Жизнь инокини Таисии в женском грекокатолическом монастыре Святого Василия Великого. Шло лето 1944 г. советские войска освобождали территорию Западной Украины от немецко-фашистской оккупации. По-разному воспринимали это освобождение монахини монастыря Святого Василия Великого.
– Советы идут. Русские приближаются, – испуганно крестясь, шептались между собой крестьяне села Подмихайловце, прислушиваясь к раскатам недалекой уже артиллерийской канонады. В женском грекокатолическом монастыре монахини который уже день под руководством матушки игуменьи Моники Полянской прятали в подвалы, чуланы, кладовые, чердаки и специально вырытые в саду ямы одежду, съестные припасы, лекарства, обувь, белье, кожу, шерсть – все то, что могло, по их мнению, привлечь внимание красных.
– Вы что как сонные тетери… Не знаете, что в Галицию саранчой движется красная, босая, голодная и бешеная орда русских чертей, которая пожирает все на своем пути, – пугала матушка игуменья двух нерасторопно работающих молодых монахинь. Монашки с испугом крестились, а она, всплеснув от удивления своими полными руками, продолжала: – Они ведь пьют даже бензин и скипидар. И им хоть бы хны. И все оттого, что у красных медные глотки.
Монашки поспешно молились, хватали трясущимися руками монастырское добро и со слезами на глазах бежали его прятать. Вечерами монастырь погружался в многочасовые молитвы, из келий то неслись проклятия в адрес красных безбожников, то призывы к Богу спасти их бедные души, их монастырь и село Подмихайловце от посещения безбожного воинства.
И вдруг на несколько дней воцарилась какая-то зловеще гнетущая тишина. Попрятались даже «герои партии Бандеры», для которых сестры-монахини с утра до позднего вечера стирали, шили, стряпали, пряли, пекли, варили и сушили. Испеченный для них хлеб черствел уже три дня на полках. Националисты куда-то пропали, что было тоже очень странным и волнительным событием для обитателей монастыря.
Однажды глубокой ночью, хотя монахинь никто не будил, проснулись одновременно почти все его обитатели. С испуганными лицами и молитвой на устах они стояли в своих кельях у открытых окон и прислушивались к ржанию лошадей, и тихим голосам солдат Красной армии, доносившимся до них через густые деревья монастырского парка.
В келье матушки игуменьи Моники Полянской находилась инокиня Таисия. Странная и непонятная была эта русская женщина. Среди полуграмотных украинок-монахинь она отличалась светскими манерами, начитанностью, музыкальностью и профессиональными знаниями в медицине. Появилась Таисия у Моники Полянской в монастыре всего два года тому назад. Привезла она ее из Львова, из дворца Святого Юра. Сам митрополит Андрей Шептицкий приказал ей принять Таисию в монастырь.
«Что-то уж больно носится с ней митрополит, – не раз думала игуменья. – Даже постриг ее совершил его преосвященство собственноручно в январе 1944 года в своей домашней дворцовой церкви».
Размышляя о своей таинственной монахине, матушка сделала для себя вывод, что Таисия каких-то особых, благородных кровей. Иначе хитрый и всегда занятый митрополит не возился бы так с ней и не тратил на нее столько своего драгоценного времени.
Конечно, игуменья не раз пыталась выяснить, что связывает митрополита с этой еще довольно приятной и образованной женщиной. Однако на все ее вопросы Таисия лишь загадочно улыбалась, а сам Шептицкий, которому она однажды задала вопрос о ее происхождении, так отчитал Монику за ее любопытство, что у нее надолго пропала охота интересоваться этой особой.
И вот две монахини, одна невысокая, дородная, а другая чуть выше среднего роста, с хорошо сохранившейся почти девичьей фигурой, стояли у открытого окна и шептали молитву, вслушиваясь напряженно в происходящее на улице. Тут вдруг матушка игуменья тяжело вздохнула и промолвила:
– Ну, вот дождались, Таисия. Советы пришли…
Она взяла за руку монахиню, крепко сжала ее и после некоторого молчания спросила:
– Скажи, только откровенно. Ты радуешься?
Инокиня задумалась, затем не губами, а всей своей душой выдохнула:
– Да. Я очень рада. Не только рада, я счастлива. Счастлива за Россию.
Матушка игуменья презрительно пожала плечами и со злобой прошипела:
– Поживешь, узнаешь своих безбожников, тогда по-другому запоешь. Я при них два года в Галиции прожила, всю кровь, проклятые, выпили. Не верь им, не говори с ними. Опозорят, замучают.
Игуменья в отчаянии заломила руки и завыла, словно раненая волчица, а затем с треском захлопнула окно и сухим приказным голосом отрезала:
– Иди спать. Завтра много работы.
Однако заснуть в эту ночь Таисия не смогла. Ранним утром, когда только начал пробиваться рассвет, она вышла в парк и стала прислушиваться, что делается там, в селе, лежащим за монастырскими воротами. Ничего нового она не услышала: как и ночью, стучали копыта лошадей, скрипели колеса телег и временами доносился смех.
И тут совсем рядом, на аллее парка, она увидела большую группу вооруженных бандеровцев, бежавших в сторону монастырского кладбища. Один из них угрожающе показал ей увесистый кулак, молчи, мол, лучше будет… Только они скрылись за высокими кустами, как парк стал заполняться жителями села. Селяне с детьми и небогатыми пожитками бежали к черному крыльцу монастыря, которое вело в подвал. Таисия схватила одну крестьянку за руку и спросила:
– Что случилось? Куда вы все бежите?
– Прятаться идем к вам, в подвалы. Советы пришли. Фронт, говорят, здесь будет проходить, вот мы и сбежали с села, – ответила ей испуганная женщина, увлекаемая двумя малолетними мальчишками.
Таисия приказала привратнику запереть ворота, а сама помчалась к матушке игуменье сообщить о намерении селян расположиться в монастыре. Перекрестившись несколько раз, матушка прошептала молитву, затем тяжело вздохнула и промолвила:
– Пусть все войдут, а то, действительно, их эта русская братия перережет.
Инокиня открыла черный ход, и толпа неудержимой волной ворвалась в здание монастыря, где обезумевшие от страха люди заполнили все нижние коридоры, лестницы и проходы. Женские разноголосые причитания, беспрерывный детский плач слушать было невыносимо тяжело. Набилось народа в помещения монастыря так много, что через некоторое время некоторые из них от страшной духоты стали падать в обморок.
Таисия и доктор Красовский с несколькими послушницами выводить ошалевших от страха и духоты людей в парк. Потом по приказанию игуменьи она стала заниматься раздачей детям хлеба и молока. А затем молитвы, уговоры людей о том, что Всевышний не оставит никого из них в беде, и опять молитвы. Селяне несколько успокоились и уже самостоятельно один за другим потянулись на воздух, в монастырский парк. Тут к инокине подбежала тревожная, вся бледная, с изменившимся лицом, молоденькая монахиня и испуганно произнесла:
– Сестра Таисия, идемте быстрей, вас матушка игуменья зовет, русских идет тьма-тьмущая.
Инокиня вышла в парк, там уже находилась матушка игуменья и несколько сестер-монахинь.
– Пойдем, Таисия, к воротам, там, говорят, русские стоят.
И монахини во главе с матушкой игуменьей гусиной стайкой двинулись по аллее парка и вскоре лицом к лицу столкнулись с молодым советским офицером и солдатом. Монахини испуганно остановились, не зная, что им предпринять, а русские, улыбнувшись, вежливо поклонились, поздоровались и попросили показать им монастырский парк, церковь и другие строения на территории монастыря.
Офицер и солдат на удивление монашек говорили спокойно, как хорошо воспитанные и культурные люди. По знаку игуменьи Таисия повела русских в церковь. При входе офицер снял с головы фуражку, солдат – пилотку, затем они долго вытирали ноги. Инокиня сконфуженно смотрела на посетителей, ей было стыдно за их заброшенную церковь с облупившимися, бездарными рисунками на стенах, пыльным полом и грязными окнами. Офицер удивленно покачал головой и разочарованно произнес:
– Ну, сестра, у вас здесь не очень красиво, да и грязно.
Таисия ничего не ответила. Она была согласна с ним. В последние месяцы матушке игуменье было не до церкви. Монастырь часто посещали немецкие жандармские офицеры, которых здесь обильно угощали. Пьяные немцы веселились, кричали в монастырской приемной здравицы в честь «великого фюрера Германии», пели песни и стреляли под крики «виват», пугая селян. После обильных возлияний немецкие офицеры покидали монастырь, нагруженные всякой провизией и сладостями.
Затем, после посещения фашистов начиналась усердная работа монастыря на «партию Бандеры». Сестры-монахини пекли хлеб, солдатские сухари и стирали уже для этого войска. Швейная мастерская днем шила мундиры для немцев, а ночью – мужское белье для националистов, что шокировало скромных монахинь. Так в этих трудах и проходила их жизнь.
Времени на уборку церкви не оставалось. А матушка игуменья к тому же даже банки с вареньем, медом, сахаром и сушеными грибами хранила там под главным и боковыми алтарями, что привлекало туда целые полчища мышей. Однажды дворовые собаки проспали целую ночь на ковре перед главным алтарем. Когда об этом сообщили игуменье, она, зевнув, спокойно сказала:
– Все это глупости. Пусть будет беспорядок, нам лучше будет, когда безбожники придут.
После осмотра церкви Таисия пригласила офицера и солдата в приемную монастыря, где уже находилась матушка игуменья. Она тут же приказала ей принести завтрак для доблестных спасителей Галиции, так игуменья назвала русских. Не успела инокиня покинуть приемную, как ее догнала матушка и зло прошептала:
– Не вздумай накрывать стол скатертью. Вели дать черный хлеб без масла, водку и стаканы для кофе без блюдечек. Нечего их баловать.
Матушка Моника шмыгнула назад в приемную, а Таисия в точности исполнила ее приказание. Хотя в монастырских кладовых портилось масло, русским освободителям подали сухой черный хлеб и горький кофе без сахара, десятки мешков которого были спрятаны в подвалах.
Офицер с солдатом поблагодарили за хлопоты, от водки на удивление игуменьи отказались, выпив только по чашке кофе. Матушка Моника за столом рассыпалась перед русскими в любезностях, называя их спасителями и предлагая принести себя в жертву на благо новой России. Слушая ее, гости лишь только улыбались. Но вот бравый усатый офицер встал, поблагодарил матушку игуменью за прием и попросил провести их по подвалам, чердакам и отдельным хозяйственным постройкам монастыря. Решительность офицера озадачила матушку.
