Молодинская битва. Куликово поле Грозного Царя - читать онлайн

«Как ты рождался, гром ударил в небе»

(Пролог)

Темны августовские ночи, а чем темнее ночи, тем ярче вспышки вдали, над невидимой линией горизонта, таинственных и завораживающих зарниц, раскалывающих то там, то здесь тёмную пелену и настраивающих на тревожно-мистический лад. Особенно впечатляют эти сполохи, когда сверкают они бесшумно и не сопровождаются глухими, раскатистыми ударами громов, именно не грома, а множества громов, по всему горизонту гремящих. Раскаты громов привычнее, они говорят о том, что где-то уже бушует таинственное явления Природы – Гроза, а тут – тишина и сполохи-зарниц. Тревожно от этой гнетущей тишины.

Вот и вечером августа 24 дня, лета 7038 от Сотворения Мира или 1530 года от Рождества Христова, едва накрыл непроглядный покров ночи стольный град Москву, засветилось небо вдали, за горами Воробьёвыми, засверкало в мёртвой и тревожной тишине, а потом вдруг загудело робко и несмело, словно кто-то невидимый покатил по нему порожние деревянные бочки.

А в палатах царских Коломенского дворца не до грозы и не до сполохов-зарниц. В палатах оживление, для позднего вечера необыкновенное. Именно под вечер почувствовала великая княгиня Елена Васильевна, что рвётся наружу дитя, которое носила она в себе срок, положенный для того великого и священного действа. Засуетились комнатные боярыни и другие прислужницы, послали за самыми опытнейшими в стольном граде бабками-повитухами. Заранее их наметили, заранее предупредили, чтоб были в готовности. И вот этот час настал.

Тревожно и радостно было на душе государя Василия Третьего. Вот он, долгожданный первенец. Ещё немного и станет известно – сын, столь желанный и необходимый не только ему самому, но и всему государству Московскому, или дочь. Дочь тоже радость, но сын нужен как воздух. А тревожно потому, что опасными были роды в ту пору. Царицы то рождали детей, ровно, как не только боярыни, но и простые крестьянки. А сколько опасностей подстерегало, сколько осложнений, с которыми не под силу справиться обычным повитухам.

На всё воля Божья, и государь Василий Иванович уповал на Всемогущего и Всемилостивейшего Создателя, с тревогой ожидая завершения того, что началось под вечер того жаркого августовского дня, словно тоже, как и великая княгиня, носившего в своей утробе, что-то мощное, грандиозное и грозное.

А над Москвой, где-то за горами Воробьёвыми, гремело всё резче и отчётливее. Ещё недавно глухо звучащие раскаты, переросли в удары мощные, сотрясающие всё окрест.

Ближе к полуночи громы возвестили о том, что готовится в Природе что-то невиданное. От резких ударов, сопровождаемых длинными и переливистыми трелями, даже языки пламени в свечах колыхались. Иной раз и слова, произнесённого стоявшим рядом человеком, не услыхать.

Молнии отражались в Москве-реке, что протекала перед дворцом, иногда врезаясь с жутким шипением в воду. Это шипение завораживало, и государь Василий Третий, великий князь владимирский и московский, в волнении расхаживая по дворцовой палате, нет-нет да останавливался у окна, чтобы взглянуть на отблески этого сияния, отражавшегося в стеклах. Он ждал, когда разрешится от бремени великая княгиня Елена Васильевна, его молодая супруга. Остались минуты, может, десятки минут. Это просто мгновения по сравнению с долгим ожиданием наследника, десятилетиями ожидаемого.

В памяти мелькали этапы этого ожидания. Двадцатилетний брак с Соломонией Юрьевной Сабуровой не дал не только наследника престола – сына столь желанного, но и вовсе был бездетным. Даже дочери не даровал Всевышний.

Василий Третий был уже не молод – сорок шесть стукнуло. Близилось пятидесятилетие, а детей не было. И вот в 1525 году он всё же задумался о втором браке, да и вспыхнуло как раз его сердце новой любовью, когда встретил на своём жизненном пути Елену Васильевну Глинскую, девицу, красоты необыкновенной. Было ей тогда лет семнадцать-восемнадцать.

Любовь любовью, а что делать с законной супругой? И решил государь развестись с Соломонией, чтобы жениться на юной красавице. Боярская дума поддержала это решение. Вопрос престолонаследия – важнейший вопрос. Нарушится священная цепь правящей династии, и не миновать смуты. А всем ли смуты нужны? Конечно, тому, кто тайно служит тёмным силами Запада, они как манна небесная, но не всё боярство крамольным было, недаром говорили, что боярин – в бою яр – яр в бою за Отечество, за землю Русскую.

Церковь воспротивилась разводу и второму браку государя. Инок Вассиан прямо сказал Василию Иоанновичу:

– Ты мне, недостойному, даёшь такое вопрошение, какого я нигде в Священном писании не встречал, кроме вопрошения Иродиады о главе Иоанна Крестителя.

Выступили против развода, и митрополит Варлаам, и преподобный Максим Грек. Что же было делать? Какой найти выход? Выполнить требования церкви и получить междоусобицы, или пойти наперекор? Василий Третий поступил жёстко. Митрополит Варлаам был лишён сана и сослан вместе с Вассианом Патрикеевым и Максимом Греком.

Развод одобрил новый митрополит Даниил.

В Псковской летописи появилась запись: «В лето 7031 Князь великии Василеи Иоанович постриже княгиню свою Соломонею, а Елену взят за собя. А всё то за наше согрешение, яко же написалъ апостолъ: пустя жену свою, а оженится иною, прелюбы творит».

25 ноября 1525 года Соломонию постригли в Московском Богородице-Рождественском монастыре под именем София.

Елена Васильевна была дочерью Литовского князя Василия Львовича Глинского.

Брак с юной красавицей Еленой Глинской состоялся, но, увы, первые три с лишним года детей по-прежнему не было. Это породило слухи о том, что Соломония и не причём вовсе, что сам Государь не способен детей иметь, причём распускали слухи те, кто знал истинную причину – на протяжении многих лет государева семья подвергалась систематическому, медленному отравлению, что ныне доказано учёными.

Три года не получалось детей. Переживала государева чета, обращалась со святыми молитвами ко Всемилостивому Вседержителю. Ходила на богомолье, и буквально вымолила своего первенца.

И записал монах по этому поводу в «Пискарёвском летописце»:

«А перед рождением его, Царя Иоанна (IV), отец его, Князь Великий Василий Иоаннович Всея Руси, по обещанию своему для бездетства пошёл пеш к Троице в Сергиев монастырь с Великою Княгинею Еленою. И как будет Великая Княгиня близ монастыря между рощею под монастырём, и тут видит: к себе встречно идёт чернец прямо к ней, никем возбраним; и прииде близ ея и кинул ей младенца, и она от страху его паде; и тут предстоящие ужаснулись, и прииде Князь Великий и повеле нести ея на руках в монастырь, и стали молебны пети и воду святити, а она на много время безгласна лежаща и проглагола о видении и прииде на Москву, чада Великого Князя Иоанна роди в лето 7038».

И вот все тревоги позади. С минуты на минуту кремлёвские палаты огласятся первым вскриком новорожденного. Кто он? Должен быть сын, наследник престола… Должен! Должен по мнению самого государя Василия Ивановича.

А официально он звался в ту пору торжественно и громко: «Божьей милостью царь и государь всеа Русии и великий князь Владимирский, Московский, Новгородский, Псковский, Смоленский, Тверской, Югорский, Пермский, Вятский и Болгарский, и иных, государь и великий князь Новогорода Низовские земли, и Черниговский, и Рязанский, Волотский, Ржевский, Белёвский, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский и Кондинский». А обстановка требовала, чтобы это всё звучало не только громко, но и грозно.

Настало время Московскому государству расправить плечи и превратиться в великую Державу Православную.

А если родится дочь? Нет, нет, об этом и думать не хотел государь Василий Иванович.

Долго ходили тяжёлые свинцовые тучи, долго погромыхивали отдалённые громовые раскаты, постепенно приближаясь к городу и пугая всё набирающими силою сверкающими стрелами, которые превращались из дальних сполохов в ослепительные струи, подобные ярким огненным канатам. А после полуночи столкнулись в небе стольного града две мощные силы небесные, обменялись ударами ослепительных своих рапир, и страшный треск разбудил тех москвичей, и жителей подмосковного Коломенского, которые рискнули сомкнуть в тревожном сне глаза в этом жутком торжестве Природы, пугающем подобно Апокалипсису.

Бушевал ураганный ветер, чертили свои пылающие зигзаги молнии, и вдруг, словно по мановению волшебной палочки обрушились с небес вслед за очередным оглушительным треском дождевые потоки, которые, казалось, слились уже в воздухе, над самой землей, в бурные водопады.

И почти одновременно с первыми дождевыми потоками вырвался из царской палаты звонкий, оглашающий всё вокруг и разливающийся по дворцу крик младенца.

На немой вопрос государя, замершего при этом крике, возгласила бабка-повитуха, поднимая над собою пронзительно кричащий комочек:

– Сын!

– Волей Божьею, сын! – подхватил радостно сам государь Василий Иоаннович.

Сын! Родился сын, имя которому уже было выбрано – Иоанн…

Наступило раннее утро августа 25 дня лета 7038 от Сотворения Мира или 1530 года от Рождества Христова.

Пройдут долгие годы, минут столетия и спустя более четырёхсот лет, писатель-мистик Леонид Андреев назовёт в своей загадочной книге «Роза мира» в числе вестников Космоса царя Иоана Грозного, первого на Земле после Бога, и поэта Михаила Лермонтова, первого на планете после «нашего всё», после Пушкина, сказав о дне убийства поэта на Машуке, что «гроза вблизи Пятигорска, заглушившая выстрел Мартынова, бушевала в этот час не только в Энрофе (имя нашего физического слоя). Это, настигнутая общим врагом, оборвалась недовершённой миссия того, кто должен был создать со временем нечто, превосходящее размерами и значением догадки нашего ума, – нечто и в самом деле титаническое».

Гроза августовская, возвестившая о приходе на Землю государя Грозного, принесла весть радостную, гроза июльская, вздыбившая хляби небесные и ударившая молниями в твердь земную, стала последним прости с великим поэтом, не исполнившим и малую толику назначенного для него Космосом.

А в Москве в грозовую августовскую ночь, когда впервые взглянул на Божий свет первый после Бога радетель и защитник Земли Русской, никто и не подозревал, что сами Небеса положили начало новому этапу в становлении Православной Державы, единственной в мире Державы, которой заповедано Самим Создателем Удержание Апостольской Истины, а для того, чтобы стало возможным это становление, дарован этой земле не просто будущий Государь, но Государь – Божий послушник. Ему предстояла не просто жизнь земная, но жизнь посланца Космоса, не просто служба государева, но Служение и Послушание.

Вряд ли кто-то в тот момент понимал, что гроза перед рождением будущего Грозного Царя указала на нечто в самом деле титаническое в его деятельности, ведь считалось в ту пору, что гром-гроза является проявлением Божьего Всемогущества. Ещё живы были древние легенды о том, что Бог Ярила озаряет своим светом и оживляет Землю, окунувшуюся во мрак. И в грозу при каждом ударе грома гибнет один дьявол, а рождающийся вестник открывает новую страницу великой истории великой Русской Земли.

Евангельская проповедь подобна грому, ибо сокрушает упорство сердец и жестокость людей. «И услышал я голос с неба, как шум от множества вод и как звук сильного грома…» (Откр. 14:2).

Гром-гроза служит прообразом Страшного Суда: «Весь народ видел громы и пламя, и звук трубный, и гору дымящуюся; и, увидев то, народ отступил, и стал вдали». (Исх. 20:18;). Иер. 25:30.

«Господь возгремит с высоты, и из жилища святыни Своей подаст глас Свой; страшно возгремит на селение Своё; как топчущие в точиле, воскликнет на всех живущих на земле» (Иер. 25:30).

«Отче! Прославь Имя Твое. Тогда пришёл с неба глас: и прославил и ещё прославлю. Народ, стоявший и слышавший то, говорил: это гром; а другие говорили: Ангел говорил Ему (Христу). Иисус на это сказал: «Не для меня был глас сей, но для народа. Ныне суд миру сему; ныне князь мира сего изгнан будет вон». (Ин. 12:28-31) Апостолы Иаков и Иоанн именуются в Евангелии «сыны грома».

Рождение Наследника Престола Великого Князя Иоанна Васильевича стало величайшим событием, предвестником Грозной эпохи борьбы за самостоятельность Земли Русской.

В Никоновской летописи говорится: «По всей Земли возрадовашася людие радостию неизречённою, и не токмо всё Русское Царство, но и повсюду вси Православнии возрадовашася».

Радость была не напрасной. Рожденный в грозу стал поистине Грозным Царём, но грозным для изменников, для негодяев.

И родилась молитва:

«Радуйся, младенец Грозный, для врагов Христа рождённый;

Радуйся, народом тако же с пелёнок самых наречённый;

Радуйся, молитвами старцев, и народа для Руси испрошенный;

Радуйся, родителям и нам от Господа с грозою очищающей подаренный;

Радуйся, ты Старцем Кассианом, Титом умом широким до рождения наречённый;

Радуйся, в день Тита и Варфоломея Апостолов чудесно по пророчеству рождённый;

Радуйся, Богом венчанный Царю наш Иоанне Грозный для всех врагов Христа и злом идущих против Веры Православной».

Много лет спустя, в ХIХ веке, поэт Алексей Константинович Толстой написал:

Как Ты рождался, гром ударил в небе,

Весь день гремел при солнечном сиянье,

И было так по всей Руси; и много

Отшельников пришло из разных стран

Предвозвестить тебе Твоё величье

И колыбель твою благословить.

Государь, которому суждено стать грозным, родился в семье замечательной, в семье, где царили совет да любовь. Какие письма писал своей молодой супруге Василий Третий, когда приходилось ему надолго оставлять столицу. Сколько в них было заботы, тепла, любви…

Читала Елена Васильевна послания своего супруга державного и казалось ей, что он здесь, рядом…

«…А ты бы ко мне и вперёд о своём здоровье отписывала, и о своём здоровье без вести меня не держала, и о своей болезни отписывала, как тебя там Бог милует, чтобы мне про то было ведомо».

