Бабушка распахнула шторы и проворчала:
– Сколько можно спать, день уже давно на дворе!
Утреннее летнее солнце ворвалось через щели в зеленых деревянных ставнях, широкими теплыми полосами освещая пляшущие пылинки в воздухе. Этот ритуал примерно с такими словами бабушка проделывала каждое утро, минута в минуту, руководствуясь большими часами с золотистым маятником, висевшими на стене в гостиной.
Комната, в которой спали я, младшая сестренка и две двоюродные сестры, отделялась от гостиной белой застекленной панельной перегородкой. Комната была продолговатой и короткой стеной соседствовала с кухней, через маленькое оконце с голубыми узорчатыми занавесками оттуда всегда проникали разнообразные запахи, и часто по утрам можно было угадать, что будет на завтрак.
Из гостиной дверь вела в большую прихожую, где впритык к окну стоял залитый солнцем обеденный стол, в левом углу прихожей находился умывальник с металлическим рукомойником и висящими на стене полотенцами. Сбегав в туалет во дворе и наскоро сполоснув лицо и руки, мы садились за уже накрытый стол, на котором неизменно каждое утро стояло деревенское масло, сыр, мацони, овощи, зелень, вареные яйца, свежеиспеченный лаваш, ну и мед. Все это было свое, за исключением масла и сыра (их бабушка покупала у соседей), и родители, навещавшие нас в деревне, всегда восторгались этим, в отличие от нас, детей. Я только-только вступал в подростковый возраст, сестры были младше меня, и деревенская еда вовсе не прельщала нас. Мы от нее носы воротили, какая-то она была другая на вкус, отдавала деревней и коровами.
Мы предпочитали что-нибудь из магазина, и желательно послаще. Но если не считать мед, который давали четыре дедушкиных улья, со сладостями была проблема. Бабушка предпочитала не тратиться в деревенском продмаге, который назывался магазин Пушкина, потому что у продавца было такое имя – Пушкин. Изредка нам удавалось выклянчить денег на мороженое, которое в тележке привозили из близлежащего города Спитак, и еще раз в неделю, а иногда и чаще, когда мы сильно просили и бабушка бывала в благодушном настроении, она на керосиновой плитке пекла нам вкуснющий круглый бисквит с изюмом.
Мы доели желто-красную яичницу с помидорами, и бабушка стала намазывать нам бутерброды маслом и медом, мне – без меда, так как у меня болел коренной зуб слева. Потом бабушка объявила:
– Сегодня мыть вас буду. Доедайте и идите за водой, по 10 донум каждый.
Почему-то поход к роднику назывался «донум», то есть вместо обычной нормы в три ходки нам предстояло 10 раз сходить за водой, и мы сразу же стали хныкать.
– Ну-ка тихо! – прикрикнула она на нас. – Если мыться не будете, вши скоро заведутся, и что я вашим родителям скажу? А вечером, может быть, бисквит вам испеку.
Дом, выстроенный дедушкой, был каменный и состоял из двух этажей и большого сыроватого подвала, где хранился уголь и припасы еды. На первом этаже была мастерская дедушки, где он плотничал, и большая, тихая и полупустая комната с несколькими сундуками, раскладушкой и диваном. В эту комнату дедушка приносил на зиму улья, бережно укутав их тряпьем.
Деревянная лестница со второго этажа двумя пролетами спускалась в центр сада, где справа росли несколько яблонь редких сортов, помидоры, огурцы, фасоль, баклажаны, перец и всякая зелень. По периметру двор был обложен каменной кладкой, вдоль которой росли огромные подсолнухи. Прямо перед лестницей были грядки с картошкой, а слева от нее – еще одна яблоня с самыми вкусными яблоками, которые можно было сорвать прямо с лестницы. За этой яблоней, выстроившись в ряд, стояли предметы гордости дедушки, деревянные разноцветные улья. Место под лестницей было огорожено металлической сеткой и отведено под курятник, и во дворе с раннего утра до захода солнца слышалось кудахтанье беспокойных кур и гудение пчел.
На крыльце первого этажа стояла готовая батарея ведер и бидонов всевозможных размеров, которые бабушка выдавала нам согласно возрасту. Мне полагались два ведра полноценного размера, сестричкам по мере убывания возраста маленькие ведерки и разноцветные эмалированные бидончики.
