завтрак. Если честно, до этого я считал, что это я им делаю одолжение, что кормлю их утром и вечером, но коты Помпей и Бася показали, что одолжение делают они, съедая мои сосиски. Спросил соседку Надежду, почему не пришли Помпей и Бася.
– Ну вы же их вчера вместе кормили.
– Ну и что?
– Их надо кормить по отдельности, чтобы они не ревновали друг к другу.
О блин, эти южные попрошайки еще и с характером. Я должен быть тонким психологом, чтобы кормить этих попрошаек Басю и Помпея.
Сегодня в Южном Городе утром шел дождь. «Вот, – подумал я, – и в Южном Городе бывает дождь», – и улыбнулся. Если честно, я только сегодня понял радость таксиста, который в июне вез меня в санаторий. Я жаждал жары, огненных лучей, теплого моря, а он с каким-то восторгом и трепетом рассказывал мне о том, что май был дождливым, и июнь, по всем прогнозам, обещает быть дождливым, и значит, будут персики, инжир и айва.
Я здесь уже почти месяц, и это первый дождь. Ну как дождь. Морось. Я даже зонта не взял, надел кепку. Пока дошел до работы, даже не промок.
Веду войну с чем-то неведомым. Коты почему-то любят, когда сухой корм лежит в тарелочке. Я сначала положил корм в фарфоровое блюдечко. Блюдечко на следующий день исчезло. Тогда я вырезал котам миску из пластиковой бутылки. На следующий день миска из пластиковой бутылки исчезла, но вернулось блюдечко. От греха подальше я вернул блюдечко хозяина квартиры в шкаф. Вырезал новое пластиковое блюдечко для котов. Продержалось двое суток. Я даже обрадовался. Но сегодня и оно исчезло. Шаманизм. Здесь живут духи южного города, они не любят пластиковые миски, но возвращают фарфоровые блюдечки. Может, поднести духам Южного Города подношение. Пиво, раки, копченая красная кета, черная икра и собольи шубы. Мне сказали, что, возможно, коты не доедают «Фрискас», и кто-то носит его остатки своим кошкам, забывая вернуть миску.
Завтра ночью обещают мороз. –2°! Надо проверить, каково это – мороз в Южном Городе. При минус двух встанет транспорт, детей не пустят в школы, интеллигенция Южного Города получит цингу и обморожения!
Ничего не могу поделать с собой. В Южном Городе я просыпаюсь за час до будильника. И здесь, и в Москве будильник стоит у меня на семь часов утра. В Москве я всегда с ужасом ждал дребезжащего мучительного сигнала будильника, чтобы резким движением его отключить. Потом еще полчаса лежал в постели до того предельного времени, когда не встать уже нельзя, иначе опоздаешь на работу.
Здесь же неведомая сила подкидывает меня в шесть часов, я открываю глаза еще в темноте, иду чистить зубы, разминаю тело, а потом выхожу на крыльцо покормить кота.
Не знаю, что с котом делать. Кот Бася, по-моему, решил, что теперь я его хозяин. По крайней мере, если раньше он просто ел и уходил по своим делам, то теперь спит возле двери. Может, взять его в дом? Все как в той смешной картинке про кота: «Хочешь стать моим хозяином?».
Если в конце прошлой недели ходил на работу по мощеным пешеходным улицам и находил в этом свою прелесть, то в субботу свернул на проспект, наполненный гудящим транспортом, что напомнило мне Москву. Обнаружил под боком у себя недорогое кафе, которое работает с семи утра. Очень удобно, если встаешь как идиот в шесть. Сегодня уже в семь был в этом кафе. Заказал американо и пирожок с капустой.
В Южном Городе наступила осень. Местные жители, закутанные в теплые одежды, еще две недели назад говорили мне, чтобы я не ходил в майке, хоть на улице было и плюс двадцать два, но я их не слушал. Оказывается, они знают что-то очень важное о своем городе, потому что сегодня я получил насморк и болит горло. О боги! Насморк в Южном Городе. Во всем этом есть какая-то насмешка для северного человека, который снимает с себя одежду при первых лучах теплого солнца. Но в конце октября нельзя верить солнцу, особенно на юге.
– Хорошо бы сейчас шашлыки сделать, – сказал я Платону и оглядел двор пятиэтажек и уходящий в даль проспект.
Двухэтажный дом Платона с соткой земли стоял в центре этого двора южного города, и в Москве я бы жарить шашлыки не решился. Платон улыбнулся:
– Пойдем.
Он завел меня в квартиру, открыл какую-то узенькую незаметную дверь в подвал, и мы стали спускаться по винтовой лестнице. Спускались мы долго, а когда добрались до дна, то мне открылась просторная каменная комната, вырубленная в скальной породе.
Я присвистнул:
– Ничего себе.
– Только никому не говори.
– Ты что, к ядерной войне готовился?
– Ну а что, работа у меня теперь не морская, сидячая, с платами и схемами, придешь вечером, возьмешь лом и долбишь, думал погреб сделать, а потом майдан начался, за детей страшно, ну я пять лет и долбил.
Я осмотрел тусклую комнату. Под потолком зияло еле заметное оконце, похожее на бойницу, в углу стояли баклажки с пресной водой, громоздился ряд консервов, на стене висел автомат Калашникова, вверх уходила вентиляционная труба, в центре стояли диван и мангал.
Платон показал рукой на мангал и произнес:
– Бери-ка.
Мы взяли мангал и вынесли во двор.
– Баранину лучше брать у татар. Ты знаешь, где сидят татары?
– Знаю, – сказал я, взял деньги и пошел на центральный рынок…
Любимая, я помню, мы летели на Родос, и ты вместо завтрака в самолете купила лотерейный билет за два евро. Красивый статный грек-стюарт так близко наклонился к твоему лицу, показывая лотерейные билеты, что я заревновал.
– Зачем тебе лотерейка, – сказал я, – давай я лучше куплю тебе гамбургер за десять евро.
Но ты отказалась. Ты предпочла мифический дом на берегу Эгейского моря за два евро вполне конкретному гамбургеру за десять евро. А потом, уже в России, я все хотел спросить тебя, как поживает лотерейка, может, ты что-то выиграла, например, дом на берегу Эгейского моря, но все забывал. Может, у тебя теперь есть и дом, и гамбургер, но ты просто скрываешь это от меня.
Эх, дом на берегу Эгейского моря. Зачем тебе он, если теперь мы можем жить в Южном Городе и каждые выходные бродить по берегу Черного моря. Разве тебе не нравится Черное море? Разве море имеет национальность и территориальные границы? Море было всегда, еще до людей. Еще до войны. Мы умрем, а оно будет шипеть и трепыхаться. Ах да, я забыл, санкции, санкции.
Сижу около ломбарда «Капитал» с барельефом Карла Маркса, пью кофе у Адама и жую шоколадный круассан. На крыльце ломбарда появляется двухметровый здоровенный бритый Вадик с щенком под мышкой. Он резко открывает скрипучую дверь, входит в ломбард и ставит щенка на стойку перед оценщиком. Так как дверь остается открытой, то мне хорошо слышен разговор двухметрового Вадика и оценщика.
– Это что? – брезгливо спрашивает оценщик и пытается согнать блохастого щенка со стойки.
– Это Багратион, – радостно сообщает Вадик.
– Вижу, что не Кутузов.
Оценщик сгоняет щенка со стойки, но щенок не уходит.
– Всего тысяча рублей.
– За что?
– За Багратиона.
– Мы принимаем только золото.
В помещении жарко, оценщик достает платок и вытирает пот со лба.
– Это не щенок, а золото, – начинает Вадик расхваливать щенка, – он не гадит, спит на подстилке, ест все, даже арбузные корки и мармелад, спит с детьми и охраняет все подряд, настоящая порода!
– Да, знатный охранник, – оценщик скептически осматривает тощего щенка.
Щенок начинает лизать ему руку. Оценщик в страхе одергивает ладонь:
– Но мы принимаем только золото!
– Хорошо, семьсот рублей.
– Только золото!
– Пятьсот.
– Я сейчас вызову Росгвардию!
– О! Он может пригодиться Росгвардии! Триста рублей!
Щенок встает в позу, подразумевающую отправление малой нужды на стойке оценщика.
– Пошел вон! То ворованного осла приведут из зоопарка, то черепаху из ботанического сада, то щенка.
Оценщик свирепеет и жмет тревожную кнопку. Вадик забирает Багратиона и выходит из ломбарда. Зевает, осматривает улицу Карла Маркса, видит меня и кричит:
– Привет, Славик!
– Привет, – говорю.
– Багратиона хочешь, всего сто рублей?
– Вадик, мне не нужен ни Багратион, ни Наполеон, ни император Александр, а сто рублей я тебе так дам.
– Я что попрошайка, у меня ИП!
В Южном Городе у всех ИП. Дома оформлены на ИП, квартиры оформлены на ИП, бабуля, продающая семечки на набережной реки Сапгир, гордо сжимает табличку «ИП Трафельдюк И. А.».
– Ну как хочешь.
– Ладно, давай, завтра верну.
Достаю сто рублей и даю Вадику. Вадик отпускает Наполеона на землю, дает ему ногой легкий поджопник и бредет во дворы.