И, конечно, в каждом письме о наследнике престола, о маленьком Иоанне. С тревогой сообщала Елена Васильевна, что у него «появился на шее веред».

Василий Третий отвечал с большой тревогой:

«Ты мне прежде об этом, зачем не писала? И ты бы теперь ко мне отписала, как Иоанна сына Бог милует, и что у него такое на шее явилось, и каким образом явилось, и как давно и как теперь? Да поговори с княгинями и боярынями, что это у Иоанна сына явилось, и бывает ли это у детей малых? Если бывает, то отчего бывает? С роду или от иного чего? Обо всём бы об этом с боярынями поговорила и их выспросила, да ко мне отписала подлинно, чтобы мне всё знать. Да и впредь чего ждать, что они придумают, и об этом дай мне знать; и как ныне тебя Бог милует, обо всём отпиши».

Наконец «веред прорвался» и малыш выздоровел.

Но Василий Иоаннович продолжал беспокоиться, понимая, видно, что Наследник Престола находится под прицелом у врагов России и его, Великого Князя, лютых врагов. Он просил:

«И ты бы ко мне отписала теперь, что идёт у сына Иоанна из больного места, или ничего не идёт? И каково у него это больное место, поопало, или ещё не опало, и каково теперь? Да и о том ко мне отпиши, как тебя Бог милует, и как Бог милует сына Иоанна? Да побаливает у тебя полголовы, и ухо, и сторона: так ты бы ко мне отписала, как тебя Бог миловал, не баливало ли у тебя полголовы, и ухо, и сторона, и как тебя ныне Бог милует? Обо всём этом отпиши ко мне подлинно… Да и о кушанье сына Иоанна вперёд ко мне отписывай: что Иоанн сын покушал, чтобы мне было ведомо».

Всякого рода болячки и язвы появлялись не случайно. Они были следствием постепенного отравления членов царствующего дома сулемой, ядом, приготовляемым на ртутной основе. Именно значительное превышение содержание ртути в останках Великих Князей и Великих Княгинь установлено при химическом анализе уже в наше время.

В счастье родившийся будущий государь Грозный, не долго пользовался этим счастьем, столь необходимым каждому на свет появившемуся, особенно к годы младенческие и годы детские.

Тяжела была доля маленького Иоанна, сиротской оказалась она. Когда ему едва исполнилось три года и три месяца, при странных обстоятельствах от странной болезни умер отец государь Василий Иванович. Иоанн был ещё слишком мал, чтобы до конца осознать всю глубину и тяжесть потери, но он видел, как горевала мать, как буквально убивалась она…

Рыдающей Елене Васильевне государь Василий Иоаннович говорил:

– Жена! Перестань, не плачь, мне легче, не болит у меня ничего, благодарю Бога!

Великая Княгиня понимала, что это не так, и, едва сдерживая рыдания, отвечала:

– Государь Великий! На кого меня оставляешь? Кому детей приказываешь?

Что мог ответить светлый государь? Не в его власти собственная жизнь и смерть. Только и сказал великой княгине:

– Благословил я сына своего Иоанна Государством и Великим Княжением, а тебе написал в духовной грамоте, как писалось в прежних грамотах отцов наших и прародителей по достоянию, как прежним Великим Княгиням.

А великая княгиня уже не могла сдержать рыданий. Государь крепко поцеловал её и велел вывести из комнаты. Он спешил исполнить то, что считал теперь важнейшим – принять постриг в свой смертный час…

Ещё пять лет оставалось маленькому Иоанну жить, хоть и без отца, но с лаской материнской и не чувствовать себя брошенным, позабытым и униженным. Отравили её и покинула она сей мир 4 апреля 1538 года, когда Иоанну не исполнилось и восьми лет.

Как бы ни рано взрослели в ту пору державные отроки, но в семь лет какая уж там взрослость?!

Поначалу то хоть опекал его князь, воевода, окольничий Иван Фёдорович Овчина Телепнев-Оболенский, боярин ко двору близкий, родной брат мамки малолетнего Иоанна Агриппины Челядниной, сын воеводы князя Фёдора Васильевича Телепня Оболенского, геройски павшего в 1508 году во время осады Мстиславля, да ведь только закрылись очи матери Елены Васильевны, тут же схватили его, несмотря на слёзные протесты юного государя, заковали в кандалы и бросили в темницу, где и убили спустя несколько дней 9 апреля 1538 года. Заточили в темницу и мамку Иоанна Агриппину, презрев просьбы государя-отрока.

Подняла голову крамола, и повисла жизнь государя-отрока на тоненькой ниточке, которую бояре-изменники не обрывали только лишь потому, что нужда была с помощью него решать свои дела и громить своих противников. И не было почти средь всех этих крамольников таковых, чтобы искренне и нелицемерно служили государю и государству Московскому. Кто напрямую Западу поддался, кто думал лишь о том, чтобы откусить себя кусок пожирнее от Москвы. Вольница нужна была всей этой жадной своре, вольница ради того, чтобы, взгромоздившись на шею народа русского, втоптать его в рабство и жить припеваючи.

И началось жестокое сиротство будущего грозного государя, номинально уже государем ставшего. Они с братом Юрием, родившимся 30 октября 1532 года – глухонемым под действием ядов, даваемых матери – испытали не царское к себе отношение.

Князья Иван и Василий Шуйские, захватившие полную власть при государе-отроке, тут же устранили верных правящей династии бояр, убрали подальше и митрополита Даниила с дьяком Фёдором Мищуриным, как приверженцев Василия Третьего и Елены Глинской. Они были немедленно отстранены от управления государством, причём, если митрополита Даниила заточили в Иосифо-Волоцкий монастырь, то Мищурина просто казнили без суда и следствия. Сами же «самовольно навязались … в опекуны и таким образом воцарились».

Началась тяжёлая, полная лишения жизнь. Маленьких братьев не кормили, не давали даже воды вдоволь напиться. Так, чтоб не умерли от жажды, да от голода подкармливали.

Приходил к ним Шуйский, усаживался возле кровати родительской и клал ногу в грязном сапоге на покрывало и подушки. Глядел злобно, говорил, сдабривая речь бранью, наставляя, что сказывать надобно на том или ином мероприятии. Дивился маленький Иоанн тому, что происходило. Прилюдно ему почести оказывали те же омерзительные и жестокие Шуйские, а как оставался он один или с братом, то и тумаков отведать иной раз доводилось.

Так жили они на правах не то пленников, не то и вовсе, кого неведомо. А борьба возле престола Московского не прекращалась. Сильна была в те годы и церковь Русская Православная, истинно православная вплоть до раскола Никонианского. Сильны были и её деятели.

Ещё в период правления Василия Третьего, в 1523 году, игуменом Лужецкого Богородицкого монастыря в Можайске стал митрополит Макарий, прошедший к тому времени выдающуюся школу послушника Пафнутиево-Боровский монастыря Рождества Богородицы. Ещё при постриге взял он имя православного аскета-пустынника преподобного Макария Египетского. В монастыре том жили славные традиции, заложенные «светилом Православия» Иосифом Волоцким. Там сохранялся его несгибаемый дух, хотя он покинул сей мир ещё в 1515 году. А вскоре, в 1526 году Макарий был рукоположён во архиепископа Новгородского и Псковского.

Авторитет Макария рос быстро. Ему поручались мероприятия важные, государственного значения. В 1535 году ещё в правление Елены Глинской, он побывал в Москве, а в 1539 году председательствовал при избрании и поставлении нового Всероссийского митрополита, святителя Иоасафа.

19 марта 1542 года отец Макарий стал митрополитом Московским и всея Руси.

Он, сторонник централизованной власти Московской, сразу разобрался в обстановке при царском дворе и взял на себя окормление государя-отрока, которому в ту пору шёл всего двенадцатый год.

И очень вовремя. Подрастал государь, и его самозванные опекуны вынуждены были постепенно менять к нему своё отношение. Морить голодом и награждать тумаками становилось опасно. Однако нужно было удержать даже от самой мысли об участии в государственном управлении. Как удержать? Конечно, забавами, из коих на первое место выходила охота.

Снова Иоанн оказался между двумя противоборствующими силами, но противоборствующими тайно. Митрополит Макарий понимал, что если перегнёт палку, если выступит явно, открыто и резко против Шуйских, у них пока хватит сил расправиться с ним и поставить на митрополичий престол себе угодного. А это будет очередным шагом к раздроблению и разграблению Московского государства врагами внутренними в то время, когда ещё столько было врагов внешних.

Нужно было серьёзно заниматься с Иоанном, который рос необыкновенно смышлёным и рассудительным отроком, но вполне мог слишком увлечься охотами и развлечениями, посчитав, что именно в этом и есть смысл царской жизни.

Особенно беспокоило митрополита Макария то, что нависали тучи над Московией, что враг не прекратил своих жестоких набегов на русские украйны, что готовит и более серьёзные набеги, с целью грабежей и добычи рабов для невольничьих рынков. Буйствовала Казань, буйствовал Крым, злобно шипели Литва, Польша, да и вообще весь алчный и жестокий Запад.

Митрополит Макарий сразу определил, что большое влияние на становление государя-отрока имели книги. И отец его Василий Третий и мать Елена Васильевна были начитаны, грамотны, хорошо воспитаны и если отец не успел повлиять на сына из-за ранней своей гибели, то мать успела приобщить его к чтению, а сиротское житье способствовало тому, что государь-отрок нашёл себе друзей в мире книг.

А начало сороковых характеризовалось нарастанием опасности нашествия крымчан, причём нашествия, которое могло поддержать и казанское ханство.

Ещё в 1541 году ждали нападения татар, но боярскую думу более заботило, кто окажется ближе к трону, кто будет властвовать в государстве Московском. Правда обсуждали вопрос, а не спрятать ли подальше от столицы, которая могла вот-вот подвергнуться нападению, Иоанна с его младшим братом Юрием. Да вот только безопасного места в ту пору на Руси почитай и не было. Судили да рядили, но к с частью великому татар остановила русская дружина на Оке и не пустила к Москве.

Боярская усобица ещё не успела нанести вред войску Московскому. Но такой вред мог наступить неминуемо, если затянутся противоборства боярских группировок.

Митрополит Макарий понял, что настал час вмешаться в воспитание государя-отрока.

Отрадно было, что Иоанн начитан, отрадно, что стремился к знаниям, отрадно, что не успели помешать учёбе его самозваные опекуны Шуйские, которым было тем спокойнее, чем менее подготовлен к государственному служению государь-отрок.

Да только вот был Иоанн пока ещё покладист и послушен. Он и не знал другого варианта поведения. Он по-прежнему оставался во власти опекунов. Они его кормили, они его водили на заседания боярской думы, они устраивали разные игры и развлечения.

Тот близорук, кто прошлого не ведает

В трапезной Чудова монастыря царил полумрак.

Митрополит Макарий не велел зажигать все свечи. Яркий свет не союзник доверительной беседы. Он ждал гостя высокого, но высокого пока только родом своим, а по летам малым совсем ещё несмышлёного, да и безвластного. Он ждал отрока Иоанна, сына вот уж более десять лет отошедшего в мир иной государя великого Василия Третьего.

Чудову монастырю до́лжно было явить новое чудо, до́лжно было его, митрополита Макария, устами наставить юного отрока на Божие послушание и Государево служение.

Державный отрок Иоанн сам пожелал видеть митрополита, но не в царских палатах, где он вовсе не хозяин, а в монастыре.

Чудов монастырь… Он назван в честь Чуда Архангела Михаила в Хонех, в греческом городе, прежде носившем название Колоссы. Именно там была, по преданиям, основана Апостолами Христа первая христианская община и возведён храм, посвящённый архангелу Михаилу. Враги общины замыслили снести храм, направив на него две горные реки, соединённые в один мощный поток. Но строитель и основатель храма Архипп встал на молитву к Архангелу Михаилу, и Архангел ударом своего жезла проломил в горе расселину, куда и повернули потоки воды. Тогда-то город Колоссы и получил название Хоны, то есть расселина.

Легенда о спасении, дарованном архангелом Михаилом, распространилось и на Земле Русской. По одному из преданий, описанном в Волоколамском патерике, город Новгород был спасён в 1239 году от полчищ хана Батыя Пресвятой Богородицей явлением архистратига Михаила. Ордынцы по завету Чингисхана чтили православных святых и не перечили их воле, а потому Батый оставил в покое Новгород, а подойдя затем к Киеву и увидев на вратах его фреску с изображением Архангела Михаила, воскликнул: «Сей ми възбрани поити на Великий Новъгородъ».

В честь этих событий и был основан в 1365 году в Московском Кремле митрополитом Алексием кафедральный мужской монастырь, соборный храм которого посвящён Чуду святого Архистратига Михаила в Хонех.

Скрипнула дверь в трапезную. С робостью вошёл державный отрок Иоанн, худощавый, скромный с виду, но с глазами цепкими, внимательными, с взглядом пронзительным. Лицо доброе, открытое, располагающее своим видом. Вошёл же с робостью, потому как не ведал он иного поведения, несмотря на своё царское звание. Сиротская доля сгибала его и нужно было спешить, чтобы не дать согнуть окончательно. Ведал митрополит Макарий, как относятся к Иоанну самозваные опекуны Шуйские, ведал, что на заседаниях думы боярской, да приёмах дипломатических шапку ломают и спину перед ним гнут, а как воротятся в палаты царские, то сами там цари самозваные, а он, законный государь, никто, и отношение к нему хуже, чем к холопу безродному.

Трудное это дело сотворить властного государя из сироты, униженного и постоянно оскорбляемого самозванцами. Где искать защиты? Только у Бога искать и искать через того, кто призван исполнять Его Святую Волю на Земле. То есть, через него, митрополита Московского. Да ведь пошатнулась вера у тех, кто к власти рвался путём измен и предательств, и кто, получив эту власть, не желал её отдавать, презрев не только веру саму, но честь и совесть.

