– А ну завернём, – сказал государь своим сопровождающим. – Богатый терем, в два житья. Так передохнём здесь.

Повернули. Частокол высок, верха и нетолстых, но прочных дубовых кольев, заострены. Надёжна защита для небольших отрядов разбойничьих, ну а уж если крупное войско пойдёт, то уходить придётся, бросая всё, что не унести с собой. Ворота прочные растворились, словно сами собой. Завидели слуги хозяина терема необычную группу всадников, да только и подумать не могли, что перед ними сам царь и великий князь Иоанн Васильевич.

Хозяин дворца, опешивший от неожиданности, к воротам вышел и отвесил низкий поклон. Был невысок, крепок, с виду не русский.

– Кто будешь? – спросил государь. – Да поднимись, не нужно шапку ломать. В гости приглашай…

– Княжич Жада, великий государь. От батюшки твоего славного, Василия Иоанновича поместье сие отец мой получил. Верно служил он Москве, и я служить рад. Будь гостем, государь великий.

Немало уже татарских родов служило Московскому государств, подобно царевичу Касиму. Надоел им разбой, потянуло которых к жизни мирной, человеческой. Щедро награждали таковых русские государи, давали равенство в титулах с князьями да боярами своими.

А княжич Жада уже звал к обеду, после которого пообещал гостей дорогих, высоких чудесами небывалыми потешить.

Поднялся государь Иван Васильевич в горницу. От обеда не отказался, но ел мало, по-походному. Напомнил об обещанных чудесах.

– Прошу, великий государь, и вы, гости дорогие, – сделал он широкий жест в сторону царской свиты, – на террасу, что на втором житье.

Терраса была застеклённой, хоть и не жарко натопленной, но от ветра и мокрого снега защищённой.

– Садись, государь, отсюда лучше смотреться будет. Есть что показать тебе, великий государь.

А между тем слуги княжича загородили вход на террасу деревянными щитами, в самом оконечности лестницы, за щитами встали воины, вооружённые рогатинами.

Хозяин подал знак кому-то внизу, там прозвучала команда, и тут вывалились откуда не возьмись во двор мишки косолапые, заревели озираясь, забегали по двору, но по сигналу молодого удальца, въехавшего на коне во двор, присмирели и словно все в слух оборотились. Замерли покроно, на него глядя. А статный молодец ударил кнутом по земле и громко команду подал одну, затем другую. И косолапые звери, словно бывалые воины – не новобранцы уже – стали выполнять повеления своего хозяина.

– Ну храбрец! – сказал Иоанн Васильевич, и улыбка озарила его лицо. – Чей молодец-то будет?

– Холоп мой, – с гордостью сообщил княжич Жада.

– А звать как?

– Так и звать – Михайлой! Сызмальства с медведями-то. С рогатиной ещё с отцом ходил на них. Отец шкурами медвежьими промышлял, а он медвежатами занимался, дрессировал их.

– А отец его?

– Да вот, не повезло. Задрал медведь то, что похитрее оказался. Остался Михайло сиротой, да и взял я его…

– Задрал медведь, говоришь… Да, дела кровожадные дурно завершаются. Охота такова она. К охоте меня, князь, с юности приучить пытались, те, кто сами править землей Русской желали, а меня на дурные забавы настроить. Нет… Охота не развлечение. Что б еду добыть, да на зиму себе одежду тёплую справить – другое дело, а вот царям, князьям, да боярам по полям за братьями нашими меньшими гоняться, не след. Державу надо оборонять, двуногих зверей побивать, тех, что к нам за добычей лезут.

Царь задумчиво посмотрел на происходившее во дворе, мелькнула какая-то мысль, пока для окружающих тайная.

Повернулся к княжичу Жаде и сказал:

– Отдай мне молодца этого с его медведями. Буду потешать иноземцев из Европы наезжающих. Пусть видят, что и медведи, пред которыми они дрожат, русскому послушны.

– Бери, великий государь. Рад услужить тебе.

– Да не мне… России, – поправил Иоанн Васильевич. – Да позови мне сюда этого молодца.

Медведей со двора убрали и статный их повелитель, косая сажень в плечах, лицом мужественный, поднялся по лестнице на террасу и с достоинством, без лести, скорее с особой гордостью, поклонился государю.

– Потешил нас, Михайло. Михайло, Михайло, слуга Жада. Не слугой будешь отныне, а дворянином Михайло Жадовским. Быть по сему! – решил государь, зная, что уже пишут слуги указ его царский, чтобы принять волю его к исполнению. – На службу царскую забираю тебя.

– Благодарю, государь. Да только Мишек то жаль бросать.

– А мишек твоих с собой в Москву возьмёшь. При дворе их показывать будешь, что б видели иноземцы, каковы на Руси молодцы водятся. Но то уже не главное для тебя, не главное. Да и не дело с рогатиной на четвероногих ходить, когда двуногих зверей вокруг земли нашей сонмища. С ними воевать надобно. С ними… Вот и здесь я затем, чтоб решать, как восточные рубежи крепить, пока на западных немного поутихло. Садись, дворянин Михайло Жадовский к столу, с нами трапезничать будешь…


Поднялось настроение у царя, после того, как посмотрел он на мишек косолапых, что потешили на дворе усадьбы и его самого, и его свиту. Неожиданно уже как-то не по-царски, а мягко и задумчиво проговорил:

– Люблю живность всякую. В детстве своём лишён был слова ласкового материнского и отцовского глаза строго, но доброго. Зверушки порой лучшими друзьями были. И не понимал я, как можно мучить их и терзать. Вон сверстник мой, в други в детстве набившийся, Андрей сын Курбского, воеводы Московского, кошек, да собак истязал, с высоких стен сбрасывал на камни, а потом добивал, мучениям радуясь. А мне и брату моему Юрию, по доле нашей сиротской, каждая тварь Божья в радость была. Лихие люди окружали нас с детских лет… Лихие…

Затуманился взор царя от воспоминаний безрадостных, бывают у каждого человека минуты, когда словно расслабляется что-то в душе и рвутся наружу мысли, с которыми хочется поделиться, а тут вроде и люди, звания простого, которые поймут. Заговорил царь вроде бы и со всеми, да только на понимание всех не рассчитывал. Он и не винил их. Суровое время делало суровыми людей, производило суровые характеры. Продолжил негромко:

– Нас с единородным братом моим, Георгием, содержали как чужеземцев или последних холопов-бедняков. Тогда натерпелись мы лишений и в одежде, и в пище. Ни в чём нам воли не было, но всё делали не по своей воле, и не так, как обычно поступают дети. Припомню одно: бывало, мы играем в детские игры, а князь Иван Шуйский сидит на лавке, опершись локтем о постель нашего отца и положив ногу на стул, а на нас и не взглянет – не как родитель, не как опекун и уж совсем не как раб на господ. Кто же может перенести такую гордыню? Как исчислить подобные бессчётные страдания, перенесённые в детстве? Сколько раз мне и поесть не давали вовремя. Что же сказать о доставшейся мне родительской казне? Всё расхитили коварным образом…

За столом все притихли. Не приходилось даже ближайшему окружению видеть таковым Иоанна Васильевича.

