Антропология изучает человека как существо общественное. Внимание ее сосредоточено на том, каким образом физические характеристики, технологии производства, обычаи и ценности одной общности отличают ее от другой традиции.
Отличие антропологии от прочих общественных наук в том, что в ней основательно изучаются чужие общества. Для нее в равной степени значимы любые общественные механизмы брака и воспроизводства – даже если речь о народе даяков, которые исторически никоим образом не могут быть связаны с нашей цивилизацией. Как в наших традициях, так и в традициях народов Новой Гвинеи антрополог видит равноценные общественные механизмы, призванные решать схожие задачи. И покуда он остается антропологом, ему следует воздерживаться от всяких попыток предпочесть одно другому. Для него интерес представляет не только то, как поведение человека формируется в рамках одной лишь нашей традиции, но и формирование оного в принципе. Для него интерес представляет весь широкий спектр обычаев самых разнообразных культур. Его цель – понять, как эти культуры меняются и чем различаются, какие они используют способы самовыражения и какую роль играют обычаи народа в жизни отдельных его представителей.
Итак, изучение обычая не считалось делом большой важности. Представляется, будто бы безусловно достойны самого тщательного изучения внутренние процессы нашего мозга, в то время как в обычае мы привыкли видеть лишь поведение в самом заурядном его проявлении. В действительности же все ровно наоборот. Во всем мире традиционные обычаи – это масса тщательно продуманных моделей поведения, гораздо более поразительных, чем действия даже самого «отличного от нормы» человека, которые он совершает в одиночку. Впрочем, это довольно поверхностный взгляд на вещи. Первостепенную важность представляет тот факт, что обычай обладает господствующим влиянием на формирование жизненного опыта и убеждений человека и может выражать то многообразие явлений, в котором находит проявление.
Невозможно смотреть на мир взглядом первозданным и девственным: он всегда огранен множеством обычаев, устоев и способов мышления. Выйти за рамки этих стереотипов человек не способен даже в философских изысканиях. Само его представление о том, что правильно, а что неправильно, так или иначе определяется традицией и обычаями. Джон Дьюи со всей серьезностью заявлял, что влияние обычаев на формирование поведения индивида и влияние индивида на формирование обычая соотносятся так же, как словарный состав родного языка человека с детскими словечками, вошедшими в обиход в его семье. Такое соотношение абсолютно верно и отражает действительность, и это тем более явно при глубоком изучении общественных порядков, которым случилось сформироваться в изоляции. История жизни человека – это прежде всего история его приспособления к моделям и стандартам поведения, которые передаются в его окружении из поколения в поколение. Обычаи, среди которых человек рождается, обуславливают его дальнейший жизненный опыт и поведение с самого момента его рождения. Когда он начинает говорить, он уже есть творение своей культуры, а по достижении возраста, в котором он начинает принимать участие в ее жизни, ее устои становятся его устоями, ее убеждения – его убеждениями, ее запреты – его запретами. Он разделит эту культуру с каждым рожденным в его группе, рожденный же на противоположной стороне земного шара не сможет впитать в себя и одной тысячной ее части. Среди всех общественных проблем мы больше всего обязаны изучить именно роль обычая. Пока мы не поймем суть его законов и многообразия, большая часть того, что усложняет жизнь человечества, также останется за границами нашего понимания.
Изучение обычая станет плодотворным лишь тогда, когда предварительно некоторые тезисы будут приняты, а некоторые – безжалостно отвергнуты. Прежде всего для всякого научного исследования необходимо, чтобы не было никакого рода предвзятости в оценке того или иного изучаемого явления. Во всех менее противоречивых областях знания, таких как, например, изучение кактусов, термитов или природы туманностей, применяется следующий научный метод: соответствующий материал разбивается на группы, и производится опись всех возможных вариантов форм и состояний объектов. Так мы обрели все имеющиеся знания о законах астрономии или, скажем, об общественных насекомых. И только в учении о самом человеке большинство общественных наук подменило это разнообразие изучением лишь одной разновидности – западной цивилизации.