Что противопоставить власти, обладающей силой реальной? Силу Слова Божьего? Но это Слово подействовать может только на того, кто Слово это услышать способен. А коли нет? Перегнёшь палку и окажешься либо в земле сырой, либо в отдалённом монастыре. Ни того не другого не боялся митрополит, но он, воспитанный в обители самым Иосифом Волоцким основанной – в Иосифо-Волоколамском Успенском монастыре, – мыслил не о собственной жизни, он мыслил о судьбе государства Московского, а святые молитвы открывали ему то, что заповедано в жизни этой земной. Открывали то, что, если не вложит он боевой дух и твёрдость в душу отрока державного, большие беды обрушатся на Землю Русскую и без того уж претерпевшую немало горя и страданий.

Поклонился отрок Иоанн, и не повелительно слово молвил, а, скорее, просительно:

– Говорить с тобой хочу, отче Макарий.

Скорее вопрос, нежели требование.

– Слушаю, государь, Иоанн Васильевич, слушаю, – митрополит склонил голову в поклоне, стремясь хоть этим показать, что не с простым отроком говорит, причём показать уважение к титулу государеву не прилюдно, а наедине, чего не делали опекуны самозваные.

Отрок посмотрел пристально. Повторил более уверенно:

– Говорить хочу о доле своей сиротской и о служении царском. Почто это опекуны мои на людях почитают меня как государя, а в палатах царских ведут себя, как со своим подданным, как с холопом безродным. Кто я?

– Ты – государь! Государь, как отец твой Василий Иоаннович, государь великий, как Иоанн Васильевич, дед твой родной двойной тёзка твой. Ту – государь, и ждёт тебя служение государево, служение великое Земле Русской и народу Русскому. Недаром сами Небеса, указали в час твоего рождения на грозное твоё служение для врагов, громами и молниями необыкновенными указали, каких не помнили ни старожилы, ни их отцы и их деды.

Приободрился отрок.

И митрополит, и государь Иоанн всё ещё стояли посреди трапезной. Кто, согласно иерархии, должен предложить сесть к столу для продолжения беседы? Государь – глава государства, а митрополит – предстоятель церкви, главой коей является Христос.

Митрополит указал на стул, мол, садись, государь и едва тот сел на лавку, проговорил:

– Дозволь, и я присяду, в ногах-то правды нет.

Сел, не дожидаясь ответа государя-отрока, посмотрел на него по-отечески тепло и сказал негромко, проникновенно:

– Ты прав, мой государь, настало время поговорить нам… Но не о доле твоей сиротской… Нет… Ты – государь, а потому от рождения своего отец и сиротам обездоленным, крестьянам, и людям работным, и боярам, словом, всему народу русскому, и высокая доля твоя, не о своей судьбе печься, а о жизни всего народа, Самим Всевышним в волю твою отданным.

Отрок Иоанн брови приподнял, но лицо не стало оттого удивлённым, посерьёзнело лицо, а глаза, сверкнули, взгляд сделался любопытным, пронзительным.

– Ты рождён в суровое для Земли Русской время. Помнишь ли ты, знаешь ли ты о подвиге пращура твоего Дмитрия Иоанновича, великого князя Московского за победу над лютыми ворогами на поле Куликовом, на берегах Дона и Непрядвы Донским наречённого.

– Знаю, – уже с твёрдостью в голосе сказал Иоанн. – Боярин Овчина мне сказывал. О битве великой сказывал, да вот только, – погрустнел взгляд, насупился отрок и голос дрогнул: – убили его Шуйские и мамку Аграфену убили, как ни просил я их помиловать. Ведь безвинных убили-то…

– Горько, горько, государь, да только не время ноне горевать. И не таковы беды ждут нас, если мы забудем, кто окружает Землю Русскую, какие недруги звери-нелюди готовят нам погибель.

Митрополит помолчал. Молчал и отрок Иоанн. Ждал, продолжения разговора, успокаиваясь и прогоняя от себя горькие мысли о своей нелёгкой доле, о погибели людей, родных и близких.

– В обозе Мамая, шедшего на Русь, обозе, брошенном генуэзскими купцами, бежавшими вместе с разбитой ордой, нашли миллионы пар кандалов. – негромко, но внятно продолжил Макарий, – Чувствовали вороги, что поднимается Русь, что готова вырваться из-под ига иноземного, вот и порешили, разгромив рать Дмитрия Иоанновича, извести народ наш, изловить и заковать в кандалы всех, кого захватить смогут, тех, кто в рабы годится. Остальных, кто слаб и хил, под корень извести всех! Чтобы покончить с непокорным народом. Очистить от него земли, с которых дань брать становилось всё труднее и труднее. Так вот, государь, было мне видение в молитве, что вновь замышляют подобное вороги, что со всех концов света грозят нам нашествиями.

– А одолеем ли мы их всех, отче? – спросил Иоанн.

– А можем ли не одолеть? Помни, что миллионы людей русских, подданных пращуров твоих, взяты в полон. Многие из них, как известно мне, проданы на галеры. Знаешь, что это такое? Их приковали к скамьям военных галер французских, венецианских и прочих. Цепями приковывали, да пожизненно. Ты можешь представить себе их судьбу? Это не сиротство твоё. Эта доля пострашнее… Глоток воды, кусок хлеба и работа, постоянная работа под свист нагаек, гуляющих по спинам. И никакого просвета, никакой надежды. Каково сознавать, что вся жизнь до самого часа последнего таковая и иной не будет.

– А как их спасти? Как отбить? – спросил отрок и глаза сверкнули так, как до того ещё не сверкали – гнев отразился к в них.

– Тех уж не отобьёшь, кто продан на рынках. Слишком далеко они. Не достать. Других отдавать не след нам.

– А князь наш славный Александр Невский говаривал, что ворог западный страшнее ордынского, степного, южного, – молвил Иоанн.

– Так-то оно так, – неспешно, взвешивая слово каждое, проговорил митрополит. – Да во всяко время свои опасности… Страшным ворогом является для нас западный враг. Это точно. Он полонит и душу, и тело, то есть ему мало брать в полон, ему нужно подчинить вере своей поганой, вере хоть и званой христовой, но антихристовой давно уже ставшей. При нём ворог степной, орда только тело полонила, грабила, убивала, в полон уводила. Ныне и последыши орды стали ворогом страшным – не просто брать полон замышляют, а под корень извести народ русский. Это ты должен помнить, государь, мой, Иоанн Васильевич.

Видел митрополит, что нравилось отроку величание государем, да ещё и по имени отчеству, тем паче величание это было не для всеобщего слуха, а вот так, лично, в келье сделанное. Ну что ж, надо приучать к тому, что он не просто отрок, что государь – от Бога пристав.

– Так вот, царь и великий князь, – продолжил он, – тебе заповедано сломить лютого ворога, спасти Русь от погибели. Пращур твой Дмитрий Иоаннович, Донским коего величаем, сбросил иго, да только дань то и до него Русь платила ордынским ханам и вскоре снова начала платить. Не сразу освободилась от позора и унижения. А как освободилась, начались грабительские набеги, много набегов…

Долго рассказывал митрополит Макарий о нападениях лютых ворогов. Поведал он и о нашествии Тохтамыша в 1382 году, когда сожжена была Москва, а в Кремле перебито свыше 20 тысяч московских жителей, затворившихся там, да поверившим лживым посулам, когда сожжено было не меренное количество книг, укрытых в соборах. Рассказал и о том, как в 1395 году Тамерлан прошёл огнём и мечом до города Ельца, а в 1408 году мурза Едигей дошёл до Москвы, взял выкуп и заставил возобновить выплату дани. О том, как в 1439 году хан Улус-Махмет казанский опустошил обширные районы близ Москвы, а в 1445 году вновь совершил набег и взял в плен Василия Тёмного. В 1415 году на Русь напал хан Мазовша. В 1472 году сарайский хан Ахмет осаждал Алексин, а в 1480 году достиг Воротынска.

– Да и тебе, государь, – продолжил он, – небось памятно, как вас с братом собирались прятать от нашествия, уже совсем недавнего. Но остановили ворога наши воины славные на Оке. Видно, понял враг, что государство Московское расправляет крыла свои, вот и решил истребить жителей земли Русской, чтобы не было больше народа, стойкого, несгибаемого. И чтобы не искоренили вороги лютые народ наш, ты должен положить конец их замыслам, чтоб дорогу забыли на русскую землю. Ведаю, что ждёт тебя твоя великая битва на твоём поле Куликовом. Где будет это поле твоё, на Дону или на Оке, у стен Рязани, Тулы, Серпухова или Коломны, пока не ведаю, но победа в ней заповедана именно тебе, в грозную ночь для грозного царствования рождённому. И чтобы не смели вороги казанские, астраханские или крымские даже помышлять о том, чтобы выбить под корень народ русский.

– А Запад? – спросил Иоанн. – Запад ведь, как говорил пращур наш Александр Ярославич, ещё более опасен?

– И против Запада порох сухим держать надобно, – молвил митрополит Макарий: – И Запад укрощать огнём и мечом придётся не раз, но запомни, ныне смертельная опасность надвигается с юга и юго-востока. А начать тебе предстоит с Казани и Астрахани. Прежде же, государь, надобно обрести власть свою, тебе от Бога данною и сломить боярскую вольницу, не то растащат бояре-крамольники государство Московское, пращурами твоими кровью и потом собранное.

Митрополит помолчал и ещё раз, глядя прямо в глаза отроку, сказал со всею твёрдостью:

– Помни, государь, о своём предназначении великом, готовься к своему полю Куликову, чтобы укротить пыл ворогов и создать поистине великую Державу Православную, ведь Держава в мире только одна. Только одной Святой Руси, заповедал Создатель удержание Апостольской истины. Наша вера православная, наша вера Русская единственно праведная вера.

Крепко задумался о своей судьбе великой отрок Иоанн. Нелегко охватить в столь раннем возрасте всё сказанное митрополитом, но даже своим отроческим умом понял он, что нет у него иного пути в жизни и нет времени на спокойное взросление: взрослеть надобно разом и навсегда.

Детские горести, рыдание по матери, покинувшей его в этом суровом мире столь рано, плач по доброму боярину Овчине, по своей воспитательнице, мамке Агриппине, сестре славного боярина, – всё это осталось позади. Впереди жестокая борьба за власть, отнятую у него крамольниками, навязавшимися в опекуны и грабившими Московское государство и народ русский.

А митрополит Макарий наставлял…

– Помни, государь, крепко помни, что царь должен быть грозен для нечисти, что царь самим Богом поставляется «на казнь злым, а добрым на милование». Крепко помни, что в Библии сказано: «Кто прольёт кровь человека, того кровь прольётся рукою человеческою». А потому каждый Государь, которому выпал жребий управлять Православной Державой, обязан мыслить о своей главной миссии, заповеданной Всемогущим Богом – казнить нечисть ради того, чтобы жили спокойно, по Божьему Закону, добрые люди.

Зашёл Иоанн в главный храм Чудова монастыря, чтоб пожаловаться на судьбу свою сиротскую, чтобы поискать защиты у митрополита Макария, человека доброго, милосердного, а вышел совсем другим, вышел уже не отроком, а мужем, осознавшим, что его личные беды – это не беды вовсе, что его личные невзгоды и не невзгоды вовсе, ибо его, священный долг государя, пристава Божьего, не о себе думать, а о всём народе, волею Бога в его власть отданном.

Многое поведал ему в тот день митрополит Макарий, многое, да не всё. обещал, что продолжит эти свои наставительные беседы, ведь пришло время, когда мало уже книжных знаний, когда нужен духовный отец, призванный открыть глаза на тот путь служения, на который настала пора вступить, хоть и по летам рано, да только вот ждать, когда срок такой придёт, уже не осталось времени.

Проводив добрым взглядом отрока Иоанна, митрополит Макарий подумал и о том, что хорошо бы повлиять на его окружение. Вспомнился рассказ одного из монахов, по имени Савватий, пришедшего в монастырь из людей воинских, инока отважного, справедливого, решительного.

Так вот шёл тот инок как-то по подворью и заметил стайку мальчишек, игравших возле монастырской стены. А ближе подойдя, увидел, как один из них, что постарше – остальные его Андреем звали – взял пойманную кошку за ноги, размахнулся и головой её об стенку. Кошка вырывалась, мяукала, но отрок по имени Андрей с особой кровожадностью лупил её головой об стенку. Один, совсем ещё маленький отрок, рыдал, что-то мыча и пытаясь отобрать кошку, а другой, в котором инок признал Иоанна, протестовал против этого жестокого действа, пытаясь пояснить, что эта кошка любимица его брата Юрия, да только живодёр лишь посмеивался. Был он годами старше, а, стало быть, и сильнее физически. Андрей обзывал Иоанна всякими обидными словами, кои Савватий в разговоре с митрополитом даже повторить не смел.

Инок подошёл и велел отпустить на волю кошку, которая ещё подавала признаки жизни. Мучитель кошки поднял шум, а на шум явился князь Шуйский – его инок в лицо знал. Явился, лицо злобой перекосилось, и заорал, бранных слов не жалея:

– Почто, чернец, тут детям мешаешься, а ну прочь отсюда. Прочь, говорю.

Инок понял: не в его власти что-то здесь переменить, хотел лишь указать, мол, издеваться над живой тварью не по-божески. Но разве хама этакого убедишь. У него всё верно, что он делает и всё порочно, пусть даже доброе, что творят люди, не имеющие власти. Что ему инок, ежели и митрополиты от таковых стонут, порою.

Отрок, мучивший животных, оказался сыном московского воеводы Михайлы Курбского. Узнал митрополит и о том, что Андрея, сына московского воеводы Курбского, приставили к Иоанну князья Шуйские, чтобы доносил им о каждом его шаге.