– Десять раз каждый, – напомнила бабушка, – я буду считать!
Выходя из ворот, мы поворачивали направо, по неровной дорожке огибали дедушкин дом и с опаской проходили мимо забора соседа-парикмахера, мрачного пузатого бородача с вечно недобрым взглядом. Далее улочка переходила в широкую дорогу, обсаженную с двух сторон высокими тополями. Дорога заканчивалась возле старой невысокой церкви, сделанной из темного туфа и сильно поросшей мхом в расщелинах между камнями, особенно в нижней части. Тут же был и главный в деревне родник, который бил сильной струей из бронзового наконечника, торчавшего из полуразбитого хачкара. Вода набиралась в большую длинную поилку перед родником, выдолбленную из камня, и вытекала из нее тонким ручейком. Возле поилки почти всегда толпились козы, овцы и коровы вперемешку с курами, гусями и воробьями.
Здесь всегда было оживленно, родник был главным местом встречи для деревенского люда, в основном женского пола. Наполнив ведра и бидоны водой, женщины не торопились расходиться, делясь последними новостями и судача обо всем на свете. Слева и справа от родника, а также у входа в церковь на плоских, нагретых солнцем камнях всегда сидели несколько старушек в платочках.
Очередь за водой была с двух сторон родника и, как правило, продвигалась быстро, так как струя била так мощно, что ведро заполнялось буквально за несколько секунд, и нужно было изловчиться, чтобы не обрызгаться при этом. Плиты перед родником были мокрые и скользкие, несмотря на сильную жару.
На пятом по счету походе за водой, когда я наполнял и отдавал сестричкам их ведерки и бидончики, я увидел в противоположной очереди девочку, явно не деревенскую, одетую по городской моде, в белой кофточке, слишком короткой по деревенским меркам синей юбке и белых колготках. Она весело смеялась и говорила о чем-то с другой девочкой, смуглолицей толстушкой в длинном сарафанчике.
Я, перед тем как заполнить свои ведра, пропустил вперед себя женщину с бидоном в одной руке и плачущим младенцем в другой, а затем и смуглую толстушку. В итоге я оказался рядом с длинноногой городской девочкой в белых колготках, и чем больше я на нее смотрел, тем больше она мне нравилась. Она оказалась чуть ли не на голову выше меня, большеглазая, с немного полными щеками и черными вьющимися волосами до плеч. На шее висел небольшой блестящий на солнце медальон.
Незнакомка смело улыбнулась, отчего на щеке появилась ямочка. В этой улыбке и ясном искрящемся взгляде мне почудилось, что она одобряет мою уловку. Никому я так долго не смотрел в глаза, и продолжал бы смотреть, если бы она не рассмеялась:
– Ну, чего ждешь? Твоя очередь.
Я моргнул, попытался что-то сказать и жестом показал ей, что уступаю. За моей спиной кто-то недовольно заворчал. Девушка еще раз оглядела меня озорным понимающим взглядом и стала наполнять свое пластмассовое ведро.
На обратном пути я чувствовал, что лицо у меня горит, оставшиеся походы к роднику пролетели совершенно незаметно. Каждый раз, огибая церковь, я искал глазами в толпе у родника белую блузку и синюю юбку, но, видимо, в том доме, куда она приехала погостить, сегодня был не банный день.
Ближе к вечеру бабушка начала процедуру купания в большом тазу, по очереди, начав с самого маленького ребенка. Перед этим требовалось нагреть воду, для чего приходил хромой деревенский электрик, родственник дедушки. Он что-то ковырял в электрощитке, чтобы отключить его, затем дедушка мощным кипятильником грел воду в одном из большущих алюминиевых бидонов, в которых держат мед. Я каждый раз возражал против того, чтобы бабушка меня купала, так как считал себя достаточно взрослым, но бабушка не обращала на это внимания.