Антропология была невозможна по определению, покуда в умах людей царила идея о дихотомии «Мы – Они» в отношении времени: делении мира на нас и первобытных людей, нас и варваров, нас и язычников. Для начала необходимо было дойти до той степени осознанности, когда мы перестали ставить наши собственные верования выше суеверий наших соседей. Необходимо было признать, что общественные институты, имеющие под собой одну основу, скажем, сверхъестественную, следует рассматривать совокупно, не отделяя наши собственные от всех остальных.
В первой половине XIX века этот, казалось бы, простейший постулат антропологии не приходил в голову даже самому просвещенному представителю западной цивилизации. На протяжении всей истории отстоять свою исключительность было для человека делом чести. Во времена Коперника стремление доказать собственное превосходство было таким всеобъемлющим, что оно охватило саму нашу планету: в XIV веке рьяно отрицали, что она подчинена законам Солнечной системы. Ко времени Дарвина, отдав Солнечную систему врагу, человек направил все имевшееся в его распоряжении оружие на защиту исключительности его души – непостижимого дара Божьего, который опровергал происхождение человека из царства животных. Теория эволюции унизила саму идею исключительности человека, и вокруг нее поднялась настоящая шумиха. Людей ничто не могло вразумить – ни отсутствие весомых аргументов, ни спорное происхождение этой самой «души», ни тот факт, что общество XIX столетия даже не пыталось отстоять свое общество с любого рода чужаками.
Оба сражения по праву можно считать выигранными; по крайней мере, победа ждет нас если не сейчас, то в ближайшем будущем. Однако боевые действия развернулись на другом фронте. Теперь мы вполне признаем, что вращение Земли вокруг Солнца или происхождение человека от животных едва ли как-то обесценивает человеческие достижения. Раз из мириад солнечных систем лишь мы населяем одну случайную планету, слава наша тем прочнее. И если все разнородные человеческие расы связаны между собой происхождением от общего животного предка, явственнее становятся фактические различия между нами, а исключительность общественных институтов особенно примечательной. Однако лишь наши достижения и наши институты исключительны для нашей культуры; они совсем иного порядка, чем достижения и общественные институты низших рас, оттого их нужно оберегать любой ценой. Поэтому сегодня, независимо от того, связано ли это с империализмом, или расовыми предрассудками, или сравнением христианства и язычества, мы по-прежнему озабочены вопросом исключительности, но не институтов всего человечества в целом, которые и так никого никогда не волновали, а наших собственных институтов и достижений, нашей собственной цивилизации.
Благодаря удачному стечению исторических обстоятельств западная цивилизация распространилась шире, чем любая известная поныне иная. Она стала нормой, стандартом едва ли не на всем земном шаре, и нам не осталось ничего, кроме как принять веру в единообразие человеческого поведения, которого при любых других обстоятельствах не сложилось бы. Даже самые примитивные народы порой гораздо лучше нас осознают роль культурных особенностей, и это неспроста. Они напрямую ощутили на себе воздействие разных культур. Они видели, как их религия, их хозяйственный строй, их брачные законы отступают перед лицом традиций белого человека. Они отбросили в сторону одно и приняли другое, порой даже неосознанно, однако им было очевидно, что у жизненного уклада существуют различные варианты. Порой они приписывают основные черты белого человека его способам торговли или ведения войны: что ж, очень в духе антропологов.
У белого же человека все складывалось иначе. Ему никогда не доводилось сталкиваться с чужаками, разве что они уже были европеизированы. Во время путешествий по миру едва ли он выбирался за пределы своего многонационального, но «культурно стандартизированного» отеля. Ему почти ничего не известно о чьем-либо укладе жизни, кроме своего собственного. Окружающее его единообразие обычаев и мироощущений не вызывает у него никаких подозрений и скрывает от него тот факт, что это, в конце концов, историческая случайность. Безо всяких раздумий он ставит знак равенства между человеческой природой и собственными культурными нормами.
