Глава 2. Новый дом, что не дает защиты от прошлого
Попрощавшись с новыми знакомцами, я сорвал лист подорожника, плюнул на него и приклеил к шишке. Вряд ли это поможет избежать маминых причитаний, но попробовать стоит.
Шагая к дому, где мы теперь живем, я думал о капельке смолы, что медленно ползла по стволу доисторической сосны и поглотила беспечную бабочку. Убив и обессмертив. Забрав, возможно, последний день ее жизни и подарив миллионы лет неизменности. А вдруг это была та самая бабочка, от взмаха крыла которой могла измениться вся история человечества, не окажись она в янтарной гробнице? Или это была ее судьба: пережить динозавров и мамонтов, фараонов и ацтеков, две мировых войны и явить миру доселе неизвестного ученого? А может, стать самой прекрасной драгоценностью, ради которой будут гибнуть влюбленные, семейной реликвией или родовым проклятием? Как много вариантов предлагала бабочке смола… Но был ли выбор добровольным? Может, один день земной жизни стократ дороже благ посмертия?
Слишком странные мысли для того, кто даже еще не стал тинейджером. Но такова цена: когда твои друзья с ранних лет – взрослые и умудренные жизнью тети и дяди, вроде Жюля Верна или Дарвина, поневоле стареешь куда быстрее. Но мысли о смерти и бренности бытия – это все равно лучше, чем вспоминать о школе. Ведь смерть – она где-то там, а школа через два месяца… Когда ты воспитываешься одним родителем, то получаешь в два раза больше вопросов о своей семье и проблем… А когда ты, будучи сиротой, отрицаешь это и пытаешься доказать, что отец скоро вернется, то рейтинг невыносимости школьных будней резко подскакивает вверх.
Добавьте сюда мои скромные физические данные и отличные отметки почти по всем предметам, где требовался ум, а не грубая первобытная сила. И получите неутешительный прогноз начала жизни в средней школе. Для тех, кто не понял: всё верно, жилось мне как типичному задохлику и ботану. Я не хотел быть Ральфом, но еще меньше мне улыбалось разделить судьбу Хрюши. В этой игре жизни я предпочел бы держаться подальше от таких дикарей, как Бочка. Но, увы, система образования заставляет три дюжины мух непрерывно жужжать в одной банке на протяжении многих лет, и часть их них мутирует в ос.
Я жутко расстраивал маму, приходя домой с подбитым глазом. Но она даже не пыталась понять! Лишь злилась, а, когда думала, что я не вижу, плакала. Я, и правда, не видел, но стены съемной квартирки были так тонки, что я слышал каждый ее всхлип. Словно стоял болваном рядом и не мог ничего поделать. Так мы и плакали каждый сам по себе. Но зато радовались мы всегда вместе!
Вот и зеленая калитка… теперь мы живем тут. Наш дом. Непривычно звучит после вереницы съемного жилья. Такой чужой, но наш. Месяц назад пришло письмо. Мой дед по отцу, которого я никогда не видел, завещал нам этот дом… Формально документы еще не были переделаны, но дождавшись, когда я экстерном окончу класс, мы собрали то немногое, что имели, и переместились в эту глушь.
Переезжать налегке легко. А у нас вещей было на одну развалюху «форд». Как мы только умудрялись раньше жить в доме, где у отца был кабинет и фотолаборатория? Или после его исчезновения наша жизнь пошла под откос? Или я это всё тоже выдумал?
– Поживем там лето, а потом видно будет, – сказала мама и поставила последнюю коробку в раскрытую пасть багажника.
Подозреваю, дело было в очень плачевном состоянии нашего счета, иначе она бы никогда не согласилась. Ведь гордость иногда – последнее богатство, с которым труднее всего расстаться.
Милый, милый дом. Он был огромен: два этажа и чердак, а внутри комнат десять! Поместье, замок, цитадель! Да тут можно было целый класс поселить!
– И это всё наше? – присвистнул я, выйдя из машины и осматривая обвитый плющом особняк.
– Относительно.
– Это как?
– Как объяснил юрист, дом наш, пока мы в нем живем, но продать или сдать его мы не можем. Если поселимся в этой глуши, то ты сможешь пойти учиться в любую школу на выбор – твой мертвый родственник все оплатит, но каждые каникулы ты должен возвращаться.
– Как-то все слишком сложно.
– И не говори: чую, эта старая развалина – с душком золотой клетки.
– А призраки в нем есть?
– Пошли, узнаем. Может, хоть познакомишься с дедом.
Ключи, как и было написано в письме (между прочим, с гербом и на благородной бумаге, словно не от деда, а от английского лорда), лежали под цветочным горшком с засохшей сиренью.
Замок щелкнул, и я переступил порог фамильного гнезда.