Был отрок Курбский жесток до крайности. Излюбленным было для занятие забираться на стену кремлёвскую, да сбрасывать оттуда животных – кошек, собак. Если находил гнезда птичьи в кремлёвских садах, обязательно разорял их, разбивал яйца, а коли птенцы уже выводились, безжалостно уничтожал их. Иоанн порицал его за это, просил не мучать живность, но куда там. Не слушал. А Иоанну хоть какой друг-приятель – одиночество томило, да и не было иных-то.

Тяжело прошли годы царственного отрока до важной встречи с митрополитом, до разговора, сразу переменившего всё в его жизни.

Но перемена пока была внутренняя, перемена, незаметная для окружающих. Он стал серьёзнее, стал задумчивее. Внимательнее вникал во всё, что происходило при дворе, словно наполняясь не только знаниями, но своим внутренним отношением к увиденному, отношением, уже вполне осознанным и определённым. Копилась в душе его сила, копился гнев против негодяев и крамольников, но нужны были какие-то чрезвычайные обстоятельства, чтобы гнев этот вырвался наружу, да не просто так вырвался, а в нужном направлении, чтобы сделал своё дело, причём дело необходимое.

Иоанн стал постоянно заходить к митрополиту, несмотря на насмешки Курбского, мол, совсем набожным стал.

Курбский верил в Бога настолько, настолько это необходимо, дабы порядки соблюсти. Точнее и не верил вовсе, а изображал веру. Не могут быть нелицемерно верующие люди жестокими садистами. Жестокость и садизм присущи трусам и подлецам.

Андрея Курбского, которому уже доводилось бывать – ведь он постарше – на иных мероприятиях, зависть съедала. Вот ведь, в играх они с Иоанном равные, да и отношение к ним со стороны Шуйских равное, а тут вдруг все шапки ломают да спины гнут перед Иоанном, да ещё величают то как – царь и великий князь. А кто таков? Такой же, как и он, отрок.

Иоанн же был прост и незаносчив. Но и не слишком откровенен.

– Опять молиться? – с насмешкой спрашивал Курбский, когда Иоанн говорил, что хочет пойти в храм монастырский, – что иль заутренних и вечерних молитв недостает?

– О родителях своих, усопших, молюсь, об их душах, – уклончиво отвечал Иоанн, не желая делать достоянием беседы свои с митрополитом, беседы, покуда тайные.

Московский воевода Михаил Курбский был в ту пору ещё жив и здоров, а потому в силе. Это лишь с 1546 году он отошёл в мир иной, да только сынок Андрей не так чтоб горевал очень. Иоанн удивлялся его жестокосердию. А всё ж дружил с ним за неимением друзей лучших.

Постепенно Иоанн привык к походам к митрополиту, его просто тянула в храм неведомая сила. Он там себя ощущал человеком, он учился там ощущать себя государем. А утверждение в характере этого ощущения было необходимо.

Однажды прямо спросил у митрополита о том, как умерла матушка Елена Васильевна? Задумался митрополит. Время ли правду говорить? Не наделал бы чего сгоряча. Правда-то жестока до крайности. А ну как не сдержится, тем более смелел Иоанн на глазах, силы духа набирался.

Но и не солжёшь. Вед единожды солгавши веру отрока потерять можешь. А это страшно, особенно в той обстановке, что при дворе сложилась.

– Не я тогда был на престоле митрополичьем в Москве, но знаю от добрых иноков, всё доподлинно знаю, как и что происходило, – начал митрополит Макарий. – Шуйские убили великую княгиню Елену. Шуйские… Василий и Иван. Они и без того высокое место в Боярской Думе занимали, да всё мало. Хотели самолично царством править. Отравили они княгиню, сулемой отравили. И тут же тайно, даже митрополита не призвав, без отпевания просто вынесли из дворца, завернув во что попало, да и зарыли в землю.

Митрополит замолчал, а Иоанн смахнул слезу, покатившуюся по щеке, и вдруг преобразился, подобрался весь и сказал резко:

– Ну я им… Велю казнить иродов.

– Не спеши…, – вздохнув, сказал митрополит, понимая, что ой как не скоро отрок Иоанн сможет отдать приказ на казнь злым, а потому молвил: – Нужно выбрать такой момент, чтоб не смогли они упредить твой шаг державный. Им ничего не стоит и тебя, и твоего брата вслед за родителями твоими отправить.

– Как можно? Я государь!

– Да, ты – государь, а потому просто, ни с того ни с сего, не решатся они с тобой расправиться, но коли в угол загонишь… Знаешь ведь, как говорят – если крысу в угол загнать, она и на человека бросится. Так и здесь. Точно нужно рассчитать свой главный удар. Точно. А я тебе помогу! Но и я не всесилен. Нет веры Божией в боярах крамольниках. Ночью ворвались они в келью к митрополиту Иоасафу, тому, что до меня был на кафедре, схватили его и на глазах твоих увели в Троицкое подворье, где били и пытали. Помнишь, небось…

– Помню, как не помнить, – твёрдо сказал отрок Иоанн. – И Бельского, хоть я и просил его помиловать, сослали на Белоозеро, где и убили через три месяца. И меня не послушали. Когда же я смогу наказать за то?

– Час таковой близится. Сегодня близится час битвы дворцовой, а потом, как говорил я тебе, подойдёт и час битвы с лютыми ворогами на поле – твоём поле Куликовом!

– Я их не боюсь бояр крамольников. Я их больше не боюсь! – твёрдо сказал Иоанн.

– И я не боюсь, – вторил ему митрополит, – За себя, за свою жизнь не боюсь. Да только нам с тобой, государь Иван Васильевич, не о своих жизнях прежде думать надобно, а Государстве Московском, о земле русской и народе русском. А потому будем готовиться к той решающей битве, что уже не за горами.

Настал час государев

Но первая схватка с крамольниками-самозванцами случилась внезапно…

9 сентября 1543 года шло обычное заседание Боярской Думы. Сидели важные бояре, в большинстве тучные фигурами своими, и все, как один, надменные, высокомерные. Хозяевами себя чувствовали, на отрока-Иоанна свысока поглядывали.

Князь Андрей Шуйский заправлял на заседании. Вот он обвёл злобным своим взглядом бояр, да и остановил этот взгляд на любимце Иоанна думном боярине и советнике Фёдоре Воронцове. Да и стал клеймить и укорять его в разных грехах, конечно, не существующих. Вот этак выбирали Шуйские очередную жертву свою, выбирали тех, кто не с ними, да и поодиночке выбрасывали из Боярской думы, да и казнили. А остальные бояре, что в душе были против самозваных опекунов отрока-государя, не решались возразить, потому как сила то в единстве, а единства у них не было.

А тут всё продумано. Князь Иван Шуйский ринулся на Воронцова, схватил его на глазах государя и потащил с помощью брата своего Андрея в другую комнату. Цель была ясна – убить, да вот только на глазах Иоанна убивать Шуйские не решились.

Митрополит Макарий, присутствовавший на заседании Боярской думы, даже со своего места привстал. Что делать? А тут Иоанн к нему бросился с просьбой спасти Воронцова. Макарий решительно направился вслед за Шуйскими. И вот тогда-то поддержали митрополита некоторые присутствующие бояре.

На убийство пойти в такой обстановке Шуйские не решились, но крепко избили Воронцова. Иоанн стал просить помиловать любимца.

Но Андрей Шуйский продолжал перечислять несуществующие вины.

Чем мог возразить Иоанн? Разве что просить оставить в живых. Шуйские оценили обстановку. Государь, хоть и отрок, а всё ж государь, просит, да митрополит его поддерживает. И остальные думные бояре вроде как не за них и смотрят сурово.

Отступили Шуйские, но отступили временно. Воронцова отправили в ссылку в Кострому, а тех бояр, что не поддержали их и помешали убийству, постепенно, потихоньку истребили.

Снова пришёл Иоанн к митрополиту, чтобы сообщить о том, что Шуйские тайно захватывают людей, ему преданных, и изводят их.

– Настаёт твой час, государь мой Иоанн Васильевич! – сказал митрополит Макарий. – Нынче немного рано, но завтра может быть поздно. Собери свою волю в кулак. Жёстким и твёрдым должно стать в нужный час твоё царское слово.

И государь собрал свою волю.

29 декабря Шуйские снова бесчинствовали на заседании Боярской Думы, снова держали себя как хозяева государства Московского, а на Иоанна уже и прилюдно цыкали и слова не давали молвить. Внимательно следил за происходящим митрополит Макарий, нет-нет да с государем переглядываясь. И приметил он, что медленно, но неуклонно нарастает недовольство думных бояр. Многие всем видом своим показывали, что не согласны с Шуйскими, не поддерживают их, да вот только должен был кто-то первым встать. Должен то должен, а если остальные не поддержат? Это же немедленная смерть в муках.

И вдруг, неожиданно для всех, встал юный ещё совсем Иоанн Васильевич, встал и грохнул по полу своим посохом:

– Молчать! – звонко возгласил он. – Молчать, когда царь и великий князь слово молвит!

От неожиданности Андрей Шуйский, несший какую-то ахинею, замолк, с удивлением посмотрев на Иоанна.

А тот, крепнувшим с каждым словом голосом, чувствуя хоть и безгласную, но всем видом демонстрируемую поддержку многих бояр и, конечно, митрополита Макария, заговорил, хоть и звонким пока, не устоявшимся, не набравшим силу государеву голосом, но грозно:

– Молчать, смерд поганый! С кончины нашей матери и до сего времени, шесть уже лет с половиною ты и брат твой творите зло великое и беззаконие.

Он перечислил самые страшные злодеяния Шуйских, те, что твердо запали в его ещё совсем юное сердце, а потом резко повелел, обращаясь к псарям:

– Взять князя Шуйского, – он указал на Андрея, – и отправить в острог, где держать в суровости!

Тишина наступила в столовой палате, где шло заседание.

Псари, которые ещё недавно готовые были исполнить любое повеление Шуйских, быстро смекнули, что власть переменилась, что подал голос государь и возвысил до державных высот его, и более уже не преклонит своей воли государевой.

Грубо схватили они князя Андрея Шуйского, которого слушались не по нутру, а по боязни, потащили прочь в темницу, но до неё так и не довели. Пинали, тумаками награждали, а на полдороге так приложили крепко, что он и дух испустил.

А Иоанн уже приказывал расправиться с главными соратниками Шуйских. И отправились его повелением в ссылку по городам и весям бояре Фёдор Скопин, Фома Головин и прочие.

Но это ещё не было окончанием борьбы, не было обретением власти юным монархом. Сброшено было с плеч его юных иго Шуйских, но тут же подобрали эту власть дядья его родные, братья матушки Елены Васильевны Михаил и Юрий Глинские.

Началась расправа над кланом Шуйских. В опале оказались князья Кубенские, Пётр Шуйский, Александр Горбатый, князь Палецкий и им подобные.

Глинские поначалу были милы Иоанну. Как никак родные братья его матушки. Да и относились они к нему совсем не так, как Шуйские. Всем видом показывали и любовь, и уважение к его сану, да вот только до дел государственных не допускали.

С тревогой наблюдал митрополит Макарий за тем, что происходило. Глинские устраивали охоту, придумывали разные забавы, а когда увидели, что всё это не очень-то интересует юного государя, замыслили новое отвлечение от дел. Вроде как важные, что вполне сходили за государственные – поездки по монастырям, смотры войск, обозрение волостей государства.

Только замыслит государь вникнуть в дела какие, тут уж и выезд важный и необходимый готов. Нужно, ну просто необходимо отправиться на богомолье в монастырь, потому как молитва ко Всемогущему Богу отвратит нашествие иноплеменное. А в другой раз войска сразу как-то к смотру приготовились.

Иоанн был нелицемерно верующим, но митрополит Макарий учил его, что не может быть веры без добрых дел, а добрые дела государя – укрепление Державы и укрепление своей власти в этой Державе.

Только вернётся государь в Москву, только пожелает вникнуть опять в то, что Боярская Дума без него сделала, а тут уж надобно, как оказывается, срочно смотреть укрепления, что на южных рубежах возводятся, да крепости, строящиеся обозреть по линии засечной.

Ну а в дороге и охота по пути, и трапезы богатые.

А в Москве снова встречи с митрополитом Макарием, и беседы о бренности бытия человеческого, о бессмертии души, о долге государя перед землей своей.

Понимал митрополит, что надо как-то сдвинуть всё с мертвой точки. Но не настраивать же Иоанна против своих дядьёв? Он к ним расположен. Да и они играют перед ним свою роль верноподданных.

А дела шли в государстве Московском ни шатки, ни валко. Всегда ведь, во все времена есть люди, которые делают дело, им порученное, не из-под палки, не при постоянных понуканиях, а по совести.

Строились крепости, возводились засечные черты. С древних времён устраивались на Руси засеки на вероятных направлениях действий врага. Их сооружали в древности новгородцы и псковичи, ярославцы и рязанцы, устраивали их и туляки, и калужане.

Засеки просты – наваливали деревья, оттачивая острия, и направляя их в сторону врага. Широкие делались засеки, чтобы время потребовалось врагу, дабы проходы пробить в них. Создавалась сплошная оборонительная система защиты от набегов последышей ордынцев. Особенно преуспел в строительстве таковых засечных линий князь владимирский Иван Данилович. Ещё его государевой волею была возведена линия засек от поймы реки Ока, до Дона и протянулась она к самой Волге.

В лесах и при Иоанне Васильевиче всё так же устраивались засеки, а вот на открытой местности приходилось возводить земляные валы с острожками или городами-крепостцами. Для обороны таковых укреплений создавались особые земские ополчения.

Отец Иоанна Васильевича Василий Третий построил в 20-е – 30-е годы шестнадцатого века города крепости по Оке – Козельск, Калугу, Серпухов, Коломну, Муром, Нижний Новгород и другие. Позаботился он и о передовой линии обороны – засечная линия протянулась при нём от города Новгород-Северский к Путивлю, затем к Мценску и Пронску. Опиралась на эти крепости Большая засечная черта, протяжённостью в несколько сотен километров, вытянувшаяся от брянских лесов до Переяславля-Рязанского. Причём, на некоторых участках она шла параллельно с руслом Оки, как бы дублируя этот водный рубеж.