Впрочем, история показывает, что не одна только цивилизация белого человека распространилась так широко. Сравнительно недавно полинезийские народы расселились на территории, простирающейся от острова Онтонг-Джава до острова Пасхи, от Гавайских островов до Новой Зеландии, а народности банту заселили просторы от Сахары до Южной Африки. Но в обоих случаях мы видим в этих народах не более чем местное объединение, которому довелось расширить свои границы. Такое распространение западной цивилизации поддерживалось при помощи транспортных изобретений и широко распростершейся сети торговых соглашений, и, с точки зрения истории, понять истоки такого положения дел совсем не трудно.
Материальные последствия распространения культуры белого человека по всему миру не идут ни в какое сравнение с последствиями психологическими. Оно оградило нас, как никого ранее, от необходимости всерьез воспринимать цивилизации иных народов. Оно придало нашей культуре монолитную универсальность, в которой мы уже давно видим не исторически сложившиеся обстоятельства, а нечто непреложное и неизбежное. Зависимость нашей цивилизации от экономической конкуренции мы трактуем как доказательство того, что она есть первостепенная движущая сила человеческой природы. А поведение маленьких детей, сложившееся в рамках нашей цивилизации и регистрируемое в наших детских поликлиниках, мы называем психологией ребенка, то есть такова норма поведения человеческого «детеныша». И неважно, идет ли речь о наших нравственных ценностях или устройстве семьи. Мы отстаиваем убеждение, что неизбежны привычные именно нам устремления, и норовим отождествить нашу манеру поведения с поведением как таковым, наш общественный уклад – с природой человека.
Данный тезис занял центральное место в образе мышления и фактическом поведении современного человека, однако корни его уходят глубоко в прошлое, туда, где произошло самое первое, судя по повсеместному его присутствию в примитивных обществах, разделение людей на «своих» и «чужих». Все первобытные племена схожи в том, что они выделяют эту категорию чужаков, которые не только находятся вне рамок нравственных норм «своего» народа, но и попросту не могут претендовать на то, чтобы занимать место среди людей. Значительное количество общепринятых названий племен – зуни, дене, кайова и многие другие – это самоназвания, которые на родном языке племени означают не что иное, как «люди», то есть сами представители этого народа. За пределами этой закрытой общности людей нет. И это невзирая на то, что объективно любое племя живет в окружении других народов, с которыми у него происходит обмен искусством, предметами материальной культуры и сложными практиками, возникшими благодаря заимствованию друг у друга моделей поведения.
Никогда первобытный человек не смотрел на «род людской» как на общность, не чувствовал единения с собственным видом. С самого начала он был подобен селянину, возводившему высокие ограды. Был ли то вопрос выбора жены или же избрания вожака, первым и важнейшим показателем для него служило различие между собственной группой и теми, кто находился за ее пределами. Именно его группа и свойственные ей модели поведения исключительны.
Таким образом, когда современный человек разделяет мир на избранных «своих» и опасных чужаков – группы в рамках одной цивилизации, которые генетически и культурно связаны между собой, как племена австралийской пустоши – он находит подтверждение своей позиции в длительной истории преемственности. Подобным аргументом пользуются пигмеи. Едва ли нам удастся с легкостью избавиться от такой базовой человеческой черты, однако в наших силах, по крайней мере, научиться понимать ее историю и ее проявления.
Характерным примером такого проявления является господствующая долгие века в западной цивилизации система взглядов, которую считают обусловленной скорее религиозными переживаниями, чем всеобщим невежеством. На языке религии разделение на любую закрытую группу и чужаков становится разделением на правоверных и иноверцев. На протяжении тысячелетий между этими двумя категориями не существовало точек соприкосновения. Никакие убеждения или обычаи, свойственные одним, не признавались другими. Напротив, обычаи, относящиеся к разным религиям, противопоставлялись друг другу, даже если между этими верованиями не было существенной разницы. С одной стороны – божественная истина и истинная вера, откровение и сам Бог. С другой – смертный грех, ложь, падшие и демоны. Не могло быть и речи о том, чтобы относиться к взглядам двух противостоящих групп, как к равным, и стало быть, не могло быть и речи о том, чтобы путем непредвзятого их изучения понять природу неотъемлемой черты человека – религии.