Но вдруг государь замолчал, лицо приняло обычное царёво выражение, встал, а за ним и все поднялись из-за стола.

– Ну вот что, дворянин Михайло Жадовский, с этого часу ты на службе царской. Верно служи, да не мне, а прежде Земле Русской, а уж потом царю Московскому. Собирайся в путь вместе с мишками своими косолапыми. Там тебе, при дворе, покои отведут. Но главное в жизни твоей – служба ратная, будешь учиться двуногих зверей истреблять, коих приручить нам не удастся. Они лесных зверей свирепее будут.

И, повернувшись к татарскому княжичу Жада, сделал умиротворяющий жест и с улыбкой прибавил:

– Не в укор тебе, князь. Кто старое помянет… Твои соплеменники, что на сторону Земли Русской перешли, верно ей служат, не в пример иным нашим боярам, – и он скользнул своим цепким взглядом по лицам сопровождавших его бояр, отчего у кое кого похолодело внутри.

Спустились во двор, где ещё недавно показывали покорность человеческой воле хозяева русских лесов, мишки косолапые, сказал, с необыкновенной лёгкостью садясь на подведённого ему коня, и обращаясь к Михайло Жадовскому:

– Вот когда соседи иноземные будут этак, как твои мишки, слушаться воле русской, тогда и вздохнём от трудов ратных. А пока отдыхать нам некогда. В кольце врагов лютых Русская Земля. Ну с Богом!

Распахнулись ворота, и свита царская двинулась в путь.

Воротились во Владимир, в подготовленные государю и свите покои. Призвал к себе воеводу Дмитрия Бельского. Тот был не весел. Заговорил с досадой:

– Сдаётся мне, государь, что не только в раскисших дорогах дело. Были в месяце-то минувшем и дни добрые. Не спешат иные бояре, да воеводы дело делать государево. И с подвозом снаряжения тянут, и с провизией…

– Ну так поторопи, да взыскивай с нерадивых. Властью моей взыскивай! – повелел Иоанн.

– Взыщу, с кого потребуется, – твёрдо обещал Бельский.

Когда воевода ушёл, митрополит Макарий сказал задумчиво:

– Вот так и добрым деяниям князя Боголюбского противились. А он ведь зарождал на Земле Русской власть праведную, власть от Бога. Не нравилось то боярам…

Иоанн, мужавший на глазах, отвлёкся от дел воинских и попросил митрополита:

– Поведай мне, отче, подробнее, как удалось боярам одолеть князя…

– Одолеть, сломить не смогли, как ни старались. Убили коварно и подло… Прежде, конечно, недовольны были суздальские и ростовские бояре переносом града стольного во Владимир, в город люда небогатого, мизинного люда. А для больших бояр беднота – люди лишние на земле, за людьми ими не почитаемые. А князь Андрей как раз к таким и пошёл, с ними решил новый порядок на Руси заводить. Государство строить надо, а не свои карманы набивать. Во Владимире его поняли, а в Суздале и Ростове – нет. Козни сразу строить начали. Подкуп, коварство – всё в дело пошло. Попытались поссорить со старшими дружинниками, ещё отцу его служившими. Не вышло. Умнее дружинники оказались, нежели бояре. А князь Боголюбский осознал, что власть получил он из рук Пречистой и получил её Божьей милостью, а потому и долг его перед Богом правильно использовать ту власть.

Говорил митрополит спокойно, не спеша говорил, но в словах его чувствовал Иоанн намёк на себя, на свой долг перед Богом, да перед землей, данной ему милостью Божьей.

– Пытались крамольные бояре ростовские да суздальские смуту затеять, но князь одних заточил, а других изгнал за пределы Владимиро-Суздальского княжества. А когда сродники замешанными в делах крамольных оказались, и их выгнал прочь из земель, им управляемым. Отправил в Константинополь даже братьев своих родных Мстислава и Василька с племянниками. Уехала вслед за ними мачеха Андрея, в Суздале жившая с малым ещё братом его Всеволодом. А там их император с распростёртыми принял… Был и ещё один брат, Михаил, коего все звали Михалко. Но он сидел на княжеском столе в Торческе. Погнал бояр, да, видно, не всех, не всю крамолу распознал, да выкорчевал. А тут появились во Владимире некие Амбал и Мойзович. Кто они, откуда, как смогли втереться в доверие князя? Пришли оборванными. Может то и помогло, что прикинулись людьми мизинными, коих он поддерживал. Не распознал, что засланы они врагами зарубежными. Коими? Так ведь на западе, что ни правитель, то враг народу русскому. Мойзович и Амбал тут же с боярами суздальскими и ростовскими снеслись тайно, да и во Владимире нашлись недовольные князем.

И поведал далее митрополит, как в ночь на 29 июля 1174 года собрались бояре на преступный сход свой, получив сообщение ключника Амбала о том, что князь выехал в Боголюбово один, без охраны. Двинулись туда, но хоть и знали, что князь один, никто не решался идти на убийство в одиночестве или даже вдвоём, втроём, впятером. Они знали, насколько отважен князь, насколько искушён в ратном деле, в бою. А потому организовали шайку в двадцать четыре человека. Двадцать четыре – на одного!

Но и это не придало им решимости. Опасаясь, что князь многих из них сможет порубить в куски, прежде чем убьют его, они заранее позаботились, чтобы его обезоружить. Ключник Амбал незаметно выкрал меч князя… Наметив время убийства, преступники собрались, хватили для храбрости спиртного и под алкогольными парами двинулись на своё подлое дело. Впрочем, и алкоголь, завезённый Амбалом и Мойзовичем, на первых порах не помог. Возле входа в княжеский дворец заговорщики остановились, и тут их обуял животный страх – все как один бросились бежать, а первым припустился «храбрый» боярин Жидиславич, подвергший во время похода жуткому избиению Киев. Побежали за ним Амбал и Мойзич.

И всё же страх перед будущим пересилил страх перед настоящим. Не сразу собрались они с духом после этого бегства. Ключник Амбал отвёл банду в винный погреб, где новая порция алкоголя дала новый прилив решимости.

Охрана князя была невелика, и её легко обезоружили. Схватили и личного слугу Андрея Боголюбского отрока Прокопия, который не успел даже подать сигнала тревоги.

Затем, поднявшись по винтовой лестнице, убийцы толпой подобрались к двери в опочивальню. Дверь была заперта изнутри.

Один из заговорщиков, подражая голосу Прокопия, закричал:

– Господине, господине!

– Кто это? – послышалось в ответ.

– Прокопий это. Слуга твой, Прокопий.