В книжном магазине Южного Города я купил Льва Шестова всего за двести рублей. Купил, сел на лавочке прямо на местном Арбате, пью пиво и читаю «Достоевского и Ницше». Молодежь не обращает внимания и проходит мимо. Женщины постарше заинтересованно смотрят, но тоже проходят мимо.
Ближе к обеду, когда я подкрепился порцией говяжье-свиных пельменей в столовой «Советская», увешанной плакатами из коммунистического детства («Алкоголь – зло», «Табак – яд») и снова занял лавочку, из палеонтологического музея, расположенного на противоположной стороне улицы, вышла миловидная женщина неопределенного возраста в розовом полупрозрачном платье и решительно направилась ко мне. За женщиной семенил кот с зеленым ошейником.
Жарило солнце. Был день милиции, 10 ноября, температура воздуха в Южном Городе доходила до двадцати двух градусов тепла. Женщина подошла ко мне, взяла у меня из рук Шестова, поднесла название книги к подслеповатым глазам, прочла название, вернула мне книгу и произнесла (кот женщины стал тереться о мои ноги):
– Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд, – и ладошку мою берет, и в глаза заглядывает (кот продолжает тереться о мои ноги).
– Женщина, – говорю, – мы, вообще-то, с вами на брудершафт не пили, что вы мне тыкаете?
А она дальше:
– Пьеро, вы изящный. Пьеро, вы прелестный, – и руку мою прижимает к своей груди.
– Женщина, – говорю, – вам плохо, может, скорую вызвать?
– Нет, – отвечает женщина в розовом платье, – мне хорошо, очень хорошо.
И продолжает (а кот все так и трется о мои ноги):
– Слава тебе, безысходная боль! Умер вчера сероглазый король!
– У вас что, кто-то умер, соболезную, – говорю. – Хотите, я вам мороженое куплю?
– Вот же ж бестолочь, – шепчет женщина: – Я – маленькая поэтесса с огромным бантом!
Тут меня и опрокинуло. С детства стихов боюсь. Убрал я руку с ее груди, забрал Шестова, отодвинул кота и побрел домой.
Опять пошел в подвал. Ну тянет меня туда, люблю посидеть в тишине. Меня уже узнают:
– Портвейн? – спрашивает бармен Игорь.
– Нет, сегодня сухого красного.
– Какого?
– Самого лучшего.
– А вы потянете?
– Сколько?
– Четыреста рублей двести грамм.
– Наливайте. А что за вино?
– Не скажу.
– Почему?
– Потом скажу, когда выпьете.
Сижу, потягиваю неизвестное вино, читаю Розанова, подходит бармен Игорь.
– Ну как вам?
– Ну я еще не допил, читаю, видите.
– То есть вы с глотка не можете сказать, как вам вино?
– Не могу. А как называется?
– Не скажу, раз вы не можете с глотка сказать, как вам вино, то, значит, вам все равно, что пить.
Уходит обиженный. Профессиональная гордость.
Так как я городской житель, привыкший к благам цивилизации, а снимаю почти частный дом на земле, то у меня с хозяином происходят странные диалоги.
«Пропала горячая вода», – в ужасе пишу я в ватсап в десять вечера.
«Проверь тягу», – меланхолично отвечает хозяин.
«Что такое тяга?» – спрашиваю я.
«Сунь в дымоход горящую газетку», – меланхолично отвечает хозяин.
«Что такое дымоход?» – в ужасе пишу я.
«Труба», – спокойно отвечает хозяин.
«Где она?» – спрашиваю я.
«На крыше», – через десять минут пишет хозяин.
«Я упаду с крыши».
«Там есть вытяжка, сунь в нее».
«Приезжайте, я умру без горячей воды».
«Я за городом, могу только завтра вечером».
«Я умру».
«Сунь горящую газету в дымоход, конденсат прогорит, и появится тяга».
«Я умру».
«Я могу завтра».
Хозяин исчезает. Я полчаса ищу заслонку, полчаса открываю ее без пассатижей, палю газету. Тяга появляется, горячая вода течет.
«Я починил», – радостно в двенадцать ночи пишу хозяину.
«Ты молодец», – в два ночи приходит ответ.
Наверное, хозяин пошел ночью что-нибудь пожевать к холодильнику.
У центрального рынка поет певец, у него на руках нет пальцев. Он поет без микрофона, а музыка играет из колонок. Наверное, ему кто-то каждое утро приносит колонки. У него три репертуара и три группы слушателей.
Для одних он поет срывающимся голосом южные песни типа «Едем, едем в соседнее село на дискотеку», «Черные глаза» или что-то совсем мне неизвестное. Иногда он поет, кажется, на татарском, но я в языках не силен, может, это не татарский. Вторую группу составляют украинские песни или просто русские народные песни: «Хасбулат удалой», «Ихали козаки с ярмарки до Дону», «Несе Галю воду». Собираются свои поклонники, кидают монетки, сторублевки. Третья группа – это мои песни.
Когда человек запел «Человек и кошка плачут у окошка», я тоже всплакнул и дал ему пятьдесят рублей. Потом он еще пел «А снег идет, а снег идет» (на улице было плюс двенадцать) и еще «Я свободен, словно птица в вышине». Вот это вот «Я свободен» меня и подкосило. Шел в ателье подшивать джинсы, а сел на лавочку и стал слушать певца. Певец без пальцев, низенький и курчавый, был свободен, он разводил в разные стороны руки и обнимал все пространство, он, мне кажется, летел и был свободен.
Я курил на лавочке и слушал его, потом певец устал петь, сел рядом со мной, обхватил двумя ладонями бутылку воды и стал жадно пить. Я хотел сначала спросить, как он потерял пальцы, потом сказать, что у него талант, но в итоге просто промолчал. Мне, кажется, певец был очень рад, что я ему ничего не сказал, потому что, наверное, уже устал всем рассказывать, как он потерял пальцы. Здесь же есть горы, есть снег, там морозы. Может, мороз, не хочется думать о лихих девяностых.
Я долго искал здесь столовую. Сначала мне показали культовый ресторан с бизнес-ланчем за двести пятьдесят шесть рублей и североамериканским джазом. Мне все понравилось: полутемные портьеры, мягкие диваны, татуированные официанты, полумрак, интим, сцена, обслуживание, но что-то жгло меня. Какое-то все чужое, не мое. Потом я нашел белорусское кафе. Спокойно, тихо, сытно. Драники, уха из карасей, жареные кабачки, почки, печень, молодой картофель с укропом, тертая морковь, но все равно не то. Слишком правильно, слишком услужливо.
Потом я сменил две пиццерии, сушишницу и три офисных столовых, пока, проходя по незаметной улочке городка, не приметил невзрачную пельменную. Она так и называлась «Советская». Чистое стеклянное помещение, белая плитка, стоячие столы, солонки, горчица, перец, плакаты из моего детства чуть ли не про XXVII съезд КПСС, небольшая очередь, стол для грязной посуды, чуть-чуть грубости. Из современного – жидкокристаллический экран, на котором идет «Кавказская пленница». Я стоял в центре, озирался на работяг, милиционеров, мелких служащих и вдруг понял, что я дома. Просто вот такой у меня дом.
Вчера пришел сюда и на обед попросил вареники с капустой. Поел. Приятные. Но один вареник оказался с другой начинкой (смесь картошки и жареного лука) и был намного вкуснее вареников с капустой. Сегодня решил взять именно эти, вкусные. В меню было всего два вида вареников: с картошкой и с капустой. Подумал, что вкусные – это с картошкой. Взял – не те. И даже более того, в них я тоже обнаружил один вареник другого вкуса: смесь риса и яйца.
И тут я вспомнил детство. Мама всегда делала во всей партии вареников один счастливый. Ну как счастливый. В него вставляли стручок обжигающего красного перца. Все об этом знали, и когда за большим столом с гостями ели вареники, то внимательно наблюдали друг за другом. Если кто-то начинал корчиться от ужаса, значит, ему привалило «счастье». Такие игры продолжались долго, пока счастливый вареник с красным обжигающим перцем не достался мне. Я был мал. Все ругались. Особенно бабушка и дедушка. После этого в счастливый вареник стали добавлять вишневое варенье без косточек. Но сами понимаете, эффект не тот. Перчик пропал.
Нынешняя моя жизнь в Южном Городе особенна тем, что я стал много читать, и привлекают меня не большие и толстые романы, а рассказы или стихи. Я всегда думал, что преимущество Москвы в том, что по пути домой в метро ты можешь погрузиться в чтение, но почему-то в столице это не уходило дальше «Фейсбука». Все остальное, что попадало мне в руки, обычно складировалось в виде книжных башен, откуда я иногда нехотя доставал ту или иную подаренную мне пыльную книгу. Здесь же, когда свободные вечера удлинились в три раза, а телевизионных каналов ввиду особенности моего проживания почти нет, я обложил себя бумажными книгами, купленными по дешевке в ближайших магазинах (меня уже узнают продавцы).
Книги валяются у меня возле компьютера, на холодильнике, на лестнице, ведущей на второй этаж, я читаю их во время еды, как в детстве, и даже заглядываю в них, когда принимаю ванну. Я выучил два стиха двух современных поэтов и запомнил абзац из одного рассказа молодого неизвестного автора. Видя мое странное для этих мест увлечение (до меня у него жили строители), хозяин добреет взглядом, несмотря на встречающуюся пустую тару из-под южного пива и ошметки вяленых бычков и копченой черноморской ставриды.
