Дверной глазок Александр Олексюк
Я проснулся в половине третьего ночи и от нечего делать рассматривал вензеля на обоях. Стену слабо освещал уличный фонарь, мерно тикали часы с кукушкой, гудел увлажнитель воздуха. За окном с грохотом пролетел грузовик, и его тень, размытая, как пятно Роршаха, чёрной тучей накрыла обойные узоры. Машина секунд десять дребезжала по улице, а потом снова стало тихо, до новой порции криков.
– Бедняги, – жена тоже проснулась, когда вновь закричали. – Может, тебе беруши сделать? Из ваты. Мне-то нормально, орут и орут.
– Не надо беруши. Пошумят и успокоятся, – я взбил подушку и накрылся одеялом до подбородка.
– Поубивают друг друга и успокоятся, – с сожалением вздохнула супруга и, чмокнув меня в щёку, повернулась на другой бок.
Я не спал, ворочался и гонял в голове пустые, глупые мысли, словно бильярдные шары. Они отскакивали от бортиков сознания и не залетали в лузы, не додумывались, как бы обрывались на середине и прятались. Это раздражало. Я изо всех сил пытался провалиться в сон, но каждый раз, когда это почти получалось, откуда-то из недр нашего железобетонного муравейника вырывалась порция отчаянной ругани – злой и визгливой, будто ошпаренной кипятком. Дрянные стены панельного дома не выдерживали соседского отчаяния и пропускали его через мелкие поры, как радиацию.
Ссора началась около восьми вечера и сперва огрызалась отдельными выкриками, которые я назвал «всполохами». К одиннадцати она уже пылала вовсю, ненадолго смолкала, потом перегруппировывалась и начинала стрекотать с новой силой.
Ближе к утру у соседей всё-таки наступило затишье, и я задремал. Мне приснилось огромное картофельное поле, до горизонта заросшее чертополохом. Его следовало прополоть от края до края, а я потерял хозяйственные перчатки, поэтому хватал сорняки голыми руками, вгоняя в ладони тонкие, бледные жала. «Они ядовитые!» – мелькнуло на периферии ума, и я снова проснулся. Голову сверлил такой же шипастый, колючий крик, чуть приглушённый бетонными стенами.
Чтобы не связываться с мыслями-оборванцами, я решил разобрать крик на части и прислушался. Но составных частей не было: усердствовала одна-единственная женщина. У неё был немного хриплый и истерический голос, но вместе с тем – сильный и зычный; казалось, он принадлежит великанше или оперной певице. Ни баса, ни баритона, ни даже раздражённого тенора за этим волевым, оглушительным меццо-сопрано услышать не удалось. В причинах конфликта я не разобрался: слышались только осколки ругательств, какие-то проклятья и причитания, иногда вырывались надрывные вопли, иногда – ровный крик: «А-А-А-А-ГРХ-А!»
«Чтоб тебя», – сказал я и заходил по комнате. В углу, у стеллажа с книгами, лежали маленькие килограммовые гантели – жена занималась с ними гимнастикой. Я решил постучать ими по батарее, всё равно ведь весь подъезд, наверное, не спит. Несколько раз мне таким образом удавалось прекратить соседскую пьянку.
Деликатно постучал по батарее. Почему-то три раза. Жена встрепенулась.
– Что ты делаешь? – она приподнялась на локтях и включила светильник. Я с красными ошалевшими глазами стоял в трусах и держал в руке розовую гантель.
– Надо ж их как-то утихомирить.
– Пять утра уже, – жена зевнула и посмотрела на часы. – Ложись, вроде потише сейчас. Гантель сработала.
Шум действительно прекратился. Я лёг и через пару часов проснулся – разбитый и помятый, как после туманных застолий.
– Они что, всю ночь кричали? – спросила жена.
– Всю ночь, – ответил я, а потом добавил: – кричала. Слышно было только женский голос, дородный такой, с переливами.
– Сколько это уже у них?
– Дней семь или пять, – я хлебнул из кружки и пошёл одеваться на работу.