К удивлению, внутри не было пафосной лестницы с портретами всех родственников в пяти поколениях, не было свисающих на цепях люстр, даже ковра турецкого не было. Довольно сдержанно, однообразно и… Скучно.
– Будь я призраком, еще бы подумал – остаться тут или нет, – скептически заметил я.
Кэр рассмеялась:
– Ну, раз бояться нам нечего, то расходимся и осматриваем территорию?
Я кивнул. Но уходить не спешил. Подозрительный Макс был начеку.
Мама критически осмотрела кухню и столовую, я с интересом – кабинет и библиотеку. Всё как в рекламных буклетах: компактно, умеренно, без излишеств, но качественно и добротно.
На втором этаже ряд спален. Боковая узкая лестница на чердак и небольшая мансарда, где был установлен телескоп. Я заглянул и поводил трубой. Аппарат был направлен в самую даль городка. Кроме леса, там был лишь особняк в колониальном стиле. Я посмотрел вверх, через полукруглые окна, наползающие на потолок и открывающие прекрасный вид на небо. Мои познания в астрономии были скудны, но возможность понаблюдать за небом в тиши природы отозвалась легким зудом в затылке и ребрах. Это легкое покалывание в основании черепа всегда предвещало новое приключение. А про бьющихся в животе и грудной клетке бабочек знают все. Это как голод, только на сытый желудок и в паре со щекоткой.
Что ж. Судя по всему, дом деда стоял практически на отшибе. Немного на возвышенности, что позволяло окинуть взглядом весь городок. Я невольно залюбовался видом: игрушечные домики, зелень лугов, окантовка леса, серебряная змейка реки и зеркальное блюдце пруда. Все выглядело слишком нереально. Не город, а Хоббитон какой-то!
– Смотрю, уже облюбовал себе гнездышко, птенчик.
– Ма-а-ам, не называй меня так, – ненавижу, когда она относится ко мне, как к сопливому младенцу.
Мама подошла к телескопу и заглянула, поводив туда-сюда трубой.
– Твой дед, видно, любил наблюдать за соседями.
– Или за звездами, – пожал плечами я, все еще надувшись.
– Или за всем сразу, – рассмеялась она и взлохматила мне волосы. – Вот теперь – самый настоящий надувшийся воробышек.
– Кэр, кэр, кэр-ролин, – прокаркал я в ответ.
– Прекрати дразнить свою мать! – она наигранно состроила суровое лицо и уселась рядом со мной у окна. – Прости, что мы опять переехали.
– Все в порядке, ма, – бросил я дежурную фразу, но, подумав, добавил: – Хотя я даже рад: теперь у меня на десять дней больше каникул.
– Ты ж мой ленивый гений, – и она вновь взъерошила мне волосы.
С минуту мы сидели молча, глядя в окно. Она смотрела вдаль, а я – на призрак ее отражения в стекле.
– Все-таки тут красиво.
– Угу, – кивнул я, поймав взгляд двойника мамы – Кэролин, отпечатавшегося на окне. Словно она всегда была где-то рядом – та, другая женщина, которой я никогда не знал.
– И бесплатно. Сможем поднакопить. Или попробовать. Мне нужно лишь найти работу.
– Думаешь, она тут есть?
– Работа есть везде, хотя, возможно, в этом месте она передается по наследству.
– Ты можешь снова делать кукол.
Улыбка исчезла с лица Кэролин, и на лбу образовалась морщинка, сразу добавив лишних лет.
– Ну, или попробовать.
– Можно попробовать, но…
По дому разнеслась трель звонка.
– Пойду, открою, – мама встала, отряхнула джинсы и поспешила вниз.
Это вечное «но». Оно, как стекло, делит ее жизнь на до меня и после. Я так зол на нее за это «но». Я посмотрел на окно в надежде увидеть ту другую Кэролин, но она тоже ушла.
Я мало знаю о прошлом моей матери. Она когда-то жила в Корвинграде. Может, даже родилась там. Сложно судить. Всё, что удалось собрать – добыто в археологических интернет-раскопках, склеено из обрывков фраз и призрачных намеков редких гостей.
Единственный свидетель жизни прошлой Кэр – это Вивиан Пик. Я зову ее тетушка Ви, она почти моя крестная и, зуб даю, не пройдет и недели, как ее невыносимый «миникупер» разорвет серость этой глуши. Она вовсе не тетя мне по крови, не сестра мамы. Но очень давно ее знает. Они познакомились еще до моего рождения. Ви – владелица галереи «Полночь». Мы несколько раз в год совершаем бон-вояж на открытия выставок, которые она курирует. Если честно, самое славное в этой галерее – буфет в фойе. Две витрины с пирожными, аромат кофе и высокие стулья на тонких изогнутых ножках. Еще там шикарный потолок – диковинный, текучий, словно подтаявшее мороженное. А вот экспонаты и картины… Тут как повезет. Всё-таки я пока слишком мал, чтобы здраво оценивать современное искусство. Или уже достаточно взрослый, чтобы открыто говорить об этом.