Читаю одновременно несколько книг. Вот сейчас это Хармс, Ходасевич и Одоевцева. Получается какая-то ерунда. На берегах Невы, ногу на ногу заложив, Велимир сидит, а вокруг как будто музыка.
Сегодня у меня очень тяжелый день. Мне все время стыдно и страшно. Я ушел на работу и не покормил кота Басю. Я вышел, как обычно, в семь утра на крыльцо покурить, но его не было на месте. Обычно Бася всегда приходит в семь, и я ему сыплю «Фрискас» и меняю воду. Сегодня его не было.
Я оглядел двор. Выкурил сигарету, затушил бычок и бросил его в пепельницу. Еще раз оглядел двор. Баси нигде не было. Я мог бы просто насыпать корм в пустую миску, но почему-то сказал: «Черт с тобой», – и пошел в дом (важно! когда человек сыпет корм в миску, кот должен тереться о ноги). Оделся, закрыл дверь, закрыл калитку, и тут Бася откуда-то вынырнул. Я долго смотрел на кота. С одной стороны, я понимал, что покормить его надо, а с другой стороны, открывать калитку, дом и расшнуровывать ботинки мне не хотелось. В конце концов плюнул на все и пошел на работу. Типа, надо проучить кота, пусть, мол, приходит в семь, а не в семь двадцать. В итоге проучил себя. Весь день стыдно и тяжело на сердце.
Пришел вечером, покормил. За это утром кот Бася, мелкий, жалкий и плюгавенький, пока я курил, притащил мне серого мертвого голубя.
Сижу, смотрю на Басю и мертвого голубя и спрашиваю:
– Ты зачем мне мертвого голубя притащил?
Молчит.
– Мне что теперь с ним делать? – спрашиваю.
Молчит.
– Вон, – говорю, – все крыльцо забрызгал.
Молчит, под ногами крутится.
– Ты что, теперь «Фрискас» не будешь?
Бася удивился и сказал:
– Мяу.
Вот и понимай его.
У меня сосед, автослесарь, Теодор Рузвельтович, огромный двухметровый мужик.
И вот сижу я вчера на крыльце, курю «Галуас», читаю Лосева «От Гомера до Прокла», погода в южном городе плюс пятнадцать градусов, кот Бася лежит за калиткой, никого не трогает, лижет себе хвост, кот Помпей сидит на подоконнике и жмурится на солнце.
И вот, значит, сижу я, курю, читаю, и тут выходит на крыльцо Теодор Рузвельтович и спокойным таким тихим голосом, поглядывая на Басю и Помпея, говорит:
– Вы, Вячеслав Анатольевич, хоть и хороший человек, но ваши коты справляют малую и большую нужду на моем огороде.
Я окинул взором пустой огород Теодора Рузвельтовича. Это было просто полотно вспаханной земли. Нет, летом там растут помидоры, дыни, виноград, кабачки, но в декабре кошки никак не могли помешать Теодору Рузвельтовичу, тем более, я всегда считал, что естественные удобрения очень полезны растениям.
– Уважаемый Теодор Рузвельтович, – ответил я, – во-первых, это коты не мои, а общие, а во-вторых, при чем здесь я?
– Ну это вы же их подкармливаете.
Теодор Рузвельтович насупился и с высоты двухметрового роста недобро посмотрел на меня.
– А как прикажете им жить, – воскликнул я, – они хотят есть!
Коты Помпей и Бася подняли головы и кивнули мне.
– Не могли бы вы кормить их возле помойки, а не у крыльца, их выделения дурно влияют на мое обширное семейство, – и ушел в дом, громыхнув входной дверью.
Я захлопнул Лосева, посмотрел на котов Помпея и Басю и загрустил. Кормить у помойки мне их не хотелось, но ссора с двухметровым автослесарем Теодором Рузвельтовичем не входила в мои планы.
Пошел спать. Буду думать. Может, в дом их взять.
Соседка Надежда постоянно метет двор. Я часто вижу, как она машет метлой, собирает опавшие листья, курит на лавочке. Зачем-то стал жаловаться ей на газовый котел, что барахлит, то есть тепло, то нет, и вода горячая пропадает.
– Вот, – говорю, – мороз ударит, и я замерзну и умру.
– Какой мороз? – спросила Надежда.
– Сильный, – говорю, – зима скоро.
– Это и есть зима, – печально ответила соседка Надежда.
Я осмотрел двор. Половина деревьев стояла зеленая, часть без листьев, часть желтая. Термометр утром показывал +7°, а днем +18°.
– Это и есть зима? – переспросил я.
– Да, в Южном Городе – это зима.
Надежда потеплее запахнула пуховик, дул несильный, но прохладный ветерок, Надежда зябла.
– А снег? – спросил я.
– Что такое снег? – удивилась Надежда.
– Белый, холодный, как пиво.
– Снега нет, я слышала, что он бывает, но его нет.
– А Дед Мороз, Снегурка, елки, шарики?
– К чему вам шарики?
– Ну надо, должно.
– В Южном Городе никто никому не должен, – улыбнулась Надежда. – А котел вам починят, да и не нужен он, так, баловство.
– А горячая вода?
– Починят.
Надежда грустно пошла к своей квартире, а я смотрел ей вослед. Фигурка у нее была худенькая и печальная.
В Южном Городе наступила зима. Ну как зима, календарная, но мне все равно грустно и одиноко.
Пишу ей в Москву:
«Прилетай».
«Не могу», – отвечает она.
«Мне грустно», – пишу.
«Еду в Питер, – отвечает она, – мороз, снег, сосули, поребрики».
Я представил Питер. Весь набор штампов: Эрмитаж, Петергоф, Павловский дворец, Невский, Литейный, здание биржи, львов, Гатчину, Адмиралтейство. На большее моей фантазии не хватило. Стало еще грустнее.
«Мне стало еще грустнее», – пишу.
«Грусть – лирическое чувство, полезное для человека, – отвечает она. – Купи ставриды и тараньки».
«Зачем мне ставрида и таранька без пива?»
«Пиво вредно», – пишет она.
«Согласен», – отвечаю и иду за пивом и таранькой.
Почти первое декабря. +12°. Дождь.
С утра был туман. Белое марево обволакивало дома и людей, здания и церкви стояли в молоке, лучи солнца тонули в ледяной хмари. Сначала я подумал, что это смог, такой обычный для Москвы, откуда я приехал. Но потом пригляделся, принюхался и понял, что это не смог. Я вытянул руку, растопырил пальцы, и мне вдруг стало казаться, что я не вижу свои пальцы, хотя хорошо их видел.
Мне вдруг представилось, что в море в этой простыне болтаются шаланды полные бычков, хамсы и барабульки. Они ждут, когда туман развеется и можно будет войти в бухту с уловом, минуя коварные рифы. Но тут слово «рифы» вывело меня из мечтательного состояния. Рифов здесь нет. Рифы в Юго-Восточной Азии. Там же находятся тигровые креветки и кровожадные пираты. А тут таранька и хамса. Но мне все равно не хотелось избавляться от этого слова. Прилипло ко мне слово «рифы».
Не знаю, есть ли здесь рыбаки. Наверняка есть. Ведь кто-то все это ловит. Рыбы все меньше, рыбаков все меньше. Скоро рыбу будут клонировать и малосольную клонированную рыбу подавать на стол. Никто не отличит. Так провозгласим тост, и вслед за рюмкой водки в рот летит клонированная хамса. Да туман, туман. Совсем странные мысли.
Сегодня приходил в гости Платон. Мы часто встречались здесь, но в гостях он был впервые. Осмотрев сотку земли за изгородью, кота Басю, дикий виноград и крыльцо, выложенное плиткой, к которому ведут круговые ступени, он сказал, что мне надо ставить театральную постановку. Крыльцо – это сцена, на сотке земли надо расположить скамейки и устроить театральное действо.
Потом мы попили чай с зефиром, и Платон ушел, а я весь вечер вместо просмотра футбольной Лиги чемпионов думаю, какие пьесы надо поставить. Безусловно, они должны быть древнегреческими. Смешно на берегу Черного моря ставить Марка Захарова или Шекспира, когда есть Эсхил, Софокл и Еврипид. Стал изучать древнегреческий репертуар. Везде какой-то трэш. То царь отцеубийца и кровосмеситель, то войну остановят с помощью женской сексуальной забастовки, то мама замочит мужа и своих детей, да еще Зевс норовит выскочить и устроить всем головомойку. В общем, сплошное «я пил вино из черепа отца».
После ознакомления меня посетила грусть, а театра хотелось. Я вышел на крыльцо-сцену, вынес пластиковый стул и сел курить, но тут полил крупный теплый дождь. Соседка Надежда сказала, что теперь он будет идти всю зиму, то есть два месяца. Я сидел под дождем, курил и думал, что за такую дождливую зиму можно как раз написать трагедию с элементами фарса и поставить ее на театральных подмостках Южного Города.