Скандальные соседи появились из ниоткуда. Никто не видел, как они въехали, хотя обычно при переезде «добро», нажитое годами, торжественно сваливается в бесформенную кучу у подъезда и таким образом сигнализирует о появлении новых жильцов. Кочующая куча редко вызывает симпатию и выглядит немного бесстыже. Выжженные треугольники на гладильных досках, тёмные разводы матрасов, заляпанные жиром холодильники с магнитами из Турции и Египта. Зрелище нагромождения случайных предметов как бы задирает юбку семейству, показывает быт без ретуши.
Мебельно-вещевую груду хочется превратить в сугроб – накрыть саваном или клеёнкой, спрятать от чужих глаз. Но люди, как правило, просто смиряются со смущением и разве что немного краснеют. А скарб меж тем громоздится и сально, самодовольно блестит от прожитых дней. И в этом блеске есть что-то концентрированно страшное и печальное.
Мне кажется, что на лакированных полочках, трюмо и тумбочках из ДСП отпечатывается жизнь, как в дактилоскопическом узоре. Улыбки, детские ладошки и простые житейские радости бледнеют едва заметными кляксами. Зато семейные драмы проецируются жирно – все эти слёзы, обиды, недоговорённые слова и резкие, злые фразы о деньгах или разводе. Я много раз видел такие кляксы и эти мещанские груды-сугробы, однако у наших новых соседей ничего подобного не было.
Никто не видел, как они приехали, как разгружали бортовую «Газель», как толпились у лифта с коробками, торшерами и рогаликами ковров. Сначала мне казалось, будто они сделали это очень быстро, по-партизански, в рабочий полдень или ночью, но я внимательно посмотрел видеоархив с камеры домофона и никого не увидел. Ни бытовой кучи, ни «Газели», ни намёка на переезд. Туда-сюда шмыгали курьеры в разноцветных плащах, в подъезд забегали дети, одни и те же люди уходили на работу и возвращались домой. Дом жил по сценарию, но каждую ночь кто-то кричал.
Весь день я провёл как сомнамбула: ходил, клевал носом, ничего толком не сделал и несколько раз больно ударился о дверной косяк. Поздно вечером вернулся домой, наспех проглотил кружку «Принцессы Явы» и отправился спать.
Проснулся около часа ночи – снова кричали, и снова безумствовал тот тяжёлый, оперный голос. Крик лился ледяным, непроницаемым водопадом. В какой-то момент мне показалось, что его на бреющем полете перехватывает визг потоньше, детский или скорее даже младенческий, но потом я понял, что надрывается не ребёнок, а один-единственный сварливый голос, просто на более высоких нотах.
Я резко вскочил с кровати и, не включая свет, нащупал тренировочные штаны. «Надоело! Надоело! Надоело!» – пульсировало в голове какими-то синими вспышками. Быстро оделся, ноги сунул в тапочки жены. Мои широкие ступни не помещались в узких тапках, и пятки неприятно елозили по полу. В таком виде я и выскочил в подъезд, успев подумать, что выгляжу наверняка очень глупо.
Оказавшись на лестничной клетке, прислушался. Очень странно, но громкость крика не увеличилась, но и не уменьшилась – он стрелял ровными очередями, с перерывами на перезарядку.
С площадки второго этажа, где мы жили, я крадучись спустился вниз. Там чернели две двери вместо трёх – одна была замурована, а проём выровнен вровень с зелёно-белой стеной. За ней находился офис местного ЖЭКа, вход туда шёл с улицы, поэтому дверь из подъезда заложили кирпичами и аккуратно закрасили. Однако почему-то оставили звонок. Много раз я проходил мимо и мне очень хотелось позвонить в этот звонок, но не решался.
В голове гудело, крики, ругательства и причитания лились как из ведра. Но откуда? Я приложил ухо к замурованной двери – мало ли, может быть, в ЖЭКе кто-то ночует и каждую ночь устраивает «концерты».
