Первое, что сделала Диана Вриланд, вернувшись с каникул, – это разослала письма в мою поддержку каждой значимой фигуре в мире фэшн-журналистики. Словно труба, своим громким голосом она возвестила обо мне всем друзьям: Холстону, Джорджио Сант Анджело, Оскару и Франсуазе де ла Рента, Каролине Эррера – и голос ее не смолкал.
Она также устроила, чтобы меня приглашали на все правильные вечеринки, включая легендарные суаре Холстона, на которых бывали все, кто что-то значил в Нью-Йорке: Лайза Миннелли, Марта Грэм, Бианка Джаггер, Эльза Перетти, Диана фон Фюрстенберг и все ближайшее окружение Уорхола. Однажды я там был с Тонн Гудман[7], еще одним любимым волонтером миссис Вриланд, жительницей Нью-Йорка с хорошими связями. Пока мы топтались по коврам в пастельных тонах, ко мне подошел Фред Хьюз, правая рука и деловой партнер Энди Уорхола. «Андре, как думаешь, сможешь приехать на Фабрику встретиться с Энди и Бобом? Диана Вриланд говорит, ты должен стать частью нашей команды».
Конечно же, я ответил: «Только скажите когда. Я приеду».
В следующий понедельник началась моя карьера в качестве ассистента в журнале Энди Уорхола Interview. Я переехал из квартиры приятеля в комнатушку при Юношеской христианской ассоциации на Двадцать третьей улице, где сражался с многочисленными тараканами в общественных душевых – как в прямом смысле, так и с подобными им экземплярами в человеческом обличье. Редакция Interview располагалась в офисе, примыкающем к просторному помещению Фабрики, где верная Энди команда работала за длинным импровизированным столом в открытой зоне. Обедал Энди в элегантной, отделанной резными панелями переговорной. Его рабочее пространство – арт-студия занимала весь этаж и была отделена стеной от офиса Interview.
Фред Хьюз задавал тон. Он был воплощением элегантности с прической в стиле актера Тайрона Пауэра и ярко выраженным снобистским британским акцентом. Диана Вриланд обожала его, и ходили слухи, что она считала его своим кавалером.
“ Она приходила в офис в кожаных куртках, поигрывая кнутом и другими подобными атрибутами.”
Офис был чистым и очень светлым. Повсюду висели огромные плакаты Жана Дюпа в стиле ар-деко. Атмосфера была беззаботной, но дело делалось. От нас требовалось быть на месте вовремя, и никто не висел на телефоне часами, болтая с приятелями. Я играл роль обласканного славой рецепциониста, встречал гостей и провожал их за установленную Энди стальную пуленепробиваемую дверь, а также записывал сообщения для талантливых фрилансеров. Я приступал к своим обязанностям в полдень, забирая ланч для Энди в местном магазине продуктов здорового питания Brownies, и заканчивал работу в шесть часов вечера.
Кругом мелькали сплошные фрилансеры, люди приходили и уходили, и ты никогда не знал, кого встретишь сегодня. Регулярно появлялась писательница Фран Лебовиц, которая только что выпустила свой главный бестселлер Metropolitan Life. Она входила с серьезным видом, курила не переставая и спрашивала, не было ли для нее сообщений. Она внушала людям робость, обладала высоким уровнем интеллекта и не тратила лишних слов на словесные перепалки.
Никто не связывался с Фран, даже Энди. Все боялись, что она подожжет это место, метафорически, конечно. Вечная раздражительность была частью ее имиджа. Но меня она хвалила за то, что я, по ее словам, был единственным рецепционистом, который относился к своей работе серьезно и аккуратно и точно записывал все сообщения.
Фреду Хьюзу нравилось, когда светские дамы дефилировали по офису, ничего особенно не делая и осуществляя чисто декоративные функции. Кэтрин Гиннесс из семьи пивных магнатов работала со своими друзьями-геями над проектом, целью которого было исследование тайного мира садомазохизма. Она приходила в офис в кожаных куртках, поигрывая кнутом и другими подобными атрибутами.