Никогда не любил джаз, точнее, я просто равнодушен к музыке. В Москве Г. В. почти всегда мне ставил джаз, но я скорее терпел, чем слушал. Джаз – это письмо без сюжета. Писал, писал, выдумал главного героя и антагониста, слепил конфликт, придумал два сюжетных поворота, десяток завязок и одну устрашающую развязку, но вдруг захотел написать о чем-то совсем другом. Плюнул на главного героя, убил на первой странице антагониста, сделал семь завязок и все бросил, стал вдруг писать о голубях.
Голуби в Южном Городе большие и толстые. Наверное, Южный Город дает им возможность питаться всякой ерундой и не испытывать чувство голода и потребности в человеке. Вчера сел на лавочку около кафе «Советское» и ко мне прилетела стая голубей, но потом, убедившись, что я им ничего не дам, голуби неожиданно всей стаей вспорхнули и, как бомбардировщики, полетели над моей головой, а один голубь задел меня крылом, и я вдруг понял, что у меня здесь уже какие-то совсем региональные чувства. Москва видится сосредоточием. Сосредоточие чего?
Сегодня пришел с работы и поставил в «Ютубе» джаз, как это любит Г. В., и слушал почти три часа. Южный город дает возможность делать и совершать то, что я бы никогда не сделал в Москве. Решил написать письмо Лене. Писал, писал и написал.
Сижу в кафе Южного Города и ем жареную барабульку. Тепло, тихо, улица Пушкина, вечер, дети играют в волейбол, звучит легкая музыка. Подходит двухметровый Вадим и, уставившись на мой субботний ужин, говорит:
– Барабульку ешь?
– Да, – говорю, – вкусная у вас здесь барабулька.
– Небось сетями выловлена, – отвечает Вадим.
Я тыкаю вилкой в ближайшую барабульку:
– А какая разница?
– Чтобы поймать настоящую барабульку, нужен не сейнер, – Вадим берет одну мою барабульку за хвост и отправляет себе в рот.
Удивляюсь:
– А кто?
– Надо спуститься с аквалангом на дно Черного моря, – продолжает Вадим.
– И что?
– Там, на дне, целые поля зарывшейся в песок спящей барабульки, когда увидишь барабульку, главное не спугнуть косяк, иначе он взметнется на поверхность и умчится.
– И что же надо делать?
– Надо незаметно приблизиться к краю косяка, достать желтый сачок под цвет песка и аккуратно, не будя косяка, по одной доставать из песка спящую барабульку и складывать в карман.
– А когда карман наполнится?
Вадим берет у меня из тарелки вторую барабульку:
– А когда карман наполнится, можно стрелять из подводного ружья. Тогда косяк проснется и умчится вглубь Черного моря.
– Красота, – говорю задумчиво. – Пиво хочешь?
Вадим гордо мотает головой и удаляется по улице Пушкина в сторону улицы Карла Маркса. Я дожевываю оставшуюся барабульку, отправляя головы под стол кошкам. Тихо, весело и тепло.
По улице Горького бежит подросток, бежит быстро. Уже стемнело, но свет фонарей тусклый, поэтому подросток запросто может споткнуться и упасть.
Подросток кричит:
– Он не горит, Лида, он не горит!
Девочка Лида, которая наверняка живет на улице «Южной» Южного Города, быстро уходит от подростка. Вдруг она останавливается, оборачивается и с какой-то внутренней мольбой шепчет:
– Не подходи, Адам, не подходи.
Я присмотрелся и узнал в подростке кофейщика Адама, у которого я каждое утро покупаю американо. Если до этого момента я думал, что Адам дал Лиде фонарик, чтобы она могла спокойно дойти до своего дома по не освещаемым дворам, то теперь я в недоумении. Может, Лида уходит к другому подростку. Влюбленный Адам бежит за Лидой и кричит, что у его соперника холодная и пустая душа, она не горит, не греет и не принесет счастья южной теплолюбивой девочке Лиде. Я прихлебываю кофе с молоком и курю «Галуас». Мне интересно, чем все закончится.
Адам, увидев реакцию Лиды, остановился в метре от нее. Адам хипстер, у него огромная черная борода, хвостик и роскошные усы. Наверняка он сердцеед. По нему сохнут все девочки Южного Города. Адам что-то держит в руке.
Теперь я уже думаю, что Лида, чтобы избавиться от назойливого поклонника Адама, что-то подарила ему и это что-то не горит. «Какая-нибудь безделушка, – думаю, – сердце на светодиоде или медвежонок».
Рядом огоньками цветет цирк. Возле него ходят зазывалы, сообщая что сегодня последнее представление в сезоне заезжей труппы. В Южном Городе нет своей труппы.
Из подвального кабачка выходят вечерние посетители, едва стоя на ногах после выпитого на розлив портвейна, который здесь не хуже португальского. Пока я их разглядывал, Адам встал перед Лидой на одно колено и дает то, что не горит. Лида разворачивается и молча уходит. Я так и не узнал, что у них не горело. Мне хочется подойти к Адаму и спросить, что у них там не горело, но мне лень, потому что тепло и хорошо.
Сегодня чудовищный день. Я обидел буфетчицу Нину из кафе «Советское». Я там всегда обедаю в двенадцать часов дня, но сегодня сумел вырваться только к 16:00.
Я, как обычно, вошел в зал, снял кепку, повесил на вешалку пальто, взял поднос и подошел к раздаче. Нина, пышная, сдобная, мягкая, стояла напротив меня в белоснежных халате и колпаке, источая аромат духов «Ландыш серебристый», и вертела в красных ладонях блестящий половник, посверкивая золотым зубом, в ожидании, когда я, как обычно, закажу оливье с сырокопченой ветчиной, уху из норвежской форели по-царски с лимоном и оливками, кисель ягодный и свино-говяжьи пельмени с жареным луком и сметаной.
Я уже хотел все это заказать и даже взял оливье из холодильника, наклонившись, как попрошайка, но тут я увидел на стене плакат, на котором было написано, что после 16 часов можно заказать комплекс из салата, супа и пельменей всего за 166 рублей.
Сумма в 166 рублей манила. Обычно я плачу 350. Я постоял, подумал, почесал затылок. Мое отражение в зеркальной витрине выражало смесь сомнения, жадности и восторга. Я подумал, кашлянул и произнес:
– Ниночка, мне, пожалуй, комплекс.
Нина вздрогнула пышной массой. На ее лице промелькнуло легкое презрение, потом презрение переросло в разочарование. Холод опустился на ее чело. Веки отяжелели. Еле сдерживаясь (надо полагать, она сама варила уху по-царски, стругала оливье и лепила пельмени) Нина произнесла:
– Что ж, Вячеслав Анатольевич, вот вам квашеная капуста, суп из чечевицы и тефтели с гречкой.
Нина смотрела на меня как на сумасшедшего. Комплекс собирала нехотя, придурковато посмеиваясь. В ее глазах я пал ниже плинтуса. Я был смущен, я быстро расплатился и ушел в самый дальний угол кафе «Советское».
Капуста была хорошая, чечевица свежая, гречка отменная, но, когда я все проглотил, надел пальто и кепку, вышел на улицу и закурил, я испытывал чувство стыда перед доброй и трудолюбивой Ниной.
Если пройти вглубь от кинотеатра «Украина» до гранитной набережной реки Салгир южного города, то на мосту вы встретите старушку, торгующую семечками в полиэтиленовых пакетах. Даже если вы не купите у нее жареных семечек, то она все равно пожелает вам хорошего дня. Я в ответ всегда желаю ей хорошей торговли. Видимо, семечки на набережной реки Салгир имеют такую же ценность, как попкорн в московских кинотеатрах. Сидишь на деревянных скамеечках, глядишь на уток, плавающих в мутных водах реки Салгир, и философски отправляешь кожуру от жареных семечек под ноги вселенной. Вселенная тяжело вздыхает, но для нее любое философское проявление в человеке намного ценнее чистоты. Тем более, надо полагать, что если не осмысливать философски вселенную, то дворникам южного города будет нечем заниматься и их уволит администрация ввиду отсутствия объекта работы.
Из не происходящего надо всегда найти происходящее. Например, вы идете на работу. Ваш маршрут обычен. Вы выходите из дома в 7:30, заходите в кафе «Советское», покупаете круассан с шоколадом и американо, поглощаете все это ровно десять минут. Потом идете по проспекту Кирова ровно до кинотеатра «Украина», там ныряете в переход и оказываетесь на улице Петропавловской, проходя мимо парочки соборов, чтобы ровно в 8:00 очутиться на рабочем месте. Если бы вы были в Москве, а не в Южном Городе, то прибавили троллейбус до метро пятнадцать минут, сорок минут в метро и маршрутка от Марьино до офиса десять минут.
Такая обыденность дает вам право считать, что взмах ресницы встреченной вами девушки – это событие. Но в принципе событием может послужить просто дурное расположение духа (то есть причина внутренняя, не имеющая внешней ценности), о чем, безусловно, стоит написать.
Встретил Вадика на улице Самодиша. Он шел с центрального рынка и нес в пакете полтора литра парного молока, банку сметаны и домашний творог. Встали, поздоровались.
– Привет, – говорю, – Вадик.
– Здорово, Славик, – отвечает.
На улице ветер, холодно, зима.
– Зима наступила, – говорю и смотрю на Вадика грустно.
– Зимы не будет, – Вадик улыбается.
– Почему? – мне уже интересно.
– Потому что в 2014 году ось Земли сместилась на четырнадцать градусов и в южном городе стали субтропики. Был континентальный климат, а стал субтропический.