В потайных местах монастыря скрывалось несколько националистов, и встреча их с русскими ничего хорошего не сулила. Она задумалась, а затем приказала Таисии найти и привести в приемную сестру Эмилию. Та быстро выполнила ее просьбу.
Игуменья и сестра Эмилия вышли в соседнюю комнату, где они пошептались, матушка тут же вернулась в приемную к гостям и со сладкой улыбкой пригласила их следовать за ней на экскурсию по монастырю.
Не торопясь, останавливаясь около каждой кельи, матушка приглашала русских посмотреть, как живут ее монахини. Бесконечно долго вела она их по коридорам, задавая разные каверзные вопросы. Совершенно очевидно, что она тянула время. Как только показалась улыбающаяся сестра Эмилия, видимо это было каким-то условленным сигналом между ними, осмотр монастыря пошел быстрее и вскоре закончился. Ничего не найдя, русские ушли.
Село Подмихайловце, находившееся в долине, оказалось в прифронтовой полосе. Отсюда советские войска готовились к штурму сильно укрепленного немцами соседнего села Григорово, располагающегося на высокой горе. Узнав о предстоящем бое, и остававшиеся в селе жители пришли в монастырь под его защиту. Людей набилось видимо-невидимо.
Кроме того, в монастырском парке расположилось еще и несколько красноармейских кухонь.
Ночью к матушке игуменье явилось несколько солдат и попросили дать им на ужин ведро квашеной капусты и полмешка картошки. Матушка Моника долго охала и ахала о наступивших трудностях с продовольствием, но все-таки смилостивилась и дала команду монастырской кухне отпустить солдатам продукты.
На кухне красноармейцам выдали ведро тухлой капусты и совершенно позеленевший картофель, приготовленный для свиней, который принесли со скотного двора. Таисия пыталась протестовать, но матушка так посмотрела на нее, что она сразу замолчала и ушла молиться в свою келью.
На рассвете начался ожесточенный бой. Взрывы артиллерийских снарядов, вой мин и пулеметно-ружейная стрельба продолжались целый день. Снаряды залетали и на территорию монастыря. В монастырском парке были покалечены деревья, земля его была усеяна осколками снарядов и мин. Все забились в подвалы, там из разных углов слышались молитвы и проклятия, как в адрес Гитлера, так и Советов, надоевшей всем войны.
В монастырскую больницу начали прибывать раненые солдаты, ими стал заниматься доктор Красовский и пять монахинь во главе с инокиней.
Вечером Таисию вызвала матушка игуменья и приказала приготовить одну из лучших комнат для раненного в лесу под Рановцем какого-то важного бандеровца.
Она удивленно посмотрела на игуменью и спросила:
– Куда же нам его поместить? Кругом лежат русские.
Та раздраженно ответила:
– Пусть все твои русские провалятся в ад кромешный. Занимайся только украинцем. Тебе все понятно?
Понурив голову, удрученная заботами инокиня пошла за советом к доктору Красовскому. Тот, готовясь к очередной операции, мыл руки. Она неторопливо рассказала ему о новом задании матушки Моники. Вытирая тщательно большим вафельным полотенцем руки, доктор решительно сказал:
– Таисия, ты знаешь, я человек просоветских убеждений и матушке Монике много раз говорил, что никакой нелегальной работой я заниматься не буду. Этот бандит наверняка ранен русскими. Я дам вам указания, как его лечить, но сам этим заниматься не буду.
Несмотря на продолжающийся ожесточенный бой, бандита под видом советского солдата доставили в монастырь и поместили в одну из лучших комнат. Матушка игуменья приказала Таисии ни на минуту не отлучаться от националиста, который был тяжело ранен осколком снаряда в живот и находился без сознания. Инокиня тут же побежала к доктору Красовскому объяснять ему состояние раненого. Тот что-то недовольно пробурчал, но все-таки дал ей рекомендации по его лечению. К концу ночи ей стало ясно, что минуты его сочтены. Вскоре бедолага, не приходя в сознание, умер от общего заражения крови.
На рассвете бой затих. Немцев погнали дальше на запад. Раненых советских солдат забрал из монастыря подошедший медсанбат. В селе и монастыре установилась тишина. Матушку игуменью и Таисию волновал теперь только умерший бандит, так как покойник мог в любое время заинтересовать советские власти. К тому же при нем находилась винтовка, револьвер и гранаты. День для них прошел в волнениях и тревоге, а к вечеру советские войска снялись и покинули Подмихайловце. Ночью в монастырь прибыла вооруженная группа бандеровцев и забрала с собой труп «великого героя Украины Богдана», как называл его один из прибывших.
Можно было наконец вздохнуть свободно и заняться молитвами. Однако на следующий день к Таисии явился крестьянин Иван из села Вильхово, которого они часто использовали на разных работах в монастыре. Под большим секретом он сообщил ей, что в селе Подмихайловце советские войска оставили шестерых тяжелораненых солдат на попечение учителя сельской школы Гучко. Однако, как только красные ушли из села, учитель перетащил раненых в навозный сарай, где они и находились без пищи и санитарной помощи.
Не раздумывая, Таисия пошла к матушке игуменье и решительно потребовала поместить раненных солдат в монастырскую больницу. Матушка Моника растерянно покачала головой и произнесла:
– Страшно мне, Таисия. Боюсь я бандеровцев. Могу позволить, только чтобы их привозили на перевязку в приемный покой, а поместить в больницу не могу. Боюсь.
Ожидавшему в монастыре Ивану Таисия объяснила ситуацию и попросила везти раненых на перевязку в приемный покой. Вскоре в навозной тачке учитель Гучко привез одного тяжелораненого солдата, другого с простреленной рукой привел Иван. Таисия удивленно посмотрела и спросила:
– Где же остальные?
Гучко с ухмылкой ей ответил:
– Ты не волнуйся о них. Наши уж как-нибудь им помогут…
Инокиня взглянула на понуро стоявшего, пепельно-бледного Ивана и принялась помогать пришедшему доктору Красовскому делать перевязки. Потом она сытно покормила раненых, и они с помощью Ивана вернулись в село.
В этот день до позднего вечера Таисия с двумя монахинями приводила в порядок после тяжелого дня аптеку и приемный покой больницы. Было уже совсем темно, когда в их массивную дверь раздался настойчивый стук. Открыв ее, монахини увидели бледного, трясущегося как в лихорадке монастырского работника Ивана.
– Что с вами? Заболели? – спросила его Таисия, думая, что он нуждается в срочной помощи. Взяв под руку, она повела его в аптеку, а монашки в это время продолжили убирать приемный покой. В аптеке он со слезами в глазах быстро произнес:
– Я скажу вам сейчас такое… Такое… Только никому об этом не говорите. Ни доктору. Ни матушке Монике. Никому. Вы слышите, сестра? Никому.
Она в знак согласия кивнула головой, а он продолжал:
– Только потом русским об этом скажите.
Иван вдруг разрыдался и быстро зашептал:
– Сестрица, этих-то бедных раненых русских солдат всех убили. Всех. Завезли проклятые бандеровцы в лес и там всех порешили. Вот и перевязки делать им не надо…
Таисия тихо вскрикнула и зашептала молитву, а Иван хотел еще что-то сказать, но в это время в приемный покой вошла матушка игуменья, а за ней вооруженный автоматом бандеровец – сотник Зобков, который довольно часто посещал монастырь.
Сотник набросился на Ивана с упреками:
– Где тебя черт носит? Ты нам нужен. От тебя партия никакого толка не имеет, все в монастыре торчишь. Раненых на перевязку таскаешь. Твоя ли это работа? Давай, пошли…
Сотник вышел из приемного покоя, а за ним матушка Моника с Иваном, которая начала договариваться с ним на завтра о каких-то работах в саду. Однако на следующий день Иван в монастырь не явился. Родная его сестра Ханка, постоянная работница монастыря, рано утром прибежала к матушке игуменье и взволнованным голосом передала, что ее брат не ночевал дома и они с матерью обеспокоены этим: обычно он всегда, хотя бы и под утро, обязательно приходил домой.
Матушка игуменья махнула рукой Ханке и, улыбнувшись, игриво произнесла:
– Да не волнуйся ты. У бабы небось какой-нибудь задержался. Столько сейчас вдовушек в округе. А Иван парень видный. Любая такого примет. И громко рассмеялась, а Ханка со слезами на глазах поплелась в птичник, где ухаживала за несметной ордой кур.
К обеду все прояснилось. Шедшая в поле на работу молоденькая монахиня сестра Анна вскоре вернулась в монастырь и взволнованно сообщила матушке игуменье, что в поле увидела убитого Ивана. Матушка тут же снарядила с сестрой Анной, привратником Семеном и Ханкой телегу за телом молодого работника. После похорон все селяне, как бы сговорившись, не промолвили ни одного слова о причинах его убийства. Может быть, всем все было ясно?
Затем у Таисии потянулись тяжелые, монотонные дни, занятые работой с доктором Красовским в приемном покое. Больных было очень много, ехали к ним не только из близлежащих сел, но и из города Ходорова, районного центра Букачевца, откуда работавшие там ранее врачи, бросив дома и имущество, ушли с отступившими немецкими войсками.
Почти каждый день их стали беспокоить бандиты, то привезут раненого, то потребуют одеться и ехать с ними куда-нибудь в лес, в схрон для лечения какого-нибудь важного чина. 2 сентября 1944 года бандеровцы прислали к матушке игуменье гонца с приказом срочно прислать доктора и сестру Таисию в село Явче к тяжело раненному выстрелом из пистолета сотнику. В приемном покое в этот день находилось большое количество больных из дальних сел, доктор Красовский и Таисия работали на пределе физических возможностей. К тому же матушка Моника хорошо знала, что Красовский к националистам относился резко отрицательно, называя их бандитами, поэтому она ответила гонцу отказом. Несмотря на то что хорошо известный монастырю сотник Владимир Зобков прислал за доктором лошадь, ехать Красовский категорически отказался.