Эта оборонительная линия имела и отдельные участки, созданные для обороны городов Скопин и Шацк. Созданы были целые линии крепостей Большой засечной черты. В эту линию обороны входили Белёв, Одоев, Козельск, Болхов, Крапивна, Тула, Венёв, Ряжск и Сапожок.

Начал строительство Василий Третий, а заканчивать его довелось Ивану Грозному. Завершилось строительство в 1566 году.

И при всём при этом необходимо было вести постоянную разведку, поскольку одна крепость на пути многочисленного войска не могла представлять серьёзной преграды. Разведку вели и агентурную, то есть с помощью агентов в стане врага и пограничную. Ведь, когда только собиралось войско в стане врага, уже надо было знать хотя бы примерно сроки нападения и направление действий. Сложное это было дело, сложное и опасное.

От внезапных налётов спасали сакмагоны, которые зажигали заранее сложенные копны сена на пути следования вражеских войск и дымы, высоко поднимавшиеся к небу, указывали путь вторжения.

Но мало узнать направление движения врага, нужно найти войска, чтобы усилить крепость, которая оказывалась на пути агрессоров. Создавались резервы в более крупных городах.

Строились и новые города. Они строились всё южнее и южнее, с каждым шагом отодвигались границы от Москвы, от центра земель Русских.

Враг уже не в состоянии был совершать таких походов, как совершал Батый, полонивший Русь и обложивший её данью. Враг имел силы лишь на то, чтобы пограбить и главное взять полон, поскольку русские рабы особо ценились на невольничьих рынках.

Митрополит Макарий частенько напоминал Иоанну о тяжкой доле народа русского, предлагал серьёзно задуматься о том, что настала пора усмирить алчных ворогов, начав с присоединения Казани и Астрахани.

Два великих венчания

Шли годы, Иоанн подрастал. Минуло четырнадцать, пятнадцать. Пятнадцать для отрока державного совершеннолетием считалось. Но до правления государством Московским его так и не допускали.

Но вот уж и шестнадцать минуло. Осенью 1546 года митрополит не раз говаривал, что настало время брать власть в свои руки.

Задумался над этими словами Иоанн. К тому времени он уже многое знал и многое понимал. Книги читал разные, но предпочтение отдавал тем, что советовал, а то и читать давал сам митрополит Макарий.

И вдруг 13 декабря Иоанн не пришёл в монастырский храм за советом сам, как делал то прежде, а призвал к себе митрополита. С радостью отправился к государю Макарий, с радостью и большими надеждами, желая одного, чтобы самые лучшие из них непременно оправдались.

Долго говорили они о великой судьбе государя и великой его ответственности, и митрополит не раз повторял простые истины:

– Помни, твёрдо помни государь, что Царь от Бога пристав. Сердце царёво в руце Божией. Царь земной под Царём Небесным ходит!

А государь не переставал удивлять и радовать митрополита:

– Читал я, да и ты мне, отче, говаривал, что пращуры мои по линии бабки моей, Софии Палеолог, что была племянницей последнего императора Византии Константина Одиннадцатого, на царство венчаны были. Да и сродник наш великий князь Владимир Всеволодович Мономах венчался на царство… Так ведь это, отче?

– Воистину так! – кивнул с отрадою митрополит.

– Хочу и я на царство венчаться, чтобы обрядом этим утвердить право своё на владение землёй, Богом мне заповеданной и народом, руцей Божией в управление вручённым.

«Вот тот важный момент, вот тот рубеж, на котором юный Иоанн сможет переломить всё и вырвать из рук дядьёв своих управление государством, – подумал митрополит, – нет, не напрасны были наши с ним беседы, не напрасно и добрые книги отроком читаны…»

Вышел от государя митрополит Макарий в самом добром расположении духа и тут же послал гонцов за ближними боярами, с которыми Иоанн говорить хотел. Тут уж Глинские слово против того, что услышали, сказать не могли. Как заявить, что не согласны с венчанием на царство? Государю семнадцатый год пошёл. Молод? Ну да ведь молодость не порок.

И объявил государь, что назначает большой съезд к Великокняжескому двору всем знатным князьям, да боярам.

Глинские встревожились. Что ещё там замыслил их державный племянник? Но ведь и у них полной власти не было. Не нравилось многим и очень многим их владычество. Шила в мешке не утаишь. Служили они государству, да так, что от службы той были приращения солидные наперёд к их личным вотчинам, потому уж казне. Множились их богатства.

Собрались в тронном зале приглашённые, замерли в ожидании государева слова. Кто-то дивился, мол, что может изречь отрок, ещё недавно лишь номинально присутствовавший на заседаниях Боярской думы. Правда, памятно было первое твёрдое слово, сказанное в тот день, когда удалил он от себя самозваного опекуна Шуйского. С тех пор опасались бояре поперек молвить, если было это слово против того главного, что провозглашал всё яснее и отчётливее государь не без опоры на митрополита Макария.

Иоанн окинул взглядом собравшихся и начал голосом, непривычным для всех, твёрдым голосом, хотя ещё сохранившим некоторые юношеские оттенки, но звучавшим уверенно, внушая почтение к сказанному.

Начал издалека, начал, как в ту пору начинать было принято, причём, начал, обращаясь к митрополиту и повернувшись к нему с почтением:

– Уповая на милость Божию и Пречистую Его Матерь и Святых заступников Петра, Алексия, Ионы и прочих чудотворцев Земли Русской, имею намерение жениться; ты, отче, благословил меня. Первою моею мыслию было искать невесты в иных царствах; но, рассудив основательнее, отлагаю эту мысль. Во младенчестве лишённый родителей и воспитанный в сиротстве, могу не сойтись нравом с иноземкой, и не будет у нас счастья; и вот я решил жениться в своём Государстве, по воле Божьей и по твоему благословению.

Митрополит встал, при каждой фразе государевой склонял голову в одобрительном поклоне, выражая согласие с тем, что говорил юный Иоанн. А тот продолжал, всё более обретая уверенность:

– По-твоему, отца моего митрополита, благословению и с вашего боярского совета, я хочу перед женитьбой по примеру наших родителей и сродника нашего Великого Князя Владимира Всеволодовича Мономаха, который был венчан на Царство, так же исполнить тот чин венчания на Царство и сесть на Великое Княжение. И ты, отец мой, Макарий митрополит, благослови меня совершить это.

Государь объявлял о своём решении. Он не просил совета, он излагал свою царскую волю, и бояре поняли, что окончилось отрочество Иоанна, да и юность, хоть он и юн ещё, завершилась в тот важный день, завершилась решением державным, ну а день, который должен был утвердить это решение царское, был уже не за горами.

Венчание на царство было назначено на января 16 дня лета 7055 от Сотворения Мира или года 1547 года от Рождества Христова.

А после венчания на царство в государстве Московском был объявлен смотр невест царских…

Собирали самых красавиц на этот смотр, свозили их со всех уголков Русской Земли, свозили, как тогда говорили «рослых», дородных, чтобы «кровь с молоком» и обязательно «исполненных разума». Те, кто отвечал за смотр, внимательно следили, чтобы слишком бледнолицей не была претендентка, и слишком худощавых на смотр не допускали. Узнавали и из семьи девица каковой. Ежели одна она у родителей – ни братьев, ни сестёр нет – настораживало. Коли в семье туго с деторождением, что от таковой барышни ждать?

Знал Иоанн, что на смотр к отцу его, великому князю Василию Третьему собрали тысячу пятисот претенденток. Привезли их в Москву, но великому князю лишь десятерых из них представили. Забраковала остальных специальная боярская комиссия. Ну а далее этим десятерым обследование учинено было самое серьёзное. Повивальные бабки определяли целомудрие.

И наконец, приглашали в одну из палат Кремля, ставили в одну шеренгу, и царь обходил этот небольшой строй, определяя не только внешние данные, но и заводя беседы с барышнями, чтобы определить, сколь приятны они в беседах и сколь разумны. Ну а, определив ту, что понравилась, государь дарил избраннице своей кольцо и платок, давая понять, что выбор сделан.

Решил юный Иоанн Васильевич повторить обряд и, ровно, как отец, с большим внимание отнёсся к выбору невесты. Сразу приметил девицу красивую, стройную, личико которой отражало ум, а голос звенел как колокольчик. То была Анастасия Романовна Захарьина-Кошкина, дочь близкого ко двору окольничего Романа Юрьевича, к тому времени уже умершего. Знал Иоанн из рассказов митрополита о том, что брат отца девушки, дядя её боярин Михаил Юрьевич Захарьин, был предан отцу и в час кончины его, когда враги Василия Иоанновича пытались помешать ему принять постриг, помог сотворить предсмертное крестное знамение и принять схиму.

3 февраля 1547 года митрополит Макарий обвенчал молодую чету.

Всё произошло стремительно. Большие бояре, рассчитывающие породниться с царём, и глазом не успели моргнуть, как дело свершилось. оставалось лишь шипеть им возмущённо:

– Не жалует нас государь. Бесчестит роды знатные. Женился на ком!? На дочери раба своего! Как нам служить то ей, безродной.

Митрополит Макарий не мог нарадоваться родившейся не без его участия славной семье. И юный государь сразу ожил, сразу повзрослел, да ещё более да посерьёзнел.

Дела же государственные наваливались на юного Иоанна всё в большей степени, хотя всё ещё мешали ему Глинские. Женитьба племянника их совсем не радовала. Вот уж и от охоты отказываться стал, и Москву покидать лишний раз не хотел. Всё с «любой своей», всё с «юной своей», как звал он Анастасию, побольше быть старался. А она поражала всех своей кротостью, своим вниманием, чуткостью, поражала и обезоруживала даже тех, кто косо поначалу на неё поглядывал.

Глинские по-прежнему старались противиться участию государя в управлении, но делать это становилось всё сложнее. Помнили они о том, как Иоанн с твёрдостью небывалой сбросил с плеч своих самозваного опекуна Шуйского, сами ведь благодаря тому власть обрели не мереную. А ну ка и сними так?

По-прежнему они уничтожали неугодных, но теперь стали клеветать и на самого юного государя, распуская слухи, что это он в припадках гнева велит казнить то одного, то другого. И разносили лож в период, когда неспокойно на дальних рубежах Земли Русской и особенно на юге. Собирались злые силы, копили злобу и ненависть к непокорному русскому народу. Тут единение нужно, а Глинские словно и не замечали внешнюю опасность. Им было важно усидеть на вершине власти, не дать юному Иоанну стать государем не только по имени, но и, по существу.

Но у Провидения всегда есть свой ответ на любые дерзновения против правды и справедливости.

Часто говаривал митрополит Макарий Иоанну, что есть истина простая, но истина суровая: «За царские прегрешения Бог всю землю казнит».

– Да в чём же мои прегрешение, отче? – вопрошал Иоанн.

– Ты от Бога поставлен, государь мой, на казнь злым и добрым на милование! – в который раз напоминал митрополит. – Бесчинствуют злые соседи на рубежах государства твоего, бесчинствуют злые бояре-крамольники в сердце Русской Земли, в граде стольном.

Суровы слова митрополита, а ведь государю-то ещё и семнадцати годков не было, только в августе семнадцать должно исполниться, а на плечах уже ответственность за государство.

Тут хоть из палат своих не выходи. Там радость, там любовь, там слова ласковые. И слова то эти у государя находились для любимой и желанной Анастасии, которую он и звал-то не иначе, как юной своей, да любой своей. И она отвечала словами добрыми, нежными, ласковыми.

В столовой же палате недовольство и скрытая озлобленность Глинских. Сдерживали себя, да только как зло не держи, накаляет оно всё вокруг, наполняет сам воздух, и только жди разряда, а там и неведомо, что будет.

Ночью 12 апреля 1547 года центр Москвы осветился внезапно вспыхнувшими пожарами. С чего вспыхнули, кто поджигатель?

Подошёл к окну юный Иоанн с юной своей возлюбленной. Глянули и жутко стало. Не за себя жутко, за народ московский.

– Где горит? – спрашивал государь у слуг.

– Лавки в Китай-городе, да дома тамо же… Да всё горит.

Наутро со всех концов стеклись сведения. Оказалось, что началось всё с того, что вспыхнули лавки, в которых продавались дёготь и краски. Расположены они были в Москательном ряду, что меж улицами Ильинкой и Варваркой. А потом запылало Зарядье, с которого пожар перекинулся на Китай-город, где лавок торговых видимо невидимо. Более двух тысяч их выгорело начисто. Сгорели и жилые дома. и гостиные дворы. Коснулся огонь Богоявленского монастыря, повредил церкви, что у Ильинских ворот, близко подобрался к Кремлю, который постепенно обрастал с годами строениями деревянными. Широким фронтом наступал огонь, спалил Соляной двор и добрался до Никольского монастыря. А сколько домов в пепелище обратилось!

В разгар пожара, когда государь ждал первых о нём сообщений, внезапно тряхнуло стены от страшного взрыва. Оказалось, что взорвалась крепостная башня с порохом в Китай-городе. Раскидало камни из кладки, да так, что запрудили они реку. Рухнула в воду стрельница, обрушилась туда и часть китайгородской стены, а сколько людей при этом погибло и не счесть.

Анастасия всё время была рядом с Иоанном. Старалась подержать государя своего возлюбленного, заговаривала о беде большой людской, о том, что надо узнать, кому помощь необходима. Сколько погорельцев выяснить.

А государь уже отдавал распоряжения по тушению пожара и сыск велел устроить, чтобы причины этой беды прояснить. Поджог ли или что ещё. Ведь чай не лето – это летом можно на грозу списать такую трагедию. Ну что касается тушения, то тут уж разве что монахи могли монастыри свои отстоять с каменными стенами, а дома деревянные вспыхивали как свечки. Только бы ноги унести тем, кого внезапно застала стихия.

Глинские наутро ничуть не перепуганными казались. Всё говорили о том, что бедствие, мол, стихийное приключилось, обычное бедствие, а бедствий таковых не избежать. Эка невидаль, пожар!? Не только Москва, города, где большей частью постройки деревянные, часто в ту пору горели.