Я всегда верю Вадику и сейчас верю.
– Вот раньше мы зимой мерзли, – продолжает Вадик, – а сейчас нет. Раньше летом было тридцать, а сейчас и до шестидесяти доходит.
– До шестидесяти? – переспрашиваю я.
– До шестидесяти, – кивает Вадик.
Мне страшно:
– И что делать?
– Ну что, прошлое лето, когда было шестьдесят, я покупал три бутылки пива из морозильника в ларьке, садился в трусах на скамейку и одно пиво пил, а две бутылки лил себе на голову.
– Помогало?
– Помогало, – Вадик для подтверждения кивает.
– А я не пью, Вадик, – мне зачем-то захотелось соврать.
– Ладно, – Вадик треплет меня по плечу, – пойду я.
Из его пакета торчит молоко, сметана и творог.
Вечер, курю на крыльце, когда я курю, то включаю свет над крыльцом и нахожусь, как на подиуме, меня хорошо видно из любой точки двора.
Скрипит соседская дверь, потом хлопает, слышен сдавленный кашель курильщика. Это вышел автослесарь Теодор Рузвельтович. Вот показалась и его массивная фигура. Тень легла на все пространство.
– Добрый вечер, – киваю Теодору Рузвельтовичу.
– Здравствуйте, Вячеслав Анатольевич, – отвечает мне Теодор Рузвельтович. – Все приблудных кошек кормите.
– Да, – отвечаю, – кормить приблудных кошек – это гуманно.
Мы немного помолчали. Потом слышно кряхтение Теодора Рузвельтовича и его грудной голос:
– Вы никогда не думали, Вячеслав Анатольевич, что гуманность – это продукт ваших установок, но надо понимать, что любая философская система противоречива, потому что вы принимаете на веру установки, на базе которых строите философскую систему.
Я молчу, мне интересно, куда клонит Теодор Рузвельтович.
– Вот вы говорите «гуманно», но выключаете на ночь галогенную лампочку над вашим крыльцом, и от этого весь двор вас проклинает. Вы экономите жалкие копейки, а мы ходим во тьме. Разве это гуманно?
– Ой, – подпрыгиваю, – я не знал, Теодор Рузвельтович, извините.
– Или вот взять ваших кошек. Вы так верите в гуманность, что не можете понять, что это просто принятая вами установка. Поверьте, если кошек не кормить, то найдется кто-нибудь другой, такой же безголовый, как вы, кто будет кормить кошек.
– Почему вы не можете, Теодор Рузвельтович, оставить мне это свойство – быть безголовым?
– Потому что, Вячеслав Анатольевич, я вас люблю. По-своему, но люблю. Мне нравится, когда вы по вечерам сидите на крыльце и курите «Галуас», мне даже ваша гуманность нравится.
– Я польщен.
– Не кривляйтесь, но просто я хочу предостеречь вас от этой крайней формы идеализма, которая вам свойственна.
Я расстроен. Я никогда не был идеалистом.
– В чем же мой идеализм?
– В том, что вы вмешиваетесь в естественный ход событий. Поймите крокодил – зеленый, волк – с зубами, кошки не должны гадить на мой огород.
Теодор Рузвельтович бросил окурок в мою сторону. Искры полетели огоньками во тьму. Скрипнула дверь. Я еще посидел. Немного поразмышлял над услышанным и тоже пошел в дом. Долго думал, выключать ли галогенную лампочку над крыльцом. Посчитал, сколько она жрет. Решил оставить.
Захожу в подвал и прошу портвейн «Ливадия».
– Вам не следует так увлекаться портвейном, – говорит бармен Игорь.
Я смотрю на него удивленно:
– Почему? Это же самый прекрасный напиток, ароматный, нежный, терпкий.
– Потому что он быстрее всего всасывается в кровь.
– Разве это плохо?
– Ну нехорошо, да.
– По-моему, то, что быстро всасывается, быстро и выходит.
– Ну только не портвейн «Ливадия».
– Хорошо, налейте мне хереса.
– И херес быстро всасывается.
– Что же вы мне посоветуете?
– Вина, сухие красные вина.
– Может, виски?
– Нет, вина, вина.
– В горах выпал снег, – сказала соседка Надежда и внимательно посмотрела на меня.
– Снег – это хорошо, снег – это холод, холод замораживает и сохраняет подобие жизни.
У Надежды тонкие изящные пальцы. Она медленно перебирала ими полосу волос, спускающуюся из-за плеча.
– Я пойду в горы, на лыжах, – произнесла Надежда, тонкая венка билась у нее на виске.
– Вы? – мне почему-то стало немного не по себе.
– Я.
– Никогда бы не подумал, – я достал из кармана сигарету и закурил, – меня с собой возьмете?
Надежда загадочно улыбнулась:
– Конечно, нет.
– Почему?
– Потому что некоторых людей не стоит брать в горы.
– И этот человек я?
– Ваш мир – четыре стены и иллюзии. Зачем вам горы, если вам проще их выдумать?
– Ну я все-таки родился на Камчатке, а там не только горы, но и вулканы.
– Возможно, именно это и сделало вас таким.
– Каким?
– Вы ходите, где все. Но это не страшно. Вы любите шоссе, а я тропы.
У Надежды очень красивые зеленые глаза. Она поправила челку и поглядела в глубину двора.
– Но, может, я исправлюсь?
– Зачем вам исправляться? Вы даже листья, опавшие от винограда, не можете убрать. Посмотрите, все уже убрали листья. Вчера подходила дворничиха и спрашивала, почему вы не убираете листья.
– Мне нравятся листья.
– Ага, и стены, и шоссе.
– Так вы возьмете меня в горы?
– Нет, нет, и листья уберите.
Надежда развернулась и пошла к своей калитке, непотухшая сигарета обожгла мне палец, я чертыхнулся и пошел в дом.
Понял для себя идеальное ухаживание за девушкой. Я шел к этому пониманию долгие годы, в юности я был иным, в первом браке тоже, но сейчас, когда мне сорок восемь лет, я точно сформулировал процесс ухаживания за незнакомой девушкой. Ты сидишь в питейном подвале, пьешь терпкий сладкий портвейн «Южный берег», на блюдечке у тебя четыре оливки, наколотые деревянными шпажками, ты читаешь Розанова, играет легкий джаз, какой-нибудь Thelonious Monk. Музыка разливается по всему пространству и проникает в каждую точку уютного темного помещения.
Напротив тебя сидит обаятельная прекрасная черноволосая незнакомка. Ты не ведешь с ней никаких разговоров о погоде, ценах на центральном рынке, сослуживцах, моде, театральных постановка, книгах, телевизионных передачах и рок-идолах.
Иногда, отхлебнув портвейна и перевернув страницу книги, поднимаешь глаза и смотришь на красивую девушку. Вы молчите. Так проходит час, два, ты отхлебываешь портвейн, читаешь книгу и смотришь на девушку. Потом вы молча встаете и идете гулять по ночному Южному Городу.
Зашел в книжный Игнатия и наблюдаю веселую картину.
– Здравствуйте, – обращается к Игнатию стареющий мужчина сильно за пятьдесят.
– Здравствуйте, – отвечает Игнатий и отрывается от Пелевина, от «Желтой стрелы».
– Я вчера у вас книгу покупал, – посетитель тыкает в Игнатия книгой.
– Какую книгу? – Игнатий немного отшатывается.
– Вот эту, – посетитель еще раз тыкает в Игнатия книгой.
– Понравилось? – Игнатий сам сомневается в своем вопросе.
– Ну как. Я в общем поэтому и пришел. Вы знаете, ваша книга, как это, с выражениями, – посетитель морщится.
– Не понял, – Игнатий делает вид, что не понял.
– Ну с матюгами она. Я жене дал, она аж завизжала.
– Ну так там же написано 18+ и целлофан, – у Игнатия ничего не понимающий вид.
– Где написано? – посетитель начинает раздражаться.
– Вот здесь, – Игнатий показывает на обложку.
– Точно. Не заметил. А вы можете мне за эту книгу деньги вернуть, а книгу забрать, а то жена на меня кричит, – посетитель начинает извиняться.
– Не могу, – Игнатий суровеет.
– Почему?
– По закону книги вернуть нельзя.
– А обменять?
– И обменять нельзя.
– И что же мне делать?
– А знаете, напишите претензию. А то этот автор уже всех достал в нашем книжном магазине. Напишите, хотите я вам помогу? Напишем и пошлем! Куда надо пошлем! Везде пошлем! Напишем и пошлем.
Игнатий обнимает посетителя, они берут листок бумаги, ручку и вместе пишут претензию в издательство «Эмо».
Устал от подвала, от барменов его. Их на самом деле три, но я всех зову Игорь.
Первый Игорь самый доброжелательный, самый отзывчивый, он всегда подскажет, молча нальет, посоветует вино, зная, что я в нем не разбираюсь, но вот вся его эта учтивость, вся эта его смиренность и покорность как бы постоянно показывает, что он имеет дело с больным, обреченным и бестолковым щенком, то есть мной.