После купания я отправился в гости к Валерику, который жил двумя домами подальше от нас. Его из Тбилиси привозили обычно на все лето, как и нас. Я считал, что по сравнению с нами его пребывание в деревне было просто королевским. Во-первых, он жил один с бабушкой, с которой ему явно повезло, так как он ложился поздно, спал сколько душе угодно да и вообще делал, что хотел. Во-вторых, у него всегда водились деньги, и он постоянно покупал что-нибудь вкусное в магазине Пушкина, на зависть нам. И в-третьих, у него был переносной кассетный магнитофон. Валерик делился со мной всеми благами, не столько из-за дружбы и бескорыстия, а сколько из-за того, что я обладал лучшей в мире рогаткой и временами одалживал ему ее на пару часов.
Когда я пришел к Валерику, в магнитофоне играла кассета «Бони Эм», а сам он ложкой ел подсолнечную халву из металлической банки. Я взял себе ложку и помог ему справиться с халвой, потом мы перебрались на жесткую тахту, чтобы, как обычно по вечерам, поиграть в карты.
Валерик, полненький и громогласный, несмотря на то, что был младше меня на год, на все имел готовое мнение и, казалось, был в курсе всего на свете.
Я не удержался и рассказал ему про встречу у родника. Когда я описал обеих девушек, Валерик облизнул ложку и уверенно заявил:
– Знаю, кто такая. Тоже из Тбилиси, Анжела зовут, приезжает сюда каждое лето. А подружку зовут Лило, она местная, деревенская. Был у них дома, мама Лило какой-то дальней родственницей приходится моей бабо.
Посмотрев на мое лицо, осветившееся надеждой, он добавил, продолжая тасовать карты:
– Мне бабо не разрешает к ним ходить, когда эта Анжела у них. Она старше тебя, школу заканчивает. К тому же испорченная она, не связывайся.
– Это в каком смысле испорченная? – поразился я.
– Ну, мини-юбку носит. Шуры-муры крутила с кем-то, встречалась, говорят.
– Ну и что, что встречалась?
Валерик как-то противно скривил губы.
– Уж не знаю, что они там на этих встречах делали, – хихикнул он.
Я разозлился:
– Ни фига не знаешь, а языком треплешь. Еще раз про нее так скажешь – по башке врежу!
Мы с Валериком уже несколько раз в драках выясняли отношения, и он знал, что я сильнее его, так что он просто пожал плечами и промолчал. Играл я невнимательно и проигрывал партию за партией.
– Влюбился, что ли? – спросил Валерик, кинув на меня быстрый осторожный взгляд.
Я строго посмотрел на него и отбросил карты, которые держал в руке:
– Просто неохота играть сегодня.
Валерик с задумчивым видом медленно собрал карты в колоду. Потом прищурил левый глаз, как делал всегда, когда решался на какой-нибудь дерзкий шаг.
– Отдашь мне рогатку на неделю, если познакомлю?
Из соседней комнаты послышался зычный голос бабушки Валерика:
– Валери-и-ик! Я пошла к соседям! В чайнике шиповник с медом заварила, попейте!
– Хорошо, бабо! – крикнул в ответ Валерик.
Мы пошли на кухню и разлили горячий напиток в белые эмалированные кружки.
– Нет, на две недели, – сказал Валерик, глядя на меня и отхлебывая из кружки.
Я был на все согласен, но все же сказал:
– Посмотрим. Еще ничего не сделал, а уже торгуешься. Мы же не можем просто так взять и пойти к ним домой? Или что?
– Пошли давай, долго идти. Они под той горой живут, где кладбище. По дороге что-нибудь придумаем.
Во дворе Валерик спохватился, что не взял магнитофон, и вернулся в дом, а я вышел за калитку на дорогу, по которой пастухи с криками гнали коров и овец. Уже вечерело, жара спала, скалы на вершине горной гряды за окраиной деревни отдавали багровым от заходящего солнца.
Я одновременно и хотел, и страшился возможной встречи с Анжелой. Хотел, потому что весь день прокручивал в памяти детали встречи. А боялся того, что впаду в ступор и буду молчать, как там, у родника. Я на миг зажмурился и тут же ясно увидел темно-карие глаза вблизи и улыбку с ямочкой на щеке. Нет, не могла она ничего плохого сделать!
Вышел Валерик с магнитофоном, мы дошли до угла улицы и повернули налево. Возле домов хозяева встречали своих овец и загоняли их во дворы, либо ухватившись за мохнатые шкуры, либо просто пинками давая нужное направление. Коровы не нуждались в понуканиях, они сами находили дома со своими стойлами. Блеяние овец, коровье мычание и лай пастушьих собак, к которым присоединялись все собаки в деревне, – в этой какофонии никакого магнитофона, конечно, слышно не было. А прибавлять звук Валерик не хотел, считая, что так батарейки быстро сядут, а они дорогие.