Уже смеркалось, когда в приемную монастыря явился разъяренный сотник и объявил матушке игуменье, что если доктор Красовский не поедет с ним, то он его арестует, а затем будет короткий суд и, без сомнения, расстрел. Матушка Моника долго и настойчиво упрашивала доктора поехать с этим «разъяренным быком», от которого можно ждать всего, но Красовский продолжал упорно отказываться. В конце концов она все-таки уговорила доктора, и он в обществе матушки игуменьи и инокини Таисии отправился делать операцию раненому бандиту.
Матушка Моника прекрасно понимала, что если она откажется помогать «партии Бандеры», то монастырь ждет неминуемое разграбление. В то же время она страшно боялась и советской власти, которая за связь с бандитами ее не помилует. Она чувствовала себя иногда канатоходцем над огромной пропастью, один ее неверный шаг мог привести к непредсказуемым последствиям, когда все, все могло полететь в тартарары.
Для нее, как и для крестьян, реальной властью была «партия Бандеры», поэтому монастырь снабжал бандитов всем необходимым для проводимой ими подпольной работы. Раненым и больным оказывалась медицинская помощь, чаще всего в этом направлении использовались знания и опыт инокини Таисии. Иногда ее будили по несколько раз за ночь, а раненых везли к ней даже из таких дальних сел, как Рыдванов, Мартынов, Вышнев, Новосилье.
Однажды ночью большой вооруженный отряд во главе с Зобковым разбудил монастырь непрекращающимися звонками в дверь. Сотник решительным тоном приказал инокине собираться в дорогу для оказания помощи раненому, очень заслуженному «члену партии Бандеры», который находился в селе Вышневе, располагавшемся в 25 километрах от монастыря. Сотник погрозил ей пальцем и отрывисто произнес:
– Таисия, не вздумай сопротивляться приказу. Тут же пристрелим или повесим в монастырском парке.
Инокиня испуганно перекрестилась, но все-таки решила отказаться от поездки с этой вооруженной бандой. Она решила найти защиту у матушки игуменьи. Матушку Монику Таисия нашла в комнате ее брата, отца игумена Павла Теодоровича, который уже почти два месяца проживал в монастыре. Игумен набросился на нее со словами:
– Вы что, еще не уехали. Быстрей собирайтесь и не опаздывайте. Вы монашеский врач, ваша первейшая обязанность прийти на помощь больному.
Таисия тяжело вздохнула, взглянула на него и резко ответила:
– Не вижу никакой обязанности помогать врагам моей родины.
Тут матушка Моника топнула ногой и закричала:
– А я твоя настоятельница, приказываю тебе слушаться и немедленно ехать. Слышишь, немедленно.
Инокиня Таисия выскочила из комнаты отца Павла Теодоровича и вскоре была в приемном покое, где ее ожидал Зобков. Она посмотрела на сотника и спокойно сказала ему:
– Я русская, и вы не имеете права приказывать мне, но я – монахиня, я поеду, так как этого требует матушка игуменья. Однако знайте, что если мы встретимся с русскими войсками – я сделаю все, чтобы они поняли о моем принуждении к работе при ваших раненых.
Сотник лишь усмехнулся и угрожающе произнес:
– Пока вы надумаете что-то сказать – вас в живых уже не будет.
Таисии ничего не оставалось, как собираться. И вот вместе с сестрой Дарьей в сопровождении конного отряда они направились в село Вышнев. Ехали бандиты с большими предосторожностями, в селах их встречали по обусловленным паролям. Во избежание встреч с русскими некоторые населенные пункты они объезжали. На рассвете их отряд, наконец, достиг нужного села.
Раненный пистолетной пулей в живот бандеровец, имевший прозвище «Корнель», был еще совсем молодым человеком. Рана оказалась неопасной и его жизни не угрожала. Таисия перевязала его, дала лекарство против заражения крови и вскоре была свободна. Вместе с сестрой Дарьей в сопровождении предоставленного бандитами крестьянина они днем вернулись в монастырь.
На следующую ночь поле возвращения Таисии монастырь вновь проснулся от стука в дверь. Оказалось, что в селе Вышневе националисты ожидали облавы, поэтому привезли «Корнеля» на лечение в монастырь. Переговоры с ними вела Таисия. Она переговорила с матушкой игуменьей и положила раненого в отдельном домике, который находился рядом с воротами монастыря. Рана «Корнеля» через несколько дней зажила, но бандит решил отдохнуть и пожить еще месяц в монастыре. Матушка игуменья согласилась.
Доктор Красовский наотрез отказался лечить раненого, ответив Таисии, что он еще не научился служить «и нашим и вашим». Сама Таисия была занята работой в приемном покое, поэтому матушка Моника решила передать уход за бандитом монахиням сестре Марии и сестре Маврикии, которые день и ночь должны были ухаживать за ним.
С раненым находилась его невеста – скандальная, некрасивая женщина, наводившая одним своим видом и хриплым голосом страх на монахинь. «Корнель» использовал ее как связную, он часто писал кому-то длинные письма и через невесту отправлял их по разным конспиративным адресам.
Однажды «Корнель» разговорился с Таисией и с гордостью показал ей фотографию, на которой он был запечатлен у ног покойного митрополита Андрея Шептицкого. Он ткнул пальцем в снимок и высокопарно произнес:
– Покойный митрополит благословил нас – бойцов Украинской повстанческой армии на борьбу с русским безбожием. Он не раз подчеркивал, что служба в УПА священная обязанность каждого гражданина Украины. Сегодня ее отряды защищают украинский народ от террора как фашистов, так и большевистских комиссаров.
Таисия удивленно посмотрела на велеречивого националиста и никак не могла понять, что же с ним такое произошло, а «Корнель» взмахнул рукой и на украинском языке громким напыщенным голосом произнес:
– Наша армия – это суверенная власть на освобожденных землях Украины.
Потом он пробежался по своему небольшому убежищу, Таисия уже было поднялась, давая понять, что у нее почти нет свободного времени, но бандит усадил ее на венский стул и таким же напыщенным голосом продолжил:
– Мы, только мы, Таисия, бойцы Украинской повстанческой армии вернем украинскому народу земли с их водами, надземными и подземными богатствами. Ликвидируем насильственную колхозную систему, установленную проклятыми большевиками, и введем частную крестьянскую собственность. Нормой надела для украинского единоличного частного хозяйства будет такое количество земли, которое даст возможность вести самоокупаемое хозяйство. При этом наш вождь Степан Бандера подчеркивает, что норма надела будет зависеть главным образом от того, сколько земли сможет обработать данная семья своим трудом.
Наконец он умолк, убрал в вещевой мешок фотографию Шептицкого, а Таисия быстро поднялась и, пожелав ему здоровья, удалилась.
Бандеровец отдыхал и набирался сил. Ночью он выходил из своего убежища и гулял по парку. По указанию матушки игуменьи монастырский сапожник сшил ему новые сапоги, а швейная мастерская одела в теплое белье и добротную одежду. Каждый день на кухне ему готовили отбивное мясо, поили горячим кофе со сливками и угощали от имени матушки Моники пирожными.
В Букачевском районе, куда территориально входило село Подмихайловце, руководители и участники вооруженных отрядов «партии Бандеры», находились на нелегальном положении и укрывались в лесных массивах, в специально оборудованных убежищах-бункерах. К концу 1944 года отряды националистов насчитывали около 7 тысяч человек.
Здесь царил дикий разгул, жестокий террор по отношению к местному населению. Бандеровцы изуверски уничтожали сельский актив, коммунистов, комсомольцев и даже тех, кто с симпатией отзывался о советской власти и о возрождающихся колхозах. Они нападали не только на маленькие подразделения Советской армии, но и на крупные части. Советские войска несли потери как в живой силе, так и в технике.
Терпеть такое дальше было невозможно. В конце декабря 1944 года в Букачевском районе началась чекистско-войсковая операция против орудовавших там банд. В ней было задействовано большое количество подразделений внутренних войск НКВД. 28 декабря части 19 бригады прибыли в село Подмихайловце, где руководителями операции был оставлен гарнизон в составе роты. Основной задачей его личного состава стала борьба с бандитами и защита от них населения и местных органов власти.
Присутствие советских войск в селе вызвало панику среди монахинь. В это время матушку игуменью и ее ближайшее окружение больше всего волновал «Корнель». Долго они думали, что с ним предпринять, и по предложению матушки Моники он был спрятан в малюсеньком подвальчике, ведущем из коридора дома на чердак. Охранять бандита стали две монастырские послушницы под видом работниц прачечной, которая находилась тут же рядом.
«Корнель» имел с собой пистолет и несколько гранат. Потрясая перед монахинями пистолетом, он не раз зло кричал:
– Живым меня не возьмут! Я им живым не дамся! Я устрою им тут бойню…
Бандеровец матерился, а бедные монашки испуганно крестились, представляя, что может быть в монастыре, если русские солдаты прознают про этого «героя».
Невесту «Корнеля» матушка игуменья облачила в монашескую одежду и спрятала в келью, дав ей указание выходить из нее только по большой нужде. Для маленькой – ей поставили ведро. Объясняя этот свой удивительный и очень неприличный в глазах церкви поступок, матушка игуменья заявила Таисии:
– Я спасаю жизнь этой великой украинской патриотке. Русские слишком хорошо знают ее, и пощады от них ей не будет.
На кухне, в прачечной и в пекарне появилось еще несколько жен бандеровцев, которых матушка приказала называть монастырскими послушницами. Мужья их в это время скрывались от советских солдат в схронах, расположенных в лесах и горах близ села Колин и Вильхова. Временами бандеровцы покидали свои убежища, устраивали засады, молниеносно нападая на русских, неся тем смерть и разорение, и тут же, прекрасно зная свою местность, пропадали, вновь расходясь по своим убежищам.
В такие тяжелые дни у сестры Таисии не раз возникало желание пойти в село к руководителям русских и рассказать им, чем занимается матушка Моника, где прячется «Корнель», сообщить им и о других неблаговидных делах, которые творятся в монастыре. Она совершенно свободно могла покинуть приемный покой под видом посещения больных сельчан, но какой-то внутренний голос останавливал ее от этого шага. Ведь она донесет на монастырь, который приютил ее, кормил и одевал. Нет, доносительством она не будет заниматься. И еще ее волновал вопрос: как примут русские признания монашки, что ее монастырь является вражеским лагерем против ее же русских братьев?