Второй бармен Игорь тоже спокоен и выдержан, ласков и приветлив, всегда готов помочь и объяснить, но он делает это как уставший замученный профессор математики, имеющий дело с негодным материалом егэшником из средней школы. Вся его выдержка моментом пропадает, когда ты начинаешь заказывать закуску. Не дай бог тебе попросить шоколадку к вину (вино пьют без закуски), а не к коньяку, или портвейн попытаться заесть сыром, а не оливкой, как он перестает тебя замечать, превратившись в камень.
Ну и самый страшный Игорь – Игорь третий. Когда я вижу, что разливает он, то просто ухожу (поэтому я вино тут пью не каждый день). Похоже, Игорь-3 здесь уже очень давно и на самом деле очень хорошо знает свою работу, но то презрение, с которым он объясняет это приезжим, а приезжих тут каждый второй, может вызвать только чувство глубокого сострадания к приезжим.
Вот сегодня разливал Игорь-3. Я просто ушел, нервная система дороже.
Напротив музыкальной школы сидят девушки и слушают Шопена, доносящего из окон школы. Девушки возвышенные, у одной бледная кожа, у второй пушистые ресницы. Одна девушка сжимает скрипку, вторая держит стакан кофе и айфон.
Девушка со скрипкой патетически, воздев руки к небу, потрясая ими, произносит:
– Так нельзя жить! Так нельзя жить!
По улице идет работяга. Обеденный перерыв. Работяга оглядывается по сторонам. Никого кроме девушек рядом нет. Работяга в промасленной одежде и засаленных брюках подходит к ним и вежливо спрашивает:
– А не подскажете, где купить водки?
Девушка, потрясавшая руками, замолкает. Вторая девушка перестает пить кофе. Скрипка лежит рядом. Из окон музыкальной школы играет Шопен. Все молчат. Я спасаю работягу и девушек. Подхожу и объясняю работяге, как дойти до универмага «Яблоко».
Старый город начинается возле моей работы. Каждый раз, когда я выхожу курить, я с тоской смотрю на Старый город и думаю, что мне уже давно пора его посетить. Почему за четыре месяца пребывания в Южном Городе я там не был, не знаю. Может, потому что я много слышал о Старом городе.
Лучшие режиссеры страны и мира приезжают в Южный Город, чтобы снять Старый город. Это последние декорации чего-то там. Какой-то тайны. Поэтому мне кажется, что посещать Старый город надо в солнечную погоду. А сейчас зима, идет дождь. Уже несколько недель. Пасмурно. Я опять смотрю на группу в «Фейсбуке», где всемирно известный гид южного города собирает желающих послушать истории о Старом городе. Я почему-то всегда не успеваю, хочу пойти, но не успеваю. Группы наполняются и уходят в Старый город.
– Вадим, мне грустно.
Вадим сидел у меня за столиком в кафе, жевал розан с творогом, макая его в вишневое варенье и запивая кофе с горячим молоком.
– Отчего же? Здесь, в Южном Городе, тепло, много свободного времени, фрукты, море, барабулька, красивые женщины, коты, отчего же вам грустно?
– Не знаю, грустно и все.
– А вы что, думаете, что грусть имеет северную природу? Тоска – это обычное русское свойство.
Вадим посмотрел на кота, тершегося о его ногу. Кот был с ошейником, из магазина «Любимая книга», где я купил Шестова, Пятигорского и Сопровского. Вадим щелкнул кота по уху, кот недовольно фыркнул и отбежал на изрядное расстояние. Вадим продолжил:
– Скоро, скоро вы поссоритесь со всеми соседями и сослуживцами, перечитаете все книги, которые можно купить в Южном Городе, будете смотреть по телевизору Первый канал или весь день сидеть в социальных сетях.
– Что я там не видел.
– Там вы обретете свой «броневик». Будете с трибуны вещать прописные истины, ругать власть и Москву, от тоски хвалить Южный Город, в душе проклиная его, и требовать почтительного к себе отношения, как к мессии, который удалился в горную келью от мирской суеты.
– Зачем мне все это?
– Не знаю, так делают все приезжие.
– Разве я приезжий?
– А кто вы?
– Приезжий. А Надежда?
– Ну Надежда здесь выросла. Вам нравится Надежда?
Я вспомнил стройную зеленоглазую русую соседку, как она подрезает виноград и убирает двор от осенней опавшей листвы. Вспомнил ее тонкие нежные руки, и мне стало не по себе.
– Не знаю.
Я тоже отпил кофе и посмотрел на Вадима. Вадим криво усмехнулся:
– Вот видите, вы сами не знаете, чего хотите. Скоро пройдет ваше вдохновение, чувства притупятся, новые впечатления улягутся, и вы получите ту же саму северную тоску, от которой бежали в Южный Город, только теперь она будет южной.
– Разве может быть южная тоска?
– Может. У северных народов ад – это холод, а у южных – это жара.
– Что же мне делать?
Я тяжело вздохнул. Кофе остыл и был противным и горьким на вкус, я забыл его подсластить. Шоколадный круассан не радовал.
– Попробуйте попутешествовать или играйте в шахматы с пенсионерами, попивая пиво, или найдите себе хобби. У вас есть хобби?
– Нет.
– Ну тогда слетайте в Москву.
– Зачем?
– Чтобы время от времени избавляться от «броневичков».
– Игнатий, откуда у вас все эти богатства? – задал я вопрос владельцу небольшого книжного магазинчика, расположенного в подвале особнячка XIX века Южного Города.
Я прохаживался возле пыльных полок с номерами журналов «Нового мира» за 1986 год, «Огонька» за 1991-й и его поэтической серии, стопок журналов «Октябрь» и «Наш современник», со страниц которых на меня смотрели Домбровский, Орлов, Левитанский, Межиров, Липкин, Бергольц, Тряпкин и Сопровский с Ерофеевым. Здесь же связанные веревочками лежали дореволюционный Шульгин, революционные Лев Шестов и Розанов, буйные Зинаида Гиппиус с Мережковским. Иногда я спотыкался о Керуака, Миллера и Горация, восторженно чертыхаясь в темноте.
– А-а-а-а, сдают, – протянул Игнатий и лениво зевнул, щелкая пультом от телевизора, на котором шла пресс-конференция президента.
– Кто сдает?
– Ну интеллигенция сдает.
Я представил старенького сгорбленного профессора университета, несущего в букинистический Игнатия философа Бердяева или поэтов Блока с Цветаевой, и мне это показалось невиданным делом.
– Не может быть, – охнул я.
Игнатий еще раз зевнул:
– Ну не они сами, внуки их сдают или мы из домов вывозим. Мрут-с.
Я представил, как Игнатий на своем «форде» объезжает старенькие пятиэтажные дома южного города и собирает бумажные книги.
– И что, они никому не нужны?
– Никому, кроме вас.
Игнатий потянулся за чаем, он уже давно дымился на его столе. Я явно мешал ему выпить стаканчик и закусить мягким эклером. Я посмотрел в телевизор. Там серьезные журналисты пытали уставшего президента. Президент нехотя и грустно отвечал на их вопросы.
– И цены у вас божеские.
Игнатий еще раз зевнул, потянулся за стаканом и обжегся, разозлившись, он произнес:
– Брать будете? А то цены подниму.
– Кто же их тогда у вас купит, я один их у вас покупаю.
– Купят, купят, вы вот Пятигорского искали, а его взяли, – Игнатий весело и ехидно посмотрел на меня.
– Пятигорского? «Переулок…»? Я так хотел. И кто?
– Девушка молодая. Лида
– В пальто белом и шапке с бубенчиком?
– Да, да, – Игнатий засмеялся.
Я ничего не сказал Игнатию и вышел на улицу Пушкина. Мне было печально и одновременно радостно, что вот в этом Южном Городе есть юная девушка Лида, купившая Пятигорского, которого так хотел купить я. Мне почему-то казалось, что она одинока и что ее надо обязательно найти.
Как я счастлив, что живу на юге. Наконец-то я могу не скрывать свои эмоции. Прожив тридцать лет в северной Москве, я был вынужден ежесекундно скрывать свой взрывной невыдержанный южный темперамент под маской скучающего безразличия. Я мысленно убивал толкающихся пассажиров метро, душил неторопливых продавщиц, проклинал громко орущих детей и кидал камни в огромных клыкастых псов. На юге я могу это делать абсолютно легально.
Я могу ругаться на рынке с молочницами за каждую копейку, я могу спорить о политике Верховного главнокомандующего и посылать его в жопу, я могу скандалить, требовать и ужасаться. И заметьте, никто, никто не подумает, что я сумасшедший. Я могу сегодня поссориться, а завтра помириться, я могу ехать в электричке и на протяжении всего пути доказывать дряхлому старику, что его инжир дрянь, а он сначала схватит меня за грудки, а потом нальет шестидесятиградусной чачи, и мы будем рыдать и смеяться, как безумные.
Я могу здесь три часа просто говорить, и меня будут слушать, а не мрачно кивать и поддакивать, как на севере. Я могу не хвалить Мандельштама и Олешу и не ругать Верочку Полозкову, я могу не читать газет и журналов и вместо канала «Культура» смотреть «Ютуб».
А самое главное, я люблю южных женщин. Черноволосых, с крутыми бедрами и стройными ногами, с кричащей красной помадой, с розовыми ногтями в пять сантиметров, торчащей шелковой комбинацией из-под кожаной юбки, в пышных синтетических шубах, как у барашков. О, эти шумные, язвительные и пылкие южные женщины, так жаждущие не айфонов, а любви!