Точно! Поэтому домофон и не показал никаких незнакомцев. В ЖЭК зашли с улицы! Мне почудилось, будто источник крика найден, всё решено, наступит утро, и мы обязательно со всем разберёмся, в дом наконец вернутся тихие, спокойные ночи. Но это была ошибка.
После перезарядки закричали, как мне послышалось, откуда-то сверху. Я в несколько прыжков преодолел пролёт второго и третьего этажей, оказался на четвёртом – там жили пенсионеры Мартынюки, семейство узбеков Вахидовых и мать-одиночка с сыном-подростком. Они приехали недавно, и мальчик выглядел забитым и всегда грустным.
«Ты сошёл с ума, – пробормотал я, когда начал поочерёдно прикладывать то одно, то другое ухо к холодным дверям соседей. – Ты выглядишь как сумасшедший – в тапках жены, старых трениках, слушаешь соседские двери». Я не только выглядел как сумасшедший, но и вёл себя соответственно: одно ухо затыкал указательным пальцем, другим елозил по двери, сгибая и разгибая шею, словно слушал биение чужого сердца или шумы в чьих-то лёгких.
Вдруг затылок что-то кольнуло, внутри неприятно похолодело: мне почудилось, будто чей-то взгляд буравит меня через один из дверных глазков. Только чей? Старого Мартынюка? Узбека Вахидова? Его жены в пёстром платье? Печального парнишки, измученного и бледного? Я как раз слушал именно их дверь. Внизу, на уровне ног, на тёмном металле виднелись грязные отметины подошв, наверное, мальчик или его мама периодически стучали в дверь ногами.
Мне стало жутко, но не за себя, а за ребёнка, который притаился и, вероятно, с ужасом наблюдал за мной через круглый окуляр дверного глазка. Дверь в квартиру отделяет пространство тёплого и уютного мира, где всё до боли знакомо и безопасно от хаоса, не поддающегося контролю. По одну сторону – ты, твои любимые книги, твои сны и взбитые подушки, твой понятный, изученный вдоль и поперёк космос, по другую сторону – холодная тишина подъезда, общественное место, где действуют свои законы, где может быть всякое и где ты почти ничего не решаешь и не знаешь, кто завтра будет подниматься по лестнице, стоять на площадке, курить, помалкивать. Глазок в данном случае – своеобразное окно, выходящее в чистилище, это ещё не полноценный ад, не внешний мир с его лихими людьми и вьюгами, но его пролог, лимб, пропахший табаком и запахами из квартир.
Когда в детстве я просыпался глубокой ночью и шёл на кухню попить воды, мой путь пролегал мимо входной двери. «Не смотри в глазок, не смотри в глазок, не смотри в глазок», – шептал я себе, на цыпочках пробираясь по коридору. Я был уверен, что если всё-таки взгляну в него – то непременно увижу одинокую фигуру человека. Тот будет молчать, не двигаться и тихо смотреть на нашу дверь, обтянутую дерматином с разноцветными заклёпками. Маленькое дверное окошко позволяет видеть лестничную клетку как бы слегка в отдалении, выпукло. Но даже первоклассником я понимал, что дверной глазок обманет, и фигура незнакомца в реальности будет гораздо ближе, чем я увижу, и что если прислушаться, то можно услыхать его зловещее дыхание или зубовный скрип.
Между тем крик рваным ветром налетал со всех сторон: снизу, сверху, справа и слева! Я испугался, что вот-вот тронусь умом, отпрянул от двери и начал медленно возвращаться обратно, шаркая голыми пятками по ступенькам. Между третьим и вторым этажами на всякий случай приложил ухо к кладовке, уткнувшейся в углу. Это была каморка, которая пряталась за чёрной железной дверью. Там проходила труба мусоропровода, но им не пользовались. Десять лет назад это пространство решили захватить наши соседи по площадке – бойкие и наглые Ряхины. Они подделали протокол общего собрания жильцов, уладили вопрос в том самом ЖЭКе на первом этаже и справили кладовку вокруг тоннеля. Старшая Ряхина, гремя ключами, доставала оттуда картошку и пыльные банки солёных огурцов в мутном рассоле. Из ряхинских закромов тоже не доносилось ни звука, крик яркими всполохами гулял по подъезду.