За дверью воцарилось молчание. Заговорщики были в напряжении. Они поняли, что князь сообразил, что слышит голос не Прокопия, а, следовательно, к нему явились злоумышленники. Решили выбивать дверь. При первых ударах, князь бросился за своим мечом, но его на месте не оказалось. Меч, переданный ему через поколения от святого Бориса, был украден. Однако князь не пал духом. Первых двух ворвавшихся к нему заговорщиков свалил ударами кулака столь стремительно, что те не успели даже воспользоваться оружием. Но за ними ворвалось ещё сразу несколько негодяев. Они тоже получили отпор, но бандитов было слишком много, что бы князь смог противостоять им. Нескольким убийцам удалось зайти со спины – излюбленный приём «храбрых» террористов нападать на безоружных, да ещё с тылу.

Заговорщики, нападавшие на князя, были не только вооружены, но и одеты в доспехи, в то время, как князь, готовясь ко сну, доспехи снял.

В коварстве все убийцы схожи. Негодяи нанесли несколько ударов князю сзади мечом. Тот упал. Банда долго глумилась над князем – его били, топтали ногами, рубили. Наконец, пьяной ватаге показалось, что князь мёртв.

И тут всю банду снова обуял страх. Заговорщики бросились бежать, обгоняя друг друга. Опомнились лишь возле ограды церкви Рождества Пресвятой Богородицы.

Помолчал митрополит, да и государь сидел, слова единого не подавая. Прибавил к рассказанному митрополит, что бросили истерзанное тело убитого князя и запретили подходить к нему и отпевать запретили.

– Помнится, ты говорил мне, что не остались безнаказанными убийцы-крамольники? – проговорил наконец государь.

– Говорил, ну и теперь напомню. Младший брат Андрея Боголюбского князь Михалко, взявший власть во Владимире, вырвав её из рук ставленников бояр-крамольников, захватил убийц. Все были казнены, зашиты в мешки из свиной кожи, положены в короба, а короба подожжены и пущены в Поганое озеро. По сю пору, как сказывают, слышны голоса их в ненастья… Охи да вздохи над озером… Но это так. Легенды.

– Понял, отче, к чему ты мне всё это поведал. Понял, – тяжело вздохнув, молвил Иоанн. – И меня ждёт участь такая, если не распознаю и не накажу крамольников и убийц. Да как распознаешь?! Вон и ныне поход назначен, а войско не готово. Вредят, а кто? Сразу и не разберёшь ведь.

Долго собиралось войско. Лишь 8 января 1548 года выступило оно в поход на Казань двумя колоннами. Ну а Митрополит Макарий выехал назад, в Москву. Ему поручил государь на власти быть и власть государеву держать в стольном граде крепко и праведно.

А на Казан пошли, кроме той части, что во Владимире собралась под командованием князя Бельского, при которой, и государь находился, и вторая колонна под командованием «служилого татарского «царя» Шаха-Али и князей Воротынского и Горбатого-Шуйского. Сосредоточившись в устье реки Цивили, русские полки к началу февраля встали у стен Казани, заперев город, но на штурм не пошли. Маловато сил было.

Тяжёлым оказался поход. Только зима заморозила, как ударила оттепель, а оттепель посредь зимы – это и дороги непроходимые, и эпидемии, да и падёж коней. О штурме Казани и думать было нечего. К тому же в начале февраля беда произошла. При переправе через Волгу не выдержал лёд, провалилось много пушек, другого снаряжения, но главное – погибли люди. И всё это на глазах государя, который руководил переправой, а затем и спасением людей.

Эта неудача могла серьёзно отразиться на боевом духе войска, поскольку и так уже он был совсем невысоким. А тут такая потеря. Мало того, это, напротив, поднимало уверенность казанцев в том, что русские их не одолеют.

Что было делать? Государь видел только одно решение – успех, хотя бы небольшой, но успех.

Дмитрий Бельский прибыл к государю в дурном настроении. Он ждал приказа о всеобщем отступлении, и не видел иного выхода. А какому военачальнику по душе отступление?

Но юный царь с твёрдостью и уверенностью в успехе задуманного распорядился:

– Идти тебе, княже Дмитрий Фёдорович, на Казань!

– На Казань? – переспросил Бельский, и в голосе его почувствовал государь плохо скрываемую радость, хотя продолжил воевода с тревогой: – Как идти, после беды, с нами приключившейся?

– Идти с конницей, взяв с собою только лёгкие пушки. Осадные не брать, – молвил государь. – Не осада нужна, не штурм. Удар нужен, чтоб силу нашу почувствовали казанцы.

Обсудили ратные вопросы, особенно коснулись взаимодействия, то есть той поддержки, которую нужно оказать отряду Бельского и при выходе на врага, и при отходе от стен казанских.

Наутро двинулась конница под командованием воеводы Бельского на Казань. Казанский хан, получив о том сообщение, решил встретить русских на подступах к крепости в Арском поле.

Арское поле – широкая равнина, что простиралась к востоку от стен города. Обрамляли его реки Казанка и Булак. Вот уж поистине нашли поле, где можно разгуляться на воле… Название таковое поле получило от ари и аринов, которые считаются родственными народностями вотякам, переселившимся с берегов Енисея под Казань в годы шествия ордынских полчищ на русскую землю. Поле это не раз уже видело жестокие схватки русских с татарами и их вассалами.

Понял князь Бельский, что не случайно вышел Сафа-Гирей на это поле, и встретил вражеские войска огнём артиллерии, а затем ударил всею силою отважных конников. Бежал враг, оставив предместья, в которых воины Бельского нашли немало полонённых русичей, едва поверивших в свою свободу, взяли и трофеи немалые, вполне по тем временам законные.

Осада же не была долгой. Скорее угрозу в себе содержала, ведь через поле Арское пролегал торговый путь, важный для снабжения Казани.

Возвратился Бельский к государю не как побеждённый, а как победитель. Никто не принуждал оставлять рубежи завоёванные. Сам ушёл и с гордостью доложил:

– Повеление твоё исполнено, государь! Втоптали мы войско Сафа-Гирея в город!

И таков успех порадовал.

О штурме Казани и думать было нечего, но как бы не переживал государь и напрасные жертвы среди людей, и утрату военного снаряжения, и потерю конского состава, сознавал он, что всё это не напрасно. Чуваши и марийцы, просившиеся под руку Москвы, не дрогнули, не разбежались, а оставались с русским войском до окончания похода. Казанцы же увидели, что недалёк тот день, когда придёт расплата за их злодеяния.

– Не горюй, великий государь, – сказал воевода Бельский, после того как на военном совете было решено возвращаться в Москву в виду надвигавшейся весеннее распутицы: – Решена важная задача. Ты поддержал народы, под руку твою стремящиеся. И казанцем показали мы на Арском поле, что сила русская ещё проявит себя. А Казань?! Казань ещё будет нашей.

– Славны твои слова, воевода князь. Что ж, отойдём покуда, да лучше подготовимся к казанскому взятию.

