Who knows? Not me
We never lost control
You’re face to face
With the man who sold the world.
Вова. Десять часов утра. Остоженка
Душно. Солнце раздражает. Валяюсь, размазанный по креслу, положив ноги на пуфик. В руке зажат хайбол с Bacardi Spice, хотелось бы сказать «запотевший», но он, сука, теплый, как и все здесь. Как плотный смог за окном, как оконная рама, как кусок сыра, подтекающий на кухонном столе. Кажется, даже лед в генераторе и тот теплый. Очередной московский сентябрь окончательно свернул всем мозги, и даже вещи теперь научились потеть. – Knock-knock-knocking on heaven’s door, – пластмассовым, совершенно лишенным эмоций голосом, поет неизвестная мне девица с бог знает какого по счету диска Vintage Café. Вспоминаю, с каким зарядом секса напополам с героином пел ту же песню Эксл Роуз. Становится очень душно.
На противоположной стороне улицы дом, на который я тупо пялюсь, пытаясь поймать фрагмент другой, возможно, более интересной, чем у меня, жизни. Но в чужих окнах все так же безжизненно. Только занавески полощутся от кондиционера. Закрываю глаза, пытаюсь представить себя одетым только в шорты с узором из больших цветов. Я стою у такого же огромного, в пол, окна, а за ним – море, и на море серферы, и стайки молодых девчонок играют в тарелку, а в баре чувак в панаме сосредоточенно пьет мохито, кажется, уже целый час. Я открываю окно, и в комнату врывается свежий морской воздух.
– Я хочу уехать, – обреченно говорю я, – в Америку. В Лос-Анджелес, например.
– Лос-Анджелес – не Америка. Так же, как и Париж – не Франция, – отвечает существо, сидящее на диване, не отрываясь от покраски ногтей на ногах лаком цвета спелой вишни. – Эти мегаполисы совершенно не отражают страну, существуя отдельно. Как в России…
Я не слышу конца фразы. «Как в России – Москва», очевидно. У меня немедленно сводит скулы и пересыхает во рту от злости. И мне бы сейчас развернуться и рассказать ей, как сильно я не люблю персонажей, рассыпающих навязшие в зубах, заезженные цитаты, которые они подслушали на вечеринках у иностранцев, «определенно разбирающихся в предмете», или подсмотрели в блогах, или в культурных программах. Причем говорится это всегда и всеми одинаковым тоном, с одинаковым изломом губы и покровительственным снобизмом в глазах.
Мне бы сейчас спросить ее, что она, строящая из себя всезнайку, высокодуховная дочь богатых родителей, которая путает Дебюсси с Рахманиновым, знает, например, о Париже? О городе, который состоит по ее мнению, из Invalides, avenue Montaigne, St. Honoré и Musée d’Orsay (потому что культурненько)? Слышала ли она песни полупьяных торговцев гашишем в Bobigny? Разговаривала ли с безумными художниками в кафе, затерявшихся в переулках за Пантеоном? Дышала ли она кислым потом случайно сошедшихся на одну вечеринку на крыше дома в районе Маре обдолбанных леваков, сталелитейных магнатов, торговцев антиквариатом и молодых моделек, нелегально живущих тут уже пятый год?
Проще в нее стаканом залепить. Прямо в лоб, да, боюсь, она не поймет этой метафоры.
Ей двадцать семь, она девушка из хорошей семьи, она не забывает делать заинтересованное лицо и уместно вставлять ремарки, когда я говорю о современном искусстве, английской музыке или американской литературе, она разбирается в винах и последних коллекциях моды. И самое главное – она подходит к этому пентхаусу на Остоженке, моему уже не новому автомобилю «Aston Martin», к столику в лондонском Zuma и моему новому пиджаку Martin Margiela.
Ко мне, одним словом.
В этом городе так мало предметов, вызывающих эстетическое удовольствие, что определенно не стоит портить один из них, тем более ударом тяжелого стакана. Поэтому я робко отвечаю:
– Пожалуй, ты права. Выпьем?
– Володя, ты начал выпивать, не дожидаясь обеда. – Она наконец поднимает на меня глаза. – Хорошо ли это?
– Да, но ведь где-то уже полночь?
– В смысле?
– Ну, там, где нас сейчас нет. В Нью-Йорке, или в Рио, или… там, куда хочется уехать, одним словом.
– Ты сегодня поедешь в офис?
– Куда? – Я на секунду теряю нить.
– На работу.
– Не уверен… скорее нет, – делаю глоток пряного рома и мысленно даю себе пинка за малодушие. Вместо того чтобы иметь силы прогонять ее ненадолго, мне приходится уезжать из дома самому и врать ей, что работаю. Господи, как сильно я стал привыкать к вещам и людям. Это от старости или от излишней сентиментальности?
– Ты за эти дни стал ужасным ленивым брюзгой, Володя. – Она шутливо грозит мне пальцем. – Все оттого, что сидишь дома. Ты устроен так, что не можешь без работы. Ты постоянно должен быть занят.
«Занятие у меня получше, чем у многих. А с работой… Неужели ты веришь в то, что я в состоянии где-либо работать?»
– Я бы на твоем месте не оставляла такую большую компанию без присмотра дольше, чем на два дня…
– Ты слишком серьезно к себе относишься.
– Причем тут я? Мой папа всегда говорит – это город жуликов и бездельников.