У Фреда весь гардероб был сшит на заказ, включая теннисные куртки в полоску и узкие жаккардовые шелковые галстуки. Его обувь была начищена, как у английских герцогов, которые десятилетиями полируют одну и ту же пару, пока кожа не станет мягкой, как перчаточная. Квартира Фреда была оформлена первоклассными предметами антиквариата, и он предоставлял ночлег и завтрак всем девушкам, которые хотели быть частью тусовки. Некоторые оставались у него на неопределенный срок. Все было доведено до состояния совершенства, включая фальшивый аристократический британский акцент Фреда, хотя это звучало смешно, учитывая, что он был родом из Хьюстона, штат Техас. Его манеры, его щегольство, его снобизм были токсичны для моего бюджета, но благоприятствовали моим устремлениям.
Дресс-код не был строгим, что позволяло мне одеваться так, что я мог произвести впечатление и запомниться. Я носил элегантные винтажные пальто, которые покупал в местном комиссионном магазине на Пятьдесят пятой улице за десять баксов, и твидовые брюки, но никак не джинсы, потому что в джинсах я никогда не чувствовал себя комфортно.
Миссис Вриланд часто приезжала на такси на Фабрику пообедать. Тогда мы заказывали из Poll’s на Лексингтон-авеню сэндвичи – курицу на хлебе грубого помола – и порцию виски Dewar’s для миссис Вриланд, ее тонизирующего средства. Один глоток за обедом, и все. Другие были времена.
Однажды миссис Вриланд приехала на Фабрику с Глорией Шифф, красавицей и сестрой-близняшкой Консуэло Креспи, итальянского редактора американского Vogue. Я слышал, как они вели спор на повышенных тонах. «Глория, как вы можете утверждать, что это вы открыли Марису Беренсон на балу дебютанток?» – с негодованием восклицала Вриланд. На самом деле именно Вриланд сделала знаменитой Марису Беренсон, встретив ее дома у Эльзы Скьяпарелли в Париже. Эльза была бабушкой Марисы, и она так и не простила Вриланд за то, что та превратила внучку в супермодель.
За свои труды я получал семьдесят пять долларов в неделю; но светская жизнь, которая являлась частью моего «пакета», была, разумеется, бесценна.
Когда дело доходило до распределения фэшн-съемок, все в офисе шли ко мне как к главному эксперту. Мои знания и страсть к моде быстро оценили, и я вскоре получил должность редактора. Теперь у меня появилась возможность брать интервью у некоторых из самых ярких звезд моды и международной элиты, включая Каролину Эрреру, элегантного дизайнера из Каракаса, Венесуэла. Позже она одевала Джеки Кеннеди, когда та жила в Нью-Йорке. Я взял у Каролины первое официальное интервью, которому посвятили в журнале целый разворот.
Бьянка Джаггер была моей любимой иконой стиля. Пришло ее время: она вышла замуж за Мика на юге Франции в костюме от Yves Saint Laurent и в широкополой живописной шляпе с вуалью. Rolling Stones играли в Мэдисон-сквер-гарден, и Энди послал меня в отель Pierre забрать Бьянку и ее наряды и доставить их в студию для съемок обложки. Бьянка открыла мне дверь и знаком велела не шуметь: Мик спал. Мы на цыпочках пробрались мимо рок-звезды в огромную гардеробную, примыкающую к спальне. Тихонечко сложили всю ее прекрасную одежду и любимую обувь того сезона – эспадрильи Charles Jourden на высокой танкетке с завязками на щиколотке. У нее было полдюжины одинаковых пар в разных цветах. Все это было упаковано в чехлы из ткани и уложено в невероятные футляры Louis Vuitton, подобных которым я никогда ранее не видел. На самом деле это были изготовленные на заказ охотничьи ящики, предназначавшиеся для упаковки ружей, с которыми ходили на тетерева. Благодаря их длине – а они были длиною с гроб, не меньше – Бьянка могла укладывать свои вечерние платья с кринолинами от Zandra Rhodes не сворачивая, чтобы они не мялись. Она заказала эти ящики в парижском бутике Louis Vuitton на авеню Марсо.