Я спустился к себе. Когда за мной захлопнулась дверь, крик прекратился так же внезапно, как и появился. Я постоял какое-то время в тёмном коридоре, а потом, дрожа всем телом, задержал дыхание и посмотрел в дверной глазок. В подъезде никого не было.
– Неужели ты ничего не слышала? – спросил я у жены, когда наступило утро.
Она, в отличие от меня, выглядела свежо и бодро.
– Опять кричали? – как бы между прочим уточнила жена. – Ты знаешь, что-то смутно помню, но как в тумане. Кстати, ты не брал мои тапки?
Прошёл день, наступила новая ночь. Я даже не думал ложиться, а прошёл на кухню, прямо в кружке заварил дешёвый кофе «Жокей» и стал ждать. Как я и предполагал, после полуночи крик вернулся. Поначалу он словно лаял, но потом перешёл в обычный, сводящий с ума ор, ругань, обрывки матерной брани. Я только этого и ждал, и сразу же позвонил в полицию. Чтобы экипаж приехал, пришлось соврать, будто где-то за стенкой не просто кричат, но и истошно зовут на помощь.
– Мне кажется, там кого-то режут, – сказал я дежурному.
– Из какой вы квартиры? – уточнил металлический голос лейтенанта.
– Из девяносто пятой, я вас дождусь. – Честно говоря, мне не верилось, что полиция обнаружит источник крика, но очень хотелось услышать их мнение. Раскрыть какую-то паскудную тайну и тем самым переложить проблему с собственных плеч на чужие – государственные, в строгих прямоугольниках погон.
В уме мелькнуло страшное предчувствие. А вдруг они приедут и совсем ничего не услышат, а я в это время буду глохнуть от крика? Что тогда? Психиатрическая лечебница? Инвалидность? С другой стороны, жена-то, Алёнка, тоже слышала крики, или нет?
Я вспомнил, что в девяносто седьмом году одна моя дальняя родственница – тётя Зина – сошла с ума, насмотревшись рекламы. В тот летний вечер они сидели с мужем перед телевизором и пили чай. Тётя Зина дождалась, когда закончится реклама прокладок, медленно встала с кресла и, не говоря ни слова, вышла на балкон. Её супруг – Степан Николаевич – решил, что она захотела подышать, в квартире было душно, но женщина, как была – в тапочках и лёгком, ситцевом халате, – забралась на ограждение и выбросилась с десятого этажа.
Воспоминания о несчастной тётке, так буднично и нелепо прекратившей свою жизнь, прогнала тревожная мысль. Я заметил, что опустил в кружку уже седьмой кубик рафинада, а кофе всё равно был горьким. Кучка сахара не растворилась и смешалась с гущей. Семь кубиков… Маниакальное поглощение сладкого – верный признак шизофрении, я где-то читал об этом или от кого-то слышал. А что, если я и вправду болен?
Всё мне казалось тревожным и странным, будущее виделось размытым и серым, словно я смотрел на него через закопчённое стёклышко. В этих размышлениях я не сразу обратил внимание, что крик закончился. Он будто бы стал частью меня, как зубная боль, к которой привыкаешь и не сразу замечаешь облегчение.
Спустя минуту в дверь деликатно постучали, хотя могли и позвонить. Два усталых человека в тёмно-синих форменных куртках стояли на пороге и измученно смотрели мне в лицо. От них пахло смесью снега, табака и приторно-сладкого автомобильного освежителя воздуха. Какие-то клубнично-сливочные нотки, которые не вязались с образом полицейских.
– Что у вас случилось? – спросил, по-видимому, старший в группе, офицер с погонами старлея. Он носил старомодные пепельные усы, но на вид ему было лет двадцать семь, не больше, форма на его фигуре сидела безразмерным мешком и казалась нелепой.
– Знаете, уже которую ночь в доме кричат. Спать невозможно, – я скорчил жалобную гримасу. – Такое ощущение, что там кого-то каждый день мучают!