В это время приемный покой посетила матушка игуменья. Она посмотрела на Таисию недовольно и строго спросила:
– Что с тобой творится? Ты не зашла сегодня ко мне утром, чего никогда до этого не было. О чем-то переживаешь… Расскажи мне… ты даже похудела…
Инокиня опустила глаза, что-то пробормотала о головной боли, о жестоких морозах, которые действительно донимали всех начавшейся зимой.
Матушка игуменья внимательно посмотрела на нее и сказала:
– Знаешь, Таисия, больных из-за облавы русских, видимо, будет не много, поэтому я даю тебе двухдневный отпуск из приемного покоя. Отдохни немного. Так лучше будет для тебя, да и русские тебя будут меньше видеть. Ты берегись их. Ох, берегись, Таисия!
Матушка предупредила доктора Красовского, что сестра Таисия на время облавы на селе от работы в приемном покое освобождается.
В этот день, уже под вечер, заболела сестра Анна, и Таисии, несмотря на освобождение от работы, пришлось отправиться в приемный покой за лекарством. Отобрав необходимое, она возвращалась аллеей монастырского парка и почти наткнулась на двух русских офицеров. Высокий, еще довольно молодой офицер улыбнулся ей и вежливо спросил:
– Скажите, сестра, как нам пройти к игуменье этого монастыря?
Таисия смело взглянула на них и тихо ответила:
– Я вас провожу.
Через несколько минут они были в приемной монастыря. Предложив гостям присесть, она пошла к матушке, которая в этот день чувствовала себя неважно, поэтому лежала в постели. Услышав о русских офицерах, она несколько раз перекрестилась, а затем совсем тихим голосом произнесла:
– Таисия, ты займи их там разговором, вели принести чай, а я еще немного полежу. Я обязательно буду в приемной.
Инокиня дала кухне распоряжение о чае и вернулась в приемную. Высокий офицер, как только вошла Таисия, поднялся и приятным голосом сказал:
– Давайте знакомиться. Я полковник Николай Арсентьевич Садовник. Руковожу операцией против оуновских бандитов. А это, – он указал рукой в сторону совсем еще молоденького офицера, – лейтенант Сергей Григорьев, мой адъютант. А вас как звать?
Черноволосый полковник вел себя очень естественно, спокойно, в нем чувствовалась культура и эрудиция. У инокини мелькнула мысль, что говорить с ним будет легко, и ей захотелось рассказать этому человеку о проделках «партии Бандеры», показать все сокровенные уголки, где прятались враги России, но она тут же себя остановила: потом. Успею еще. Теперь же буду больше его слушать. Слушать и наслаждаться разговором с этим русским…
А он подошел к ней поближе и спросил:
– Вы русская? Кто вы? Откуда вы?
На его вопросы она ответила совсем коротко:
– Я – русская монахиня. Инокиня Таисия. – И, взглянув в его большие карие глаза, попросила: – Расскажите о России. Москве. Санкт-Петербурге. – Несколько смутившись, поправилась: – О Ленинграде.
Полковник внимательно взглянул на нее своими живыми карими глазами и произнес:
– Что же мне вам рассказать? Живя в этом тихом, уютном монастыре, вы не представляете, что сделали фашисты с нашей родиной, с нашим народом. Они грабили города, убивали мирных людей, вагонами отправляли в свой фатерлянд бесценные картины, ковры, гобелены, архивы. Во многих наших городах они захватили наш золотой запас. Они уничтожили десятки тысяч заводов, фабрик, колхозов и совхозов. Везде, где побывали фашисты, были разрушены музеи, великолепные дворцы, построенные нашими предками, которыми восторгался весь мир, в них были устроены конюшни для немецких лошадей, туалеты для господ гитлеровских офицеров…
Тут Таисия, сидевшая напротив полковника Садовника, сама того не понимая, тихо выдохнула:
– А Царское Село? С Царским Селом, как поступили?
Полковник горестно взмахнул рукой и ответил:
– Недавно я был в Ленинграде. Нет Царского Села, Таисия. Все разрушено. Теперь, чтобы восстановить бесценные памятники Ленинграда, нужны годы. Да, пройдут долгие годы, пока мы сможем вновь любоваться творением рук человеческих. Но мы восстановим их. Обязательно восстановим. Назло всем этим надменным гуннам, фюрер которых поставил перед ними свою цель – уничтожить вообще великий город Петра и Ленина. Не удалось этим варварам осуществить его мечту, но защитникам города их блокада обошлась почти в миллион жизней. Ты представляешь, Таисия, миллион ленинградцев погибли, но отстояли великий город. Их подвиг войдет в века.
Таисия взволнованно спросила:
– Николай Арсентьевич! Неужели они дошли до такого варварства, что уничтожили Большой дворец, который так любила Екатерина II?
– Руины. Сплошные руины на месте этого дворца, – ответил полковник.
– А в знаменитом царскосельском парке среди небольших искусственных прудов располагался Александровский дворец. С 1905 года в нем находилась резиденция Николая II. Он тоже разбит?
Садовник безнадежно махнул рукой и выдохнул:
– Сплошные горы кирпича и камней. Да, кое-где чернеют обугленные стены, без потолка и окон. Страшное зрелище! Да и от царскосельского парка мало что осталось. Фашисты пилили в нем деревья и отапливали ими свои блиндажи и окопы.
Таисия горько заплакала, затем вытерла белоснежным платком обильные слезы и спросила:
– Неужели уничтожены и флигели в Александровском дворце? Мне как-то трудно во все это поверить. В них на первом этаже жили император с императрицей, а над ними, на втором этаже, их дети – великие княгини Ольга, Мария, Татьяна, Анастасия и цесаревич Алексей Николаевич.
Инокиня опять расплакалась, а полковник нежно погладил ее по голове, призывая ее успокоиться, и тихо ответил:
– Все там разбито, все покорежено, и мне кажется, что интересующий тебя, Таисия, флигель вообще уничтожен.
Говорить с полковником было легко и приятно. Он ясно и доходчиво отвечал на любой ее вопрос. Время летело быстро, и они не заметили, что в приемной уже стояла почти сплошная темнота! Лампы почему-то не зажигали, да и кухня чаю так и не принесла гостям. На это никто из них не обращал внимания. Временами она плакала, а временами, затаив дыхание, слушала, в душе проклиная Гитлера и фашизм, и просила Бога покарать их за те злодеяния, за то горе и страдания, которые они принесли ее многострадальной родине и ее землякам.
Тут вдруг в приемную быстро вошла матушка игуменья и затараторила:
– Что же ты, Таисия, сидишь с гостями в темноте и чаю им даже не предложила.
Инокиня смущенно вскочила, а матушка Моника махнула рукой и произнесла:
– Да сиди уж. Я сама обо всем распоряжусь…
И тут же вышла. А Таисия смотрела на полковника, и тут в ее голове мелькнула мысль, что за этот совсем короткий срок он стал. Нет. Нет, еще не стал, но уже становился для нее каким-то близким человеком. И эти счастливые, эти дорогие минуты ей уже никогда не забыть.
Внесли зажженные лампы, в приемную вошли матушка игуменья с отцом Павлом Теодоровичем. Нужно отдать матушке должное, в этот раз стол ломился от монастырских припасов. Ужин прошел в пустых разговорах. Игуменья весь вечер только и жаловалась на трудности жизни при гитлеровцах. Она красочно поведала им, как она и монастырь сопротивлялись немцам и не давали им продовольствия. Таисия отворачивалась в сторону, чтобы офицеры не видели улыбку на ее лице, удержаться от смеха ей было очень трудно. Инокиня была рада, что матушка оставила ее в приемной и не помешала разговаривать с полковником, поэтому она готова была простить ей все, в том числе и эту болтовню.
Ужин затянулся до двух часов ночи. Потом Таисия и матушка Моника проводили русских офицеров в специально приготовленную для них комнату, где они тут же заснули. А у Таисии ночь прошла в тревоге и сомнениях. Какое-то внутреннее предчувствие подсказывало ей, что встреча с этим, понравившимся ей русским полковником, человеком новой России, совершенно изменит ее жизнь. В душе ей становилось то до боли грустно, то страшно, но чувство, что через этого человека она приблизилась к своей потерянной родине, радовало ее и пересиливало все ее душевные тревоги.
На следующий день, это было 30 декабря, полковник познакомился с доктором Красовским и о чем-то долго с ним разговаривал в его комнате. Таисия в это время находилась в аптеке приемного покоя, располагавшейся рядом с апартаментами доктора. Она долго боролась с возникшими в ее голове мыслями, что вот здесь, совсем рядом, находится представитель ее родины, а она так ему ничего не рассказала, что происходит в селе и в монастыре.
Она долго мучилась над вопросом, как ей поступить, и вот, приняв решение, бросила заниматься лекарствами и постучалась в комнату доктора Красовского, который встретил ее недовольным взглядом. Она не обратила на него никакого внимания, а сразу подошла к сидевшему в кресле Садовнику и произнесла:
– Извините, пожалуйста, Николай Арсентьевич, но мне нужно срочно с вами переговорить.
Садовник вежливо ей ответил, что после разговора с доктором он сразу же зайдет к ней в аптеку. И действительно, минут через пять он был у нее. Он улыбнулся ей, раскрыл рот, чтобы произнести какую-то фразу, но инокиня опередила его и взволнованно спросила:
– Николай Арсентьевич, скажите, только честно, как относятся в новой России к людям, кто до революции принадлежал к самым верхним эшелонам власти, к правящей верхушке, которые в силу каких-то причин оказались за границей, в эмиграции?
Таисия замолчала, ожидая с нетерпением ответа. Садовник задумался, как бы попроще разъяснить ей политику советского правительства по отношению к белой эмиграции, а она взяла его за руку продолжила:
– Меня интересует вопрос – арестовывают ли органы советской власти таких людей? Тех, кто стоял у короны царской России?
Полковник ласково ответил на пожатие ее рук, улыбнулся ей и спокойно сказал:
– Таисия, ты знаешь, в этом нет никакого секрета, что некоторые круги белой эмиграции сразу повели активную борьбу против советской власти в России. Они стали организаторами многих грязных дел против народа своей родины. К таким людям у нас однозначное отношение: что заработал, за то и отвечай. Но есть в эмиграции люди, и таких немало, которые в силу независящих от них причин оказались за границей, где с симпатией всегда относились к своей стране, мечтали вернуться. Многие из них во время небывалой схватки с фашизмом сражаются в европейском движении Сопротивления, некоторые материально помогают СССР, в том числе и лица, относящиеся к правящим кругам бывшей царской России. Они никогда не вели и не ведут никакой антисоветской деятельности. Так скажи, Таисия, зачем советской власти их преследовать? За что? Наоборот, многие из эмигрантов желанные люди в новой России и советская власть приветствует их возвращение на родину.