Иоанн Васильевич понял главное – нужно вычищать крамолу боярскую, иначе не будет ни укрепления Руси, ни полного обретения суверенитета, ни прекращения жестоких набегов ворогов всех концов света, мечтающих о том, чтобы не было на свете русичей, кроме малого числа рабов, их, нелюдей мерзких обслуживающих, а были лишь богатства Земли Русской, которыми можно было бы пользоваться вдоволь и безнаказанно. Не дать им сделать это было священным долгом Иоанна Васильевича, в грозу рождённого и в огненном пожарном пламени власть обретшего.


«Не хочу смерти грешника…»


Ещё в ноябре минувшего года, незадолго до выезда во Владимир к войску, получил Иоанн Васильевич сообщение о том, что его опальный дядя Михаил Глинский в ноябре 1547 года вместе с князем Иваном Ивановичем Турунтаем-Пронским бежал из ржевских имений в Литву. А ведь Литва в ту пору была во вражде с Московским государством, и побег туда – измена.

Вызвал тогда государь к себе боярина воеводу Петра Ивановича Шуйского. Повелел догнать, задержать и привезти беглецов в Москву. 11 ноября предстал Глинский пред державными очами племянника. Пал в ноги, клялся, что шёл на богомолье. То же и Пронский показывал. Но в конце концов признались оба боярина, что в Литву путь держали.

Иоанн Васильевич был неумолим. Измена. Повелел их бросить в темницу. И тут началось. Бояре челом били, священник Благовещенского собора Кремля Сильвестр слово за беглецов молвил.

Подивился государь тому, как отстаивали бояре изменников. Думал гадал, а причину понял не сразу. То друг друга растерзать готовы, а то на защиту становятся. Митрополит Макарий помог понять тайные боярские умыслы. Не хотели заступники изменников допустить, чтоб карающий меч царского правосудия на бояр обрушился. Прежде-то друг другу глотки рвали, чтоб к трону подобраться, над троном, пока государь в малых летах, встать. А тут иное. Сегодня Глинского и Пронского покарает царь за измену, а завтра? Так ведь любого из заступников хоть сейчас казни – есть за что. Многие с рабским вожделением на запад смотрят.

Простил Иоанн и дядю своего, и его друга-приятеля. И вот теперь, возвратясь из похода, снова призвал Глинского.

Не тот уже был Михаил Глинский, совсем не тот. Тихо и мирно сидел во Ржеве, и никаких крамол не замышлял. Да только вот говаривали бояре, что не были с ним дружны, мол, гулял Михаил Глинский на свадьбе удельного князя Андрея Ивановича Старицкого, младшего брата отца Иоанна – Василия III Ивановича. А Старицкие – это и сам Иоанн чувствовал, да и многие сказывали, камень за пазухой с давних пор носили. Не по нраву им, что не им трон достался. Хотя всё законно. Старший сын Иоанна Третьего государем стал. А всё ж обидно. Какие надежды были, когда никак потомства у Василия Третьего не получалось. А тут вдруг, после двадцати лет бездетной жизни с Соломонией и почти что пяти с Еленой Васильевной Глинской, появился на свет Иоанн, поломавший все надежды.

Ну да это ведь только размышления. Что там дальше, пока не ведомо. Казнить же за то, что бежал Михаил в Литву не стал, ведь и отец его Василий Львович Глинский-Тёмный был литовским служилым князем.

С одной стороны, заступники слово молвили, а с другой, к примеру, друг детства князь Андрей Курбский нашёптывал:

– Михаил Глинский «всему злому начальник».

Иноки же, что царственную книгу по велению митрополита составлять начали, так и записали: «В те поры Глинские у Государя в приближении и в жаловании (были), а от людей их чёрным людям насильство и грабеж; они же их от того не унимаху».

Вот так! «Насильство и грабёж» чинили. Но это Иоанн и сам знал прекрасно. Но так ведь и заслуги у Михаила Глинского были. И вторым воеводой в Туле послужил, где строил и совершенствовал линии засечные и прочие укрепления, а затем и под Казань, на Каму, ездил рубежи восточные стеречь.

Когда сменили Глинские Шуйских у царского престола, Глинские к Иоанну отнеслись вовсе не так, как их предшественники. Заботу изображали, развлекали охотами и прочими забавами. Оба брата присутствовали и при обряде венчания на царство, и при венчании Иоанна с Анастасией. Да вот только пожар июльский московский их лицо истинное проявил.

И снова обратился Иоанн за советом к митрополиту Макарию. А тот рассудил по-своему, так, как и должен рассудить в высоком духовном сане.

– Говорил Господь Бог, не хочу Я смерти грешника, но, чтобы нечестивый обратился и жив был: обратитесь, обратитесь от пути вашего злого! и зачем вам умирать…

Знал Иоанн, что говорил так святой пророк Иезекииль ещё в VI веке до Рождества Христова.

Михаил Глинский при каждой аудиенции у государя клялся в верности. Поверил Иоанн. Поверил ещё и потому, что наставлял его митрополит Макарий:

– Учись, – говорил, – государь у пращуров своих достойных. Учись из врагов друзей делать, как умел это Дмитрий Иоаннович князь Московский, когда ещё и Донским не прозывался, когда к своему великому Куликову поле готовился и Русскую Землю к решающей битве готовил.

Слушал Иоанн и воскресали перед ним древние образы. Стала Тверь Москве противиться, тем самым создавая помехи в подготовке к великому освобождению Русской Земли от ордынского ига. Двинулся Дмитрий Иоаннович на непокорный град, осадил его. Ясно было, что не выдержит осады Тверь. Слишком неравны силы. Ждали решительного штурм, а вместо штурма Дмитрий Иоаннович попугал немного, да и направил князю Тверскому доброе послание, дружбу предложил под рукою Москвы и призвал в союзники в борьбе с иноземными ворогами. Так встала Тверь под руку Москвы, так выступила вместе с Москвой против Мамая и вместе с Москвой победила.

Теперь вот задумался государь, что в том зверинце боярском, в котором он оказался, осталось у него только два пути. Первый – всех бояр-крамольников истребить до единого, на что пойти он не мог и по вере своей, и по своему милостивому характеру. Второй – провести очеловечение погрязших во зле бесчеловечном.

Сказал о том митрополиту:

– Хочу собрать боярство, чтобы слово доброе молвить, чтоб наказать каждому забыть о своих многомятежных человеческих хотениях и вспомнить о долге своём перед Землею Русской, Землёю предков своих…

Одобрил митрополит такое решение, прибавив от себя:

– Впереди много дел государственных и дел ратных. Впереди Казань, которая осталась непокорённой. Но идти на приступ этого гнезда разбойников невозможно, пока не будет единства в самом государстве твоём, государь мой Иоанн Васильевич. Да не токмо одно боярство надобно собрать. Всесословный собор провести надобно, да и призвать к миру и смирению на нашей земле.