Любимая пишет, что мне надо на ком-нибудь жениться.
«Я на тебе женат», – удивленно написал я, отложив Зинаиду Гиппиус.
«Ну смотри, вот, например, Пелагея».
«Кто такая Пелагея?»
«Певица знаменитая».
Чат пылал.
«И что Пелагея?»
«Разводится с Иваном Телегиным».
«Кто такой Иван Телегин?»
«Хоккеист знаменитый».
«Да ладно, я всех хоккеистов знаю. Третьяк, Фетисов, Мальцев, Харламов, Боби Ор».
«Он в ЦСКА играет».
«Хорошо, но какое это отношение имеет к нам, зачем разводиться?»
«Чтобы потом пожениться», – на меня смотрели, как на сумасшедшего.
«На ком?»
«Не знаю. Но зато об этом напишут газеты».
«Ага-ага, газеты напишут только в том случае, если я зарублю поэта, например, Г. В.»
Я представил, как я еду к Г. В. на Конаковскую дачу и вместо обещанной ему книги Сопровского из серии журнала «Огонек» везу за пазухой топор. Я выхожу на дальней глухой станции, потом долго иду по заснеженной степи к даче Г. В. Г.В. сидит за столом, пьет чай с баранками и пишет стихи. Я смотрю на него сквозь окно. Мне жаль Г. В., но тяга к известности толкает меня на чудовищный поступок. Я открываю дверь дачи, достаю топор… На этом мое воображение дало сбой.
Я подумал и написал Лене: «Мне кажется, жизнь – это не догонялки».
Я еще какое-то время представлял заголовки газет. Мне почему-то было стыдно перед Г. В.
– Мне кажется, Слава, в вашем повествовании не хватает эпического начала, – сказала мне соседка Надежда и вернула зажигалку.
Вообще-то Надежда не курит, но иногда, чтобы поддержать разговор, она просит у меня сигарету, и для этого я ношу в кармане тонкий ментоловый «Вог», хотя сам курю «Галуас».
– Эпос, эпос, что это такое?
Я повернулся к соседке и заметил на ее лице полуулыбку. Эта странная полуулыбка так часто появлялась на ее лице, невозможно понять ее причину.
– В вашем повествовании слишком много человека.
Я смотрел в темноте на Надежду. Она глядела в сторону плато, там на плато всегда ходит ветер, и от этого чувствуешь радость жизни.
– То есть вам, Надежда, не хватает птичек? – мне стало смешно и весело.
– Ну да. Обожествление природы – это и есть юг. Горы, море, Неаполь скифский, Старый город, коты.
– Ну котов у меня хватает.
– Ваши коты не имеют родины, вы же человек без корней.
После этих слов Надежды мне стало немного обидно. У меня есть корни, но я никогда не придавал им значения.
– Мне обидно, – сказал я и загрустил.
– Настоящий Южный Город не различает мифологию и жизнь, – продолжила Надежда, – хотя вам этого не понять.
– Отчего же?
– Ваши герои, как герои Мураками, вместо саке пьют кока-колу, вместо суши едят гамбургеры и вместо того, чтобы заниматься любовью, говорят о любви.
– Зато я их люблю.
– Зачем любить то, что не существует?
Надежда подняла с земли монетку (кто-то потерял монетку) и пошла к себе во двор.
Покупаю молоко на центральном рынке Южного Города. Взял пластиковую бутылку и пячусь назад, чувствую, толкнул кого-то, слышу:
– Не толкайтесь.
Оборачиваюсь. Стоит немолодая, но прелестная и веселая женщина. Меня опять толкают, и я наступаю ей на ногу. Женщина ойкает:
– Что же это такое?!
Немного думает и произносит:
– А хотите, я вам погадаю?
Мне интересно.
– С чего бы это? – отвечаю.
– Ну судя по всему, что вы за десять секунд толкнули меня и наступили мне на ногу, у вас слоновья болезнь.
– Нет, – говорю, – у меня слоновьей болезни, просто толкаются все.
Но ладонь даю. Женщина поправляет прическу, отводит в сторону прядь со лба, берет мою ладонь и долго рассматривает.
– Вы родились на юге, но выросли в снегах. У вас, – говорит, – было счастливое детство, в кругу вашей семьи было принято дарить подарки и любить друг друга, вы часто гуляли на берегу моря и дышали свежим воздухом.
– Продолжайте, – киваю ей.
Я и вправду родился на Кубани, а вырос на Камчатке у Тихого океана.
– Вы много и хорошо учились и уехали в большой город.
Киваю, я и вправду в шестнадцать лет уехал учиться в Москву.
– Но там счастья не обрели, у вас второй брак и нет детей.
Озадачиваюсь.
– Вы способны достичь необъяснимых высот, но на вас поставили сглаз.
– Ага, – отвечаю, – и теперь у меня слоновья болезнь.
– Вы зря смеетесь, – улыбается, – если вы сейчас пойдете ко мне, то мы легко снимем сглаз.
Я осмотрел свои пакеты, в которых лежали молоко, сметана, домашний сыр, укроп, кинза, редиска, помидоры, сырокопченая колбаса и малосольная хамса. Я представил, как иду в дом этой прекрасной рыжей женщины. Она заводит меня в темную комнату, надевает халат с блестками и синий высокий колпак с маской, гасит свет, зажигает свечи, шепчет заклинание и изгоняет демона слоновьей болезни, обрызгивая меня водой. От неожиданности я вскакиваю, бьюсь головой о висящую над дубовым столом зеленую лампу. Мне больно, я хватаюсь за голову. На этом месте воображение сыграло со мной злую шутку, и я воскликнул:
– Ой, больно!
Женщина осмотрела меня и произнесла:
– Не бойтесь, больно не будет, будет хорошо.
Но я почему-то не пошел за женщиной, а побрел домой, еще раз наступив ей на ногу под воздействием слоновьей болезни.
Сидели с Платоном в кафе, и вот он рассказывает:
– Я со своей женой очень странно познакомился. Ходил в столовую «Советскую», ну брал тем оливье, пельмени, борщ в обед, котлетки, но вдруг стал замечать, что Нина, кассирша, мне то селедку под шубой забудет пробить, то компот, то грибочки. Я вроде молча все это сносил, а потом застыдился. Нина как-то вечером выходила после смены, а у меня как раз премия квартальная была, я подошел, взял ее под локоть:
– Может, в ресторан сходим, Нинок?
Ну Нина отказывалась, но я все-таки повел ее в самый лучший ресторан нашего городка, французский, с Эйфелевой башней в центре, больше даже из чувства вины, чем из любви. А в ресторане выпили, и вот тяну я ее с собой к себе в общагу, а Нина говорит:
– Ты же из-за оливье меня к себе тянешь.
А я раздухарился уже, ну выпил же:
– Нет, нет! – кричу, – как увидел тебя, сразу полюбил!
– Ага, ага, селедку ты под шубой полюбил, – смеется, но поехала, да.
Ну а я утром проснулся, а у меня же в общаге грязища, а она уже вымыла все, прибралась, стоит блестит, улыбается. Я огляделся. Даже плинтус отмыла, даже стекла. Когда успела? Стоит и молчит, как в поликлинике. Ну я, конечно, к ней переехал, да и забеременела она прямо в ту ночь.
Сижу в кофейне у Адама. Заходит Вадик. Вадик рассматривает меню, написанное на доске. Рассматривает долго, потом говорит Адаму:
– А вот какой кофе пили в Древней Руси?
Мы с Адамом в недоумении смотрим друг на друга, потом медленно переводим взгляд на Вадика. Вадик, понимая, что сказал что-то не то, уточняет:
– Ну при Петре I?
Мы с Адамом облегченно вздыхаем. Адам снимает кепку кофейщика и произносит:
– Руссияно.
Вадик подсаживается ко мне. Я смотрю на него и говорю:
– Мне кажется, вы, Вадик, не любите русский народ.
Я посмотрел на Вадима. Вечернее солнце как раз заходило за горизонт, и алая полоса заката цеплялась за крыши домов. Вадим оторвался от кофе, откинулся на стуле и взял в руки зубочистку, которой стал ковыряться в зубах.
– С чего вы взяли, Вячеслав Анатольевич? – Вадик вынул зубочистку изо рта.
– Ну вот вы мне говорили о северной тоске, южной тоске, о русской тоске, о будущем.
Мне не то чтобы хотелось задеть Вадика, но просто было какое-то абсолютно безнадежное настроение, то ли от жаркой погоды, то ли от выпитой накануне бутылки «Каберне-Совиньон».
– Вячеслав Анатольевич, вы, как всегда, занимаетесь ерундой, – прервал меня Вадик. – Хотите, я вам сначала покажу, что я люблю русский народ, а потом, как я не люблю русский народ.
– То есть соберете весь набор штампов.
Мне представилось, что Вадик стоит на трибуне и машет кепкой. Под ним волнуется море голов. В левую сторону он собирает толпы любящих русский народ отдыхающих и отправляет их в санатории. В правую сторону он собирает толпы не любящих русский народ отдыхающих и отправляет их в здравницы, причем и тем и тем абсолютно все равно, куда ехать, в санатории или здравницы. Я улыбнулся:
– Где есть набор штампов, там все бессмысленно.