У инокини на лице появилась счастливая улыбка, она радостно готова была захлопать в ладони и вдруг от полковника услышала:
– Таисия, я еще раз обращаюсь к вам с тем же вопросом. Кто вы?
Она смущенно опустила голову, почему-то заплакала, и тут ей на память пришли слова митрополита Шептицкого: «Помни, что святая католическая церковь дала тебе право называться Татьяной Романовой». Инокиня повторила эти слова про себя несколько раз, так прошла минута, может, и больше, но вот она, подняв голову, смахнула слезы, потом взглянула в глаза полковника и твердым голосом ответила:
– Я – Татьяна Романова! Вторая дочь Николая II.
К удивлению инокини, Николай Арсентьевич ни о чем ее не стал расспрашивать, а только ласково взял ее обе руки в свои сильные ладони, нежно их поцеловал, а затем сказал:
– Пусть пока все будет так, как есть, но через год я возьму вас к себе в свой дом, в Ворошиловград.
Больше ему ничего не удалось сказать, так как в аптеку вошла матушка игуменья и попросила полковника на завтрак.
Во время завтрака всех поразила перемена, происшедшая с Садовником. Вечером, всего несколько часов тому назад – это был милый, веселый, разговорчивый человек. Утром, за столом он был совершенно другим, озабоченным, погруженным в какие-то ему одному понятные мысли. Таисию все это сильно тревожило, она уже не раз осуждала себя за то, что она так доверилась ему и назвала ему свою фамилию.
Сохраняя молчание, полковник, словно заведенная игрушка, машинально позавтракал и сразу стал прощаться со всеми. Он поцеловал руку матушки игуменьи, затем подошел к понурой, такой озадаченной инокине, взглянул в ее глаза, полные слез, и сказал:
– Желаю вам, Таисия, всяческих благ. Будьте спокойны. Все будет хорошо.
В это же утро полковник уехал. Покинули село Подмихайловце и внутренние войска. В душе Таисии осталась бесконечная грусть и воспоминания о симпатичном полковнике, ей казалось, что им уже никогда не суждено встретиться, и эта мысль жгла ее душу, причиняла невыносимые страдания.
Конечно, от матушки Моники не ускользнула внезапная перемена в настроении полковника, ни его приветливые слова при прощании с Таисией, ни то, что ее инокиня тянулась к разговору с ним о новой России. Вечером она вызвала ее к себе и, вглядываясь в нее внимательно, строго спросила:
– Скажи, Таисия, о чем ты говорила с полковником Садовником у себя в аптеке?
Инокине сразу вспомнились слова все того же митрополита Шептицкого в их последнюю встречу, чтобы она никогда не говорила откровенно с матушкой игуменьей. Да и сама она чувствовала, что о связях с русским ей нельзя никому здесь говорить. Стараясь быть совершенно спокойной, Таисия ей вежливо ответила:
– Матушка, вы извините меня, но я не могу этого вам повторить.
Игуменья вспыхнула, ее толстые щеки налились кровью, и она громче обычного произнесла:
– Знай же, Таисия, если этот хитрый полковник еще раз приедет в монастырь и будет завораживать тебя своими чудесными рассказами о новой России, я скажу ему, что он все лжет и для тебя – католической монахини общество русского безбожника унизительно.
Матушка зло погрозила кому-то в воздухе пальцем и добавила:
– Помни об этом, Таисия. Помни и то, что в русских твоя погибель…
К словам матушки игуменьи Таисия отнеслась очень спокойно, у нее были большие сомнения, что Садовник вообще когда-нибудь вновь посетит монастырь. После разговора с матушкой Моникой инокиня занялась своей обычной работой в больнице.
1945 год в монастыре встречали с тревогой и предчувствием каких-то больших изменений. Советские войска все успешнее боролись с бандитами, загоняя их в дремучие дебри, укромные пещеры в горах и специально вырытые схроны. Устраиваемые внутренними войсками регулярные облавы давали свои положительные результаты. Матушке Монике становилось все сложнее и сложнее помогать «партии Бандеры».
А тут еще советские власти потребовали налог в виде небольшого количества зерна. Возмущение матушки игуменьи и приближенных к ней монахинь не имело границ. А ведь при немцах монастырь временами отдавал им большую часть своего зерна, картофеля, сахарной свеклы и других припасов. Кроме того, своим знакомым гитлеровским генералам и офицерам игуменья бесплатно поставляла спаржу, клубнику, помидоры, всевозможные варенья, соленья и вина. И никто тогда не сопротивлялся таким поборам.
Получив известие о налогах на монастырь, матушка игуменья пришла в ярость и с верными своими помощницами сестрами Киприанной и Эмилией начала обдумывать, как провести советские власти.
Совещались они долго и пришли к такому решению: в монастыре имелась старая свинья, больная каким-то сложным недугом, которую давно хотели отправить на мыло. Однако посовещавшись, матушка игуменья решила великодушно пожертвовать ее «русской танковой колонне». И действительно, через несколько дней доктор Красовский, работавший по совместительству в Букачевском райвоенкомате, отвез эту свинью на телеге по указанию матушки в Букачевцы и сдал ее местным властям в качестве большей части налога.
Одновременно с этим матушка игуменья написала в Букачевский райисполком на имя его председателя Воронича слезное прошение, в котором извещала, что при монастыре находится «приют для бедных сироток, родители которых погибли на войне», поэтому просила избавить монастырь от непосильных налогов.
В райисполкоме почему-то возникли серьезные сомнения, что в монастырском приюте дети являлись сиротами, и попросили сестру Ирину Данилович, которая привезла в исполком это прошение, заверить его своей подписью. Сестра Ирина пошла на этот подлог и подтвердила то, чего в действительности не было. Прошение это было отправлено в Станислав, и вскоре радостная матушка Моника сообщила, что советские власти на 1945 год освободили монастырь от налогов.
В середине января, когда советских войск в селе Подмихайловце не было, прибывшие в монастырь националисты потребовали выдать им большое количество еды и одежды. Матушкой игуменьей все было исполнено в течение двух суток. Кроме того, от монастыря она дополнительно пожертвовала «борцам за самостийную Украину» тридцать только что испеченных в монастырской пекарне огромных караваев.
Через месяц, 15 февраля, в селе вновь появились части советских внутренних войск. Среди монахинь и сельчан прошел слух, что на бандеровцев ожидается большая облава. Ждут только какого-то большого начальства. Оно в селе появилось на следующий день, среди этих офицерских чинов был и полковник Садовник.
Как старый знакомый, он тут же явился в монастырь. В приемной его встретила матушка Моника и долго с ним о чем-то разговаривала наедине. Когда Таисию пригласили в приемную, то она увидела злого и взволнованного полковника. Тут же, покрытая красными пятнами на разъяренном лице, стояла нахохлившись, словно испуганная курица-наседка, и матушка игуменья. Вот она повернулась и, не сказав Таисии ни слова, сильно хлопнула дверью и удалилась из приемной. Удивленная инокиня не могла понять, что тут произошло между ними.
Как только они остались в приемной одни, Садовник задал Таисии непонятно-странный для нее вопрос:
– Ждала меня?
У нее не хватило смелости резко ответить ему на это, а может, и монастырское воспитание сыграло свою роль. Ведь он так мало ее знал, чтобы задавать ей такой интимный вопрос. Но все-таки, посмотрев в его бездонные карие глаза, она почти шепотом ему ответила:
– Да, я вас ждала…
Он быстро встал с дубовой скамейки, подошел к ней, обнял ее своими сильными руками за плечи и поцеловал. Она не пыталась вырываться из его объятий. У нее мелькнула мысль, что полковник Садовник не тот человек, которому она могла бы свободно открыть все сокровенные тайники своей души. Промелькнувший в ее голове этот вывод стал первым ее сомнением в их необыкновенно странных отношениях.
А полковник уселся на свое место и повел разговор о матушке игуменье, какой-то сегодня злой и вспыльчивой, унизившей его как офицера Советской армии, заявившей ему, что чин полковника стоит значительно ниже сана инокини ордена Святого Василия Великого. Игуменья посоветовала ему уделять больше внимания Таисии, человеку необыкновенному, одаренному, истинной католичке, образованной, уважаемой всеми монахинями в монастыре. Беседу, по словам полковника, со своей инокиней игуменья Моника почему-то разрешила охотно.
Таисия улыбнулась и ответила Садовнику, что матушка в целом очень добрый и отходчивый человек, но у нее настроение меняется как погода в Ленинграде. За пять – десять минут она может наговорить такое, что потом все монахини монастыря от стыда ходят с опущенными головами, а ей все нипочем. Таисия просила извинить матушку, которая уже наверняка позабыла этот неприятный разговор.
Беседа с полковником на этом закончилась. Пришла матушка Моника с братом Павлом Теодоровичем и пригласила его с Таисией на ужин. За столом завязался общий оживленный разговор. Матушка игуменья вела себя так, будто действительно никакого обидного разговора не было. Сразу после ужина за Садовником явился его молоденький адъютант и увел его по каким-то служебным вопросам.
А вечером Таисию охватила какая-то непонятная тоска. Ей так хотелось видеть полковника, слушать его, разговаривать с ним или просто сидеть и смотреть на него. Она заставляла себя уйти в молитвы, но ничего не получалось. В глазах стоял он, чем-то уже дорогой для ее сердца человек.
20 февраля Таисия должна была принять вечные обеты, и все в монастыре со дня на день ждали приезда отца Василия Величковского, который должен был привезти из Львова официальное разрешение митрополита Иосифа Слипого на этот обряд. О профессии – вечных обетах – она стала думать ежечасно как тяжелобольной о чудодейственном лекарстве, которое могло исцелить ее душу от навалившегося на нее неожиданного чувства.
Таисия поняла, что она сначала безотчетно, затем довольно сознательно, а сейчас с полного согласия своей воли полюбила Садовника и ничего уже поделать с собой не могла. От этого переполняемого ее душу чувства она начала бояться не только за себя, но и за этого, совершенно неизвестного ей человека.