Когда мы читаем описания подобного рода религиозности, мы ощущаем вполне обоснованное чувство собственного превосходства. Мы по крайней мере отбросили в сторону эти нелепые противоречия и признали такую область знания, как сравнительное религиоведение. Но если учесть, какой размах имела схожая религиозность в нашей цивилизации, выражаясь, например, в расовых предрассудках, не помешало бы проявить некоторый скептицизм в вопросе о том, чем обусловлена наша зрелость в отношении религии – тем, что мы выросли из детской наивности, или же тем, что религия попросту не служит больше плацдармом, на котором вершатся судьбы нашей современности. Когда речь заходит о по-настоящему важных для нашей цивилизации проблемах, нам явно не хватает той беспристрастности, которой нам в значительной степени удалось достичь по отношению к религии.
Есть еще одно обстоятельство, из-за которого серьезное изучение обычая сформировалось так поздно и часто проводилось не вполне научно, и эту трудность преодолеть будет еще сложнее, чем рассмотренные выше. Обычай не привлекал внимания представителей общественных наук, потому что сам составлял ядро их мышления: он служил линзой, без которой они вообще ничего не могли видеть. Насколько глубинным и неотъемлемым он был, настолько же далеко находился он за пределами нашего осознанного внимания. В этой слепоте нет никакой загадки. Когда какой-нибудь студент собирает обширные данные для исследования международных кредитов, или процесса обучения, или нарциссизма как показателя неврозов, будучи экономистом, психологом или психиатром, он действует в рамках именно данного конкретного информационного поля. Он не принимает во внимание существование иных общественных систем, в которых все данные, может статься, представлены иначе. Иными словами, он не принимает во внимание условия культурной среды. В изучаемом явлении он видит нечто общеизвестное и непреложное и принимает его за абсолют, поскольку с этими данными ему и предстоит работать. Он приравнивает свойственные одной культуре установки (скажем, 30‑х годов) к самой человеческой природе, а их описание – к экономике или психологии как таковым.
В действительности это часто не имеет значения. Наши дети должны обучаться по законам нашей педагогической традиции, а изучение образовательного процесса в наших школах есть дело первостепенной важности. Подобным образом объясняется и тот факт, что на всякое обсуждение других экономических систем мы пожимаем плечами. В конце концов, нам нужно жить в рамках представлений «мое-твое», сформированных нашей собственной культурой.
Это действительно так, и тот факт, что все многообразие культур лучше всего изучать в том виде, в каком они существуют в пространстве, отчасти оправдывает наше равнодушие. Но именно ограниченность исторического материала не позволяет извлечь примеры из преемственности культур во времени. Мы не могли бы избежать этой преемственности, даже если бы захотели. Стоит оглянуться лишь на одно поколение назад и становится ясно, насколько сильно изменились даже самые глубинные наши модели поведения. До сих пор эти изменения происходили вслепую, по стечению обстоятельств, которые мы можем обрисовать лишь ретроспективно. Если отмести наше нежелание принимать культурные изменения до тех пор, пока их нам не навяжут, мы вполне сможем занять более осмысленную и ясно очерченную позицию. Такое сопротивление проистекает во многом из непонимания культурных обычаев и в особенности из чрезмерного возвышения обычаев, свойственных нашему народу и нашему поколению. Даже самое поверхностное знакомство с чужими обычаями и осознание их многообразия придало бы значительно больше благоразумия общественному порядку.
Изучение различных культур имеет еще одно важное значения для работы с нынешними моделями мышления и поведения. В наши дни многие цивилизации оказались в тесном взаимодействии друг с другом, и в настоящий момент это вылилось в такие радикальные реакции, как национализм и расовая ненависть. Впервые в истории наша цивилизация так остро нуждается в людях, которые доподлинно понимают культуру и смотрят на общественно обусловленное поведение других народов непредвзято, без страха и упрека.