Вадику понравилось моя идея.
– Видите, Вячеслав Анатольевич, вы сами понимаете, что разговор о любви бессмыслен.
– Бессмыслен к чему?
– Ко всему. Любите хамсу, птичек любите, в общем, любите все, что подвернется под руку.
В брошенный город караимов меня Надежда заманила обманом. Ну то есть, если бы я знал, как долго и мучительно до него добираться, то из-за своего стадвадцатикилограммового веса ни за что бы не согласился.
Мы ехали с ней сначала в рейсовом автобусе, а потом вышли в каком-то странном городке, тянувшемся нитью между двух горных хребтов. Было пустынно и жарко. Обветшалые обшарпанные домишки перемежались салунами, отелями и забегаловками. Все это наводило на мысль, что я оказался где-то в Неваде. Вот сейчас главный герой крутого американского боевика, какой-нибудь красавчик Брэд Питт, бежавший сюда от копов с мешком украденных из нью-йоркского банка денег, проснется в зачуханном номере с крупными черными тараканами, медленно примет душ с ржавой водой, выйдет на узкую пыльную улочку, чтобы стоять посреди площади, не понимая, в какую дыру он попал. Вот к нему подбегает оборванец и за доллар просит купить поддельную безделушку, доставшуюся его бабушке от кровожадных ацтеков.
Надежда шла споро и радостно, находя для своего фотоаппарата какую-то фактуру, я же тащился сзади, морщась от накатывающего на меня раздражения. Дорога тянулась в гору, и, видя мое раздражение, Надежда говорила, что осталось пройти всего сто метров, а там начнется ровное плато и можно будет передохнуть.
Мы уже прошли рестораны с восточной кухней, миновали православный монастырь, вырубленный в скале, прошли источник сладкой и целебной воды, тисовую рощу, но дорога все равно продолжала круто уходить в горы. Мне стало казаться, что Надежда просто разыгрывает меня или хочет совершить надо мной какое-нибудь злодеяние, хотя никогда ни в чем таком замечена не была, даже наоборот, всегда была готова прийти мне на помощь по первому зову.
А потом закончился асфальт и началась тропа, вымощенная неровными и отполированными временем булыжниками, по которым приходилось прыгать антилопой, мой дух упал окончательно, и я даже почувствовал в душе ростки ненависти ко всему окружающему. Иногда мы делали остановки и жадно пили из пластиковой бутылки безвкусную нагревшуюся воду.
Наконец где-то вдалеке, высоко показались крепостные стены. Над желтым рядом торчали хозяйственные постройки. Подъем окончательно принял вертикальное положение, и я, взмолившись за сто метров до входа в крепость, повалился на желтую пожухлую южную траву.
– А знаешь, – сказала Надежда, – у них там не было воды.
– Не понял?
– Осликами возили.
Я представил бедного маленького ослика. Как он, полный веры в долгую и счастливую жизнь каждое утро, понукаемый караимом-торговцем, спускается в долину к источнику, набирает в меха воды, а потом, выпучив глаза и высунув язык, тащит эту нужную воду в горную крепость. Мне стало жаль ослика.
– Мне жаль осликов, – сказал я.
Надежда засмеялась, спортивно подняла рюкзак с водой, весело и бодро полезла ко входу в крепость-музей.
– Ты лучше себя пожалей, – крикнула она мне через плечо.
Я смотрел Надежде в спину и думал: «Вот пройду я эти сто пятьдесят метров с уклоном в семьдесят градусов, вот дойду до лестницы, вот суну голову в окошечко кассы, а мне оттуда миловидная шокающая девочка – вход пять тысяч рублей. Ого, подумаю я. Пять тысяч рублей. Да у меня нет таких денег, это невозможно, я лез полдня на гору, а тут вход пять тысяч рублей, это невозможно, это ужас, это смерть и полная потеря естества».
Пока я так размышлял, я добрался до входа в Чуфут-Кале. К счастью, вход был почти бесплатен. Если честно, то Чуфут-Кале напомнил мне израильскую крепость Моссаду, такую же гордую, высокую и трагическую. Ее защитники зарезали себя, не желая попасть в плен к римлянам. Жители Чуфут-Кале просто покинули крепость в XIX веке.
Там были мавзолей, молельный дом, пещеры. Караимы выдолбили глубокие пещеры, Надежда сказала, что в принципе, долбить известняк несложно. Достаточно добиться резкого перепада температуры – развести костер и залить водой.
Но самое главное не в этом. Самое главное – вид вокруг. Ты стоишь на краю обрыва, а перед тобой бесконечная зеленая долина, уходящая вдаль и сливающаяся с голубым сияющим небом. Над долиной нависают горы, странные и непонятные для северного московского человека, но обычные и нормальные для человека южного. «Место силы, – подумал я, – место силы», – хотя никогда в эту ерунду не верил.
Потом мы спускались. Хотели успеть до темноты. Зашли на караимское кладбище. Надгробия и надписи на диалекте иврита. Восемьсот лет истории покинутого города.
Моя странная особенность состоит в том, что я не люблю собак. Возможно, это связано с тем, что в детстве меня покусал дедовский кобель Мухтар. Хотя я сам виноват. Мы приезжали к деду каждые два года, и в тот год Мухтар был трехмесячным щенком.
Я шестилетний гонял его зачем-то ивовой хворостиной по всему двору. Он бедный не знал, куда от меня спрятаться. Дед и бабка были в заботах, все-таки двадцать соток огорода и сад, и машина, и мотоцикл, а мне казалось, что боль не имеет никакого значения. Дети вообще не понимают боли. Но Мухтар оказался с хорошей памятью. Когда через два года я к нему приехал снова, и мы остались один на один (родители сидели в доме, а дед и бабка копались на огороде), он меня цапнул от всей души. Его, конечно, потом выставили из дома, отправили, кажется, в милицейскую часть, но факт остается фактом.
Сегодня я заметил, как мой сосед, автослесарь Теодор Рузвельтович, что-то вынес во двор и положил почти к моему крыльцу. Я наклонился, это были куриные объедки.
– Теодор Рузвельтович, – спросил я, – что это такое?
Он немного опешил, побледнел, потом как-то смутился и произнес:
– Щенку это, Багратиону.
– Какому Багратиону?
– Ну Вадикову.
– О Теодор Рузвельтович! – воскликнул я, – похоже, вы считаете, что щенок Багратион не будет гадить на ваш огород?
– Мир дуален, – ответил автослесарь, – если я не люблю кошек и считаю, что они гадят, это еще не значит, что я не люблю собак и не отношусь спокойно к тому, что они гадят на мой огород.
Я закурил, задумался. Пошел спать.
По субботам я хожу в книжный магазин Игнатия и копаюсь во вновь поступивших книгах. Иногда мне кажется, что, беря с полки очередной том, я чувствую тепло людей, которые до этого владели этими книгами. Они ушли, эти люди, их нет, ушла их культура, их убеждения, их тела распались на мелкие атомы, их души, возможно, живы, а может, и нет, а судьба привела их к какому-нибудь тупику, потому что если не нужны их книги, их кумиры, их поэты, их философы, их знания, их опыт, то значит, и их жизнь прошла зря.
Сегодня среди полок я вижу Лиду. Она сжимает в руках томик Цветаевой. Глупая, глупая Лида! Зачем ей Адам? Но Адам стоит рядом, он любит Лиду. И Адаму двадцать лет, и Лиде двадцать лет, они поженятся, у них будут дети, внуки, и правнуки. И Лида не понимает, что если я уеду в Москву, то никто в Южном Городе не поговорит с ней о Пятигорском, Бердяеве и Розанове. Я смотрю на Лиду, и, мне кажется, что если бы я имел силы, или мужество, или просто любовь к Лиде, то подошел бы к Лиде, обнял ее и увез куда-нибудь, но я лечу в Москву.
Я стою в очереди на посадку в самолет. Зачем я встал в очередь на посадку в 14:40, хотя на посадочном талоне стоит время посадки 15:15, я не знаю. Все встали, и я встал. Сейчас мне хочется сесть, но жалко. Вдруг уйдет очередь, пока я буду сидеть. Но я все-таки сел. К черту очередь. За мной села и рыжая девушка. Говорит, если бы я не сел, то она бы продолжала стоять. У нее желтые глаза, кудряшки и красные загорелые руки. Мы вместе летим в Москву. Девушка держит в руках журнал «Колыбель автотранспорта». Представил ее за рулем «майбаха».
Получилось красиво. Черный «майбах» и рыжая девушка с кудряшками. Но мы летим в синем самолете, а не едем в черном «майбахе».
«Волков Алексей, Волков Алексей, вылетающий в Петропавловск-Камчатский, куда вы пропали, мы ждем вас, мы ищем вас», – шепчет радио в аэропорте. Я вырос на Камчатке. Я сижу и думаю: «Может, это я Волков Алексей, и мне вместо Москвы надо лететь в детство в Петропавловск-Камчатский». К вулканам, к гейзерам, к красной икре, к сивучам и камчатскому крабу. Но я не Волков Алексей. Мне сорок восемь лет, и я лечу в Москву к жене, которая никак не хочет переезжать из Москвы в Южный Город, потому что боится за свою работу. Санкции, проклятые санкции. Проклятый Южный Город.