Мы с Бьянкой сели в такси, доверху нагруженное ее багажом Louis Vuitton. Нас сблизило общее восхищение творчеством ее друга, дизайнера обуви Маноло Бланика, и мы стали друзьями.
Энди обеспечивал мне доступ в высший свет и брал с собой повсюду, куда бы я ни пожелал пойти, – от ужинов в Mortimer’s до кинопремьер на станциях метро. На одной из таких премьер я встретил буквально всех – Си-Зи Гест[8], Каролину, принцессу Монако, Грейс Джонс, Арнольда Шварценеггера. С Энди каждый мог быть кем угодно, и все были на равных – и трансвеститы, и наследницы огромных состояний. Если вы были интересны, на Фабрике вас считали своим. И хотя Энди вел активную ночную жизнь, он также ходил каждое утро в церковь благодарить Бога за свою жизнь, свой достаток и свою мать.
Энди, бывало, проказничал, порой выходил из себя, но на меня он не злился никогда. Иногда он клал свою бледную руку мне на ширинку (всегда на публике, никогда наедине), и я просто стряхивал ее, как надоедливых мух, которые досаждали мне на крыльце дома на Юге. Однажды мы с ним и Аззедином Алайя пошли на дневной сеанс в кино в Верхнем Ист-Сайде, и Энди без конца хватал меня за промежность. Каждый раз, когда я вскрикивал: «Энди!», Аззедин умирал от хохота. Энди был наивен, ничто в его поведении не оскорбляло меня. Он по-детски смотрел на мир через цветные стеклышки калейдоскопа. Энди был добрым человеком, и я считал его близким другом.
Когда у Энди было хорошее настроение, он создавал для сотрудников маленькие арт-объекты со своим автографом. Шелкография из какой-нибудь своей серии или небольшая картина с леденцом в форме обернутого в кружево сердечка на День святого Валентина. Это были красивые жесты.
Энди предложил мне поучаствовать в работе над его серией Oxidation («Окисление»), известной также как «Картины, написанные мочой».
В ту же секунду я ответил: «Энди, спасибо, нет». Я с ужасом представил себе, что будет, если бабушка, или мать, или отец узнают об этом. Мочиться ради искусства? Это разбило бы сердце Мамули, узнай она, что я, живя успешной, полной приключений жизнью в Нью-Йорке, провожу время, создавая картины с помощью мочи.
Энди также предлагал мне поучаствовать в создании серии картин Sex Parts («Интимные части тела»). Мы были в офисе редактора Interview Боба Коласелло, и Энди сказал: «Блин, Андре, ты только подумай: Виктор Гюго это делает. Ты можешь прославиться и прославить свой член. Все, что тебе нужно, это позволить мне снять на Polaroid, как ты мочишься на холст. И одну карточку я тебе подарю».
Под Виктором Гюго Энди подразумевал не писателя, а Виктора Гюго из службы эскорта, который был любовником Холстона. Красавец из Венесуэлы, славящийся своими мужскими достоинствами и изумительной кожей, он также был оформителем витрин бутика Halston и, по-видимому, теперь каким-то образом получил «работу» на Фабрике, занимаясь мочеиспусканиями в рамках открытого сексуального исследования.
Действительно ли его звали Виктор Гюго? Нет, конечно же нет. В этом Викторе Гюго не было ничего даже отдаленно напоминающего оригинал. Он никогда не цитировал литературного гиганта, никогда не говорил о нем. Он не блистал литературным талантом. Но он мочился на холст Энди Уорхола, и его пенис действительно стал знаменитым.
Энди нравилось проводить время с Виктором, и он часто вовлекал его в жизнь Фабрики. Я хорошо его знал, но не был свидетелем того, как его пенис в состоянии полной эрекции находился во рту у Энди в творческом порыве, пока остальные были заняты подготовкой к выпуску очередного номера Interview.