Пренебрежение в отношении чужаков – не единственная возможная реакция на столь тесный контакт разных рас и народов. Оно даже не может быть обосновано наукой. Исконная англосаксонская нетерпимость есть не более чем очередная культурная особенность, свойственная конкретному месту и времени. Даже столь близким по крови и духу испанцам она не свойственна, а расовые предрассудки в испаноязычных странах и странах, возглавляемых Англией или США, в корне различаются. Очевидно, что в этих странах нетерпимость проявляется не только к смешанным или фенотипически далеким от нас расам, поскольку в отдельных случаях ирландец-католик в Бостоне или итальянец в небольшом городке Новой Англии вызывали не меньшее волнение, чем представитель какой-нибудь восточной страны в Калифорнии. Это и есть древнее деление на группу своих и группу чужих, и если мы продолжим придерживаться этой первобытной традиции, оправданий у нас будет еще меньше, чем у диких племен. Мы повидали мир, мы гордимся своей просвещенностью. Но нам так и не удалось понять, что культурные особенности относительны, что, отказавшись от взаимоотношений с народами разных культур, мы лишаем себя значительной пользы и удовольствия и что с их стороны мы так и не заслужили доверия.
В наше время западной цивилизации просто необходимо признать, что в основе расовых предрассудков лежат особенности культуры. Мы дошли до того, что сами подпитываем расовые предрассудки против наших близких братьев-ирландцев, а норвежцы и шведы говорят о взаимной враждебности, словно у них разное происхождение. Так называемая граница между одной расой и другой позволяла в ходе войн между Францией и Германией разделить жителей Бадена и жителей Эльзаса, хотя физически и те и другие относятся к альпийской малой расе. В эпоху свободных перемещений и смешанных браков на генеалогическом древе самых почитаемых членов общества мы без капли смущения проповедуем чистоту расы.
На это антропология дает два ответа. Один исходит из природы культуры, другой – из природы наследственности. Ответ, исходящий из природы культуры, уводит нас назад в прошлое, к обществам, существовавшим до появления человека. Существуют общества, в которых природа с помощью биологических механизмов даже малейшие модели поведения сохраняет в неизменном виде, но это общества не человека, а общественных насекомых. Даже если изолировать муравьиную королеву в отдельном гнезде, она будет воспроизводить все признаки полового поведения, она воссоздаст гнездо до мельчайших подробностей. В общественных насекомых запечатлено намерение природы не рисковать. Модель всей общественной структуры она поместила в инстинктивное поведение муравья. У муравьев риск утратить способы ведения хозяйства или деление на социальные классы не больше, чем перестать воспроизводить строение своих усиков или брюшка.
Как бы там ни было, у человека все обстоит с точностью до наоборот. В его зародышевой клетке не содержится никакой информации о племенной организации, языке или местных верованиях. Когда в Европе в разные столетия по случайности находили брошенных детей, которые выросли в лесу вдали от всего человечества, они обнаруживали такое сходство между собой, что Карл Линней причислил их к отдельному виду, Homo ferus[9], и выдвинул предположение, что они являлись некой разновидностью гномов, с которыми человеку изредка доводилось сталкиваться. Он не мог и помыслить, что эти полоумные дикари, эти безразличные ко всему существа с едва ли развитыми органами речи и слуха, раскачивающиеся взад-вперед, словно дикие животные в зоопарке, способные выдержать лютые морозы в одних лохмотьях и без затруднения выхватить картошку из кипящей воды – были рождены людьми. Вне всякого сомнения, этих детей бросили еще во младенчестве, и чего им не хватало, так это общества себе подобных, ведь только так формируются и оттачиваются человеческие умения.
В нашем цивилизованном обществе с одичавшими детьми нам сталкиваться не приходится[10]. Но мы можем наблюдать ту же самую ситуацию, когда ребенка усыновляют родители другой расы или культуры. Ребенок восточного происхождения, вскормленный западной семьей, учится говорить по-английски, относится к своим приемным родителям, как его сверстники, и выучивается тем же профессиям, что и они. Он познает все культурные особенности общества, которое его приняло, а особенности культуры его настоящих родителей не играют никакой роли. Те же процессы, но более широкого масштаба, происходят, когда за несколько поколений целые народы отрекаются от своей традиционной культуры и погружаются в обычаи чужой общности. В городах на севере Америки культуры чернокожих и белых теперь практически неотличимы. Несколько лет назад исследование, проводимое в Гарлеме, показало, что чернокожим было свойственно делать ставки на то, какими будут последние три цифры коэффициента оборота товарных запасов на складе на следующий день. По крайнем мере, это стоило не так дорого, как игра на бирже белых, но было столь же непредсказуемым и волнительным. Это явление иллюстрировало вариант модели поведения белых, впрочем, не сильно отличавшейся от нее. И по сей день многие особенности культуры чернокожих Гарлема схожи с особенностями культуры белых.