Утром к ней явился лейтенант Григорьев и принес страшную весть: полковник тяжело заболел малярией. Действительно, погода стояла отвратительная – сплошная слякоть и подхватить эту болезнь было пустячным делом. Доктор Красовский находился в военкомате в Букачевце, и она решила пойти к Садовнику сама.
Известив матушку игуменью о болезни полковника, Таисия быстро собрала медикаменты и вскоре была у Николая Арсентьевича. Состояние его здоровья действительно было очень скверным: Садовника мучил страшный озноб, высокая температура, головная боль и тошнота.
Она ловко сделал ему укол камфоры, дала выпить порошок хинина и тут с каким-то облегчением почувствовала, что обычная ее работа помогла ей несколько успокоить свое внутреннее состояние. Полковнику стало легче, и вскоре к нему стали заходить офицеры и солдаты с докладами и отчетами о проходившей в близлежащих окрестностях облаве на бандитов. Она поняла, что ее присутствие уже не вызывается необходимостью, и вернулась в приемный покой, где занялась приемом больных сельчан.
Через некоторое время больного навестили матушка игуменья и отец Павел. Матушка преподнесла щедрый подарок – банку прекрасного малинового варенья и бутылку французского коньяка, которым совсем в недалеком прошлом ее иногда снабжали немецкие офицеры. Садовник сердечно поблагодарил за такие редкие дары и поинтересовался отсутствием его спасительницы, инокини Таисии. Матушка игриво погрозила полковнику пальцем и пообещала прислать ее к больному после обеда.
Таисию полковник встретил упреками, что она, мол, забыла о своем тяжелобольном и ему придется, по-видимому, вызвать сельского фельдшера, ведь за ним совсем некому ухаживать.
Слова его не только смутили инокиню, но и испугали ее. Ее чувства были противоречивы. Таисии не хотелось расставаться с ним, но также не хотелось и сближаться с этим еще неизвестным ей человеком. Она извинилась перед ним, призналась, что все время думала о его болезни, но в селе много других больных, а долголетняя работа научила ее относиться к ним всегда бережно, ласково, как к некоему хрупкому сосуду, которому малейшей тряской можно нанести непоправимый вред. Тут зашел доктор Красовский, вернувшийся только что из районного центра. Он занялся больным полковником, а Таисия удалилась в монастырь.
Оперативно-войсковая операция против оуновцев, проводившаяся в эти дни силами внутренних войск в окрестностях Подмихайловце и в других селах, дала большой положительный эффект. Полностью были ликвидированы несколько крупных банд, уничтожены их базы и схроны. А в монастырской конюшне был схвачен советскими солдатами молодой бандит Кирилл.
Монахини притаились, ожидая репрессивных санкций со стороны советских властей.
В этот вечер Таисия вернулась в свою келью с работы в приемном покое довольно поздно и удивилась. Кругом лежали громадные мешки с сухарями и какими-то свертками, ими даже был завален ее любимый рояль. Понимая, что это дело рук матушки игуменьи, она нашла ее в приемной монастыря и спросила:
– Что это за склад вы устроили, матушка, в моей комнате?
Она улыбнулась и как ни в чем не бывало ответила:
– А это, Таисия, сухари для «партии Бандеры». Я боюсь, в монастыре будет обыск из-за Кирилла, так ты скажи, что этими сухарями кормишь больных сестер.
Инокиня ничего не ответила матушке. Вернувшись в келью, она с помощью двух послушниц вынесла мешки в коридор. К ее удивлению, матушка почему-то совсем не рассердилась на нее, сухари игуменья приказала послушницам из мешков переложить в столы.
Полковник Садовник и доктор Красовский в этот вечер долго и весело о чем-то беседовали между собой. Судя по их оживленному разговору, эти два человека нравились друг другу.
Продолжавшийся приступ малярии еще не позволял Садовнику вставать с кровати. Утром его опять посетила матушка игуменья, и полковник попросил у нее разрешения поговорить с Таисией наедине. Разрешение такое она дала, и вскоре инокиня посетила больного.
Оставшись после ухода матушки наедине с Николаем Арсентьевичем, Таисия, к ее большому удивлению, почти не находила нужных слов для разговора, а ведь совсем недавно она мечтала побыть с ним вдвоем.
Полковник выглядел очень бледным и осунувшимся. Чувствовалось, что малярия сильно потрепала его. Она протянула ему пачку хинина. Он быстро надорвал упаковку, поднес ко рту лекарство и мгновенно запил стаканом воды. Даже не поморщившись от горечи, вытер губы, улыбнулся и сказал:
– Ну, теперь будет полный порядок. Все говорят, что руки инокини Таисии – руки целительницы. Значит, пойду на поправку.
Она утвердительно кивнула, соглашаясь с тем, что он еще молодой и конечно поправится. Поправится, независимо от ее рук, но ей было приятно, что он вспомнил ее, вспомнил ее руки. А Садовник долго смотрел на нее своими ласковыми, такими бездонными карими глазами, в которых невозможно было что-нибудь прочитать, а затем взял ее за руки и сказал:
– Таисия, ты многое уже знаешь о новой России. Это гордая, красивая и могущественная страна, сломившая хребет фашистской Германии. Неужели у вас нет желания служить такой родине? Своей родине…
Инокиня на какое-то время задумалась, а затем с горечью в голосе произнесла:
– Такое желание у меня уже не раз пробуждалось… Но вы знаете, я – католическая монахиня и мне такое желание, пусть оно будет самое горячее, трудно исполнить.
Полковник Садовник замахал на нее руками, приглашая ее остановить свое красноречие, и, когда это ему удалось, произнес:
– Таисия, дорогой ты мой человек, поверь мне, такое желание, если, конечно, оно есть, может исполнить только один человек. Это Сталин.
Инокиня надолго задумалась, потом загадочно улыбнулась и радостно сказала:
– Я решилась. Я обязательно напишу такое прошение на имя господина Сталина и передам его вам. Обязательно.
А он посмотрел на ее просветленное, радостное лицо и спросил:
– Таисия, я неплохо знаю историю нашей родины, историю наших революций, кое-что читал из заграничных белоэмигрантских источников, и все они утверждают, что царь Николай II вместе со всеми своими домочадцами, в их числе была и Татьяна, расстреляны в ночь с 16 на 17 июля 1918 года в Екатеринбурге. Как понимать ваше утверждение, что вы вторая дочь Николая II. Вы что, тогда спаслись?
Таисия расплакалась, встала со стула, выпила несколько глотков воды, обняла ладонями голову и, покачиваясь из стороны в сторону, выдохнула:
– Ох, как же тяжело, Николай Арсентьевич, вспоминать это страшное время. В известную всем ночь наш новый начальник охраны дома Ипатьева комиссар Екатеринбургской ЧК Юровский разбудил всю нашу семью: доктора Боткина, прислугу, и объявил, что в городе мятеж, поэтому всем надо спуститься на нижний этаж, где мы будем в большей безопасности. Схватив кое-какие носильные вещи и подушки, мы с сестрами вышли из своей комнаты, впереди нас по лестнице, ведущей во двор, через который входили в комнаты нижнего этажа, спускались Юровский, его помощник, кажется, по фамилии Никулин или Никулкин, за ним шел папа, на руках его был Алексей Николаевич, затем мама, потом мои сестры.
Я шла последней из них, потом доктор Боткин, а дальше прислуга. Было довольно темно, не знаю, что меня подтолкнуло, но, мне кажется, я почувствовала толчок в спину руки доктора Боткина и шмыгнула, как мышь, под лестницу, в сплошную темноту и затаилась.
Вскоре я услышала выстрелы, крики своих близких, потом вдруг все стихло, только изредка кто-то пьяно матерился, но вот страшно закричала моя сестра Анастасия, послышался какой-то страшный удар, и она ту же замолчала. Потом раздался крик девушки Демидовой, затем громкий смех убийц, они, кажется, начали ловить ее, но вот последовало несколько таких же тяжких ударов, девушка захрипела, и наконец все стихло…
Инокиня, словно в лихорадке, затряслась, зарыдав, налила дрожащими руками воды в стакан, быстро ее выпила, прошла по комнате из угла в угол, вытерла слезы и села на стул, стоявший у кровати полковника. Словно завороженный он удивленно покачивал головой, а она дрожащим голосом продолжила:
– Мне кажется, от страха я на какое-то время потеряла сознание. Придя в себя, на носочках вышла в какую-то дверь и очутилась во дворе, где виднелись две машины, около которых сновали люди. Я тихонько, прячась за деревья, почти покинула двор дома Ипатьева, но тут вдруг наткнулась на полупьяного часового. Глаза его заблестели, решив, по-видимому, что я из местных девушек, молча схватил меня, пытаясь повалить на землю. Я оттолкнула его, он упал, но тут же вскочил, схватил винтовку, стоявшую у забора, и ударил меня прикладом в переносицу. Обливаясь кровью, почти без сознания, я сумела как-то дойти до Ново-Тихвинского монастыря, у ворот которого упала. Позже там меня подобрал сторож…
Таисия несколько успокоилась, полковник с нетерпением ждал ее дальнейшего необыкновенного рассказа, а она задумалась, по всей видимости, что-то вспоминала, а затем продолжила:
– В монастыре меня вылечили. Никто из монахинь, за исключением моей благодетельницы Евгении Ивановны Радищевой, лечившей меня, не знал моего происхождения. Только ей одной я подробно рассказала, кто я такая, после того, как она мне сообщила, что является членом тайного общества «За спасение царя и Отечества». Радищевой я была вывезена в Калугу, а затем в Киев. В 1919 году в Киеве я приняла католическую веру, а в 1920 году с отступающими польскими войсками оказалась в Польше, где проживала в ряде католических монастырей.
Инокиня посмотрела на полковника, развела руки в сторону и произнесла:
– Вот и вся история моего спасения. О ней я почти никому не рассказывала. Поэтому прошу вас, Николай Арсентьевич, называйте меня только инокиней Таисией. Это имя дала мне католическая церковь. Мне так удобнее.
В знак согласия Садовник задумчиво кивнул и спросил:
– У вас, Таисия, наверное, есть какие-нибудь воспоминания о своем чудесном спасении?