– Это от жары, – говорю я, – или оттого, что музыка плохая играет… или…
– Как это связано с музыкой?
– В смысле, твой папа прав. Как и всегда, впрочем. – Я заставляю себя подняться и поменять надоевший диск в проигрывателе. Рассматриваю свое отражение в затемненной поверхности музыкального центра. Определенно, пора делать тонировку волос. «Тш-ш-ш» – медленно выезжает компакт-диск, лишая мое отражение глаз и переносицы. – Точно. И морщины вокруг глаз надо бы убрать.
– Ой! – взвизгивает та, что сидит на диване, заставив меня резко обернуться.
– Я лак пролила. – Она застыла с растерянной улыбкой на лице, кисточкой от лака в левой руке и незажженной сигаретой в правой. – Блин… какая я неуклюжая!
– Да брось ты! – Я делаю попытку улыбнуться, внутренне радуясь тому, что кто-то еще, кроме меня, переживает из-за пятна красного лака, которое совершенно не идет кипенно-белой поверхности дивана Armani Casa за двадцать тысяч евро. Более того, пятно его окончательно и бесповоротно уродует.
– Черт! – Она обводит глазами свои ноги. – Еще четыре ногтя осталось. Как же я теперь… Надо было в салон идти…
– Может, ацетоном попробовать? – без особого энтузиазма роняю я, глядя на пятно.
– Кого? Ногти, которые я уже намазала? – Она задумчиво смотрит на сигарету. – А потом в салон спуститься? Вариант. А то я еще час буду ходить с распорками между пальцев, как Хепберн в «Завтраке у Тиффани», правда?
– Правда. – Я грустно киваю и подношу ей зажигалку.
«Пора ее гнать отсюда к чертовой матери. Год – это слишком много, даже для меня».
– Спасибо! – Она затягивается.
– It was a very good year, – раскатисто заводит Фрэнк Синатра.
На противоположной стороне улицы дом, а рядом – обнесенная забором стройка очередного элитного монолита. Бытовки, бобины какие-то, пластиковые коробки, похожие на био-туалеты, башенный кран и два гастарбайтера, лениво бредущих к забору. У одного в руках унитаз, у второго – серый кейс. Оба предмета, весьма вероятно, украдены. Я смотрю в окно и задаю себе вопрос: какого черта было тратить двадцать пять тысяч долларов за метр жилья «премиум-класса» в «престижном районе Москвы», чтобы потом смотреть на гастарбайтеров, ворующих унитазы? «Точечные» застройщики города полагают, что у меня не подключен «Дискавери», и мне реально необходимо наблюдать за жизнью отсталых народов мира, или что? Или это такое неброское ежедневное напоминание о том мелком воровстве, с которого все когда-то начинали?
Но я не воровал унитазы на стройках! Я закончил английскую спецшколу и приличный вуз. И когда я его заканчивал, в городе гастарбайтеров не было. Даже слова такого в общеупотребительном лексиконе не существовало! Это вы, суки такие, притащили сюда таджиков, хохлов и молдаван! Вы ввели в употребление это мерзкое лающее слово! Вы понастроили эти гребаные дома, придумали продавать в них метры по несусветным ценам, чтобы жители «элитных» пентхаусов смотрели потом на все это безобразие и думали, когда лучше свалить в Лондон – завтра или следующим рейсом? Но я-то купил эту квартиру, потому что вырос в соседнем доме, который вы успели снести, а не потому, что «добился всего этого сам». И теперь вы все приезжаете и приезжаете в Москву, а мы все бежим и бежим из нее…
Я дотронулся кончиками пальцев до лба. Сделал два шага, дернул ящик кухонного шкафа, достал упаковку ксанакса, открыл холодильник, достал бутылку «Перье». Проглотил таблетку, судорожно запил. Существо сидело на диване, отодвинув в сторону ногти на ногах и лак. Теперь ее, кажется, увлек один из альбомов галереи Тейт.
Нет, положительно надо улететь и подлечить нервы. Утренние проклятия неизвестным гадам – верный шаг к шизофрении. Надо быть… более отстраненным, что ли?
В кармане завибрировал айфон. Смотрю на экран.
– Да, Саслан, – отвечаю, стараясь говорить как можно спокойнее, – спасибо, хорошо.
Захожу в кабинет, закрываю за собой дверь. Два оборота ключа.
– А у тебя? Какая? Да ты что? И много? А зачем ты их в чемодан-то положил? Что значит «жэст»? А, понятно. И что было потом? Как? Так просто взял и исчез? С курьером? А курьер откуда? Ясно. Нет, думаю, не стоит. Нет, Саслан, я уверен, что не стоит. Конечно, можешь перестрелять всю курьерскую службу, я в тебя верю, какие у меня сомнения? Ты слишком серьезно к себе… то есть к ним относишься. Пидорасы полные, кто бы спорил. Конченые, я бы сказал. Но если ты их всех перестреляешь, мы никогда не поймем, кто конкретно отвинтил у нас кейс. Потому что. Потому что, ну… это очень правильно, убивать людей, которые тебя обманули, Саслан, я тебя понимаю. Но с трупами всегда есть одна проблема… они потом не могут говорить, понимаешь, Саслан? Пока не знаю. Я тебя услышал. Я тебя услышал очень хорошо, Саслан! Мне нужно подумать. Я буду через полчаса. Обсудим, слышишь?