Мобилизация и демобилизация в России, 1904–1914–1941 - читать онлайн

Глава 1 Мобилизация 1904 г

Ключевые события[1] Русско-японской войны 1904–1905 гг.

В ночь на 27 января (9 февраля)¹1904 г. – Япония нападает на русский флот в Порт-Артуре.

27 января (9 февраля) 1904 г. – Россия объявляет войну Японии.

21 августа (3 сентября) 1904 г. – российские войска терпят поражение в битве при Ляояне.

20 декабря 1904 г. (2 января 1905 г.) – российские войска после длительной осады по приказу генерала Анатолия Стесселя[2] сдают Порт-Артур.

25 февраля (10 марта) 1905 г. – российские войска под командованием генерала Алексея Куропаткина[3] терпят значительное поражение и сдают Мукден.

15 (28) мая 1905 г. – российский флот под командованием адмирала Зиновия Рожественского[4] почти полностью уничтожен в битве у Цусимы.

23 августа (5 сентября) 1905 г. – Россия и Япония подписывают Портсмутский мирный договор, положивший конец войне.

Потери в войне: Россия – более 60 тысяч человек погибших, более 70 тысяч военнопленных; Япония – более 100 тысяч погибших, более 6 тысяч военнопленных и пропавших без вести.

Высочайший манифест императора Николая II о начале военных действий против Японии от 27 января 1904 г.[5]

Божиею Поспешествующею Милостию Мы, НИКОЛАЙ ВТОРОЙ, Император и Самодержец Всероссийский,

Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Польский, Царь Сибирский, Царь Херсонеса Таврического, Царь Грузинский, Государь Псковский, и Великий Князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский, и Финляндский; Князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский, Самогитский, Белостокский, Корельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных; Государь и Великий Князь Новагорода низовской земли, Черниговский, Рязанский, Полотский, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Витебский, Мстиславский, и всей Северной страны Повелитель; и Государь Иверский, Карталинской и Кабардинской земли и области Арменской; Черкасских и Горских Князей и иных Наследный Государь и Обладатель; Государь Туркестанский; Наследник Норвежский, Герцог Шлезвиг-Голстинский, Стормарнский, Дитмарсенский и Ольденбургский, и прочая, и прочая, и прочая.

Объявляем всем Нашим верным подданным:

В заботах о сохранении дорогого сердцу Нашему мира Нами были приложены все усилия для упрочения спокойствия на Дальнем Востоке. В сих миролюбивых целях Мы изъявили согласие на предложенный Японским Правительством пересмотр существовавших между обеими Империями соглашений по Корейским делам. Возбужденные по сему предмету переговоры не были, однако, приведены к окончанию, и Япония, не выждав даже получения последних ответных предложений Правительства Нашего, известила о прекращении переговоров и разрыве дипломатических сношений с Россиею.

Не предуведомив о том, что перерыв таковых сношений знаменует собою открытие военных действий, Японское Правительство отдало приказ своим миноносцам внезапно атаковать Нашу эскадру, стоявшую на внешнем рейде крепости Порт-Артура.

По получении о сем донесения Наместника Нашего на Дальнем Востоке Мы тотчас же повелели вооруженною силою ответить на вызов Японии. Объявляя о таковом решении Нашем, Мы с непоколебимою верою в помощь Всевышнего и в твердом уповании на единодушную готовность всех верных Наших подданных встать вместе с Нами на защиту Отечества призываем благословение Божие на доблестные Наши войска армии и флота.

Дан в Санкт-Петербурге в двадцать седьмой день января в лето от Рождества Христова тысяча девятьсот четвертое, Царствования же Нашего в десятое.

На подлинном Собственною Его Императорского Величества рукою подписано:

«НИКОЛАЙ».

Из книги писателя и библиографа Сергея Минцлова. «Петербург в 1903–1910 годах»[6]

4 марта. Вчера беседовал с сановниками медицинского мира и полюбопытствовал узнать – что значил сей сон – отправка почти сплошь одних евреев-врачей в действующую армию. Оказывается, как «неблагонадежный» элемент, на случай мобилизации они были зачислены в самый отдаленный и, как предполагалось недавно, не угрожаемый войной округ. Нежданно-негаданно все перевернулось, и евреи пошли в первые ряды. Правы заграничные остряки, выпустившие теперь открытые письма, на которых изображен отдыхающий Саваоф. К нему является архангел и сообщает, что на земле неблагополучно: война. Саваоф махает рукою и отвечает: «Пускай себе дерутся: сами помирятся!»

– Да русские это с японцами воюют, Ваше Божество!

– Русские? Давай, когда так, кушак и шапку: эти без меня не обойдутся!

Со всех сторон доводится слышать глухие толки о беспорядках и сопротивлениях властям на Руси. Где происходили они, как – никто объяснить не может. В Царстве Польском, передавали, были даже отказы солдат идти на войну и т. д.

Отмечаю вновь проснувшееся во всех ожидание чего-то изнутри России; к войне публика уже несколько поохладела; листки с телеграммами куда меньше стали находить покупателей, и теперь газетчики напрашиваются к равнодушно идущим мимо прохожим. Первая, острая стадия миновала… Что-то будет, когда все пресытятся и устанут от войны?..

Именной высочайший указ Правительствующему Сенату от 24 января 1904 г.[7]

Для скорейшего, в случае надобности, приведения на военное положение войск Наместничества, а также состава сибирского флота Мы признали необходимым предоставить Наместнику Нашему на Дальнем Востоке право:

1) призывать в районе Наместничества на действительную службу проживающих там офицерских и нижних чинов запаса армии и флота по действующим в этом районе частным мобилизационным расписаниям, и

2) распорядиться приобретением от населения потребного для пополнения войск Наместничества числа лошадей, согласно имеющихся на сей предмет особых соображений. Ближайшие по сему указания даны нами Военному Министру и Управляющему Морским Министерством.

Правительствующий Сенат не оставит сделать к исполнению сего надлежащее распоряжение.

На подлинном Собственною Его Императорского Величества рукою подписано:

«НИКОЛАЙ».

В С.-Петербурге. 24-го января 1904 года.

26-го янв.