Я немного стушевался при виде полицейских и говорил чуть-чуть заикаясь.
– В какой квартире? – строго поинтересовался старлей.
– В том-то и дело, что не могу уловить. Прошлой ночью, когда началось, я даже в подъезд вышел проверить и ничего не понял, кричат как бы отовсюду разом. У нас шесть этажей в доме, я дошел до четвертого и на первый спускался, и везде слышал крик.
– А-а-а, отовсюду кричат. Хм, вот как, – с нескрываемым облегчением сказал офицер, а потом, слегка улыбаясь в усы, обратился в коллеге: – Серёж, запиши там в протоколе про «отовсюду». Ещё кто-то, кроме вас, слышал крики?
– Ну, жена говорит, что слышала, хотя я и не уверен, что она именно этот крик имела в виду, а с соседями я ещё не общался. – Мои слова мелким, бисерным почерком заносил в лист протокола сержант Серёжа.
– Давайте так. Коллективную жалобу пишите. То есть со всех соседей возьмите подписи под заявлением, мол, в такой-то квартире – выясните, кстати, в какой именно, – регулярно нарушают режим тишины. А потом документ своему участковому принесите. Он в соседнем доме, двадцать первом. Будем разбираться. Распишитесь здесь, – полицейский протянул ручку и планшет с протоколом. Я заметил, что с колпачка ручки свисал спиралевидный розовый проводок, такие ручки – на привязи – бывают в МФЦ и ведомствах, где посетители часто расписываются. Украли они её, что ли? Не глядя поставил автограф и закрыл дверь. Когда полицейские спустились, я нерешительно, сквозь страх и тремор, посмотрел в глазок. В подъезде никого не было.
На следующий день после работы начал обход соседей. Кого-то не застал дома, кто-то не открыл, Ряхины и Мартынюки весьма грубо сказали, что ничего не слышали, а вот мальчик – тот грустный подросток, дверь которого я слушал, – на вопрос о криках покраснел и отрывисто заявил, что мама на смене.
– А сам-то слыхал что-нибудь? – спросил я.
Парень стоял в шортах, носках крупной вязки и детской футболке, из которой он давно вырос, она стягивала его живот, как барабан, отчего полнота и нескладность мальчишки ещё сильнее бросались в глаза.
– Да нет, не слыхал. Правда, мама часто плачет, но негромко, – внезапно сказал мой сосед.
– А чего она плачет? – поинтересовался я.
Отрок резко обернулся и бросил короткий взгляд куда-то стену, которую покрывали выцветшие, старые обои. В некоторых местах, под самым потолком, они отошли и готовились безвольно сползти вниз. Школьник вдохнул, ещё больше покраснел и тихо, но уверенно зашептал:
– Не знаю, может, из-за папки. Когда мы вместе жили, она прямо громко кричала, я ещё маленький был, но хорошо помню. А сейчас уже негромко кричит, даже не кричит, а, знаете, как бы воет немного, но вряд ли вы слышите, она тихо это делает, в своей комнате. Наверное, даже думает, что и я не знаю, – ребёнок высказался и зачем-то пробормотал «извините».
Мне стало жалко мальчика и его маму.
– Как тебя зовут? – спросил я.
– Виталик, – ответил сосед.
– А меня дядя Саша, – сказал я и протянул руку мальчику. Его ладонь была слабая и холодная. Я подумал, что человеку с такими руками будет очень непросто жить, и вручил ему бумагу и ручку. – Распишись здесь, пожалуйста, и номер своей квартиры подпиши. Мы когда выясним, откуда кричат, там сверху впишем номер квартиры нарушителей тишины.
Школьник с опаской начал медленно выводить свою подпись – закорючку, похожую на букву «Ж».
– Виталик, а приходите как-нибудь к нам в гости со своей мамой. Вечерком. Я в сорок четвёртой квартире живу, на втором этаже. Чаю попьем, жена моя испечёт пирог. Придёте?
– Не знаю, я маме обязательно передам, – ответил мальчик и стал уже совершенно багровым. – Спасибо.
– Не за что.