С какой-то лаской она тронула его за рукав чистой нижней рубашки и сразу ответила:
– Да… кое-что есть. Я вам их покажу…
Потом они долго говорили о личных делах. Полковник рассказал о своей умершей несколько лет жене, показал фотографию, на которой были запечатлены милейшие его детки – мальчик и девочка, лет так от восьми до десяти. Таисия на какое-то время почувствовала, что между ней и полковником появился пусть небольшой, но все-таки общий мостик, появилось что-то близкое. Вот только о себе она ему ничего не стала рассказывать, хотя он и пытался выяснить кой-какие ее биографические подробности.
Затем между ними возникли натянутые отношения. И все из-за полковника. В этот, такой радостный для нее день он неожиданно предложил ей физическую близость. Принадлежать ему. Таисия, словно оглушенная близким разрывом снаряда, часто моргая, смотрела на полковника и никак не могла понять, что же он добивается. И только когда он повторил эти слова, она все поняла и зарделась. Ей – монахине католического монастыря он предлагал отдаться ему. Лечь к нему в постель. Мысль эта показалась ей не только невозможной, но и просто чудовищной.
«Полковник мог не знать, – подумала она, – что обстановка монастыря и монашеские обеты направлены в основном на то (конечно, если их честно соблюдать), чтобы характер монахини потерял всякую чувственность и полностью погрузился в мистику».
Нужно отметить, что монастырь Святого Василия Великого, руководимый матушкой Моникой Полянской, больше занимался украинской политикой, чем духовной жизнью.
Однако немногие монахини и среди них инокиня Таисия, находясь в монастыре, строго соблюдали все правила: посты, моление, бедность, послушание и мистичное соединение со страданиями распятого Христа. Эти требования правил, особенно последнее, научили ее безропотно принимать все выпавшие на нее испытания.
С того времени, как она познакомилась с полковником, самым страшным нравственным мучением для нее стал обет монашеского послушания. Ведь матушка игуменья требовала от нее самого ужасного – работы на «партию Бандеры», работы против родной России. И она как послушная монахиня делала такую работу.
Таисия отказала в интимности полковнику и, уйдя в келью, занялась письмом… письмом к Сталину. Мысли ее работали быстро, и вот она взяла ручку, обмакнула в чернильницу с фиолетовыми чернилами и каллиграфическим почерком написала короткое письмо.
Она прочитала его несколько раз, довольно улыбнулась и затем решительно вложила его в небольшой голубой конверт. Вечером она передала его полковнику Садовнику, который обещал сразу же переслать его в Москву. Полковник долго не отпускал ее в этот вечер и настойчиво уже не просил, а требовал физической близости.
Она на какое-то время заколебалась, но тут же на нее напал такой сильный страх перед этим настойчивым человеком, и инокиня прошептала:
– Нет. Нет. Я боюсь. Я не могу вам принадлежать.
Тогда Садовник, лежавший на кровати, отвернулся от нее к стене и сердитым, разочарованным голосом сказал:
– Уходите… Уходите, Таисия от меня… Но помните, что больше уже я никогда не попрошу вас об этом.
Смущенная этой сценой, она стояла около кровати полковника, отвернувшегося от нее к стене, а потом спокойно спросила:
– Надеюсь, Николай Арсентьевич, что ваши личные дела не помешают вам переслать мое письмо Сталину?
Не поворачиваясь, он пробурчал:
– Конечно, нет.
Таисия попрощалась с Садовником и занялась своей обычной работой в приемном покое.
А в следующую ночь случилась очень неприятная история. Полковник отослал основную часть своих войск в соседнее село, где проходила облава на националистов. В «Студионе», здании монастыря, где проживал Садовник и располагался его штаб, осталось всего три офицера и восемь солдат. Кто-то, по-видимому, из монахинь сообщил об этом оуновцам, после чего они и напали на монастырь. Только благодаря бдительности часовых удалось обнаружить пробиравшихся по монастырю бандитов. Завязалась ожесточенная перестрелка. В воздух одна за одной, озаряя монастырь, уходили зеленые ракеты русских.
Таисия шла темным коридором «Студиона» и вдруг, охнув, прижалась к стене: по нему продвигалась группа солдат в советской форме. Она сразу подумала: а вдруг это переодетые бандиты? Ведь они часто использовали советскую форму в своих целях. Что будет с полковником?
Она задрожала, представляя ужасную картину расправы. Таисия хорошо знала, как националисты расправлялись с захваченными советскими офицерами. Она побежала к комнате Садовника и тут услышала его громкий голос. С автоматом в руке он что-то приказывал пробегавшим солдатам. Таисия облегченно вздохнула.
Перестрелка также внезапно закончилась, как и началась. На инокиню, притаившуюся в коридоре, внимания никто не обращал. Из полураскрытой двери комнаты полковника доносились голоса солдат, радостно рассказывающих ему о бегстве бандеровцев. Тут к инокине стайкой подошли монахини, вышедшие на поиск Таисии, которые были встревожены ее долгим отсутствием. Услышав их голоса, вышел из своей комнаты и Садовник. Обращаясь к монахиням, он сердито сказал:
– Ваши бандиты хотели меня убить. И только бдительность часовых спасла меня и мой штаб от разгрома.
Монахини смущенно уставились на пол и ничего не ответили полковнику, а он, махнув на них рукой, вошел в свою комнату. Вернувшись в монастырь, сестры вошли в келью к матушке и поведали ей о словах полковника. Игуменья, не сказав им ничего, тяжело вздохнула.
Утром Таисия встретилась с Садовником, и он совершенно недвусмысленно намекнул ей о своих подозрениях в отношении соучастия матушки Моники в нападении. Она пыталась защитить ее, но полковник сердито отмахнулся от нее и продолжал настаивать на своих подозрениях:
– Она знала. Знала о предстоящем нападении бандеровцев, поэтому предпочла в 7 часов вечера уже лечь в кровать. Я через сестру Анастасию пытался вчера встретиться с игуменьей, но она мне ответила, что матушка уже изволила почивать. Теперь-то понятно, почему так рано она улеглась в постель. Я немедленно хочу с ней говорить.
Инокиня тут же доложила о желании полковника матушке. Разговор между ними проходил в парке. Таисии, работавшей в аптеке, было хорошо видно в окно, как Садовник, жестикулируя руками, долго и сердито что-то говорил растерянной и на этот раз молчавшей игуменье. После беседы вся в слезах матушка слегла в кровать и больше суток не выходила из кельи.
Вскоре в селе Подмихайловце и монастыре советские власти объявили о проведении всеобщей переписи населения. Матушка распорядилась срочно подготовить регистрационную книгу всего населения монастыря, в которую по ее распоряжению сестра Стефания внесла под видом монахинь-василянок ее родственниц, а также никому неизвестных 15 женщин, по всей видимости, жен бандеровцев.
Во время переписи, которую проводили два советских офицера и женщина из Букачевского райисполкома, матушка игуменья и сестра Стефания предъявили им эту книгу и на основе ее данных провели перепись. По ее окончании матушка Моника перед монахинями восторженно хвалилась:
– Вот мы и провели русских дураков.
Инокиня Таисия в переписи не участвовала. Она передала Садовнику свой паспорт на имя Татьяны Романовой, выданный ей в Тернополе по ходатайству митрополита Шептицкого. Чтобы не возникло никаких недоразумений с советскими властями, он написал ей письмо для Букачевского райотдела НКВД, в котором просил ничем не беспокоить сестру Таисию – монахиню, связанную с ним работой.
Вскоре войска покинули село, уехал и полковник Садовник. Почти сразу после их отъезда появились националисты. Монастырь опять целыми сутками стал работать на них. Таисию вновь по несколько раз за ночь будили, требовали ее то к больным, то к раненым. В сопровождении вооруженных бандитов она посещала самые отдаленные села района. На ее возражение, что ей все это надоело, матушка игуменья отвечала:
– Таисия, за грехи безбожной России Бог требует от тебя эти жертвы.
Однажды в приемном покое, когда она принимала больных, к ней явился сотник Зобков, которого она уже давно не видела. Ухмыляясь, он закрыл дверь и, поигрывая в руке пистолетом, ехидно произнес:
– Велено передать, госпожа русская, если вы впредь, во время облавы, будете якшаться с Советами, мы вас повесим вот на этих дверях вашего приемного покоя. И еще зарубите себе на носу, хотя вы и русская, но для «партии Бандеры» работать заставим. Лето придет, заберем вас в лес, где будете лечить раненых бойцов «самостийной Украины».
Сотник зло рассмеялся, инокиня ему ничего не ответила. Открыв дверь, она пригласила очередного больного. Таисия привыкла безропотно переносить угрозы и издевательства бандитов, ведь искать защиты ей было не у кого.
Подошло время приготовления к профессии. В ордене Святого Василия Великого существовал обычай, что каждая монахиня перед профессией – великими вечными обетами писала духовное завещание, в котором всякое состояние настоящее или будущее записывала на грекокатолическую церковь или другие какие-нибудь добрые, по ее мнению, дела.
Еще при жизни его преосвященства митрополита Андрея Шептицкого отец Василий Величковский откуда-то узнал, что царь Николай II в конце января – начале февраля 1917 года, опасаясь революционной смуты, перевел в Англию из своего состояния сумму в пять миллиардов рублей золотом.
И вот который уже час приехавший из Львова из дворца Святого Юра Величковский, рассказав матушке Монике Полянской и ее брату – отцу Павлу Теодоровичу о том, кем на самом деле является Таисия, обсуждали детали завещания Татьяны Романовой.
Наконец, отец Василий закончил писать черновик завещания, суть которого состояла в том, что Татьяна Николаевна Романова, вторая дочь императора Николая II все свое состояние в Англии «отписала» грекокатолической церкви и передала его в распоряжение митрополита Иосифа Слипого. Его преосвященство через отца Василия потребовал у инокини Таисии такой документ и непременно хотел иметь его у себя.
Черновик этого, довольно длинного завещания инокиня переписала в монастырскую книгу профессий, потом – на отдельные листы и один экземпляр для митрополита Иосифа Слипого, который она передала отцу Василию Величковскому. Работа была нудной, утомительной, а у матушки Моники и двух отцов только и было разговоров о состоянии Татьяны Николаевны Романовой. На подготовку к профессии времени, конечно, совсем не осталось.