Пожар потушили, а где и сам затих, когда пища у огня кончилась. Анастасия, юна милая, занялась оказанием помощи погорельцам, особенно из простого люда, а Иоанн сам пошёл к митрополиту, посчитал, что не след его призывать теперь к себе. Он не чувствовал за собой вины, а всё ж, как человек верующий, покоя на душе и на сердце своём не чувствовал.

Митрополит встретил сурово. Умел он быть и милостивым, и участливым, умел и твёрдым быть, коль нужда к тому принуждала. Начал разговор со слов, уже не раз говорёнными ему. Да, ничто не случаются случайно, особенно такие вот беды народные.

– Прогневили Всевышнего! Прогневили – говорил Макарий, и как бы спрашивал, – А кто прогневил? Каждый по-своему. Бояре крамолами своими, нежеланием встать твёрдо под руку твою государь, метаниями между тобой и Глинскими.

Митрополит дальше видел, нежели миряне, больше понимал, а оттого и суров был. Да, пожары бывают случайными, а бывает, что и нет. Может с огнём кто неосторожность проявил, а может и злой человек запалил лавки в Китай-городе, когда там никого не было, да дома москвичей, близ Кремля.

Неделя прошла. Всё успокоилось. Схоронили и оплакали погибших, расчистили пожарище. Казалось, жизнь стала входить в нормальное русло. А 20 апреля вновь осветилась Москва зловещим светом, снова заплясали над домами и дворцами боярскими языки пламени.

Так вот началось счастье семейное для Иоанна Васильевича. Только ощутил рядом с собой по-настоящему родного и близкого человека, только ощутил тепло, нежность, давным-давно им неведомую, а тут… Одно испытание за другим.

Снова горе и слёзы народные, снова погорельцы, оставшиеся без крова, снова розыск причин, который ничего не дал. Но и это бедствие позади осталось, хоть и не могло выветриться из памяти, особенно из памяти доброй и милостивой Анастасии.

– Кто ж вредит нашему счастью, государь мой милый? – говаривала она, – Кому же оно поперёк горла стало?

– Мы же счастливы! – возражал Иоанн.

– Может ли быть счастье безоблачным, посреди чёрных туч горя людского? – отвечала юная государыня.

Задумывался государь, а не в боярской ли крамоле и вольности дело? Только и мыслят иные крамольники о том, как себе урвать кусок лишний, а государстве не пекутся. Чужды для них интересы государевы и государства Московского.

Отгорели весенние пожары, накрыв горем и бедами москвичей, но не переросли в грабежи и бунты. Отцвела черёмуховым да яблоневым цветом весна, минул июнь, и, казалось, можно было вздохнуть спокойно. Да покоя не ощущалось.

На лето государь перебрался во дворец в село Воробьёво. Он рвался к делам, да по-прежнему не допускали его до них Глинские. Далеко не обо всём, что случалось в государстве, было ему ведомо. Да что там в государстве, в Москве и то, все дела боярские были мраком покрыты.

А тут вдруг стало известно Иоанну, что пришли к нему из города Пскова аж 70 псковичей, чтобы челобитную подать на бесчинства властей. А уж псковские бояре успели упредить Глинских, осыпав дарами, об этом поломничестве. Глинские дождались псковичей, да и повелели схватить их и казнить за бунт против государя.

И свершилось чудо в Москве. Упал с благовестной колокольни большой колокол «Благовестник».

Доложили о том Иоанну верные бояре, да и о том, что Глинские псковичей к нему прибывших, казнить собираются.

– Еду в Москву, в Кремль. Не позволю свершиться злу! – воскликнул царь.

Спасти псковичей успел, да и показал тем самым, что лгут Глинские, будто это именно он повелел казнить народных посланников.

Москва замерла. Люди из уст в уста передавали, что очень дурное, страшное знамение, когда колокол «Благовестник» падает.

А государь, отменив казнь, отправился к митрополиту Макарию. Тот был в тревоге. И колокол тревогу эту вызвал, и казнь, которая едва не состоялась, и то, что Москва слухами полнилась о, якобы, жестокости юного государя.

– Понимаю, отче, всё понимаю. Но как Глинских одолеть, пока не ведаю. Сила у них большая.

– Не только они в Москве, – отвечал митрополит. – Много людей добрых, много людей славных и среди боярства. Только не решаются они голос поднять против Глинских. Ведь Глинские-то дядья твои. Многие думают, что ты на их стороне. Да и сами Глинские слухи таковые распускают. Мол пойдёте против нас, от государя пощады не будет.

– А что же ждать нам, отче? Вот и колокол «Благовестный» взывает к тому, что делать что-то надобно.

– Добрых вестей от меня не жди, – сказал митрополит – Случайностей не бывает. Всё от Бога и случайности его волей святой вершатся. Настало время тебе власть свою обрести…

Бунт, что огонь беспощадный

И вот лёг на землю июль, сильным в то лето зноем. Несмотря на жару, Москва строилась. Холода ведь не спросят, если не поспеть до них, почему не поспели. Необходимо до зимы соорудить жилища и простым, бедным погорельцам, да и зажиточным тоже – зима и мороз не разбирают и снег падает ровным слоем и метели засыпают колючей крупой своей халупы бедняков и боярские дворцы, и подворья в равной степени.

По всей Москве стучали топоры, визжали пилы вокруг, когда юный государь ехал верхом на Воробьёвы горы. Вот и дворец его летний, где его бабка Анна Глинская жила всё лето. Там ждала Анастасия, ждала с нетерпением. Глянула в глаза, спросила:

– Что не весел, государь мой? О чём думы твои тревожные, поделись с любой-то своей?

Хорошо, когда есть рядом человек близкий и родной, хорошо, когда есть вот такая «люба милая».

Рассказал Иоанн о том, как едва успел псковичей спасти. Чуть-чуть не побили их всех Глинские.

Что могла ответить Анастасия? Видела и она, как трудно её суженому. Видела, а чем помочь могла? Разве что поддержать любовью своей. Так ведь и это дело важное, необходимое.

Лето жаркое к делам серьёзным, конечно, не очень располагало. Замерла жизнь политическая, реже послы являлись в Москву, и только стройка замереть не могла. Но думы-то, думы о судьбе государства разве прогонишь? Государь постепенно вникал в дела управленческие, особенно в военные дела, памятую наставления митрополита Макария о том, что ждут его испытания серьёзные, ждёт его, именно его хоть и не личное, но державное дело – победа на нынешнем поле битвы, которая, по словам наставника духовного, не уступит по ожесточению своему и своей важности Куликовской битве.

Так прошло две недели. Государь несколько раз выезжал в Москву, в Кремль на сбор Боярской думы. Молодые бояре поговаривали о том, что ворог то на границах не спит, готовится. Глинские не слушали, прерывали, мол, чушь всё это.

– Никто на нас не пойдёт. Кому мы нужны, сами бы никого не трогали, – говаривал Юрий Глинский.

Но государь уже понимал, что у дядьёв его своё на уме. Мысли об одном теперь: как на стройке нажиться, как горе народное в пользу себе обратить и набить карманы на поставках материалов для строительства.

После разговора в Борской думе вышел государь на улицу, и как-то сами собой ноги понесли в храм к митрополиту Макарию. На улице жара, а в храме прохлада и тишина благостная.

Митрополита нашёл в большой тревоге. Встретил приветливо, и сразу заговорил:

– Идут сообщения, государь, вся земля полнится о бесчинстве ханства Казанского. Набеги усилились. Берут в полон людей русских, по схронам – ямам большим – прячут у себя там. А потом направляют частями на юг по Волге, кого до Каспия, а далее в Персию и туретчину на продажу. А кого гонят к морю Чёрному и по нему на невольничьи рынки Константинополя, да и далее в архипелаг…

– Пора отче, сам вижу, что пора власть в свои руки взять, да вот только больно уж Глинские противятся. Но на следующей думе Боярской объявлю свою волю. Согласен. Дружину в поход собирать надобно, хоть они тому и мешают всячески.

Да только государь предполагает, а Бог располагает.

21 июля всё того же огненного 1547 года нежданно начался пожар на Арбате. Отчего начался, тоже ведь не узнать, поскольку следы искры, от которой он возгорелся, огнём сразу съедены. Горели старые дома, уже давно высохшие на солнце, дымили и дома новые, только построенные, но в таком лютом огне, что разрастался всё более и более, и свежеспиленные брёвна, уложенные в срубы, быстро высыхали и разве что дыму при горении больше давали.

Кинулись тушить, да куда там. Часа не прошло, а уже запылал Китай-город. А дальше огненный фронт на Кремль покатился. С Воробьёвых гор жуткой представлялась картина. Иоанн смотрел с высокого берега на огромный костёр, от которого искры поднимались к небу, сопровождаемые и скрываемые то там, то здесь клубами дыма.

Что там, в Москве? Каково там?

А в Москве горело всё, и москвичам было уже не до спасения своего имущества. Начали было выносить вещи, да бросили, как увидели целые валы огня, по улицам катившиеся, именно катившиеся, сворачиваясь на пути в огненные колесницы. Летели искры, головешки, опережая эти колесницы, и вот уже впереди этого огневого вала вспыхивали новые и новые очаги, разгорались, пока ещё не поглощённые наступавшим пламенем, а потом сливались с ним, вновь бросая по ветру далеко вперёд огромные огненные снопы.

В Кремле от небывалого жара рванули пороховые погреба, полетели кирпичи, а кое где и стены стали рушиться.

Бежали все, кто мог, бежали к реке, но и там вода нет спасения – кипела у берегов, и пар поднимался над водой, мешаясь с дымом.

Побежали и монахи Чудова монастыря, побежали, да не все.

Остановились иноки Савватий с Матфеем.

– А отче Макарий где? Не видели? – с тревогой стал расспрашивать Савватий у пробегавших мимо монахов.

Никто не видал.

Лишь один кивнул на храм Успения, мол, туда собирался пойти митрополит.

– А ну, кто не трус, со мной! – крикнул Савватий.

Несколько монахов, бежавших к кремлёвской стене, обращённой к Москве-реке, устыдились. Вернулись к Савватию и Матфею и вместе с ними пошли искать митрополита.

– Быстро, за мной, в храм Успения! – громко командовал отец Савватий.

Знали братия, что пришёл он диковинным путём в монастырь из дружины ратной, а почто пришёл, не ведали – немногословен был, не любил говорить о прошлой жизни своей.

В храме в полном одиночестве – нельзя сказать в тишине, поскольку треск пожара прорывался даже сквозь стены храма, да и не в прохладе, обычной для таких помещений, – истово молился митрополит, отбивая земные поклоны.

Подхватили его дюжие монахи. Он сопротивлялся, порицал их, обещая, что Бог накажет, да никто не послушал. Какая уж тут молитва? Ещё немного и в храме будет как печи, где похлёбку готовят.

– Иконы, икону хоть возьмите, – требовал митрополит, – Икону Успения Божией Матери, да Владимирскую икону на забудьте, спасительницу нашу.

Эта икона с 1395 года находилась в Москве, а вторая, точная копия, во Владимире. Правда, которая из них писана евангелистом Лукой, а которая монахом монастырским иконописцем в том славном году, когда спасла Она Русь от нашествия Тамерлана, теперь уж и не ведал никто. По преданию, глянув на эту икону Сама Царица Небесная изрекла: «Благодать Рождшегося от Меня, и Моя с этой иконой да будут!»

Вынесли иконы. Чудом уцелели и они сами, и те, кто, рискуя жизнями вынес их.

Повели, а скорее понесли митрополита, взяв под руки, к Тайницкой башне, построенной ещё в восьмидесятые годы века минувшего и названной так, потому как сооружён в ней на случай осады вражьей колодец-тайник и потайной выход на самый берег Москвы-реки. Но ход уже засыпало. Тогда поднялись на башню, обвязали митрополита Макария верёвками и стали спускать на берег, но верёвка лопнула, видно и она уже на жару побывала. Митрополит упал, сильно ушибся. Его снова подхватили и понесли в Новоспасский монастырь, нетронутый пожаром.

Пожар бушевал до той поры, пока вся Москва не выгорела без остатка. Деревянные дома совсем исчезли, разве остовы печных труб, да и то едва видневшиеся, поскольку и в них камни в щебень обратились, кое где торчали средь толстых слоёв пепла и головешек, долго ещё дотлевавших в этом смраде и ужасе. Да и каменные дома не уцелели почти. От высокой температуры железо плавилось, а камни крошились и стены рушились. Железо плавилась, а где было меди много, раскалённые ручьи пробивались сквозь пыль и грязь.

Тяжело переживал государь эту беду, эту стихию, павшую на город, словно небесная кара. Стояли они на высоком берегу с супругой Анастасией, оцепенев от ужаса – не о себе печалились, о люде московском, погибавшем сотнями.

А наутро, когда лишь смрадный дым поднимался над тем, что ещё накануне было помолодевшим от стройки, стольным градом, отправился государь в Новоспасский монастырь к пострадавшему на пожаре митрополиту Макарию.

Макарий же, как увидел государя, сразу за своё. Снова о каре небесной говорил, о том, что казнит Всевышний Москву за царёвы прегрешения, за то, что царь не казнит злых, ну а добрых-то миловать теперь и сил не хватит царских.

Но беды только начинались. Природная стихия возбудила стихию народную. Поползли слухи, что не просто так пожар сделался, что «Москва сгорела волшебством».

Кто слухи таковые распускал? Тут уж точно не Глинские. Явно действовали их противники. Всем надоели самозванные правители. Лучше ли они были – те, кто слухи распускал – хуже ли неведомо. Только цель то ясна – сбросить власть Глинских и самим занять место возле трона.

В роковые периоды в жизни государства, в резкие повороты жизни, во время любых смут, всегда поднимает голову мистика. Волшебство!? Когда злое, когда доброе. Собралась толпа у стен кремлёвских. А перед толпой бояре появились, вроде как всё ведающие, загодя в толпу глашатаев своих во множестве внедрив.

– Кто Москву сжёг? – прокричал самый бойкий боярин.