Деревня наша была большая, и идти нам пришлось чуть ли не в самый ее конец. Тут было значительно тише, солнце к этому времени уже зашло и вокруг стало быстро темнеть. Каменистая узкая дорога стала подниматься в гору, дома здесь стояли поодаль друг от друга.
Места были мне знаком, отсюда мы часто забирались повыше на гору, где кладбище, чтобы поиграть там в прятки или, забравшись повыше к ложбине на верхушке горы, поваляться в высокой траве.
По пути мы не смогли придумать ничего толкового, как бы нам напроситься в гости, к тому же изрядно стемнело, мы устали и немного приуныли.
Но когда Валерик остановился и кивнул в сторону дома с ярко освещенной верандой, еле видимого из-за фруктовых деревьев, у меня забилось сердце. Забор был красиво выложен из кирпича, а не состоял из каменных валунов, как у нас. Огромные металлические ворота с узорами по краям внушали уважение.
Я не размышлял, как попасть за эти ворота, только думал о том, что она где-то рядом, и от этого чувствовал теплоту внутри.
Валерик включил магнитофон, и едва братья Bee Gees сыграли вступление, как вдруг где-то рядом зашлась резким лаем собака. Это было настолько неожиданно в вечерней тишине, что мы посмотрели друг на друга с явным намерением дать деру оттуда. Но Валерик вовремя сообразил, что делать дальше.
– Похоже, это их овчарка, за воротами, – сказал он. – Пускай лает дальше, сейчас кто-нибудь выйдет.
С этими словами он прибавил звук магнитофона. Собака за воротами стала лаять еще громче.
Я потянул Валерика за рукав:
– Слышишь, пойдем отсюда! Давай в другой раз как-нибудь!
Валерик стряхнул мою руку.
– Сдрейфил? Все нормально. Смотри, вроде кто-то выходит!
И правда, калитка в створе ворот приоткрылась, и оттуда появилась женская голова в белом платке. Еще через секунду свет от ручного фонарика ударил нам по глазам, заставив зажмуриться. Женщина что-то крикнула, но мы ничего не слышали, пока не убавили звук магнитофона.
– Валерик, ты, что ли?
– Да, тетя Мариам, я с другом, с кладбища возвращаемся, – бойко соврал Валерик.
Тетя наконец выключила фонарь и сказала:
– Чего там стоите, идите сюда. Заходите, мы как раз гату в тонире испекли, поешьте, потом можете домой идти.
Когда мы зашли во двор, замолкнувшая было овчарка снова проявила бдение, дежурно облаяв нас, но, завидев, что мы с хозяйкой, подбежала и завиляла хвостом. Двор был небольшой и хорошо освещался, от калитки веером расходились несколько дорожек, выложенных плоскими камнями.
Тетя Мариам схватила собаку за ошейник и сказала нам, махнув рукой в сторону здания, темнеющего справа от дома:
– Идите туда, а я пока собаку на цепь посажу.
Мы дошли по крайней дорожке до старой, просевшей от времени пекарни. Постучавшись и не услышав ответа, мы толкнули растрескавшуюся дубовую дверь и вошли внутрь. Внутри было заметно теплее, чем во дворе, ароматно пахло выпечкой. Электрического света не было, и поначалу мы лишь щурились, пытаясь привыкнуть к скудному освещению лампы и пары свечей, стоящих на земле возле тонира.
– Закройте дверь и идите сюда, – раздался оттуда голос, который спустя несколько секунд добавил, – осторожней, там ступенька!
Но было уже поздно. Я, шагнув в пустоту, не удержался на ногах и растянулся на твердом земляном полу. Раздался короткий смех, затем с лампой в руке кто-то подошел ко мне. Правое колено сильно саднило.
Я поднял голову, скользнув взглядом по белым колготкам, и уставился на девочку, позабыв о боли. Она что-то спросила, и я точно так же, как утром возле родника, ничего не расслышал, наблюдая лишь за движением красиво изогнутых губ и неуловимо появляющейся ямочкой на щеке.