Верил ли митрополит Макарий в успех этого дела? Трудно поверить, что переменятся раз и навсегда крамольники. Но он видел, что верит в добро государь, а вера государева чудеса творить способна, ибо она, эта вера, Божьим Промыслом вселяется в каждого, кто оступился, но не продал душу свою дьяволу.

Не стал говорить митрополит государю, о чём подумал в ту минуту, а пообещал всеми силами помочь в важном разговоре с боярами, да и название точное дал этому сбору:

– Проведём, государь, собор примирения, обязательно проведём. В единстве сила государства. Ужель и теперь не услышат бояре слова твоего доброго?!

Сказал, то ли утверждая, то ли спрашивая. И на вопрос свой ответа давать не стал, потому что даже он, великий провидец, не ведал доподлинно и точно этого ответа.

От мысли же о сборе одних бояр только, пришли к решению великому. Сам государь сказал митрополиту:

– Мыслю волей своей царской собрать по Божьему благословению Собор всей Земли Русской и провести его на Красной площади у стен Кремлёвских, в сердце града стольного и всего государства Московского. И чтоб прочным было деяние сие, скрепить его взаимным покаянием и примирением ради прекращения всех распрей сословных, всех крамол.

Повелел государь для собора намеченного построить на Красной площади против Спасской башни Кремля специальное каменное возвышение, с которого задумал выступить со своим царским словом.

Митрополит поддержал и даже уточнил, напомнив слова из Евангелия от Иоанна:

– И, неся крест свой, Исус Христос вышел на место, называемое Лобное….

– Вот и наречём это сооружение Лобным местом! – молвил государь.

Земский собор был назначен на 27-29 февраля 1549 года.

И снова, как в день, когда, собрав знатных людей государства, чтобы объявить о своём решении венчаться на царство, юный государь, взойдя на Лобное место, обратился прежде к митрополиту Макарию со словами, пронизывающими сердце и западающими в души, не помрачённые неискоренимым злобесием:

– Молю тебя, Святой Владыка, будь мне помощником и любви поборником; знаю, что ты добрых дел и любви желатель. Знаешь сам, что я после отца своего остался трёх лет, после матери – восьми; родственники обо мне небрегли, а сильные мои бояре и вельможи обо мне не радели и самовластны были, сами себе саны и почести похитили моим именем, и во многих корыстях, хищениях и обидах упражнялись, а я был глух и нем по своей юности и неразумию. О, неправедные лихоимцы и хищники, и судьи неправедные! Какой теперь дадите нам ответ, что многие слёзы воздвигли на себя? Я же чист от крови сей; ожидайте воздаяния своего!

Иоанн Васильевич имел в виду известную заповедь: «кто прольёт кровь человеческую, того кровь будет пролита рукою человека». Ибо, недаром предупреждал Всевышний: «И никто не избавит от руки Моей!». Ведь кара злодеям попускается Богом, и ни один волос не упадёт с человека, против воли Божьей.

Замерли люди русские, на столь необычный собор собранные. Ждали царского слова с великим нетерпением. Юный государь повернулся к народу своему и проникновенным голосом, иногда ещё ронявшим в массы людей, заполнивших площадь, нотки юноши, но словами мужа праведного, заговорил:

– Люди Божьи и нам дарованные Богом! Молю вашу веру к Богу и к нам любовь. Теперь нам ваших обид, разорений и налогов исправить нельзя, вследствие продолжительности моего несовершеннолетия, пустоты и беспомощности, вследствие неправд бояр моих и властей, безрассудства неправедного, лихоимства и сребролюбия. Молю вас, оставьте друг к другу вражду и тяжбу, кроме разве очень больших дел. В этих делах и в новых, я сам буду вам, сколь возможно, судья и оборона. Буду неправды разорять и похищенное возвращать.

Полетели вверх шапки, огласилась площадь восторженным боевым русским кличем «Ура!». «Ура! Государю русскому, ура Царю Иоанну Васильевичу». Почувствовали люди всех сословий сердцами своими, что государь, обратившийся к ним с простым и доступным словом, плоть от плоти народа русского, что он великий заступник всех униженных и обездоленных, что он положит живот свой, чтобы, как заповедано самим Богом Всемогущим и Всемилостивейшим, «приблизить жизнь народа во всём её реальном многообразии к евангельскому идеалу».

Так было положено на Русской Земле Великое начало соборности.

На соборе государь ввёл новый принцип государственного строительства. Он ввел ввёл в жизнь светскую некоторые начала и основы Церковной Соборности, отменив вечевые порядки и введя взамен форму власти, в которой нашёл место для народного представительства.

Государь сформировал новое, как ему казалось, уже его, преданное государству и ему лично правительство, которое назвал «Избранной радой». Руководителями этого правительства сделал своего духовника Сильвестра и Алексея Адашева. В правительство вошли митрополит Макарий, воевода Андрей Курбский, ближние бояре Дмитрий Курлятев, Иван Шереметев, князья Иван Мстиславский, Владимир Воротынский и Дмитрий Палецкий, Иван Шереметев, Михаил Морозов, Дмитрий Курлятев-Оболенский, дьяк Иван Висковатый и печатник Никита Фуников.

Составили «Избранную раду» и самые надёжные и преданные из бояр Данила Романович Захарьин-Юрьев, старший из трёх сыновей окольничего и воеводы Романа Юрьевича Захарьина, брат царицы Анастасии и воевода, боярин Василий Михайлович Захарьин-Юрьев, второй сын воеводы и боярина Михаила Юрьевича Захарьина-Юрьева, двоюродный брат Анастасии Романовны.

Впереди было много государственных дел, впереди был второй поход Казанский, как очередной важный шаг на пути к его, Грозного царя Куликову полю.

Молодой Иоанн, которому шёл уже 22 год, занимался делами важными, государственными, но не оставлял мыслей о покорении Казани, да и митрополит постоянно напоминал о том, что спешить надобно. Сколько горя приносят набеги казанские.

– Само по себе ханство не так что б велико, – часто говаривал он Иоанну Васильевичу. – Казань, да ещё один город Тетюши. Но казанцы опираются на своих вассалов – марийцев, чувашей, удмуртов, мордву, мокшу и башкир. Необходимо вырвать народы эти из-под власти Казанского ханства, и можно будет покончить с ним, подчинить Москве и посадить там верного нам хана.

Да что там говорить!? Государь и сам достаточно хорошо понимал, сколь важно избавить подданных своих от постоянных набегов и увода в полон. Это первейшая из задач. А ведь, кроме того, с завоеванием ханства откроется торговый путь по Волге от верховьев реки до Астрахани и далее, до моря Каспийского.

Но второй поход, предпринятый в ноябре 1549-го и окончившийся в марте 1550 года, вновь не принёс желаемых результатов, хотя и использовались значительные силы.

Ядром группировки стали стрельцы. Учреждённые самим Иоанном ещё в начале сороковых в количестве всего лишь 500 человек, они постепенно разрастались и набирали силу, становясь могучим войском.