А из толпы ответ готовый:

– Глинские! Глинские!

Тут же и уточнения, и дополнения от «знающих» понеслись со всех сторон:

– Княгиня Анна, мать братьев Глинских, вынимала сердца из мёртвых, в воде мочила, да кропила водой той все улицы, по Москве разъезжая. Вот и пожар занялся….

Сколь бы нелепыми ни были слухи, сколь бы нелепыми ни явились выкрики из толпы, да только пали они на почву, вполне к тому подготовленную. Беда страшная, жуткая, порой, разум у людей отнимала, да и возникало острое желание виноватых найти, ну что б тут же прямо и расправиться.

А «знающие» слуги боярские тут же и ещё масла в огонь подбросили. Объявили толпе:

– Дом-то Глинских не сгорел. Дом-то Глинских уцелел! Своё то не сожгли, своё-то не кропили…

Невероятно, но факт. Действительно дворец Юрия Глинского целёхоньким остался. Тут уж и понукать толпу не надо. Обратилась она на дворец тот боярский с резными наличниками на окнах, да и прочими архитектурными причудами. Слуги попытались остановить нападавших, да разбросала толпа их в мгновение, перебив половину.

Юрий Глинский не ожидал нападения. Не успел не то, что скрыться из дому, но и в доме спрятаться не успел. Выволокли его на улицу, да тут и порвали на части. Дом же разграбили полностью. Да и слуг, что не сбежали ещё от него, добили. Бушевала толпа день, бушевала второй, а на третий пошла на Воробьёвы горы, к дворцу, где государь пребывал со своей супругой. Не против государя пошла – Глинского Михаила искать, да с княгиней Анной, что «Москву волшебством спалила», расправиться.

Это стало рубежом, после которого простой сбор погорельцев перерос в беспощадный бунт.

Увидев обезумевшую толпу, юный Иоанн понял, что настаёт для него час важный, быть может самый главный час.

Обступила толпа дворец. Суровая, бушующая, неистовствующая толпа.

Что делать? Стража изготовилась, даже пушки выкатили на площадку перед дворцом. Только команду дай и прольётся кровь обезумевших от горя людей.

Ряд стражников перед входом загораживал дорогу.

Иоанн ступил на крыльцо. Бушующая толпа несколько поутихла. Кое кто даже попятился назад. Государь не кто-нибудь перед ними.

Но самые смельчаки не угомонились, стали требовать:

– Выдать нам княгиню Анну Глинскую, выдать сына её Михаила.

Тут и толпа взревела:

– Выдать, выдать! Знаем! Они во дворце спрятаны, в покоях царских.

Решительный момент, роковой…

Что ж, твоё слово, государь! А ведь в толпе всякого люду полно – ведь и горем убитых много, родных и близких потерявших, детей малых от огня спасти не успевших. К тому же знал Иоанн, что не напрасен гнев, знал, что давно бесчинствовали Глинские. Да только ведь выдумки то о волшебстве, которым Москва сгорела, не ими в толпу брошены. Тут надо ещё поискать, кто повинен в бунте. Но это потом, а сейчас-то время не ждёт. Сейчас минуты дороги, а то, может, и секунды.

Заметил, что всё же многие в толпе смотрела на него, государя, с почтением. Не была ещё подорвана в ту пору вера в царя-батюшку. Но уже встречались и особи, поющие с чужого голоса, да и просто глупые и легковерные крикуны. Опять-таки не время разбирать, кто есть кто.

– А ну посторонись! – повелел государь стражникам.

Пропустили они его, как не пропустить, коли государь потребовал, хоть и опасно пропускать к обезумевшей толпе.

Иоанн оглядел толпу и голосом, окрепшим небывало и поразившим многих, кто слышал голос его прежде, скомандовал:

– А ну схватить бунтовщиков, – и жестом указал на одного, затем другого и третьего, на самых наглых.

Выбрал тех, кто кричали более других, кто старался завести толпу и быть может на штурм бросить. Ринулась вперёд стража. Вот момент, когда побоище могло произойти. Могло ли? Кто ж знает? Но одно ясно. Если бунт не пресечь в начале самом, исход неведом. Пролитая кровь уже не даст остановиться, ведь тогда уж всё одно – смерть что так, что этак. В бою ли, на плахе ли. Разница не велика.

Твёрдость царя возымела действие. Никто не шелохнулся, когда нескольких бунтовщиков схватили и вывели из толпы. А Иоанн столько же твёрдо приказал казнить их на глазах у всех.

Порубала их стража. Толпа замерла.

Понял государь, что пришли погорельцы, от горя обезумевшие, не по его душу, что его власть государева по-прежнему незыблема, а вот власть боярская стала окончательно ненавистной народу. И сохраняется пока эта власть лишь на его авторитете, удерживающего от беспредела и смут, лишь на авторитете русского православного самодержавия. Показал государю бунт, что боярство перед толпой без его царской воли уже совершенно бессильно, что не спасут бояр ни слуги верные, которые быстро в неверных им обратятся, ни дружины, поскольку дружины-то царю служат, а не им, боярам.

Вот сейчас объяви он, государь, что бояре повинны в бедах, что и его, государя, они извести хотят, ровно, как и народ, брось клич в толпу, уже готовую в действу решительному, и полетят головы, все до одной полетят и правых, и неправых.

Сколько раз в России бывали такие вот моменты, когда бояре ли, другие ли власть имущие только государевым именем спасались. И столько же раз предавали они своих государей.

А в тот великий час понял юный Иоанн, что должен взять власть окончательно именно сегодня, сейчас или никогда, и взять её твёрдо, жёстко в сильные и грозные государевы руки, чтобы вершить дела на казнь злым и добрым на милование.

А во дворце, когда вернулся государь после усмирения толпы, всё также лежал ниц, не рискуя подняться на ноги, Михаил Глинский, павший перед Иоанном при появлении толпы, ползавший по полу, целовавший ступни сапог с молениями не выдавать его.

Люди жестокосердные, легко посылающие на казни, пытки и терзания других, теряют самообладание, когда чувствуют, что настал час справедливого возмездия.

Поднял он голову, глянул на Иоанна, ну и понял, что беда миновала. Встал на ноги и сразу принял свой обычный вид, заговорил свысока, как со своим подданным. Этакое поведение тоже обычно для трусов и негодяев. Едва минует опасность, снова на коне…

– Ну что там, разогнал иродов. Казнить, казнить надо побольше…

Государь смерил его не просто суровым взглядом, а взглядом презрительным и процедил:

– Прочь с дороги, холоп поганый. Благодари Бога и Пресвятую Богородицу, что не отдал тебя за твоё злобесие погорельцам, горем велиим убитым. Лишаю тебя с сего часа чина конюшего. И чтоб мне на глаза не попадался более, пока не передумал.

Глинский только рот раскрыл, а слова так и застряли в нём. Хотел было возразить, хотел было накричать, как прежде, на племянника, да одумался, заметив, как напряглись к броску готовые сопровождавшие государя стражники. Вот сейчас Иоанн только глазом моргнет и отправится Глинский в темницу, а то и за братом своим вослед, да за теми, что казнены только что.

А чин то высок был у Михаила Глинского. Почитай по-современному то, премьер-министр правительства.

Не был жесток государь. Позволил дяде своему вместе с бабкой Анной Глинской опрометью бежать из Москвы во Ржев, который и пожаловал им

в «кормление».

Начиналась новая эпоха царствования Иоанна Васильевича, в стихийном от природы огне грозовом рождённого и в огне пожарища рукотворного власть царскую в руки свои принявшего.

Но не с казней и сысков правление его грозное для нелюдей началось, а с попытки примирения всех враждующих кланов в государстве, примирения ради единства и силы, ради прочной обороны рубежей от ненасытных ворогов зарубежных, уже потирающих руки при известии о раздорах в Московии.

Истина проста – в единстве сила. Существует предание такое. Когда состарился Чингисхан, собрал он сыновей своих и повелел раздать им по одной стреле боевой, что для луков ордынских сделана. Раздали. Велел переломить каждому свою. Все легко переломили каждый свою стрелу. Тогда Чингисхан велел принести по толстому пучку стрел и снова велел сыновьям раздать. Раздали.

– Ломайте теперь! – сказал им.

Пробовали и так, и сяк, да не получилось.

Тогда сказал он сыновьям, что если будут они всегда все вместе, будет едины, никто их не сломит, а коли разбредутся поодиночке, то всех легко переломят враги.

А сколько Земля Русская терпела от распрей и усобиц, которые начинали князья, гордыней обуянные и желавшие завоевать первенство среди братьев своих и прочих сродников! И сколько раз приходилось убеждаться, что поодиночке их любые вороги одолеют, а, коли соединятся вместе, вот так, как под скипетром Дмитрия Иоанновича, великого князя Московского, за победу над ордой Донским наречённого, то будет бит враг, откуда бы не пришёл и сколь бы сильным ни был.

Первый Казанский поход

Крылатой стала фраза: «Москва не сразу строилась», не сразу строилась и сама Русская Держава, не сразу обретала она независимость, не сразу могла одолеть и своих лютых ворогов, грозивших ей со всех сторон света, и с изуверским постоянством совершавших свои опустошительные жестокие набеги. Это уже потом, в более поздние годы, историки подсчитают, что только с 1055 по 1462 годы Россия отразила 245 нашествий, а были такие периоды в этот четырёхсотлетний период, когда, к примеру с 1240 года – нашествия шведских крестоносцев, разбитых Александром Ярославичем в Невской битве, и по 1462-й, когда в результате нападения очередных ворогов, была снова одержана победа, и к Москве были окончательно присоединены Муром, Нижний Новгород и некоторые окраинные земли Руси, нападения происходили почти каждый год.

Чуть реже стали нашествия ворогов при правлении деда Иоанна Грозного

Ивана III Васильевича, вступившего на престол в том самом 1462 году. Когда ему было всего пять лет войско его отца Василия II, снова нашествие татар. 7 июля 1445 года под Суздалем последыши орды, татарские царевичи Мамутяка и Якуб разбили русское войско. Москва замерла в ожидании жестокого набега, грабежа, захвата в полон, к тому же пострадала от сильного пожара, возникшего в той панической неразберихе. Вспыхнула очередная усобица. Власть захватил Дмитрий Шемяка, Дмитрий Юрьевич Шемяка из династии московских Рюриковичей, внук Дмитрия Донского, но хану показалось, что выгоднее вести дела с великим князем Василием. Он даже выделил войско, чтобы помочь ему вернуть Московский великокняжеский стол. Но уже в феврале 1446 года сторонники Шемяки составили заговор, схватили Василия Второго, когда он направлялся вместе с детьми своими на богомолье в Троице-Сергиев монастырь и подняли Москве мятеж. В ночь на 14 февраля великий князь был ослеплён по приказу Шемяки, получив с той поры прозвание «Тёмного».

Но и Шемяке недолго довелось сидеть на Московском великокняжеском столе. В 1452 году он был разбит, схвачен и отравлен. Так ещё Василием Вторым было положено начало прекращению кровавых междоусобиц.

Ещё при жизни своего отца Иоанн Васильевич, дед Грозного Царя, стал его соправителем, а после смерти Василия Второго в 1462 году вступил на престол. Ему было всего 22 года, но за плечами уже опыт военных походов, которыми командовал Московский воевода Фёдор Басёнок, но Иван Васильевич являлся официально главнокомандующим. Цепкий ум, храбрость, решительность помогли ему набраться опыта у мудрого воина, что пригодилось в дальнейшем.

Он унаследовал по завещанию отца 16 главных городов, то есть основную и притом значительную часть Земли Русской, причём, вступив на престол, Иван Васильевич строго и точно исполнил завещание отца, отдав братья 12 полагающихся им городов. Вот эта традиция раздачи уделов братьям старшего сына, вступившего на престол, рано или поздно приводила к раздорам, усобицам и грозила смутами. Тем не менее Ивану Третьему удалось удержать власть, укрепить государство, а в 1480 году окончательно избавить Русскую Землю от ордынского владычества и полностью прекратить выплату дани. Отец Ионна Грозного продолжил укрепление Москвы и утверждение суверенитета Русской Земли. Вот тогда-то и стали задумывать лютые вороги о полном уничтожении народа русского путём увода в полон на рабовладельческие рынки всех трудоспособных и истребления тех, в ком нет никакой коммерческой нужды.

Знал юный государь Иоанн Васильевич эту героическую и вместе с тем трагическую историю Московского государства. Знал из книг, из рассказов наставников и особенно из постоянных бесед с митрополитом Макарием, обладавшим особой силой духа, богатыми знаниями и твёрдым приверженцем политики централизации и укрепления родной земли.

Знать то знал, но как продолжить дело пращуров, дело деда и отца, когда далеко не всё боярство, остававшееся ещё у власти, не осознало всей тяжести складывающейся обстановки.

Митрополит Макарий постоянно напоминал, что начинать надо с опасности ближайшей, начинать надо с малого, хотя и не было в деле обороны Московского государства ничего малого. Не было никаких мелочей.

Долгим был разговор юного государя с митрополитом. Состоялся он вскоре после падения Глинских.

А прервало разговор сообщение о том, что прибыли с челобитной к государю послы.

– Кто прибыл? Откуда послы? – спросил государь.

– С правобережья Волги приехало посольство чувашей. Просят принять их по руку твою, государь и великий князь, – сообщил дьяк, доставивший известие.

Принял Иоанн посольство в тронном зале, в присутствии митрополита и лишь некоторых, наиболее, по его разумению, преданных бояр.

Выступил вперёд из посольской группы один, наиболее смелый. Заговорил с почтением:

– Тяжко нам, великий государь, под казанцами ходить, ой тяжко. Не токмо притесняют нас, но и на Русь полон брать постоянно посылают. А мы не желаем того. Мы мира хотим с русскими собратьями. Нет у нас причин для раздора. Нет. Да и у казанцев не у всех причины таковые имеются.

Неплохо по-русски говорил посол. Иоанн поинтересовался, где так языку выучился?