– Сильно ушибся? Где болит?
Я согнул ногу и показал, колено успело опухнуть, а небольшая царапина слегка кровоточила.
– Вот почему не надо в деревне в шортах ходить, – нравоучительно заявил Валерик у меня за спиной, – был бы в штанах, ничего бы не было. Привет всем! Здравствуй, Лило!
Валерик представил меня девочкам, и смуглолицая толстушка, которую я не замечал все это время, спросила, как мы тут оказались.
– Мимо проходили, а твоя мама увидела нас и позвала гату поесть.
Анжела поставила лампу на землю и присела рядом со мной, отчего ее лицо оказалось совсем рядом.
Лило тоже присела на корточки, осмотрела колено и вскрикнула:
– Надо йодом помазать. Не трогай, я схожу в дом за ним!
Она встала и направилась к выходу. Валерик сунул мне в руки магнитофон, потом незаметно отвесил мне щелбан в затылок и крикнул Лило вслед:
– Подожди меня, вместе пойдем!
Все произошло так быстро, что я не сразу осознал, что мы с Анжелой сидим рядом, совсем одни, под тихо звучащую из магнитофона музыку – «Отель „Калифорния“».
Я смотрел, как желтоватый свет керосиновой лампы огоньками плясал в ее темных глазах.
– Ну что, сильно болит?
Голос был немного низкий и протяжный. Я мужественно помотал головой.
Она улыбнулась. Зубы белые, передние два чуточку длиннее остальных.
– Я только сейчас поняла! Ты же немой?
Я прочистил горло и попытался что-то сказать, одновременно снова отрицательно покачав головой.
– То есть говорить ты можешь. Кивни, если да.
Я кивнул. Она не выдержала и прыснула от смеха, потом сделала страшные глаза и произнесла шепотом:
– Принца заколдовала злая ведьма. А я добрая фея, и сейчас попробую тебя расколдовать, закрой глаза!
Я почувствовал на лице легкое дыхание, затем ее горячие мягкие губы мимолетно коснулись моих. Я сидел с закрытыми глазами, не дыша, пока она вновь не засмеялась.
– Открывай глаза, принц! А теперь можешь говорить?
Я открыл глаза, голова немного кружилась, и я снова закрыл их.
– Какой хитрый принц! – продолжала она со смехом. – Не надейся, больше расколдовывать не буду, все равно не помогает!
Я открыл глаза и начал смеяться вместе с ней. Анжела одним легким движением вскочила на ноги и протянула руку, помогая мне встать.
– Хватит на земле сидеть, еще и простудишься. Пойдем погреемся!
Я встал и скрипнул зубами, чтобы не застонать, но она заметила, как скривилось мое лицо. Откинув волосы руками, она сняла с шеи медальон на веревочке, приложила его к губам и протянула мне.
– Вот, будешь прикладывать к колену. Эта монетка с ангелом, энджел называется. Бабушка подарила, говорит, английские короли таким лечили людей.
Я пощупал круглую рельефную монету: для настоящей она была слишком легкой. Я поднял голову, глаза Анжелы были серьезными.
– Только не смейся, ладно? Она не настоящая, это копия, но тоже помогает, честно.
Сзади скрипнула дверь. Кто-то сказал:
– Валерик, не забудь про ступеньку!
Мы с Анжелой рассмеялись.
– Ну, раз смеются, значит, ничего страшного, – это был голос тети Мариам.
Анжела шепнула:
– Не говори никому, хорошо? Заживет – вернешь.
– Хорошо, – прошептал я в ответ и засунул медальон в карман.
За тетей Мариам шли Валерик и Лило с чайником и кружками на подносах. Спустя пять минут колено мое было обработано йодом и обмотано бинтом.
– Готово, пошли чай с гатой пить, – скомандовала тетя Мариам.
Я поблагодарил ее и, похрамывая, пошел к тониру.
– Магнитофон захвати! – крикнул Валерик.
Они сидели над тониром полукругом, опустив туда ноги. Валерик отодвинулся, освобождая мне место рядом с Анжелой. Я сел на теплые камни, которыми был обложен край колодца, и осторожно свесил туда ноги. Приятная, почти горячая волна шла снизу, где на самом дне тлели угли.