Именные высочайшие указы Правительствующему Сенату от 28 января 1904 г.[8]

<…> Признав необходимым привести на военное положение войска и учреждения сибирского военного округа, а также довести до полных военных составов тыловые части Наместничества, Мы повелели Указом Нашим, сего числа данным Военному Министру, сделать ныне же, по указаниям Нашим, все надлежащие по сему распоряжения.

Вместе с сим повелеваем:

1) Призвать на действительную службу нижних чинов запаса армии и флота, согласно ныне действующему мобилизационному расписанию, из всех областей и губерний сибирского военного округа, а также в потребном числе из уездов казанского округа: Вятской губернии – Котельнического, и Пермской губернии – Верхотурского, Ирбитского, Камышловского и Шадринского.

2) Призвать на действительную службу всех тех проживающих в пределах Империи офицерских чинов запаса, кои, согласно ныне действующим распределениям, предназначены поименно на укомплектование войск сибирского военного округа – и

3) Приобрести от населения потребное число лошадей, согласно соображениям, разработанным на сей предмет на местах.

Правительствующий Сенат не оставит сделать к исполнению сего надлежащее распоряжение.

На подлинном Собственною Его Императорского Величества рукою подписано:

«НИКОЛАЙ».

В С.-Петербурге,

28-го января 1904 года.

Из книги историка и журналиста Сергея Ольденбурга «Царствование императора Николая II»[9]

Известие о начале войны поразило, всколыхнуло Россию. Почти никто ее не ждал; огромное большинство русских людей имели самое смутное представление о Маньчжурии. Но всюду почувствовали: на Россию напали. В первый период войны это настроение преобладало: на Россию напали и надо дать отпор врагу.

В Петербурге, а затем и в других городах, возникли сами собой давно не виданные уличные патриотические манифестации. Их необычной чертой было то, что в них участвовала и учащаяся молодежь. В университете состоялась сходка, завершившаяся шествием к Зимнему Дворцу с пением «Боже, Царя храни». Те, кто не сочувствовал – а их было немало, – в этот день примолкли, стушевались. Только Высшие Женские курсы выделились на общем фоне; курсистки на бурной сходке заявили чуть ли не единогласно протест против молебна о даровании победы, который хотел отслужить в здании курсов совет профессоров; по-видимому, в связи с этим возник – не подтвержденный и не опровергнутый – слух о приветственной телеграмме, посланной курсистками микадо. В Баку армянскими революционерами была брошена бомба в армянское духовенство, служившее молебен о победе; было два убитых и несколько раненых.

Оппозиционные круги, в начале января 1904 г. устроившие в Петербурге первый нелегальный съезд Союза Освобождения и выбравшие тайный руководящий комитет, оказались застигнутыми врасплох этими настроениями. Земские и дворянские собрания, городские думы принимали верноподданнические адреса. Земские конституционалисты, собравшиеся 23 февраля на совещание в Москве, приняли решение: ввиду войны всякие провозглашения конституционных требований и заявлений прекращаются, по крайней мере на первые месяцы; это решение мотивировалось патриотическим подъемом в стране, вызванным войной.

«Вестник Европы» писал: «Война, вызвавшая подъем духа во всех слоях русского народа, раскрывшая всю глубину их преданности государственному благу, должна – мы этому глубоко верим – рассеять множество предубеждений, мешавших широкому размаху творческой мысли. Общество, добровольно разделяющее правительственную заботу, будет признано созревшим и умственно, и нравственно. С такой надеждой легче переносить потери и жертвы, неразрывно связанные с войной». <…>

В литературных кругах – по признанию З. Н. Гиппиус – «война произвела мало впечатления… чему помогала, вероятно, и ее далекость. К тому же никаких внутренних перемен от нее не ждали – разве только торжества и укрепления самодержавия, потому что в первое время держалась общая уверенность, что японцев мы победим».

Настроение масс отчасти проявилось в усиленном спросе на лубочные военные картинки, на портреты героев войны. Революционеры-террористы, скрывавшиеся под видом странствующих торговцев, вынуждены были сами торговать этими картинками. «Гонят народ как на бойню и никакого протеста», – со злобным раздражением говорил террорист Каляев своему товарищу Сазонову. «Всех обуял патриотизм… Повальная эпидемия глупости… На героев зевают, разинувши рот…»

<…> Частные мобилизации сперва касались только немногих округов, и Россия очень мало ощущала войну. Внутренняя жизнь, после первой встряски, продолжала двигаться как бы по инерции… В обывательской массе, не имевшей никакого представления об огромных трудностях войны, считавшей японцев ничтожным врагом, «макаками», отсутствие русских успехов вызывало досаду и нарекания на власть…

Именной высочайший указ Правительствующему Сенату от 16 февраля 1904 г.[10]

Признав необходимым пополнить составы флотских экипажей Тихого океана, сверх уже призванных офицерских и нижних чинов запаса флота из районов Наместничества, сибирского округа и 5-ти уездов казанского военного округа, Мы повелели Указом Нашим, сего числа данным Управляющему Морским Министерством, сделать ныне же надлежащие по сему распоряжения.

Вместе с сим повелеваем призвать на действительную службу в порта Тихого океана из тех уездов Вятской и Пермской губерний, из коих чины запаса флота еще не призваны, равно из всей Уфимской губернии: офицерских и нижних чинов запаса флота.

На подлинном Собственною Его Императорского Величества рукою подписано:

«НИКОЛАЙ».

В С.-Петербурге, 16-го февраля 1904 г.

Обращение императора Николая II к выпускникам Морского кадетского корпуса[11]

<…> Вскоре после объявления войны Государь Император лично изволил посетить Морской кадетский корпус и обратился к выпускным воспитанникам – гардемаринам – со следующими словами:

«Вам известно, господа, что третьего дня нам объявлена война. Дерзкий враг в темную ночь осмелился напасть на нашу твердыню – наш флот – без всякого вызова с нашей стороны.

В настоящее время отечество нуждается в своих военных силах, как флота, так и армии, и Я сам приехал сюда к вам нарочно, чтобы видеть вас и сказать вам, что Я произвожу вас сегодня в мичманы.