А когда Иоанн Васильевич окончательно утвердился на престоле и стал величаться «Великий государь, Божиею милостью царь и великий князь всея Руси, Владимирский, Московский, Новгородский, Псковский, Рязанский, Тверской, Югорский, Пермский, Вятцкий, Болгарский и иных Иоанн Васильев сын Рюриков», началась звёздная эпоха этих, по тем временам, уникальных воинских формирований, причём формирований регулярных.

Всё чаще прирастали силы Москвы за счёт некогда буйных недругов, становившихся под руку русского царя.

Так, уже во втором походе на Казань участвовали касимовская конница царевича Шаха-Али и астраханская конница царевича Едигера, тайбугинского мурзы Сибири и правителя Сибирского ханства с по 1530-1563 годы.

Спешили под руку Московского государства народы и народности, населявшие сопредельные территории. Да и сами татары всё охотнее шли на службу к русскому царю.

А ведь, к примеру, Касимовский хан Шах-Али, который привёл готовую к походу свою конницу, был внучатым племянником хана Большой Орды Ахмада.

Между Русью и золотой ордой, а позже и её осколками, наименованными улусами, постепенно устанавливались дружественные отношения. Всё чаще татарские ханы и царевичи бежали под руку Москвы, бежали со своими воинскими отрядами. Бывало, что помогали русским великим князьям в их борьбе за княжеские столы. В 1446 год татарский царевич Касим, бежал из Казани, опасаясь мести нового хана, а в тот период как раз дед Иоанна Грозного Василий Иоаннович вёл борьбу за Московский великокняжеский стол. Царевич Касим очень помог своим боевым отрядом и, когда Василий Второй стал великим князем, оказался в ближайшем его окружении, дав письменную клятву в верности. В 1452 году ему был пожалован Низовой Городец, возникший за три столетия до того в бескрайних в ту пору массивах мещёрских лесов. Так возникло под рукой Москвы Касимовское ханство, вобравшее в себе Касимовский, Шацкий, Елатомский, Темниковский будущие уезды, будущих Рязанской и Тамбовской губерний.

В 1516 году, после смерти Касима, престол занял Шах-Али, а в 1519 году Василий Третий сумел поставить его во главе казанского ханства. Участвовали в возведении Шаха-Али на казанский престол Московский посол Фёдор Карпов и воевода Василий Юрьевич Поджогин. Шах-Али во всём полагался на Москву и во всём повиновался Карпову. Но в Казани были разные клановые группировки. Зависимость Шаха-Али от русского царя нравилась не всем и его в конце концов его в 1521 году изгнали из Казани. Улучшившиеся было отношения между Москвой и Казанью снова обострились, и в 1523 году вспыхнули боевые действия. Василий Третий поставил во главе русских войск Шаха-Али, правда, действовал он неудачно, вяло, а войска, ему подчинённые, разграбили черемисские и чувашские земли, что значительно ухудшило положение на восточных границах Московского государства.

Тем не менее и после той войны Шах-Али состоял в ближайшем окружении Василия Третьего, не раз выезжал с ним на охоту.

В сентябре 1532 года государь пожаловал ему Каширу и Серпухов.

Клятву же верности он нарушил, пойдя на тайные отношения с Казанью, которые ни к чему не привели, но стоили Шаху-Али свободы. Василий Третий повелел сослать его в Белоозеро. Прощён был в 1535 году правительницей Еленой Глинской и снова посажен на касимовский стол.

Участвовал в походах на Казань в 1537, 1540, 1541 и 1548. И снова был привлечён к борьбе с ханством в 1552 году.

В этот период ему даже удалось снова занять казанских престол, но ненадолго – вскоре изгнал его хан Сафа-Гирей. После этого и началась серия походов Иоанна Грозного против ханства Казанского.

И вот уже позади второй поход, не принесший победы, вот уже принят новый «Судебник», издан царский указ по ограничению местничества, созван «Стоглавый» Церковный собор, на котором проведена унификация церковной жизни.

Позади и событие радостное, обернувшееся затем горем первой потери.


10 августа 1549 года Москва была разбужена колокольным звоном. Этот серебряный звон летел над городом, уносясь в безоблачную в тот день высь, возвещая о рождении у царя дочери, наречённой Анной.

Первенец в семье. Конечно, хотелось бы сына, но и дочь порадовала родителей своим появлением, ибо ребёнок, рождённой от горячо любимого супруга горячо любимой супругой – великое счастье.

Радостная весть разлеталась по стране, сопровождаемая колокольным звоном и праздничными службами в храмах Божьих.

Поутру счастливый девятнадцатилетний государь-отец, которому девятнадцать то исполнялось лишь через две недели, выехал в Новодевичий монастырь, где сам, собственными руками заложил первый камень в строительство храма Иоакима и Анны, названного «обетным». Позднее царь, побывав в Вологде, заложил Церковь Покрова на Торгу.

Крестили Анну 18 августа в Новодевичьем монастыре и восприемниками были старцы из отдаленных пустыней.

Так что во втором Казанском походе государь участвовал уже не юнцом, а отцом старшей своей дочери, мечтая о её счастливой доле…

Надежды оборвались уже после возвращения из похода. Летописец отметил…

«Лета 7058 (1550) июля в 20 день, преставися царевна и великая княжна Анна Иоанновна, дщерь благовернаго царя и великаго князя Иоанна Васильевича, всея России самодержца, а погребена была в сем монастыре в деревянной церкви богоотец Иоакима и Анны».

Сухие строки летописи не могли отразить горе родительское.

Что ж, дети в ту пору умирали часто, особенно в возрасте младенческом, и никто в те дни не задумывался об истинной причине ранних смертей в царских семьях. Пройдут годы, долгие годы и лишь в конце века двадцатого будут проведены исследования останков Иоанна Грозного, супруги его Анастасии и детей, ею и другими жёнами рождённых. И в останках будет обнаружено превышающее все возможные нормы содержание ртути, на основе которой готовили в ту пору сулему – сильнейший яд, смертельный яд.

Не догадался в ту пору Иоанн Грозный, что против него и против его потомства уже открылась жестокая и бесчеловечная война, цель которой уничтожить и его самого, столь дерзко ставшего на путь возвышения Московского государства, и против его потомства, которое, как могли предположить нелюди-отравители, пойдёт его дорогой в государственном строительстве.

Вот и обрушилась беда на царскую семью, беда, в которой, быть может и не Казань виновата, а западные недруги, и государь сделал первые из постоянных вкладов в Иосифо-Волоколамский монастырь в память о дочери Анне, Казань стояла непокорённой на великом водном пути, да не просто стояла, а продолжает вести себя как гнездо хищников, грабительствующих на сопредельной ей территории Московского государства.


Снова собрал государь большую Боярскую думу, снова поставил вопрос о подготовке к походу на Казань, третьему уже своему походу. Возражений не услышал, но и энтузиазма особенного не увидел. Вот уж и серьёзно поменял он состав этой самой думы, а так и не добился пока того, что хотел. Никак не мог заставить боярство думать прежде о государстве, а потом уже о собственном кармане.