Так вот. Я ведь даже не подозревал, что когда-то в этих залах Кэр выставляла свои работы! Представить только! Моя мать была всемирно известным кукольником! Ну, или около того. С заказами, участием в выставках и постоянной экспозицией в «Полночи».
Была.
Сейчас, копаясь в памяти, я вспоминаю это множество застывших лиц – словно существа из волшебной страны, что наблюдают за тобой из каждого угла. В нашем доме раньше было полно кукол. Но я как-то забыл, что она их делала. А может, и не знал вовсе. Или просто это перестало быть важным. Но тогда, два года назад, это было открытием вселенского масштаба!
В тот день я подслушал разговор Кэр с Ви. Тетушка вышла из себя и выплюнула в лицо моей матери:
– Возьми себя в руки! Мы ждали почти десять лет, но ты продолжаешь жалеть себя! Ни одной куклы, ни одной искры за все эти годы! Ты хоть пыталась? Хоть раз садилась за стол?
Воспоминания вернулись, захлестнули безжалостным потоком. Передо мной мелькали картинки того, как мать часами бездвижно сидит за рабочим столом, в своем волшебном мастерском уголке, но даже не берет в руки инструменты.
Все резко обрело новый смысл. Все эти «маме надо поработать» или «иди, поиграй» и десятки других способов отослать меня. А потом, после очередного переезда в еще более убогую нору, не стало места для кабинета, и мы продали стол. И теперь Кэр просто иногда замирала, глядя в окно.
Тот вечер так ярко отпечатался в памяти, словно он был вчера. На столе, на фоне дешевых обоев, светится старенький ноутбук. Смотрю на экран, но вижу лишь битый пиксель, который ползет поверх статьи о моей матери. Я словно провалился обеими ногами в холодную весеннюю лужу, не рассчитав глубины. Зачерпнул полные ботинки и теперь не знал, что с этим делать. Легкий озноб. От холода или от страха, а может – от злости на лужу и наивную веру.
И где-то внутри разгорается ярость. Я мог бы хвастать Кэр перед одноклассниками, а вместо этого она устраивалась на низкооплачиваемые работы, о которых стыдно говорить! Я никогда не просил крутых гаджетов, я знал: мы не можем себе их позволить. Но каждая ее кукла стоила дороже самого крутого смартфона! А она просто сидела за этим проклятым столом, опустив руки! Я из кожи вон лез, чтоб порадовать ее: да, я был одним из первых по успеваемости в школе, но вот только это не добавляет популярности. Я был слабаком и неудачником. Я был никчемным, и в этом была ее вина.
Я все еще смотрел вдаль, на поля и луга, но мыслями был далеко в прошлом. Почему-то в самые прекрасные моменты память всегда подсовывает свою ложку дегтя.
Я вспомнил, как прошлой осенью одноклассники, гогоча, в очередной раз бросили мне:
– А какой сын мог вырасти у неудачницы? Только такой же неудачник и слабак.
Я кинулся на них, рыча от злости. Я махал руками, ногами, старался укусить их, порвать на клочки, пока не потерял сознание. Мне тогда разбили бровь и сломали нос. Но обиднее всего то, что где-то глубоко-глубоко внутри, в самом темном уголке меня – я был с ними согласен. И вот тогда и во мне что-то сломалось. Я ощутил пустоту и безысходность. Казалось, злость выгрызла всего меня изнутри. Оставив лишь пустой каркас, как у куклы. Безликий, с провалами темноты вместо глаз. Иногда я вижу в отражении не мальчика, а оболочку. Я пытаюсь загнать этого темного двойника подальше, но каждый раз он возвращается. И тогда весь мир теряет цвет, словно выцветшее фото. В такие моменты мне хочется сломать всю эту серость вокруг, мне хочется кричать, бежать, лишь бы вырваться из его рук, не чувствовать безнадежности. Я и Кэр – мы сломанные куклы. Две оболочки и два двойника в отражениях друг друга.
Иногда я думаю, что мы оба, я и моя мать, заложники друг друга, и мы тянем друг друга на дно, словно камень на шее. И тогда я чувствовал себя виноватым в ее неудавшейся жизни. А в следующий миг винил ее за свои несчастья. Я люблю ее, но мой темный двойник ненавидит то, чем она стала.
Интересно, а что думает она? Вдруг Кэр ненавидит Макса? Но я не спрошу. Ведь если бы она спросила меня, то сказал бы я ей всю правду? А часть правды?
– Макс, я приготовила оладьи, и в этот раз без горелок, – звонкий голос прогнал тишину старого дома.
Я смахнул моего темного двойника, улыбнулся и отправился вниз. Кому нужна эта правда?