Производя вас теперь на три с половиною месяца ранее срока и без экзамена, Я уверен, что вы приложите всю свою ревность и свое усердие для пополнения ваших знаний и будете служить, как служили ваши прадеды, деды и отцы в лице адмиралов: Чичагова, Лазарева, Нахимова, Корнилова и Истомина – на пользу и славу нашего дорогого отечества.

Я уверен, что вы посвятите все ваши силы нашему флоту, осененному флагом с Андреевским крестом. Ура!»

Валерий Брюсов «К Тихому океану»[12]

Январь 1904 г.

Из автобиографического романа морского офицера Владимира Семенова «Расплата»[14]

Но вот осенью 1903 года в воздухе запахло войной, и, несмотря на весь интерес тогдашней моей службы, я заволновался и стал проситься туда, где родная мне эскадра готовилась к бою.

Адмирал с первого раза принял меня в штыки, но я тоже ощетинился и настаивал на своем. Адмирал пробовал убеждать, говорил, что если война разразится, то это будет упорная и тяжелая война, и за время ее «все мы там будем», а потому торопиться нечего: здесь тоже дела будет по горло, и в такой момент адъютант уходить не имеет права. Я не сдавался и возражал, что если во время войны окажусь на береговом месте, то любой офицер с успехом заменит меня, так как я вместо дела буду только метаться по начальству и проситься на эскадру. За такими спорами раза два-три чуть не дошло до серьезной размолвки. Наконец адмирал сдался, и 1 января 1904 г. последовал приказ о моем назначении старшим офицером на крейсер «Боярин». Еще две недели ушло на окончание срочных дел, сдачу должности, и прощание, с которого я начал эту главу, происходило уже 14 января.

В Петербурге, являясь перед отъездом по начальству, я был, конечно, у адмирала Р. и после обмена официальными фразами не удержался спросить: что он думает? будет ли война?

– Не всегда военные действия начинаются с пушечных выстрелов! – резко ответил адмирал, глядя куда-то в сторону. – По-моему, война уже началась. Только слепые этого не видят!..

Я не счел возможным спрашивать объяснения этой фразы – меня поразил сумрачный, чтобы не сказать сердитый, вид адмирала, когда он ее выговорил. Видимо, мой вопрос затронул больное место, и в раздражении он сказал больше, чем хотел или чем считал себя вправе сказать…

– Ну, а все-таки, к первым выстрелам поспею?

Но адмирал уже овладел собой и, не отвечая на вопрос, дружески желал счастливого пути.

Пришлось откланяться.

На тот же вопрос добрые знакомые из Министерства иностранных дел отвечали: «Не беспокойтесь – поспеете: до апреля затянем»… Я выехал из Петербурга с курьерским поездом вечером 16 января.

Кое-кто собрался проводить. Желали счастливого плавания. Слово «война» никем не произносилось, но оно чувствовалось в общем тоне последних приветствий, создавало какое-то особенное приподнятое настроение… Какие это были веселые, бодрые проводы, и как не похоже на них было мое возвращение…

<…> В вагоне первого класса оказалось только два-три инженера, ехавших по линии, полковник Л. и я. Завязалось знакомство. Говорили, разумеется, исключительно о положении дел в Маньчжурии и Корее. Мнения резко разделялись. Одни утверждали, что война неизбежна, что «не зря же японцы 10 лет создавали свою военную силу», выворачивая карманы населения, должны же они воспользоваться благоприятным моментом! Другие возражали, что «не зря же японцы 10 лет создавали свою военную силу», не для того же, чтобы все сразу поставить на карту и, в случае неудачи, снова и навсегда заглохнуть! Словом – из общего признания одного и того же факта выводы получались диаметрально противоположные.

Особенно горячий спор завязался у меня с полковником за обедом 27 января.

– Не посмеют! Понимаете: никогда не посмеют! Ведь это – ва-банк! Хуже! Верный проигрыш! – горячился он. – Допустим, вначале – успех… Но дальше? Ведь не сдадим же мы от первого щелчка? Я даже хотел бы их первой удачи! Право! Подумайте только о впечатлении этой их удачи! Вся Россия встанет как один человек, и не положим оружия, доколе… Ну, как это там говорится высоким стилем?

– Дай Бог, кабы щелчок, а не разгром…

– Даже и разгром! Но ведь временный! А там мы соберемся с силами и сбросим их в море. Вы только, с вашим флотом, не позволяйте им домой уехать!.. Да что! Никогда этого не случится, никогда они не решатся, и никакой войны не будет!..

– А я говорю: они 10 лет готовились к войне; они готовы, а мы нет; война начнется не сегодня-завтра. Вы говорите: ва-банк? Согласен. Отчего и не поставить, если есть шансы на выигрыш?

– Конечного шанса нет! Не пойдут!

– Вот увидите!

– Хотите пари? Войны не будет! Ставлю дюжину Мумма…

– Это был бы грабеж. Скажем так: вы выиграли, если войны не будет до половины апреля.

– Зачем же? Я говорю – ее не будет вовсе!

– Тем легче согласиться на мое предложение. К тому же – вы вина почти не пьете, и я всегда буду в выигрыше. Посмеялись и ударили по рукам…

– Все военные агенты европейских держав единогласно доносят, что Япония может выставить в поле не свыше 325 тысяч! – повторял он, словно читая лекцию. – Но ведь и дома надо что-нибудь оставить?

– Да как вы верите таким цифрам? Ведь в Японии народу больше, чем во Франции! Отчего же такая разница в численном составе армии?

– Не та организация! Нет подготовленного контингента!..

– Десять лет подготовляют! Мальчишек в школах учат военному делу! Любой школьник знает больше, чем наш солдат по второму году службы!

– Вооружение, амуниция – все рассчитано на 325 тысяч!

– Привезут! Купят!

– Вздор!..

Я потушил электричество и завернулся в одеяло.

– Это не доказательство… – ворчал полковник, тоже уходя к себе. (Согласно санитарному отчету о японской армии, в котором число больных, раненых, убитых и умерших приведено не только в абсолютных цифрах, но и в процентах, видно, что японская армия достигала полутора миллиона.) Около полночи мы пришли на станцию Маньчжурия. Я крепко спал, когда Л. ворвался в мое купе и крикнул:

– Вы выиграли!

Сначала я не понял.

– Что? Что такое?

– Мобилизация всего наместничества и Забайкальского округа!..