Лило протянула мне алюминиевую кружку с чаем и спросила:
– Ну как, болит?
– До свадьбы заживет, – хохотнул Валерик.
Тетя Мариам отломила кусок от круглой плоской гаты, лежащей на низком деревянном столике, протянула мне и сказала:
– Да через неделю и следа не останется от этой ранки.
Валерик не мог угомониться:
– Ну, значит, через неделю можно готовиться к свадьбе!
Лило не засмеялась, но, судя по тому, как она поочередно кидала взгляды на меня и Анжелу, этот дебил Валерик явно проболтался ей.
Я не удержался и сильно толкнул его локтем, отчего он пролил горячий чай на себя, вскрикнул и уронил кружку вниз.
– Ты чего? – он возмущенно посмотрел на меня. – Чай-то горячий, я обжегся!
– Не такой уж горячий, – пробормотал я, отхлебнув для наглядности из своей кружки.
А Анжела добавила:
– Ничего, до свадьбы заживет.
Лило засмеялась так заразительно, что ее смех подхватили все. Тетя Мариам принесла нам длинный металлический прут с загнутым острым концом, которым достают готовый лаваш из тонира.
– Вытаскивайте кружку, а я пошла, скотину еще подоить надо. Только смотрите, сами в тонир не упадите.
Валерик заявил, что он доставать кружку не будет, лучше музыку для нас подберет. Он вытащил кассету из магнитофона, перевернул ее и вновь вставил. Я доел свой кусок гаты, стараясь жевать правой стороной, чтобы зуб от сладкого не разболелся, отложил чай и взял в руки прут. Мы опустили головы и стали вглядываться в глубокое дно колодца. Угли еще тлели, но не так сильно, чтобы можно было что-либо разглядеть.
Лило встала, принесла откуда-то пару газет, скомкала и кинула вниз. Они мгновенно вспыхнули, освещая закопченные черные стены.
– Вон кружка! – крикнула Анжела.
Я и сам ее увидел и попытался поддеть за ручку, но ничего не вышло.
– Дай-ка я попробую.
Анжела взяла у меня прут и попробовала сама, но тоже не добилась успеха, к тому же газеты уже успели сгореть дотла.
Валерик к этому времени нашел и включил какой-то заунывный блюз.
– Эх, ничего без меня не умеете. Лило, не принесешь еще газету?
Но у него тоже ничего не получилось. Мы провозились где-то около получаса, отбирая друг у друга прут и посылая Лило за газетами. В итоге Лило попросила дать ей тоже попробовать и с первой же попытки подцепила и вытащила кружку.
Валерик вытер газетой сажу с нее, налил туда чай и принес еще одну целую гату, которую мы руками разломили на четыре части. Мы сидели при свете свечей, жуя и грея ноги в остывающем тонире. Моя робость улетучилась, я чувствовал себя легко и радостно, несмотря на то, что разговор велся серьезный, о привидениях.
Лило, сидящая напротив меня, шепотом поведала о том, что по ночам в полнолуние на кладбище приходят привидения и издают жуткие звуки. Я, хоть и слышал от дедушки, что это шакалы воют на горе повыше кладбища, почему-то притворялся, что верю этому. Анжела сидела справа, так близко, что наши колени и плечи соприкасались. Мы с ней часто переглядывались, и я видел по ее смеющимся глазам, что она тоже притворяется, будто ей страшно.
Валерик, округляя и без того круглые глаза, соглашался с Лило, добавив от себя, что знает одного мальчишку, который в такую ночь оказался на кладбище и с тех пор стал заикой, не может толком ничего сказать, и еще вдобавок бедняга окосел с той поры. Валерик свел глаза к переносице и показал, как сейчас выглядит косой мальчишка.
– Да, я тоже о нем слышала! – с жаром сказала Лило.
Мы с Анжелой переглянулись и одновременно прыснули со смеха. Валерик презрительно посмотрел на нас и сказал:
– Да что с вами разговаривать, тили-тили-тесто!
От этого нам стало еще смешнее. Потом я постарался сделать серьезное лицо и сказал:
– А хотите по-настоящему страшную историю?
Валерик недоверчиво сжал губы, но Лило и Анжела одновременно сказали:
– Хотим!