Наконец, наступил долгожданный день для Таисии. В шесть утра, перед молитвами и обедней, во время которой должна состояться ее монашеская профессия, из церкви инокиню вызвала матушка игуменья. Сильно чем-то взволнованная, она никак не могла начать с Таисией разговор, что было совсем необычно для словоохотливой и острой на язык Моники. Затем она привела ее в свою келью и сбивчиво произнесла:
– Таисия, ты удивишься моей просьбе. Но пойми, моя семья, хотя я и монахиня, мне сильно дорога. Поэтому пока ты не прошла профессию и еще имеешь право распоряжаться собой, отпиши в отдельном письме на мое имя, что из состояния покойного царя Николая II, которое он перевел в Англию, один миллион рублей завещаешь моей племяннице Варваре Петришин.
Инокиня печально жертвенным взглядом оглядела матушку, которая в руках уже держала чистый лист бумаги, приглашая ее сесть за стол. Таисия тяжело вздохнула, но вот махнула рукой, мол, чего не сделаешь для любимой матушки игуменьи и моментально сочинила завещание на миллион рублей золотом в пользу ее племянницы, верной католички. Матушка судорожно схватила письмо, долго благодарила инокиню за такой щедрый подарок, а та царственным взором оглядела ее и, не сказав ни слова, удалилась в церковь на молитву.
Приняв обет, инокиня Таисия стала монахиней.
Необходимо пояснить, что иночество – это начальная ступень монашества, это подготовка к нему. Монахиня эта та, кто пострижена в мантию и дала монашеские обеты. Духовный подвиг и труд монахини считается более тяжелым, чем у инокини.
Вскоре матушка Моника, несмотря на сильное недомогание, вместе с отцом Василием Величковским отбыла во Львов, куда она была вызвана митрополитом Иосифом Слипым для объяснений о царивших в монастыре беспорядках. До митрополита дошли чьи-то анонимные жалобы на игуменью, что под ее крылышком на монастырские средства живет ее огромная родня.
Перед отъездом матушка долго беседовала с Таисией, которой высказала мысль, что она будет ходатайствовать перед митрополитом о ее переводе во дворец Святого Юра. Игуменья просила у нее согласие на это, так как очень боялась, что «партия Бандеры» может сотворить с ней зло. А при дворе митрополита Таисия со знанием ряда иностранных языков и церковного пения будет очень полезной ее преосвященству.
Но не только это тревожило матушку Монику. Она очень боялась полковника Садовника, который почему-то зачастил в монастырь, вынюхивая здесь все кругом. Она заметила, что его не так интересуют облавы в селе, как монахиня Таисия.
– Бойся его, Таисия, это коварный, нехороший человек, – предупреждала ее уже в который раз матушка.
А Таисия в душе лишь только улыбалась словам игуменьи. Могла ли она бояться этого человека? Могла ли она ему не верить? Нет, еще раз нет. Cлова матушки Моники обижали ее, оскверняли хорошее, красивое чувство, которое все сильнее и сильнее захватывало ее душу. Поэтому, сославшись на большое количество больных в приемном покое, она прервала разговор с игуменьей.
Однако у себя в келье Таисия, проанализировав разговор с матушкой, решила, что она в чем-то была права. Особенно в части взаимоотношений с националистами. В этом она видела для себя главную опасность, поэтому согласилась с предложением матушки Моники отправиться на какое-то время во дворец Святого Юра. О грозившей ей опасности Таисия изложила в письме митрополиту Иосифу Слипому, в котором сообщала, что работа в монастырском приемном покое становится для нее все опасней, и просила положительно решить перевод ее в резиденцию его преосвященства.
Конечно, она не раз думала, что за помощью могла обратиться и к Садовнику, но ее удерживала стеснительность, воспитанная многими годами, проведенными в католических монастырях. Да если честно признаться, то она мало верила в то, что такой серьезный человек, полковник великой Красной армии, мог полюбить ее. Ведь они так мало знали друг друга. Ей также казалось, что Садовник не поверил ей, что она вторая дочь царя Николая II. Ведь он почти не задавал ей об этом вопросов и не пытался говорить с ней серьезно. Все это заставляло быть с ним сдержанной и не пытаться обращаться к нему за помощью.
После отъезда матушки во Львов бандеровцы наглели с каждым днем. В это время среди них свирепствовала поголовная чесотка, одолевали разные лишаи и другие кожные болезни. Зобков в это время таскал ей целыми ведрами свиной жир, из которого она готовила разные мази для больных. Кроме того, в село Подмихайловце из села Колина привезли и разместили во многих крестьянских хатах обмороженных и сильно истощенных бандитов. Во время облавы они почти 14 дней скрывались в местных пещерах. И вот теперь по несколько раз в день она посещала этих тяжелобольных людей.
Прекрасным солнечным днем вернулась матушка игуменья, задумчивая и очень расстроенная. Ее радостно высыпали встречать все монахини, но и это не подняло ей мрачного настроения. Вечером в келье матушки, когда Таисия просматривала купленные ею во Львове лекарства, игуменья откровенно призналась ей, что поездка к митрополиту была мало удачной, и, кроме горя и печали, она ей ничего не принесла.
Говоря с митрополитом, она узнала, что из ее смиренного, казалось, монастыря на нее потоком сыпались жалобы, одна длиннее другой. И почти все они касались ее семьи. В них сообщалось, что она без разрешения духовных властей поселила своих родственников в монастыре. Особенно возмущался Иосиф Слипый тем, что по соседству с кельями монахинь проживал ее брат отец Павел Теодорович, человек еще довольно нестарый. Недовольный этим митрополит погрозил ей пальцем и зло произнес:
– Ваш поступок, матушка, является мерзостью, кричащим безобразием и позорит церковь. Вы, Моника, лишитесь сана настоятельницы монастыря, если не удалите из него всех своих родственников. Через неделю, другую я пришлю для проверки моих указаний священника. И тогда берегитесь…
Рассказывая о встрече с митрополитом, матушка часто охала и ахала, хваталась за голову и причитала:
– Боже мой. Святая Мария, что же будут делать мои близкие, бедные детки, покинув монастырь.
К своим «детям» матушка относила 48‑летнего инженера Петришина, его 36‑летнюю жену Лиду и 49‑летнего брата – отца Павла Теодоровича. Монахиня перебирала лекарства и не отвечала на причитания матушки, а та, вытерев слезы, сказала:
– С его преосвященством был разговор и о тебе, Таисия. Я просила разрешения перевезти тебя во дворец Святого Юра, чтобы спрятать от русских и от бандеровцев. Ты знаешь, что ответил митрополит?
Матушка игуменья безнадежно махнула рукой и продолжила:
– Он так спокойненько мне заявил, что сам постоянно находится под всевидящим оком НКВД и спрятать Таисию во дворце Святого Юра практически невозможно. Он ходит по лезвию ножа и ждет ареста со дня на день.
Матушка Моника подошла к инокине, с жалостью погладила ее за плечи и сказала:
– Я тебе советую, Таисия, работать на «партию Бандеры». Они сумеют тебя спрятать от русских. Вообще лучше забудь, что была русской.
Таисия отвернулась от игуменьи и всей своей силой воли пыталась не расплакаться, пыталась сдержать нахлынувшие слезы.
Забыть, что я – русская! Забыть самое дорогое в душе и жизни каждого человека – народ и родину! – возмущенно думала она. Душа ее бурлила, но монахиня сдержала себя и встретила полным молчанием эту странно удивительную речь игуменьи, оскорбительную для нее как по сути, так и по содержанию. Решив промолчать, она подумала, что спорить с ней сейчас просто бесполезно, она вряд ли сможет понять ее мысли, а если и поймет, то переубедить ее будет невозможно.
А матушка протянула монахине Таисии письмо митрополита, затем образок и красивые перламутровые четки. Это были подарки по случаю ее монашеской профессии от его преосвященства. Письмо было любезным, митрополит сердечно поздравлял ее с принятием профессии, и только никакой защиты от него Таисия не получила, а ведь в помощи она так нуждалась. Она и дальше оставалась одна с опасностью и страхом перед бандитами.
У Таисии все больше и больше зрело убеждение, что только у русских, на ее исторической родине – ее спасение и безопасность, поэтому она решила прекратить всякие попытки поиска какой-либо помощи.
В конце февраля 1945 года совсем неожиданно, ночью, в сопровождении нескольких офицеров и роты солдат прибыл полковник Садовник. О его приезде сообщила ей испуганная сестра монахиня Аннезия. Разбуженная Таисия произнесла молитву и сразу подумала: «А ведь не на облаву он приехал. Какие-то другие дела привели его сегодня сюда. Какие?» Встревоженная своими мыслями, она не бросилась в «Студион», хотя прием гостей в монастыре входил в ее обязанности. Время свидания с ним решила отдалить, оттянуть, чтобы собраться и обдумать свое положение.
Утром на молитве Таисия была удивлена тревожно-взволнованным состоянием матушки игуменьи, которая часто бросала взгляды в ее сторону. Однако, к удивлению монахини, она ничего ей не сказала, а попросила зайти лишь в «Студион», где ее ожидал полковник Садовник.
Тот был крайне взволнован и после первых слов приветствий сразу сообщил, что приехал он только из-за нее, так как совсем недавно ими захвачены документы бандеровцев, которые свидетельствуют о их преступных намерениях в отношении Таисии. Он тревожным взглядом посмотрел на монахиню и сказал:
– Таисия, банде «Комара», действующей вблизи села Подмихайловце, приказано тебя убрать.
Монахиня совсем спокойно отнеслась к словам полковника, он даже решил, что она не поняла его, и взволнованным голосом пояснил:
– Ты представляешь, они собираются убить тебя. Они не бросают слов на ветер. Тебе надо уехать… Срочно уехать из монастыря…
Таисия смотрела на взволнованного Садовника, и, казалось, сообщение его совсем ее не тревожило. В действительности, так оно и было.
Уж сколько раз местные предводители националистов пугали ее всевозможными карами. Она привыкла к ним, и очередное это сообщение из уст полковника ничего нового ей не дало. У нее только лишь мелькнула мысль, к которой впоследствии возвращалась не раз. «Уж не служебное ли поручение выполняет полковник, – думала монахиня. – Не ведет ли он игру с ней? Человек занятый. Приехал за многие километры. С ним большое войско. И все только из-за того, чтобы предупредить меня об опасности, о которой ей было известно уже давно. Об этой угрозе «партии Бандеры» знал весь монастырь».