По всему миру с самого зарождения человечества мы находим свидетельства того, что разные народы способны перенять культуру народов иного происхождения. В биологическом устройстве человека нет ничего, что могло бы этому воспрепятствовать. Биологически за человеком не закреплено никакой конкретной разновидности поведения. Изначально человек устроен так, что великое множество различных культурных общественных устоев, касающихся, например, брачных отношений или торговли, имеют равное право на существование. Культура не наследуется биологически, но передается (или насаждается социально).
То, что природа не гарантировала нам безопасности, восполняется преимуществом бóльшей гибкости. Человек не отращивает себе шубу, подобно медведю, чтобы спустя многие поколения приспособиться к арктическим условиям. Он учится эту шубу шить и строит себе дом из снега. Из истории дочеловеческих времен и человеческих обществ мы знаем, что такая гибкость послужила почвой, в которой зародился и окреп прогресс человека. В эпоху мамонтов виды, не обладавшие подобной гибкостью, один за другим зарождались, скрещивались и вымирали, уничтоженные теми самыми качествами, которые они развили в себе для приспособления к окружающей среде. Хищники и, наконец, высшие приматы постепенно перестали полагаться на биологические механизмы приспособления, и, как следствие развития пластичности, мало-помалу стали закладываться основы для развития интеллекта. Многие предполагают, что, вероятно, развитый интеллект и уничтожит человека. Но никто не предложил способа, как нам возвратиться к биологическим механизмам общественных насекомых, так что у нас не осталось никакой альтернативы. Так или иначе, культурное наследие человека не передается биологически.
В любом случае, в современной политике стало то, что у нас нет никаких оснований доверять наши духовные и культурные достижения каким-либо наследственным генам. В западной цивилизации лидирующая роль в разные периоды последовательно переходила сначала от семитов к хамитам, затем к средиземноморской расе и, наконец, к народам Северной Европы. В культурной преемственности нашей цивилизации нет никаких сомнений, и неважно, кто был ее носителем в какой-то конкретный момент. Нам необходимо принять все смыслы нашего общечеловеческого наследия, и главные из них – незначительность моделей поведения, передаваемых биологически, и колоссальная роль культурных процессов в передаче традиций.
Второй довод антропологии в споре со сторонниками чистоты крови касается природы наследственности. Поборник чистоты крови стал жертвой мифа. Ведь что есть «расовая наследственность»? Мы примерно представляем, что такое наследственность, передающаяся от отца к сыну. Для рода значимость ее поистине велика. Но наследственность – и есть дело рода. За его пределами она превращается в миф. Внутри таких маленьких и закрытых общностей, как эскимосская деревня, «расовая» наследственность и наследование детей родителям – это фактически одно и то же, поэтому понятие расовой наследственности не лишено смысла. Но если применить эту теорию к народам, расселенным по обширной территории, например к скандинавам, она теряет всякую основу. Прежде всего во всех североевропейских народах можно найти наследственные признаки, представленные также среди альпийских и средиземноморских общностей. Всякий анализ физического строения европейского населения показывает, как черты перекрывают друг друга: темноглазый и темноволосый швед представляет семейные узы, которые концентрируются больше на юге, но его следует рассматривать в соответствии с тем, что мы знаем об этих последних группах. Его наследственность, насколько она вообще имеет под собой физическую реальность, – это вопрос его семейной линии, которая не ограничивается одной Швецией. Мы не знаем, как сильно физические типы могут различаться, если не будет смешения. Мы знаем, что близкородственное смешение влечет за собой появление локального типа. Но в нашей космополитической цивилизации белых людей такое положение дел едва ли возможно. И когда к понятию «расовой наследственности» прибегают с целью, как это обычно бывает, объединить в одну группу людей приблизительно одного экономического статуса, закончивших примерно одни и те же школы и читающих одни и те же еженедельники, эта группа представляет собой лишь очередную версию деления на своих и чужих, и с биологической однородностью она никак не связана.