Я начал пересказывать «Черного кота» Эдгара По, которого недавно прочитал. Все слушали очень внимательно. Я, не поворачивая головы, ощущал взгляд Анжелы, и от этого красноречие мое только усиливалось. Только я добрался до мести черного кота, как вдруг скрипнула дверь, и все вздрогнули, а Лило даже вскрикнула. Вошедшая тетя Мариам объявила, что уже поздно и нам пора домой.
– Ну ма-а-а-м, – захныкала Лило, – тут такой рассказ интересный.
– В следующий раз. Полночь почти, а им еще на другой конец деревни идти. Девочки, соберите тарелки и кружки.
Мы все поднялись, свет свечей заколыхался, и в полутьме я ощутил, как Анжела пальцами легонько сжала мою ладонь. Мы с ней переглянулись и отошли друг от друга.
Когда мы попрощались и вышли, на улице было уже прохладно, но не холодно, светила полная луна, вдалеке завывала собака.
– Ну что, доволен? – спросил Валерик. – А по-моему, не стоит тебе с ней связываться. Лило же твоя ровесница, да к тому же глаз на тебя положила.
– С чего ты взял?
– Да так, заметил, – уклончиво ответил он. – Когда рогатку отдашь?
– Что? Какую рогатку? – рассеянно спросил я, но потом вспомнил. – А-а, утром получишь.
– Может, сейчас зайду к тебе и отдашь?
Я подумал о бабушке и согласился, с условием, что он возьмет на себя ответственность по поводу нашего позднего прихода.
– А что я ей скажу?
– Не знаю, придумай что-нибудь, у тебя это хорошо получается.
Так оно и вышло. Бабушка, не заметив забинтованную ногу, с порога накинулась на меня и полушепотом, так как все в доме, видимо, спали, стала посылать на мою голову такие изысканные проклятия, какие знала только она. Валерик сказал, что это по его вине мы заигрались в карты. Потом он незаметно получил от меня заслуженную рогатку и ушел.
Мне не спалось, я лежал в постели с открытыми глазами и улыбался в темноту. В голове не было мыслей, только образы, сменяющие друг друга. Какая-то неведомая до этого восторженность переполняла меня, сердце билось учащенно, и я даже ощущал пульсацию по всему телу.
Спустя какое-то время сердцебиение пришло в норму, я перестал улыбаться, но сон все равно не шел. Поворочавшись еще в постели, я почувствовал, что больше не в силах лежать. Встал, бесшумно оделся и, прокравшись на цыпочках через гостиную, вышел в прихожую, стараясь не скрипеть половицами, отворил дверь и вышел наружу. Я уселся на верхнюю деревянную ступеньку лестницы, обнял себя за колени и положил на них голову. Луна была неполной, но очень яркой, весь двор напоминал застывшую серебристую картинку с черными пятнами теней от деревьев. Ни единого дуновения ветра, ни лая собак – тишина стояла такая, как будто ватой заложили уши. Я полез за пазуху и вытащил монетку. По ободку шла какая-то надпись, больше похожая на узор. На одной стороне был крест, на обратной удалось разглядеть маленькое грустное лицо и два больших крыла.
Я спрятал ангела и посмотрел вдаль, на темный огромный силуэт возвышающейся горы. Представил, как мы с Анжелой, убежав ночью из дома, поднимаемся на эту гору. Мы сидим с ней на плоском камне на самой вершине, взявшись за руки, и смотрим вниз, на эту красоту. Мы понимаем друг друга без слов, и даже можем полететь, если захотим. Постепенно мир внизу начинает просыпаться, первые петухи подают голос, раздается мычание коров, собаки начинают утреннюю перекличку. Край неба на горизонте начинает светлеть, луна меркнет, и мы с минуты на минуту ожидаем восхода солнца. Анжела берет меня за плечо повыше локтя и сильно сжимает.
– Просыпайся, оболтус! Ты что, лунатик, что ли? Почему не в постели?
Я зевнул, протер глаза и оглянулся. Бабушка стояла надо мной и трясла за плечо. Рассвело, петух под лестницей кричал изо всех сил. Я попытался встать, но ноги так затекли, что я снова сел, застонав. К тому же ушибленная коленка больно стрельнула.
– Что это с ногой? Это так вы вчера в карты играли?