Как пиявки присосались к государственному управлению священник Сильвестр и сорокалетний окольничий, воевода Алексей Адашев. Втёрлись в доверие к царю. Адашев добился особенно высокого положения, начальником Челобитного приказа, постельничим и хранителем личного архива царя вместе с печатью «для скорых и тайных дел».

Казалось бы, вот и дума обновлена и всё должно сдвинуться с мёртвой точки, ан нет – как говорится – «воз и ныне там».


Сююимбике или легенда «казанского взятия»


Теперь уж точно не скажешь, когда именно посыпались на государя Иоанна Васильевича, наречённого Грозным, клеветы и пасквили, самые безобразные, самые нелепые, свидетельствующие о полном идиотизме их сочинителей. Одно сказать можно – причина их вполне понятна. Решительно взялся государь за дело державного строительства, решительно развернул борьбу с врагами Земли Русской, вот тут враги и развернули свою пошлую пропаганду.

Но всё это вышесказанное лишь прелюдию к описанию одного из важнейших рубежей на пути государя к своему полю Куликову, к своей великой победе, так и оставшейся в тени, так и «незамеченной», по словам мыслителей русского зарубежья, извратителями русской истории, даже не пасквилянтами, ибо пасквиль так или иначе то или иное событие высвечивает и обращает на него внимание. А это чревато тем, что кто-то копнёт поглубже, да и установит истину, отделив её от вопиющей лжи. Уж лучше таковое событие стереть вовсе из летописи отечестве, лучше о нём умолчать.

Прелюдию оставим позади. Обратимся к третьему, победному походу Иоанна Грозного на Казанское ханство, к походу, обросшему легендами, в том числен и не злыми. С легенды и начнём…

Когда русские войска осадили Казань, оборону возглавила отважная Сююмбеке, женщина, по преданиям, красоты неописуемой и отваги необыкновенной.

И вот начался штурм. Сююмбике, опять-таки по преданию, появлялась в самых опасных местах, умело руководя своими соплеменниками, оборонявшими город. Она была подлинной дочерью своего отца ногайского хана Юсуфа, с уважением к которому относился даже сам царь и великий князь Иоанн Васильевич, называя его в посланиях своих государем.

Штурм был жестоким и кровопролитным. Русские одолели и среди других пленных, оказалась во власти Москвы и отважная Сююмбике со своим малолетним сыном.

И тогда пожелал Грозный Царь повидать отважную красавицу, а когда привели её к нему в шатёр, только глянул на неё и сразу влюбился без памяти, поскольку «была та царица очень хороша лицом и умна, так что не было ей равной в Казани по красоте среди женщин и девиц, да и в Москве среди русских – дочерей и жён боярских и княжеских».

Вот царь и влюбился так, что едва ли на колени не пал, умоляя стать его женой.

Сююмбике лишь на мгновение задумалась. Что выбрать? Замуж идти за нелюбимого, или в заточении жизнь свою окончить. Не то и не другое не пришлось по нраву ей, сердце которой пылало отвагой и славилось твёрдостью.

– Ставлю условие тебе, о великий государь Московии. Коли ты возведёшь в течении седмицы в граде Казани башню высокую, каких там ещё ни бывало, стану твоей женой…

– Всё для тебя сделаю, красавица! – воскликнул царь и отдал распоряжение немедля приступить к строительству башни.

И спустя неделю, как и было сказано Сююмбике, выросла в Казани башня, красоты необыкновенной.

Государь сам лично отвёл к этой башне красавицу, а она, одарив его благодарным взглядом, заявила, что желает подняться на неё, чтобы в последний раз обозреть свой град, Москвой покорённый, да и отправиться в царские палаты стольного града русского, вслед за царём, чтобы стать царицей Московии.

Что ж, желание вполне законное, и царь не стал возражать. Пусть поднимется на башню красавица, чтобы проститься со своим градом, покорённым его оружием. А она, получив на то дозволение, взбежала на самый верх башни и бросилась вниз, на выложенную вкруг каменную мостовую. Бросилась и разбилась насмерть, посеяв в сердце царя боль по утраченной возлюбленной…

Красивая история, яркая история, но всё это не более чем легенда, хотя и обратившая на себя вниманием в последующие, далёкие уж от событий покорения Казанского ханства времена, и драматургов, и поэтов, и композиторов. Даже знаменитый Гавриил Романович Державин написал героическое оперное либретто «Грозный, или Покорение Казани».

И ныне киноподельщики тужатся, чтобы изобразить что-то, конечно, неизмеримо более слабое, чем сотворено Державиным, но прибыльным.

Но обратимся к событиям реальным, событиям легендарным, но не с точки зрения вымыслов, а с точки зрения их значимости…

Была в действительности таковая реальная героиня Сююмбике – дочь ногайского хана Юсуфа, сначала жена с 1533 года казанского хана Джан-Али, убитого в 1535 году в результате переворота, затем, в тот же год гибели первого мужа, ставшая женой хана Сафа-Гирея, правившего около тринадцати лет, а потом бежавшего из Казани в начале 1546 года в Ногайскую Орду, но вернувшего свой престол ханский в Казани уже спустя пол года, в июле-месяце, в результате чего поставленный Москвой хан Шах-Али поспешил в Москву.

Распри в ханстве достигли необыкновенных размеров. Сафа-Гирей не устраивал Москву, поскольку принадлежал к крымской ханской династии, особенно враждебной Русской Земле. Но более всего Сафа-Гирей не устраивал саму Сююмбике, поскольку отношения не сложились с первых дней брака. Сююмбике писала слёзные письма отцу, просила забрать её у ненавистного мужа, и тот требовал вернуть в Ногайскую Орду дочь и внука, да только у Сафа-Гирея были свои на это счёты.

А между тем, захватывая власть в Казани, выдворяя оттуда Шаха-Али,

Сафа-Гирей воспользовался помощью сына своего тестя Юнуса, войско которого и овладело Казанью. Многое обещал Сафа-Гирей Юнусу, если тот возьмёт для него Казань, да ни одного обещания не исполнил. А такое не забывается. В 1549 году Сафа-Гирей закончил свой жизненный путь, причём прошли слухи, что он «пьяный убился во дворце».

Красавица Сююмбеке, уже дважды овдовевшая, стала править в Казани, сделавшись регентшей своего двухлетнего сына Утямыш-Гирея. Правление её отмечено разворотом в сторону простого люда, её даже называли «крестьянской царицей», что совсем не нравилось богатой знати, а потому казанские мурзы решили вернуть на стол ханский Шаха-Али, для чего затеяли провокацию, смысл которой не делали достоянием властей Московского государства.