Что в действительности объединяет людей, так это их культура – общие убеждения и общественные нормы. Если бы народ не делал из кровной наследственности символа и лозунга, а обратил свое внимание на объединяющую его культуру, подчеркивая ее главные достоинства и признавая различные ценности культуры других обществ, тогда мы бы заменили этот опасный в своей обманчивости символизм на здравый смысл.
Для общественной мысли знание культурных форм необходимо, и данной проблеме культуры посвящен настоящий труд. Как мы уже увидели, строение тела и раса не связаны с культурой и для наших целей могут быть отложены в сторону, разве что по какой-то причине их рассмотрение не станет для нас актуальным. Говоря о культуре, необходимо основываться на широкой выборке всевозможных культурных форм. Только так мы сумеем отличить установки общепринятые и, насколько можно судить, неотъемлемые для человека от установок, обусловленных культурой. Наблюдая только за одной общностью – своей или чужой – мы не сможем выявить, какое поведение можно считать «инстинктивным», или естественным. Чтобы отнести какое-либо поведение к разряду «инстинктов» мало просто доказать, что оно происходит непроизвольно. Обусловленная реакция столь же непроизвольна, как и естественная, а наибольшую часть нашего огромного арсенала естественного поведения составляют реакции, обусловленные культурой.
Поэтому наиболее показательный материал для изучения разновидностей культуры и культурных процессов содержится в обществах, исторически наименее связанных с нами и друг с другом. Благодаря обширной сети исторических контактов крупные цивилизации распространились по огромной площади, и поэтому культуры примитивных обществ остаются нашим единственным источником. Они словно лаборатория, в которой у нас есть возможность изучать все многообразие традиций человека. В силу относительной изоляции во многих примитивных обществах на протяжении веков формировались особые неповторимые культурные черты. Такие общества преподносят нам необходимую информацию о многочисленных возможных разновидностях общественных механизмов, и для понимания всякого культурного процесса необходимо тщательное их изучение. Это единственная доступная нам лаборатория по исследованию общественных порядков.
У такой лаборатории есть и другое преимущество. Вопросы ставятся более простым языком, чем в крупных западных цивилизациях. Облегчение способов передвижения, международная теле- и радиосвязь, широкое распространение печатных изданий, появление соперничающих между собой профессиональных организаций, религиозных культов и целых классов, ставших во всем мире одинаковыми, придали современной цивилизации излишнюю запутанность, так что приемлемый ее анализ возможен лишь в том случае, если намеренно разбить исследование на искусственно созданные части. Но такой анализ по частям неприемлем, поскольку невозможно управлять стольким количеством внешних факторов. Исследование любой группы предполагает также исследование людей из противоположных разнородных групп с самыми разными принципами, общественными устремлениями, формами семейных отношений и нравственностью. Взаимосвязь между этими общностями так многогранна, что всецело оценить ее не представляется возможным. В первобытном обществе культурная традиция достаточно проста для того, чтобы уместиться в знаниях взрослых ее представителей, а способы поведения и нравственность подчинены одной явно выраженной общей схеме. В такой простой среде мы можем оценить взаимосвязь этих характерных черт так, как это невозможно было бы сделать в спутанном клубке нашей цивилизации.
Призывы заострить внимание на примитивных культурах не имеют ничего общего с тем, как этот материал использовался традиционно – для воссоздания истории нашего развития. Антропологи прошлого пытались расположить все многообразные культурные особенности в порядке становления: от самых ранних форм к высшей точке развития в рамках западной цивилизации. Между тем у нас нет никаких оснований полагать, что, если вместо нашей собственной религии изучать местные австралийские верования, мы обнаружим первобытные культы, или что изучение общественного строя ирокезов даст нам представление о брачных традициях наших далеких предков.