Как бы ужасно это ни звучало, но в какой-то период Энди действительно рекламировал порнографию через Виктора Гюго. (Для протокола: я не сомневаюсь в том, что Энди никогда не занимался сексом с Гюго, за исключением эпизодов с Polaroid ради искусства.) Виктор утвердился как художник-разрушитель со своей яркой индивидуальностью на многогранной культурной сцене Нью-Йорка. В одной из витрин бутика Halston была выставлена экспозиция, которая изображала женщину, рожающую в платье Halston. Однажды он окунул живого цыпленка в жидкость цвета крови и пустил его гулять по коридору, выстланному белым ковром, в таунхаусе Холстона в Ист-Сайде, спроектированном знаменитым архитектором Полом Рудольфом. Он хотел шокировать Холстона, и ему это удалось.
“ С Энди каждый мог быть кем угодно, и все были на равных – и трансвеститы, и наследницы огромных состояний.”
Американский дизайнер Норма Камали работала на Мэдисон-авеню и подружилась с Виктором. Он заходил к ней почти каждый день. Однажды Норма работала над моделью нового купальника; произошла утечка, и вскоре модель была представлена как оригинальный дизайн Halston на первой странице журнала Women’s Wear Daily. Норма набросилась на Виктора, но он вел себя как напроказничавший ребенок, застигнутый врасплох за чем-то запретным.
Позже он был прощен: Виктор появился в студии Нормы с огромными шелковыми списанными парашютами. Она виртуозно превратила их в модные шедевры – жакеты, гофрированные брюки, бальные платья и комбинезоны, – сохранив нетронутыми вытяжные парашютные кольца. Позже Диана Вриланд настояла на том, чтобы они были включены в ее выставку «Ярмарка тщеславия» (Vanity Fair) в Институте костюма. Так Норма превратила свое поражение в победу!
Примерно в то же время мы с Ридом Эвансом однажды остались в гостях у Кельвина Кляйна с ночевкой в его доме на Файер-Айленде, в элегантном районе Пайнс. Так получилось, что нам досталась одна кровать на двоих, и, когда мы уже засыпали, вошел Виктор и рухнул на нас. Без приглашения. Он провалился в сон, как медведь в зимнюю спячку. Движимые любопытством, мы с Ридом решили посмотреть на легендарный размер его пениса, откинули белые покрывала и явили свету семейную реликвию, которую Рид сравнил с салями Schaller and Weber. Она не была обрезана – это все, что я помню. В ту ночь мы спали втроем: я на одном краю кровати, Виктор на другом, и Рид посередине.
В 1975 году Карл Лагерфельд стал креативным директором Chloé, заняв свое место на вершине модного олимпа. До него это был солидный буржуазный бренд для домохозяек, которые могли себе позволить покупать качественную одежду прет-а-порте в Париже. После прихода Карла Chloé стала чрезвычайно влиятельной маркой. Грейс Мирабелла, сменившая миссис Вриланд на посту главного редактора Vogue, выходила замуж в белой блузе Chloé с высоким воротом, расшитой жемчугом. Выбрать Chloé вместо Yves Saint Laurent было знаковым жестом.
Сегмент прет-а-порте набирал обороты, а у Карла всегда был дар создавать причудливые инновационные модели, которые единодушно одобрялись как компаниями розничной торговли, так и прессой. Он мог сделать принт с изображением роботов и луноходов и превратить его в платье стоимостью в тысячу долларов. Или выпустить бижутерию в виде больших пластиковых петухов и цыплят, или колье из тюльпанов неоновых цветов и предложить носить такое поверх роскошной базовой вещи, например редингота из черной шерсти, изысканного и дорогого, которому сноса не было.
Его коллекции были сюрреалистичными и сложными, но главное – молодыми по духу и вдохновенными. Это же читалось в подходе Карла к фэшн-показам Chloé. Он сознательно не выстраивал заранее очередность появления моделей на подиуме. За кулисами Карл говорил моделям выбрать то, что им нравится, из висящих на рейле предметов одежды. Это неслыханно даже по сей день, когда шоу продумывается до мельчайших деталей согласно четкому сценарию. После показа Карл разрешал моделям оставить себе одежду, которую они демонстрировали. Девушки немного зарабатывали в те времена, и это был способ поблагодарить их.