В тот день мне открыл ещё один сосед – Михаил Юрьевич с пятого этажа. Это был высокий, внимательный человек лет пятидесяти, с длинными, собранными в косичку волосами. Он носил густую седеющую бороду и напоминал не то барда, не то священника, не то философа. Собственно, кем-то вроде философа, священника и барда он и являлся: преподавал Закон Божий в воскресной школе, а на жизнь зарабатывал «мужем на час».
По всему району он расклеил рукописные объявления с предложением своих услуг и ходил по квартирам делать мелкий ремонт: чинил капающие краны, вешал люстры, собирал мебель. Михаил Юрьевич был единственным человеком в подъезде, с которым мы хотя бы немного общались и несколько лет назад даже оставили ему ключи от своей квартиры, когда уезжали отдыхать в Геленджик. Попросили кормить кошку и поливать цветы. Сосед с радостью согласился. Жена как-то говорила, что он окончил философский факультет МГУ, а потом хотел стать священником, но вместо этого поехал жить и работать в Сибирь, там из каких-то соображений женился на дочке шамана, а дальше история обрывается. Вернулся к нам он уже один и в семинарию поступать не стал, как, впрочем, и снова жениться.
Михаил Юрьевич обрадовался, когда меня увидел, но не пригласил зайти, а взял за локоть и провёл вниз, на площадку между этажами.
– Покурим тут в окошко тихонечко, не против? – виновато спросил сосед и достал из-за трубы мусоропровода смятую баночку «Нескафе», полную рыжих окурков.
– Да нет, конечно, курите, пожалуйста, – сказал я.
– Эх, грехи, грехи, – печально произнёс мужчина и смачно затянулся.
– Курить – значит бесу кадить, – добавил он уже более уверенно, выпустил дым в форточку, а потом заметил: – Вы даже не догадываетесь, Саша, сколько раз я намеревался бросить, но меня, не поверите, духовник не благословляет! Говорит, ты, Миша, как эту гадкую привычку оставишь, обязательно возгордишься, а гордыня – мать всех грехов. Вот я и курю.
Михаил Юрьевич замолчал и задумчиво дымил, делая большие затяжки. Молчание с ним рядом не напрягало, но я всё равно спросил:
– Скажите, а вы случайно не слышали криков? Ругань какая-то, брань. Уже неделю как.
– Честно говоря, не слышал. Я, понимаете, как прихожу домой, в наушниках засыпаю под лекции о философии, богословии, это у меня со студенчества остался такой условный рефлекс, – сосед засмеялся, – слышу монотонный голос лектора и сразу засыпаю, как убитый.
– Кричит кто-то в подъезде, а я и не знаю кто.
– А вы здесь сколько живете? Лет пятнадцать, наверное? – спросил Михаил Юрьевич.
– Даже, пожалуй, семнадцать, – сказал я.
– Вот и я примерно семнадцать лет обитаю здесь, и притом половину наших соседей не знаю, а ведь там, как вы говорите, могут люди и кричать, и страдать, и мучиться, и им, может быть, помощь нужна. Мы живём в страшное время, Саша, – сосед-философ аккуратно затушил сигарету в банке и прикурил новую. – Вселенная человека сузилась до размеров его квартиры, понимаете, бетонного кубика с обоями и вензелями, где он сидит себе и чаи гоняет, а в это время за стенкой – другая вселенная со своими квазарами, сверхновыми и чёрными дырами, и тоже чаи гоняет, или пиво пьёт, или доедает пельмень, или кричит от ужаса и тоски. И никому ни до кого нет дела. Я часто лежу, когда свои лекции слушаю, и перед тем, как заснуть, размышляю, что же, интересно, творится у меня за стенкой? Вроде семья какая-то поселилась, въехали года два назад, живут тихо, словно мыши, но что там в этом тихом омуте водится, я и подумать боюсь. И вот лежу я, лбом к стене прижавшись, а за ней, думаю, другой лоб и тоже сопит человек, и наши лбы отделяет друг от друга всего лишь кирпичная кладка. Полметра максимум. Это страшно.