– Мобилизация – еще не война! Полковник только свистнул.

– Уж это – «ах, оставьте!» – у нас приказа о мобилизации боялись… вот как купчихи Островского боятся «жупела» и «металла». Боялись, чтобы этим словом не вызвать войны! Если объявлена мобилизация – значит, война началась! значит – «они» открыли военные действия!..

– Дай Бог, в добрый час! – перекрестился я.

– То-то… дал бы Бог!.. – мрачно ответил он. – Ведь я-то знаю: на бумаге и то во всем крае 90 тысяч войска, а на деле – хорошо коли наберется тысяч 50 штыков и сабель…

<…> В Артур прибыли только около 11 ч. вечера. Полковника встретил и увез кто-то из офицеров его формирующегося полка; путейца – встретили товарищи, а я оказался совсем на мели. Бывшие спутники обещали прислать первого встречного извозчика. На этом пришлось успокоиться. Неприятные полчаса провел я, сидя в углу станционной залы со своими чемоданами. Какая-то компания запасных нижних чинов, призываемых на действительную службу, но еще не явившихся, устроила здесь что-то вроде «отвальной».

Керосиновые лампы тускло светили в облаках табачного дыма и кухонного чада. На полу, покрытом грязью и талым снегом, занесенным с улицы, стояли лужи пролитого вина и пива, валялись разбитые бутылки и стаканы, какие-то объедки…

Обрывки нескладных песен, пьяная похвальба, выкрикивания отдельных фраз с претензией на высоту и полноту чувств, поцелуи, ругань… Общество было самое разнообразное – мелкие собственники, приказчики, извозчики… – рубахи-косоворотки и воротнички «монополь», армяки, картузы, пальто с барашковыми воротниками, шляпы и даже шапки из дешевого китайского соболя, окладистые бороды и гладко, «под англичанина» выбритые лица… Словно в тяжелом кошмаре, против воли, я смотрел, слушал, старался что-то понять, пытался уловить настроение этих будущих защитников Порт-Артура…

Как знать? – Может быть, это вовсе не пьяный угар, а богатырский разгул? – Раззудись, плечо, размахнись, рука!.. – Так, что ли?.. – не знаю… Во всяком случае, китаец, прибежавший сказать, что извозчик приехал, был встречен мною как избавитель. Одиссея моих ночных скитаний в поисках пристанищ мало интересна.

К утру пурга улеглась; ветер стих, и солнце взошло при безоблачном небе. К 10 часам, когда я отправился являться по начальству, улицы превратились в непроходимую топь. Пользуясь случаем, немногочисленные извозчики (большинство их было из запасных и теперь прекратило свою деятельность) грабили совершенно открыто, среди бела дня, беря по 5 рублей за 5 минут езды. Говорят, что первое время, пока для обуздания их аппетитов не были приняты решительные меры, они зарабатывали, благодаря невылазной грязи, по 100 и даже более рублей в день. Но это только так, к слову. Тогда, в охватившей всех горячке, на такие мелочи не обращали внимания.

Ныряя по выбоинам, пересекая лужи, похожие на пруды, жмурясь и прикрываясь, как можно, от брызг жидкой грязи, снопами вздымавшихся из-под ног лошадей и колес экипажей, я жадно всматривался, пытался уловить и запечатлеть в своей памяти общую картину, общее настроение города… Поминутно попадались обозы, отмеченные красными флажками; тяжело громыхали зарядные ящики артиллерии; рысили легкие одноколки стрелков; тащились неуклюжие туземные телеги, запряженные лошадьми, мулами, ослами; высоко подобрав полы шинелей, шагали при них конвойные солдаты; ревели ослы, до надрыва кричали и ссорились между собою китайские и корейские погонщики; беззастенчиво пользовались всем богатством русского языка ездовые; с озабоченным видом, привстав на стременах, сновали казаки-ординарцы; с музыкой проходили какие-то войсковые части; в порту – грохотали лебедки спешно разгружающихся пароходов; гудели свистки и сирены; пыхтели буксиры, перетаскивавшие баржи; четко рисуясь в небе, поворачивались, наклонялись и подымались, словно щупальца каких-то чудовищ, стрелы гигантских кранов; слышался лязг железа, слова команды, шипение пара; откуда-то долетали обрывки «Дубинушки» и размеренные выкрикивания китайцев, что-то тащащих или подымающих… А надо всем – ярко-голубое небо, ослепительное солнце и гомон разноязычной толпы.

«Какая смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний…» И тем не менее чувствовалось, что в этой суете, в этом лихорадочном оживлении не было ни растерянности, ни бестолочи. Чувствовалось, что каждый делает свое дело и уверен, что выполнит его, как должно. Огромная машина, которую называют военной организацией и которую в мирное время лишь по частям поверяют и «проворачивают вхолостую», – работала в настоящую, полным ходом.

Тяжелые впечатления вчерашнего дня – станция Дальнего, буфеты Нангалина и Порт-Артура, желчные речи путейца – все сгладилось, потонуло в чувстве солидарности с этой массой людей, еще так недавно почти чуждых друг другу, а теперь – живших одной жизнью, одной мыслью…

Мобилизация и перевозка войск на Дальний Восток[15]

Спокойно, отчетливо и вполне успешно выполняет наше военное ведомство весьма важную и сложную операцию постановки на военное положение войск, назначенных в состав Маньчжурской армии, и перевозки их к театру военных действий. Целесообразные распоряжения центральных управлений, толковое и быстрое исполнение их местными органами, горячее, сердечное отношение к делу войск и запасных побороли все громадные трудности операции и вселили уверенность в блестящем ее окончании.