В Interview запланировали номер, посвященный Парижу, а Карл как раз должен был приехать в Нью-Йорк в рамках кампании по продвижению нового аромата Chloé. Карл никогда прежде не был героем нашего журнала, и Энди предложил, чтобы я взял у него интервью, за что я навеки ему признателен.
Я сделал все возможное, чтобы подготовиться к встрече с Карлом, провел серьезное исследование. Я знал, что Карл находился под влиянием французского стиля восемнадцатого века и подражал ему в своей повседневной жизни. Как франкофил со стажем, я, конечно, был знаком с основополагающими моментами, но стал копать глубже, чтобы быть готовым на все сто. Я изучил все интервью, которые он когда-либо давал, а также любые факты, на которые он в этих беседах ссылался.
Когда мы приехали в Plaza, нас проводили в огромные апартаменты. Я сидел напротив Карла в гостиной с блокнотом наготове. Члены свиты Лагерфельда сновали по комнатам. Рядом с ним сидел его бойфренд, красивый и весьма любезный Жак де Баше. Меня сопровождали Энди и Фред Хьюз, а также известные фэшн-иллюстраторы Антонио Лопес и Хуан Рамос, друзья Лагерфельда, которые недавно переехали из Парижа в Нью-Йорк. Антонио делал зарисовки для парижского номера Interview. Годами ранее креативная энергия Антонио заряжала Карла. Сейчас же между ними наблюдалось заметное охлаждение. Мне было любопытно, что произошло, но я сфокусировался на том, ради чего пришел.
Лагерфельд тогда носил бороду и был одет в сшитую по индивидуальному заказу рубашку из крепдешина с двухметровым шарфом. На мне были шорты по колено цвета хаки, рубашка в тонкую полоску, очки-авиаторы Halston, гольфы и пенни-лоферы. Мы говорили о восемнадцатом веке: стиле, культуре, коврах, людях, женщинах, платьях, развлечениях французов, принципах сервировки стола. Беседа была легкой и не особо глубокой, но я узнал много нового и был благодарен за это.
«Мода – это игра, к ней нельзя относиться слишком серьезно. Легкомыслие должно быть ее неотъемлемой частью», – сказал мне Карл. Пока мы говорили, Антонио рисовал нас, а Хуан направлял его с точки зрения композиции и смыслов, которые нужно передать. Энди и Фред сидели молча, и, видимо, в их головах воображение воспроизводило мельчайшие детали гардероба королевского двора восемнадцатого века. Меня невероятно воодушевило, что я смог проявить себя перед безмолвно внимавшими Энди и его командой. Казалось, Карла впечатлило мое стремление к знаниям, и он дал мне блестящее интервью. Мне, вне всякого сомнения, помогли мои манеры южанина. Нетрудно вообразить, каким дерзким и самоуверенным мог бы оказаться молодой редактор Interview.
Потом подали чай с разнообразными закусками. Все было очень элегантно. А затем Карл тихонько пригласил меня пройти с ним в его спальню. Энди широко и смущенно улыбнулся, словно не мог себе представить, что бы это означало. Я тоже нервно улыбнулся. Я мог представить, но изо всех сил гнал эти мысли.
Я последовал за Карлом в огромную спальню, заставленную жаккардовыми сундуками и чемоданами Goyard всех возможных конфигураций и размеров. Он открыл сундуки и, как гейзер, извергающий ядовитый пепел, стал выбрасывать из них потрясающие крепдешиновые рубашки оттенков сочной травы и розового пиона, к каждой из которых прилагался шарф.
«Вот, возьми это. Тебе пойдет. Забирай. Я устал от этих рубашек! Они должны быть твоими». Он заказал пошив этих рубашек оптом в парижском бутике лондонской марки Hilditch&Key. У них были длинные рукава и красивые пуговицы. Я с радостью принял этот подарок.
Эти рубашки неизменно производили впечатление. Я гордился ими и щеголял в них, пока они не сносились. Вот так мы с Карлом встретились впервые. Мы дружили сорок лет. А потом дружбе пришел конец.