– Был я в полоне, служил русскому боярину. Да потом казанцы налетели, подворье боярина спалили, а его самого убили. Ну а слуг к себе взяли, вроде как своих освободили. Да только в холопах у боярина-то было лучше, нежели в казанской воле, что неволи страшнее.

– Веры какой будешь? – спросил митрополит Макарий.

– Я принял веру русскую, православную, как у боярина-то служил. Да только скрывал то после того, как освободили.

– Имя-то как твоё? – спросил государь.

– Алмантай. Это, по-вашему, как бы «знающий лучше всех». Вот и выбрали меня в послы к тебе, государь и великий князь.

Повелел Иоанн заняться чувашами боярам, посольскими делами ведущим. Правительство после разгона Глинских и их приспешников только складывалось. Подбирал государь людей, верных себе и государству. Неизменно участвовал в работе правительства митрополит Макарий, как-то незаметно пробрался в приближенные к царю священник Благовещенского собора Кремля Сильвестр, затем вошли в ближайшее окружение государя князья Дмитрий Курлятев и Михаил Иванович Воротынский, русский воевода, полководец и боярин из рода, восходящего к одной из ветвей Рюриковичей. Позже, при создании посольского приказа в 1549 году, вошёл в правительство и думный дьяк Иван Михайлович Висковатый, происходившей не из знатного рода. Он стал первым руководителем Посольского приказа и, по существу, основателем русской дипломатии.

Посольство чувашей стало событием важным, событием знаковым. Собрались по этому поводу на особый совет в узком кругу государь с митрополитом Макарием и воеводой Воротынским.

Митрополит сразу сказал:

– Собирать войско в поход на Казань надобно.

Иоанн посмотрел на Воротынского. Что скажет он, воин?

– Маловато силёнок, государь, чтоб на приступ Казани идти. Маловато. Ведь и южные и западные рубежи держать надо. А что, если поляки да Литва с запада, да крымцы с юга ударят?

– Но в поход на Казань идти всё-таки необходимо! – уверенно заявил митрополит. – поддержим чувашей, а там и другие народы от казанцев отложатся.

Сложное это дело – война. Вот, казалось бы, ударить всею силой на Казань, вырвать одну занозу, постоянно впивающуюся в тело России, да ведь у них-то, ворогов всех сторон света, полное взаимодействие, когда речь идёт о разграблении Руси.

А всё же заманчиво ударить, опираясь на новую тенденцию среди вассалов Казани, уставших от жестокого ига.

Митрополит Макарий настаивал, напоминая, что только с начала века казанцы совершили более сорока набегов на Русь, но Воротынский призывал к осторожности и осмотрительности. Напомнил он, что у хана Батыя, когда тот на Русь шёл, был советником агент папы римского рыцарь святой Марии Альфред фон Штумпенхаузен. Его направили для согласования действий орды и западных ворогов Руси. И согласовывал успешно для тёмных сил Запада, ведь едва началось ордынское нашествие, объединённые войска римского епископа и Ордена меченосцев захватили северную часть принадлежавших Пскову и Новгороду земель. Да и шведский король направил сильное войско на Новгород под командованием своего зятя Биргера. Шведы пошли на Новгород, а орда начала завоевание Южной Руси. Совпадение? Увы, нет.

Всё было согласовано, всё точно спланировано. Ведь, когда немецкие псы-рыцари двинулись на Русь в 1242 году, в орде намеренно были собраны русские князья для упорядочения получения дани с «русского улуса». Это не давало возможности княжествам выступить на помощь Александру Невскому. Но и здесь враги просчитались. Как всегда, были биты.

А в канун ордынского нашествия папа римский Григорий направил запрет купцам католических стран на продажу русским товаров, имеющих военное назначение, корабельных снастей, лошадей, пороха и другого имущества, необходимого для ведение боевых действий. Победы в Невской битве и в Ледовом побоище, одержанные над крестоносцами сначала шведскими, а затем ливонскими, сорвали планы западных недругов Русской Земли, но явно показали, что все нелюди всех сторон света готовы объединиться и растерзать священную землю руссов.

И вот теперь необходимо было поступить по известной русской пословице: семь раз отмерь – один отрежь.

Решение на военный поход! Казалось бы, оно просто. Отдал приказ государь, всё завертелось, закрутилось, построили воеводы войска в колонны и… шагом марш.

Но военный поход, война это ведь не только выдвижение войск на указанные рубежи и вступление в бой, это и обеспечение этих войск всем необходимым для того, что бой этот вести.

Юн, слишком юн государь, чтобы охватить всё разом – и политическую важность похода, и военную необходимость, и экономическую его возможность.

А тут ещё осторожность воеводы, предупредившего, что вот сейчас, теперь, с первого раза, можем и не одолеть врага, не взять хорошо укреплённую Казань. Ведь и раньше не раз терпели поражения русские войска. И на Калке были биты и на реки Сити. Да ведь и после великой победы на поле Куликовом Тохтамыш Москву взял, множество жителей в плен увёл, множество перебил, а город и Кремль спалил.

Думал государь свою думу, поглядывая то на воеводу Воротынского, то на митрополита Макария. И тот прав, и этот. А решать ему, государю, на которого Самим Богом возложена ответственность за Землю Русскую и русский народ, объединивший в себе под этим единым священным именем многие народы, Московское государство населяющие. А сколько ещё рвётся под руку русского государя?!

Вот уж и лето на исходе. Близится осень. Ненастье, распутица. Трудно в такое время идти дорогами бездорожными, дождями размытыми. А идти надо.

Задал воеводе Воротынскому прямой вопрос:

– Какое время потребно, дабы войско собрать, способное показать казанцам, на что способно государство Московское?

Обтекаемо задал – не взять Казань, а показать силу русскую.

– Месяца три надобно, государь и великий князь, не менее, – ответил Воротынский, тоже не точно, примерно.

– Зимой и надо идти! – вставил митрополит Макарий. – Как дороги укрепятся, как скуёт мороз реки, одев их во льды, так и идти. До лета будущего тянуть нельзя. Потеряем союзников, которые не выдержат давления Казани.

Иоанн молчал, и митрополит напомнил о том, что само по себе царство Казанское невелико, но примыкают к нему земли, заселённые многими поволжскими народами. Выдернуть главный стержень и рассыплется всё это мощное с виду сооружение.

Казанское ханство возникло не территории Казанского улуса Золотой орды, после её распада, и было больше по размерам, чем Волжская Булгария. Оно лежало на среднем течении Волги, перерезая этот важный речной торговый путь, гранича на востоке с Ногайской Ордой, а на западе с Вятскими и Пермскими землями. На юго-западе доходило едва ли не до того места, где в более поздние года возник Царицын. Оно вобрало в себя земли вотяков, черемисов, частично башкир, мордвы и мещеры.

Вот именно эти народности и начали постепенно тяготеть к Московскому государству и стремиться под руку русского государя.

Это одна из причин, по которой надо было спешить ударить по Казани и освободить от её зависимости многие народности. Да и в самом хамстве были уже значительные силы, которые стремились не только к миру с Московией, но и к вхождению в её состав.

Иоанн выслушал соображения воеводы и митрополита и заявил уже с твердостью, ибо совет окончился и наступило время волю государеву объявить:

– Походу быть! Поход подготовить к началу декабря. Идём на Казань, а там, как Бог укажет. Сподобит взять Казань штурмом, возьмём, коли нет, встанем твёрдо на волжском правобережье, показав силу свою недругам и защиту тем, кто стремится к нам под руку.

Началась подготовка к походу, который возглавить пожелал сам государь.

Как и повелел царь и великий Иоанн Васильевич, выступили со всех концов государства воинские отряды во Владимир, где был объявлен сбор русского войска. Планировалось по зимнему пути двинуться на Казань, да погода в осеннем месяце-ноябре, на Руси зачастую морозном, оставалась мягкой, слякотной, не похожей даже на позднюю осеннюю, а не то, что зимнюю.

6 декабря 1547 года в день памяти святого Александра Невского отстоял государь молебен в Успенском монастыре Московского Кремля, а наутро простился с любою своей Анастасией, сел на коня, да и отправился в путь верхом, как и сопровождавшая его стража. Не любил государь без надобности в возках разъезжать, тем паче, когда за ним дружина в конном строю следует.

Москва проводила мокрым снегом, перемешанным в дождём. Когда добрались до знаменитого Боголюбова, где принял свою мученическую смерть великий князь Андрей Юрьевич Боголюбский, немного распогодилось.

Остановил государь коня перед церковью Рождества Пресвятой Богородицы и сказал сопровождавшим боярам:

– Хочу поклониться памяти святого благоверного князя Андрея Боголюбского.

Зашли в тишину и полумрак церкви, построенной на том самом месте, где, по преданию, был удостоен благоверный князь Явления и Откровения Царицы Небесной 17 июля 1157 года. Более четырёхсот лет минуло, а живо в памяти людской то событие.

Митрополит Макарий в походе на Казань с первого дня рядом. Вот и теперь вместе с юным государем под своды церкви старинной вошёл.

– Ты мне много сказывал, отче, о важных исторических событиях, да и об этом сказывал, – заговорил государь, – Помню о Явлении и Откровении, помню. А теперь подробнее поведай, коль скоро мы здесь, на месте этом святом с тобой оказались.

Митрополит сделал несколько шагов вперёд и остановился возле главной святыни церкви – у иконы, носящей наименование «Боголюбской». Начал издалека, своим приятным, словно одаривающим теплом и благодатью голосом:

– Давно это было, государь мой, Иван Васильевич. Очень давно. Сел в ту пору на киевский стол великий князь Юрий Долгорукий. А на Вышгородский стол, город такой близ Киева, посадил сына своего Андрея, самого деятельного, отважного, мудрого из сыновей. В городе том монастырь был, в храм которого поставил великий князь икону Матери Божьей, привезённую ему купцами из Константинополя. А была та икона писана самим евангелистом Лукой на доске стола, за которым Пречистая с Сыном Своим трапезовала. Представил Лука икону Пречистой, а она глянула на неё и изрекла пророчески: «Отныне ублажат Меня все роды. Благодать Рождшегося от Меня, и Моя с этой иконой да будет!».

– Но то речь, сколь помню, об иконе Владимирской, – молвил государь, – Той, что ты спасал в пожар, из Успенского монастыря вынося… А перед нами икона другая… Боголюбская. Напомни её историю…

– Да, да, верно говоришь, государь, верно. Пречистая о благодати сказывала. Так вот. Как пошатнулась в давние времена вера в Иерусалиме, так и ушла икона в Царьград, а, когда и там безверие людей коснулось, перенесли икону купцы, волею Пречистой в Киев, в дар князю Юрию Владимировичу Долгорукому. Он и поместил её в Вышгородский девичий монастырь. Но, видно, в погрязшей в братоубийственной бойне киевской земле не место было святой иконе. И как раз в ту пору князь Андрей Юрьевич стал часто заходить в храм и молиться перед иконою этой, прося Пречистую воротить его в любую землю суздальскую из нелюбой ему киевской земли, где поставил его править отец, желавший постоянного иметь его рядом с собой как мудрого советника. И вот однажды сообщили князю Андрею, что с иконой, евангелистом Лукой писаной, чудеса происходить стали. То сама по себе из киота выйдет и встанет посреди храма на воздухе, то повернётся на север, словно указуя на земли, о коих мечтал князь Андрей. И понял он то, на что указала ему сама Пречистая через образ свой. Собрав небольшой отряд из верных и преданных ему слуг, ночью тайно, взяв из храма икону отправил в путь в земли Суздальские, слова отцу не сказав. Поступок из рук вон, да только князь Юрий Владимирович, когда узнал о бегстве, даже не упрекнул в том сына – видно и ему было указание на то Пречистой. И вот на месте сём, где мы сейчас находимся – тогда была просто развилка дорог суздальской и владимирской в чистом поле. Так лошади, что везли киот с иконой на сём месте встали. Князь повелел поменять лошадей, мол, устали. Но и другие с места не двинулись. И тогда остановил он свой небольшой отряд, повелел шатёр развернуть, водрузить в углу красном икону, что вёз с собой, и встать всем на молитву перед нею. Молились долго. Устали. Тогда отпустил князь всех спать, а сам продолжил молиться. И тут свершилось чудо. Осветился шатёр ярким неземным светом и сошла с небес Сама Матерь Божия в сиянии великолепном со свитком рукописи в руках. Глянула на князя и изрекла: «Не хочу, чтобы ты нёс образ Мой в Ростов. Поставь его во Владимире, а на сём месте воздвигни церковь каменную Рождества Моего и устрой обитель инокам». Замер князь, а на глазах его Пресвятая Богородица молитвенно подняла руки к Сыну Своему, приняла Его благословение и видение исчезло. На следующий день повернул князь во Владимир, где и поставил икону в храме. А на месте, где явилась ему Пречистая, повелел заложить церковь Рождества Её и монастырь. Вскоре здесь и селение образовалось, которое сам князь Боголюбовым назвал, ну а народ его окрестил Боголюбским. А икону, ту, что ты, государь, видишь перед собой, написали со слов князя, который пожелал, чтобы всё было изображено на ней, как было в том памятный день Явления и Откровения Пресвятой Богородицы.

Закончил свой рассказ митрополит, да и пора было продолжить путь. Но прежде отправились всей свитой в Храм Покрова на Нерли, что заложен был по воле Боголюбского спустя год после событий на развилке Владимирской и Суздальской дорог. Помолились в удивительном храме, нетронутом ни непогодой, ни нашествиями иноплеменными, коих много он поведал на своём веку.

Ну и снова в путь. Войска ждали во Владимире, где был назначен сбор пехотных полков и артиллерии. Ждали, как полагал государь, в полной готовности к походу.

Да только оказалось, что ещё не собралось всё войско. Кто-то указывал на распутицу, на то, что до сих пор не затвердели на морозе дороги. А как пушки, осадные тяжеленные, по слякоти везти.

Что ж, поручил быстро завершить сбор, а сам со свитой двинулся в сторону Новгорода. Вскоре с возвышенного места дороги столбовой приметил государь на взгорке в стороне от тракта красивый терем, окружённый ровным частоколом.