Призванные под знамена чины запаса соревновались друг перед другом в быстроте явки на сборные пункты, куда многие прибыли ранее положенных сроков[16]. На сборных пунктах все было своевременно готово к приему запасных: приспособлены помещения, заготовлено продовольствие, образованы запасы теплой одежды. Некоторый недостаток оказался местами лишь в теплых вещах, но он был вызван недобросовестностью отдельных чинов запаса, которые, узнав, что воинские начальники неимущим выдают казенную одежду, продавали свою собственную, хотя за каждый принесенный полушубок люди получали по четыре рубля вознаграждения от казны. <…>

По общим отзывам очевидцев, наблюдавших войска в различных пунктах громадной коммуникационной линии, люди едут весело, бодро и вполне оценивают проявляемую о них заботливость. Никто не наблюдал ни упадка духа, ни даже значительного утомления. Войска в полной мере сохраняют высокую энергию, вызванную желанием отомстить коварному врагу, и донесут ее до встречи с противником, легкомысленно вызвавшим на бой великий русский народ. <…>

Ни в одну войну и ни одному народу не приходилось еще разрешать такой грандиозной задачи по перевозке войск на театр военных действий, как та задача, которая в настоящее время выпала на долю России. И с каждым днем крепнет уверенность, что она разрешит эту задачу блистательно.

Критические трудности в организации доставки войск и начального военного руководства[17]

Мы уже говорили раньше, что предпринятые непосредственно перед войной в Приамурском военном округе новые формирования не были вполне закончены, когда пришлось приступить к мобилизации. В это же время как старые, так и вновь формируемые стрелковые бригады было решено развернуть в стрелковые дивизии с придачей им соответственных артиллерийских бригад. Дело это встретило большие затруднения.

Прежде всего дивизии эти должны были развертываться на счет запаса Сибири, которого, между прочим, не хватило, почему пришлось прибегнуть к развертыванию их путем присылки целых частей войск из европейской России. Это ускоряло организационную работу, но оставалась главная данная – это трудность и медленность перевозки.

Одноколейная железная дорога, при тогдашних своих средствах, не могла пропускать более 11–12 поездов в сутки, вследствие недостатка в подвижном составе, что, принимая во внимание удовлетворение многих других неотложных нужд мобилизации, оставляло для перевозки войск, по крайней мере в первое время, не более как от трех до четырех поездов в сутки. При этом немалую роль играла и продолжительность передвижения, отзываясь как на быстроте мобилизации, так и на своевременности доставки войск и всего для них необходимого.

Если принять во внимание, что от Урала до Мукдена воинские поезда находились в пути от 15 до 20 суток, то на перевозку, например, корпуса нужно было не менее как от 28 до 30 дней; в действительности же это время доходило даже до 54 дней. Это крайне тяжело отзывалось на мобилизации и сосредоточении наших войск.

Кроме слабой провозоспособности единственного нашего коммуникационного пути, большое значение в отрицательном смысле имела еще и разорванность его озером Байкалом. Недостаток подвижного состава устранялся снятием товарных вагонов с других линий наших железных дорог, устройством приспособлений для перевозки живого груза и отправкой их на сибирскую железную дорогу. До Байкала это не представляло никаких трудностей, но передача их на другой берег, в особенности зимою, требовала особых приспособлений и много времени.

Пробовали перевозить вагоны по проложенным по льду озера рельсам при помощи легких локомотивов, но этому мешали образующиеся на льду трещины в несколько сажен шириною и в несколько верст длиною. Лучшим средством оказалась перевозка вагонов по рельсам при помощи лошадей. Тяжелые локомотивы разбирались, перетаскивались по частям и потом на том берегу вновь собирались. Нетрудно представить, сколько это брало времени. Летом, когда озеро очищалось ото льда, для перевозки частей войск служил ледокол «Байкал» – единственный пароход, приспособленный для перевозки больших грузов.

Настроения среди мобилизованных и населения в декабре 1904 г.

<…> Настроение среди призываемых запасных и их приехавших родственников унылое. Женщины, неся мешки и узлы за своими мужьями, заливаются слезами. Мужья стараются утешить своих жен тем, что их не на войну «погонят», а куда-нибудь в город заменять солдат, находящихся на действительной службе[18].

<…> Запасные не японцы, не воевать нам с ними, а хлебом-солью да добрым словом встретить и проводить следует[19].

<…> На вокзале народу была такая масса, что полиция едва успевала отстранять от вагонов. Плачу и крикам не было конца. Перед отходом поезда многие жены просто цеплялись и лезли под вагоны, но были удерживаемы родными и публикой[20].

<…> Некоторые [добровольцы] просят немедленно посылать их в действующую армию и нередко огорчаются, если эта отправка замедляется[21].

Из книги Викентия Вересаева «Записки врача. На японской войне»[22]

В конце апреля по нашей губернии была объявлена мобилизация. О ней глухо говорили, ее ждали уже недели три, но все хранилось в глубочайшем секрете. И вдруг, как ураган, она ударила по губернии. В деревнях людей брали прямо с поля, от сохи. В городе полиция глухою ночью звонилась в квартиры, вручала призываемым билеты и приказывала немедленно явиться в участок. У одного знакомого инженера взяли одновременно всю его прислугу: лакея, кучера и повара. Сам он в это время был в отлучке – полиция взломала его стол, достала паспорты призванных и всех их увела.

Было что-то равнодушно-свирепое в этой непонятной торопливости. Людей выхватывали из дела на полном его ходу, не давали времени ни устроить его, ни ликвидировать. Людей брали, а за ними оставались бессмысленно разоренные хозяйства и разрушенные благополучия.

Наутро мне пришлось быть в воинском присутствии – нужно было дать свой деревенский адрес на случай призыва меня из запаса. На большом дворе присутствия, у заборов, стояли телеги с лошадьми, на телегах и на земле сидели бабы, ребята, старики. Вокруг крыльца присутствия теснилась большая толпа мужиков. Солдат стоял перед дверью крыльца и гнал мужиков прочь. Он сердито кричал:

– Сказано вам, в понедельник приходи!.. Ступай, расходись!

– Да как же это так в понедельник?.. Забрали нас, гнали, гнали: «Скорей! Чтоб сейчас же явиться!»

– Ну, вот в понедельник и являйся!

– В понедельник! – Мужики отходили, разводя руками. – Подняли ночью, забрали без разговоров. Ничего справить не успели, гнали сюда за тридцать верст, а тут – «приходи в понедельник». А нынче суббота.

– Нам к понедельнику и самим было бы способнее… А теперь где ж нам тут до понедельника ждать?