Бабушка осторожно развязала бинт на ноге и осмотрела ранку.
– Сиди, я сейчас приду.
Она вернулась с банкой прополиса, наложила новую повязку и отправила меня в постель. Я проснулся далеко за полдень, в доме было жарко и тихо, сонно жужжала муха на окне и тикал маятник в гостиной. Заглянула бабушка и позвала обедать. В голове стоял туман, я умылся и сел за стол в полной уверенности, что сейчас последуют расспросы, но бабушка почему-то так ничего и не спросила, пока я ел, а потом сказала:
– Ходила на почту, звонила твоей маме. Она сказала, что договорилась на сегодня с доктором по поводу твоего зуба. Так что переоденься, через полчаса автобус едет, времени мало, еще до дороги дойти надо.
Бабушка посадила меня на автобус, заплатив водителю, и через пару часов меня в Ереване встретила тетя, мамина сестра, но к зубному меня отвели только на следующий день. В то лето меня обратно в деревню не отправили, и Анжелу больше я не видел.
Позже выяснилось, что бабушка в то утро провела целое расследование, а так как в деревне ничего ни от кого не скроешь, выяснила, где и у кого мы с Валериком провели вечер, и ужаснулась. Желая спасти меня от «распутной» Анжелы, она договорилась с родней и отослала меня в город.
Я замкнулся и на несколько месяцев перестал разговаривать с мамой. Папа пытался вести со мной разговоры как с мужчиной, и кончилось это тем, что я и с ним перестал разговаривать. Я видел, что родители очень сильно переживают, а по утрам у мамы часто бывают заплаканные глаза, и в итоге пожалел родителей и помирился с ними, хотя и не простил им полностью такого предательства.
Весь год я хранил медальон, тщательно пряча в укромных местах, и с особым нетерпением ждал лета. Когда наконец в первых числах июня мы приехали в деревню, и бабушка с дедом, ахая, получали свои подарки и городские гостинцы, я улизнул и помчался к Валерику, зная, что его всегда привозят в деревню пораньше. Валерик за год догнал меня по росту и стал смелее. С порога нагло сообщил, что рогатки нету, украли в Тбилиси. Я сел на знакомую тахту, а Валерик притащил новый кассетный магнитофон и стал им хвастаться. Я, не в силах больше терпеть, спросил про Анжелу.
– Тю-тю твоя Анжела, – ошарашил он меня. – Отец выгнал из дома. Даже десятый класс не успела окончить, а уже залетела.
– Как это, выгнал? И где она?
– Кто ее знает? Вроде к какой-то подруге в Москву убежала, – он сделал паузу и скривил губы, – ребенка там рожать.
Пока я пытался понять, как Анжела может рожать, и почему ее выгнали из дома, Валерик назидательно произнес:
– Говорил же тебе, испорченная она.
Я вскочил со сжатыми кулаками.
– Я сейчас этот магнитофон об твою башку разобью!
Он посмотрел на меня и испуганно обнял кассетник.
– Да будет тебе! Ну хорошо, извини, – он улыбнулся и пробормотал, – такой же псих остался, не вырос вообще.
Я сел обратно, глядя в пустоту. В голове стучала одна мысль – больше не увижу. Потом мне стало так нестерпимо жаль ее, что из глаз предательски выкатились слезинки. Валерик удивленно хмыкнул, затем подсел ближе и неловко обнял меня.
– Знаешь, я ее как-то встретил в деревне после того, как тебя увезли. Спрашивала про тебя. – Он помолчал. – Грустная была.
Я встал, похлопал его по плечу и вышел из дома. На улице я разревелся по-настоящему. Шагал по какой-то улочке и руками, а затем рубашкой вытирал лицо. Я дошел до родника, умылся и выпил холодной воды, потом отошел к церкви и сел на камень, хорошо прогретый солнцем. День стихал, никого у родника не было. Бродячая белая собака напилась из ручья и подошла ко мне. Выгнув спину, она потянулась и улеглась возле моих ног. Слушая журчание ручья и затихающие деревенские звуки, я гладил собаку и постепенно успокоился. Грусть осталась, но слез уже не было. Я достал медальон из кармана брюк. Мне показалось, что у ангела с закрытыми глазами особенно печальное лицо, я вздохнул и прижал монетку к губам.