В 1551 году, за год до третьего Казанского похода, мурзы схватили Сююмбике с сыном её Утямыш-Гиреем и отправили их вместе казанской казной в Москву, о чём в Патриаршей летописи сказано, что послали казанцы к Шаху Али «и к воеводам бити челом, чтобы государь пожаловал, гнев свой им отдал, а пленити их не велел, а дал бы им на царство царя Шигалея (Шах Али), а Утемыш-Гирея царя государь к собе взял и с материю Сююнбика-царицею».

Привезли Сююмбеке в Москву, когда ей было 35 лет, а Иоанну Васильевичу едва 21 год исполнился. Никакого впечатления красавица казанская царица на него не произвела. В ту пору молодым людям, будь то царских или «партикулярных» кровей, женщины возраста Сююмбике старухами казались, да ведь и любил юный царь Иоанн «свою любу», «свою юну» ненаглядную Анастасию искренне и нелицемерно, о чём ведало всё его окружение и что даже сплетники и пасквилянты как в ту пору, так и во времена позднейшие опровергать не решались.

В тот год, когда оказались Сююмбике с сыном в Москве, хоть и в полон отданные, но вовсе не в полон, докладывали Иоанну о многочисленных письмах к нему хана Юсуфа. Вот, мол, просит хан, вернуть ему дочь и внука и из письма к письму резче становятся просьбы, в требования перерастающие. А тут и угрозы пошли.

Прочитал царь одну из таковых, хоть и завуалированную, но ясную:

«Имеющий тысячу друзей единого друга имеет, имеющий единого врага тысячу врагов имеет».

Да только и сказал на это Иоанн Васильевич:

«Всемогущий хан серчает!»

В отношении же к Сююмбике были политические и дипломатические мотивы. Спустя полгода после прибытия в Москву, её выдали за Шаха-Али, в августе 1551 года снова вошедшего на трон Казани.

Сююмбеке в Казань с мужем не поехала, полагая, видимо, что это слишком опасно после всего того, что случилось там. Шах-Али отправил её в Касимов.

О сыне же сказано было царём:

– Не хочу, чтобы в орде ногайской сделали из него ещё одного врага земли русской. Пусть послужит нам, а воздаяние за службу его не заставит себя ждать.

Сын Сююмбике остался при царском дворе, где воспитали из него доброго воина государства Московского, крестив в православную веру с именем Александр Сафагиреевич. В последующие годы он успел поучаствовать в походе против Литвы на Полоцк, но прожил недолго. Ушёл в мир иной в двадцатилетнем возрасте и с царскими почестями погребён в Архангельском соборе Московского Кремля.

И не ведали тогда ни царь Иоанн Грозный, ни его соратники, готовившиеся к третьему походу на Казань, о том, что поход этот будет воспет в героико-романтическом балете «Сумбека, или Покорение Казанского царства», в четвертом действии которого – балет был поставлен в царствование Николая Первого – после взятия Казани русскими войсками, «поверженная Сумбека просит милосердия, и безграничная доброта царя Ивана Грозного являет собой завершение победы. Тронутая его великодушием, Сумбека обращается к своим подданным с призывом признать Иоанна своим государем. Ура!»

Таково было художественное воплощение легенды, сделанное хоть и далеко от исторической правды, но без зла, ибо авторы не были ни услужливыми исполнителями воли тёмных сил Запада, ни особями, с ограниченным количеством серого вещества мозга.


А между тем ставленник Москвы хан Шах-Али уже в феврале 1552 года действительно был сброшен с престола и бежал из Казани. Его место занял астраханский царевич Ядыгар-Мухаммед.

Царь Иоанн Васильевич начал этот славный для русского оружия поход почти за три столетия от его освещения в балете в Мариинском театре, и начал его с большими надеждами на успех, поскольку подготовка была проведена тщательная, особенно в плане совершенствования организации вооружённых сил и усиления их боевой мощи.

Попыткам склонить на свою сторону или хотя бы невмешательства её в войну Москвы с Казанью ногайского ханства, не увенчались успехом из-за обиды хана Юсуфа.

Боярин Пётр Дмитриевич Тургенев, «козельский сын боярский», направленный в ногайскую орду искать мира, потерпел там «великое поругание» от князя Юсуфа, отца казанской царицы Сююнбеки».

Но после второго казанского похода была возведена на волжском острове близ Казани крепость Свияжск. Строительство крепости началось 24 мая 1551 года. Из Углича по Волге сплавляли уже подготовленные к сборке фрагменты крепости, из которых тут же сооружали крепостные стены. В месяц работу завершили.


Победа у стен славного града Тулы


Ещё во время подготовки к походу государь провёл тайный совет, на котором, кроме митрополита Макария, неизменного участника всех подобных мероприятий, были только воеводы и бояре, по дипломатическому делу служащие.

Начал Иоанн с разговора о важности и необходимости покорения Казани, но тут же заговорил об обеспечении безопасности похода, безопасности Москвы.

– Надобно ведать нам о том, как поведёт себя хан крымский Девлет Гирей. Известно нам, что обращался он к хану ногайскому Юсуфу. Звал его с собой на Москву. Юсуф отказал. Дочь его любимая Сююмбике у нас. У него ведь дочь одна и девять сынов. И внук у нас. А живут не как пленники, а как гости, по-царски живут. Ведомо о том Юсуфу, вот и не хочет войны с нами. Обращался к хану Астраханской орды Ямгурчи. Тот, ведая, что Юсуф отказался, тоже не дал согласия. Ни да, ни нет… Но султан турецкий Сулейман войной на нас послать Девлета желает. Ни хану, ни султану не желаемо, чтоб Казань под руку Москвы встала. Что ждать нам от крымского хана. Пойдёт он на нас или нет, когда на Казань двинемся?

Первым заговорил воевода Михаил Воротынский.

– Позволь слово молвить, государь. Мыслю так. Как придём мы под Казань всеми силами, так и проявит свой замысел хан Девлет Гирей. Двинет орду свою на Рязань, Коломну, а там и до Москвы рукой подать. План понятен. Поход на Казань нелёгок будет. А тут назад идти придётся, да спешно идти. Измотаем полки свои переходами. Да ведь и не поспеть можно, коли хан скрытно поход начнёт, и не сразу о том ведомо нам станет.

Иоанн Васильевич задумался. Вот он, на совете перед опытными воеводами. А всего-то двадцать второй год идёт. А слушают его, слушают, слова стараясь не пропустить. Цепок ум у государя, в лучших пращуров пошёл. Ловит на ходу данные об обстановке, что политической, что ратной и тут же ответ даёт. Готовый ответ.

– Надобно заставить хана проявить планы свои, – молвил государь, – Ждать в Москве долго мы не можем. Он ведь тоже будет сидеть и смотреть за нами. А там и осень, и зима, а два похода зимних на Казань успеха ведь нам не принесли.

– Мы ж, отчасти, потому и ходили зимой, что крымцы вряд ли бы решили в спину нам ударить, – заметил Митрополит Макарий. – Пора бы нам перехитрить их. Лазутчиков у хана полно. Купцы. Куда от них деться? Только двинемся, сразу хану и сообщат.

Загрузка...