По всему городу стояли плач и стоны. Здесь и там вспыхивали короткие, быстрые драмы. У одного призванного заводского рабочего была жена с пороком сердца и пятеро ребят; когда пришла повестка о призыве, с женою от волнения и горя сделался паралич сердца, и она тут же умерла; муж поглядел на труп, на ребят, пошел в сарай и повесился. Другой призванный, вдовец с тремя детьми, плакал и кричал в присутствии:

– А с ребятами что мне делать? Научите, покажите!.. Ведь они тут без меня с голоду передохнут!

Он был как сумасшедший, вопил и тряс в воздухе кулаком. Потом вдруг замолк, ушел домой, зарубил топором своих детей и воротился.

– Ну, теперь берите! Свои дела я справил.

Его арестовали.

Телеграммы с театра войны снова и снова приносили известия о крупных успехах японцев и о лихих разведках хорунжего Иванова или корнета Петрова. Газеты писали, что победы японцев на море неудивительны, – японцы природные моряки; но теперь, когда война перешла на сушу, дело пойдет совсем иначе. Сообщалось, что у японцев нет больше ни денег, ни людей, что под ружье призваны шестнадцатилетние мальчики и старики. Куропаткин спокойно и грозно заявил, что мир будет заключен только в Токио.

В начале июня я получил в деревне телеграмму с требованием немедленно явиться в воинское присутствие.

Там мне объявили, что я призван на действительную службу и должен явиться в Тамбов, в штаб 72-й пехотной дивизии. По закону полагалось два дня на устройство домашних дел и три дня на обмундирование. Началась спешка – шилась форма, закупались вещи. Что именно шить из формы, что покупать, сколько вещей можно с собою взять – никто не знал. Сшить полное обмундирование в пять дней было трудно; пришлось торопить портных, платить втридорога за работу днем и ночью. Все-таки форма на день запоздала, и я поспешно, с первым же поездом, выехал в Тамбов.

<…> В мирное время нашего корпуса не существовало. При мобилизации он был развернут из одной бригады и почти целиком состоял из запасных. Солдаты были отвыкшие от дисциплины, удрученные думами о своих семьях, многие даже не знали обращения с винтовками нового образца. Они шли на войну, а в России оставались войска молодые, свежие, состоявшие из кадровых солдат. Рассказывали, что военный министр Сахаров сильно враждует с Куропаткиным и нарочно, чтобы вредить ему, посылает на Дальний Восток самые плохие войска. Слухи были очень настойчивы, и Сахарову в беседах с корреспондентами приходилось усиленно оправдываться в своем непонятном образе действий.

Я познакомился в штабе с местным дивизионным врачом; он по болезни уходил в отставку и дослуживал свои последние дни. Был это очень милый и добродушный старичок – жалкий какой-то, жестоко поклеванный жизнью. Я из любопытства поехал с ним в местный военный лазарет на заседание комиссии, которая осматривала солдат, заявившихся больными. Мобилизованы были и запасные самых ранних призывов; перед глазами бесконечною вереницею проходили ревматики, эмфизематики, беззубые, с растяжением ножных вен. Председатель комиссии, бравый кавалерийский полковник, морщился и жаловался, что очень много «протестованных». Меня, напротив, удивляло, скольких явно больных заседавшие здесь военные врачи не «протестуют». По окончании заседания к моему знакомцу обратился один из врачей комиссии:

– Мы тут без вас признали одного негодным к службе. Посмотрите, – можно его освободить? Сильнейшее varicocele.

Ввели солдата.

– Спусти штаны! – резко, каким-то особенным, подозревающим голосом сказал дивизионный врач. – Эге! Это-то? Пу-устяки! Нет, нет, освободить нельзя!

– Ваше высокородие, я совсем ходить не могу, – угрюмо заявил солдат.

Старичок вдруг вскипел.

– Врешь! Притворяешься! Великолепно можешь ходить!.. У меня, брат, у самого еще больше, а вот хожу!.. Да это пустяки, помилуйте! – обратился он к врачу. – Это у большинства так… Мерзавец какой! Сукин сын!

Солдат одевался, с ненавистью глядя исподлобья на дивизионного врача. Оделся и медленно пошел к двери, расставляя ноги.

– Иди как следует! – заорал старик, бешено затопав ногами. – Чего раскорячился? Прямо ступай! Меня, брат, не надуешь!

Они обменялись взглядами, полными ненависти. Солдат вышел.

В полках старшие врачи, военные, твердили младшим, призванным из запаса:

– Вы незнакомы с условиями военной службы. Относитесь к солдатам построже, имейте в виду, что это не обычный пациент. Все они удивительные лодыри и симулянты.

Один солдат обратился к старшему врачу полка с жалобою на боли в ногах, мешающие ходить. Наружных признаков не было, врач раскричался на солдата и прогнал его. Младший полковой врач пошел следом за солдатом, тщательно осмотрел его и нашел типическую, резко выраженную плоскую стопу. Солдат был освобожден. Через несколько дней этот же младший врач присутствовал в качестве дежурного на стрельбе. Солдаты возвращаются, один сильно отстал, как-то странно припадает на ноги. Врач спросил, что с ним.

– Ноги болят. Только болезнь нутряная, снаружи не видно, – сдержанно и угрюмо ответил солдат.

Врач исследовал, – оказалось полное отсутствие коленных рефлексов. Разумеется, освободили и этого солдата.

Вот они, лодыри! И освобождены они были только потому, что молодой врач «не был знаком с условиями военной службы».

Нечего говорить, как жестоко было отправлять на войну всю эту немощную, стариковскую силу. Но прежде всего это было даже прямо нерасчетливо. Проехав семь тысяч верст на Дальний Восток, эти солдаты после первого же перехода сваливались. Они заполняли госпитали, этапы, слабосильные команды, через один-два месяца – сами никуда уж не годные, не принесшие никакой пользы и дорого обошедшиеся казне, – эвакуировались обратно в Россию.

Город все время жил в страхе и трепете. Буйные толпы призванных солдат шатались по городу, грабили прохожих и разносили казенные винные лавки. Они говорили: «Пускай под суд отдают, – все равно помирать!» Вечером за лагерями солдаты напали на пятьдесят возвращавшихся с кирпичного завода баб и изнасиловали их. На базаре шли глухие слухи, что готовится большой бунт запасных.

С востока приходили все новые известия о крупных успехах японцев и о лихих разведках русских сотников и поручиков. Газеты писали, что победы японцев в горах неудивительны, – они природные горные жители; но война переходит на равнину, мы можем развернуть нашу кавалерию, и дело теперь пойдет совсем иначе. Сообщалось, что у японцев совсем уже нет ни денег, ни людей, что убыль в солдатах пополняется четырнадцатилетними мальчиками и дряхлыми стариками. Куропаткин, исполняя свой никому не ведомый план, отступал к грозно укрепленному Ляояну. Военные обозреватели писали: «Лук согнулся, тетива напряглась до крайности, – и скоро смертоносная стрела с страшною силою полетит в самое сердце врага».

Наши офицеры смотрели на будущее радостно. Они говорили, что в войне наступает перелом, победа русских несомненна, и нашему корпусу навряд ли даже придется быть в деле: мы там нужны только как сорок тысяч лишних штыков при заключении мира.

В начале августа пошли на Дальний Восток эшелоны нашего корпуса. Один офицер, перед самым отходом своего эшелона, застрелился в гостинице. На Старом Базаре в булочную зашел солдат, купил фунт ситного хлеба, попросил дать ему нож нарезать хлеб и этим ножом полоснул себя по горлу. Другой солдат застрелился за лагерем из винтовки.

Однажды зашел я на вокзал, когда уходил эшелон. Было много публики, были представители от города. Начальник дивизии напутствовал уходящих речью; он говорил, что прежде всего нужно почитать бога, что мы с богом начали войну, с богом ее и кончим. Раздался звонок, пошло прощание. В воздухе стояли плач и вой женщин. Пьяные солдаты размещались в вагонах, публика совала отъезжающим деньги, мыло, папиросы.

Около вагона младший унтер-офицер прощался с женою и плакал, как маленький мальчик; усатое загорелое лицо было залито слезами, губы кривились и распускались от плача. Жена была тоже загорелая, скуластая и ужасно безобразная. На ее руке сидел грудной ребенок в шапочке из разноцветных лоскутков, баба качалась от рыданий, и ребенок на ее руке качался, как листок под ветром. Муж рыдал и целовал безобразное лицо бабы, целовал в губы, в глаза, ребенок на ее руке качался. Странно было, что можно так рыдать от любви к этой уродливой женщине, и к горлу подступали слезы от несшихся отовсюду рыданий и всхлипывающих вздохов. И глаза жадно останавливались на набитых в вагоны людях: сколько из них воротится? сколько ляжет трупами на далеких залитых кровью полях?

– Ну, садись, полезай в вагон! – торопили унтер-офицера. Его подхватили под руки и подняли в вагон. Он, рыдая, рвался наружу к рыдающей бабе с качающимся на руке ребенком.

– Разве солдат может плакать? – строго и упрекающе говорил фельдфебель.

– Ма-атушка ты моя ро-одненькая!.. – тоскливо выли бабьи голоса.

– Отходи, отходи! – повторяли жандармы и оттесняли толпу от вагонов. Но толпа сейчас же опять приливала назад, и жандармы опять теснили ее.

– Чего стараетесь, продажные души? Аль не жалко вам? – с негодованием говорили из толпы.

– Не жалко? Нешто не жалко? – поучающе возражал жандарм. – А только так-то вот люди и режутся, и режут. И под колеса бросаются. Нужно смотреть.

Поезд двинулся. Вой баб стал громче. Жандармы оттесняли толпу. Из нее выскочил солдат, быстро перебежал платформу и протянул уезжавшим бутылку водки. Вдруг как из земли перед солдатом вырос комендант. Он вырвал у солдата бутылку и ударил ее о плиты. Бутылка разлетелась вдребезги. В публике и в двигавшихся вагонах раздался угрожающий ропот. Солдат вспыхнул и злобно закусил губу.

– Не имеешь права бутылку разбивать! – крикнул он на офицера.

– Что-о?

Комендант размахнулся и изо всей силы ударил солдата по лицу. Неизвестно откуда вдруг появилась стража с ружьями и окружила солдата.

Вагоны двигались все скорее, пьяные солдаты и публика кричали «ура!». Безобразная жена унтер-офицера покачнулась и, роняя ребенка, без чувств повалилась наземь. Соседка подхватила ребенка.

Поезд исчезал вдали. По перрону к арестованному солдату шел начальник дивизии.

– Ты что это, голубчик, с офицерами вздумал ругаться, а? – сказал он.

Солдат стоял бледный, сдерживая бушевавшую в нем ярость.

– Ваше превосходительство! Лучше бы он у меня столько крови пролил, сколько водки… Ведь нам в водке только и жизнь, ваше превосходительство!

Публика теснилась вокруг.

– Его самого офицер по лицу ударил. Позвольте, генерал, узнать – есть такой закон?

Начальник дивизии как будто не слышал. Он сквозь очки взглянул на солдата и раздельно произнес:

– Под суд, в разряд штрафованных – и порка!.. Увести его.

Генерал пошел прочь, повторив еще раз медленно и раздельно:

– Под суд, в разряд штрафованных – и порка!

Из книги публициста Антона Керсновского «История русской армии»[23]

<…> Была произведена частичная мобилизация Киевского и Московского военных округов, где объявлен поход Х и XVII корпусам. Поведено было торопиться скорейшей отправкой этих двух корпусов – и эта торопливость отразилась на их укомплектовании: в строй попали запасные преимущественно старших сроков, 39–43 лет, что не должно было способствовать повышению их боевых качеств. Воинским начальникам было предписано отправлять в части первых явившихся. Таковыми оказались исполнительные и степенные «бородачи», являвшиеся в присутствия сразу по получении повестки. Молодые запасные, как правило, загуливали и являлись через несколько дней, когда штатные нормы оказывались заполненными. «Бородачи» – все отцы семейств и люди, отвыкшие от строя, – видели в этом несправедливость, и это печально отражалось на их духе. <…>

Из воспоминаний писателя Николая Вороновича[24]

Еще в начале 1904-го года, тотчас после объявления русско-японской войны, я решил во что бы то ни стало принять участие в этой войне. Но так как все мои попытки поступить в одну из частей действующей армии кончились неудачей, то в декабре месяце, воспользовавшись рождественскими каникулами, я «самовольно отлучился» из Пажеского корпуса и, имея на руках заблаговременно припасенное свидетельство об успешном окончании шести средних классов, которое давало права вольноопределяющегося 1-го разряда, определился канониром (рядовым) в предназначенную к отправлению в действующую армию 16-ю артиллерийскую бригаду.

Корпусное начальство узнало об этом слишком поздно: я принял присягу, числился в списках мобилизованной части и вернуть меня на школьную скамью без нарушения военных законов было уже невозможно.

За этот «проступок» я был исключен из списков «пажей высочайшего двора», а через год, когда по приказу Государя я был снова принят в Пажеский корпус, то, несмотря на полученные мной за боевые отличия нашивки старшего фейерверкера (взводного унтер-офицера) и представление к Георгиевскому кресту, попал в карцер, в котором обиженное моим побегом начальство продержало меня 30 суток. <…>

К концу 1904 года, после ряда военных неудач, наше военное министерство поняло, наконец, что война с японцами дело не шуточное, что противник наш не только хорошо вооружен, но и достаточно многочислен и что для одержания над ним победы необходимо подкрепить манджурскую армию первоочередными частями. Поэтому в виленском, киевском, московском и одесском военных округах были мобилизованы 4-й, 9-й, 13-й и 2-й сводно-стрелковый корпуса. С этими корпусами состав манджурских армий доводился до 32-х пехотных дивизий, т. е. до 500 тысяч штыков, что признавалось тогда нашими военными авторитетами совершенно достаточным для одержания решительных успехов над японцами.

Но русское военное министерство не могло отрешиться от своего излюбленного метода всяких импровизаций и несоблюдения основных начал военной организации. И если в первую половину японской войны на театр военных действий посылались наспех сколоченные, состоявшие исключительно из запасных старших возрастов, второочередные части, то во вторую половину кампании, при мобилизации первоочередных корпусов, как будто умышленно старались перетасовать части этих корпусов. <…>

Поэтому все наше высшее начальство – командир корпуса, начальник артиллерии и начальник дивизии – оказалось совершенно незнакомым офицерам и солдатам нашей бригады и, в свою очередь, также не знало своих новых подчиненных. Им приходилось наскоро знакомиться с состоянием и обучением личного состава бригады. Знакомство это происходило на ускоренных смотрах, весьма поверхностно. <…>

Три четверти нижних чинов были запасные и притом самых старших сроков службы, по десяти и более лет не призывавшиеся на повторительные сборы, позабывшие все, чему их учили на действительной службе, и совершенно не знавшие материальной части новых скорострельных пушек, которыми была вооружена бригада. <…>

Из двух прапорщиков запаса налицо был лишь один – 40-летний московский купчик Сахаров, принявший заведывание артельным довольствием (продовольствием солдат). Должность эта привлекала прапорщика по двум причинам: во‑первых, избавляла его от опасностей строевой службы, во‑вторых, давала возможность скопить во время похода изрядную «экономию».

Сахаров оказался большим трусом и нытиком. При всяком удобном и неудобном случае он уверял собеседников, что непременно погибнет в Манджурии, если не от японской шимозы, то во всяком случае – от сердечной болезни. Весельчак Митрофанов предсказывал ему более прозаический конец на рогах «порционного» быка. Прапорщик отвечал на шутки Митрофанова сердитыми взглядами и продолжал охать, заранее оплакивая горькую участь своих детей, которым суждено остаться сиротами.

Но предстоящие опасности не помешали Сахарову быстро сойтись с угрюмым командиром, с которым он вместе выпивал и сообща заведывал хозяйством батареи, деля с Деггелером «экономические остатки».

Еще задолго до погрузки батареи Деггелер и Сахаров, запершись в канцелярии, высчитывали возможности наиболее выгодных закупок фуража и продуктов. Они достали «справочные цены» из лежавших по нашему маршруту городов. Цены эти оказались намного выше существовавших в Волковыске, и закупка овса, сена и мяса на месте могла принести большую «экономию». Поэтому в батарее началось лихорадочное заготовление фуража. Количество вагонов и платформ, предназначенных для перевозки батареи, было точно определено и рассчитано на самый минимальный запас фуража и продуктов. Деггелеру предстояла трудная задача: либо выхлопотать для заготовленных им громадных запасов добавочные вагоны, либо умудриться втиснуть их в теплушки, конские вагоны и на орудийные платформы. Но Деггелеру удались обе комбинации. Начальник станции прицепил к эшелону лишний вагон под канцелярию, а фельдфебель, каптенармусы и взводные не только потеснили, в угоду командиру, людей в теплушках, но даже оставили в Волковыске часть так называемого «неприкосновенного артиллерийского запаса».

День отправки батареи был известен за две недели. Подвижной состав был подан за два дня, и оба эти дня батарея свозила на вокзал и грузила обоз, фураж и продукты.

Погрузка орудий и лошадей происходила поздно вечером, перед самым отправлением эшелона. Наконец, к 10 часам вечера погрузка была закончена.

На платформе собрались провожающие семьи и знакомые офицеров, представители города и гарнизона. Было подано шампанское, произнесены подобающие случаю речи, а солдатам розданы кисеты с подарками – папиросами, махоркой и мылом. Раздалась команда «по вагонам», прозвенел третий звонок, паровоз протяжно свистнул, и эшелон, поскрипывая обмерзшими буферами, тронулся в далекий путь.

Из записок генерала Алексея Куропаткина[25]о Русско-японской войне[26]

В результате запоздалой мобилизации головные эшелоны 10-го армейского корпуса (9 дивизий), прибывшие на театр военных действий к 17 июня, явились, по отзыву начальствующих лиц сего корпуса, в большом некомплекте, особенно в офицерском составе, а запасные из Полтавской губернии не только не слились со срочнослужащими, но после первых боев между срочнослужащими и запасными в некоторых ротах готовы были возникнуть серьезные беспорядки. Мне передавали, что срочнослужащие упрекали запасных за оставление рядов во время боя, а те отвечали им: «Вы солдаты, так и деритесь, а мы мужики». Раздоры доходили до того, что едва в дело не было пущено оружие. Прибавлю, что эти «мужики» в последующих боях под командою своего спокойного и мужественного начальника дивизии генерала Гершельмана постепенно обращались в закаленных солдат и особенно под Мукденом сражались молодецки. <…>