Больница провинциального городка, три часа ночи. У двери палаты № 7 столкнулись дежурные медсестры.
– Ты куда так летишь?
– К нам пациента везут, надо реанимацию готовить, автокатастрофа. Где Николай Петрович?
– В ординаторской был.
– Ладно, я побежала тогда. Беспокойная выдалась ночка.
Больничная палата № 7 через полтора часа.
На больничной жесткой кровати лежит без сознания бледный мужчина, у кровати на стуле лицом в ладони сидит черноволосая женщина. В коридоре слышен громогласный голос доктора, но гениальному художнику Михаилу Питторе все равно, он сейчас в плену своего подсознания…
– Миш, послушай, тебе надо отдохнуть, иначе ты сойдешь с ума с этой своей картиной. Ну что это такое? Ты уже три дня сидишь в мастерской безвылазно, дети по тебе соскучились, мама твоя звонила.
– Не могу, я должен написать эту злосчастную картину, только не пойму какую. Он требует, постоянно требует, все твердит свое: «Пиши! Пиши!». А что конкретно не говорит. Да как я должен понять-то?!
– Вот посмотри, ты уже всю комнату завалил этими холстами с ледяной пустыней, что не так-то…красиво же, правдоподобно. Луна, скалы, покрытые снегом на горизонте и лед такой прозрачный, искрящийся, как настоящий.
– Ты не понимаешь, Наташа, ему не это нужно, а что я не знаю, только я беру в руки кисть, выходит это. Как будто ничего другого рисовать я в принципе не умею. А он не уходит все требует и требует. Боги, как же я устал, когда все это кончится?! – в отчаянье сорокапятилетний мужчина порывистым движением толкнул мольберт с готовой картиной, и очередная ледяная пустыня полетела на пол.
– Миш, успокойся, все будет хорошо, все наладится, – худощавая черноволосая женщина змеей выскользнула из кресла и обвилась вокруг рассерженного художника, державшего кисть, словно древний воин оружие. Жилы на его руках вздулись от сдерживаемой ярости. Карие глаза полыхнули гневом от сознания собственного бессилия. Еще секунда и он сорвется. Но объятия жены подействовали успокаивающе. Мужчина посмотрел в такие знакомые и всегда такие теплые глаза жены и опустил кисть на палитру.
– Этот голос сведет меня с ума, ты не поверишь, но он все время тут. даже сейчас я его услышу, как только ты выйдешь за дверь.
– Ну, тогда я, пожалуй, останусь… – на секунду в небольшой мастерской известного художника Михаила Питторе – ребенка двух миров, широкой своими просторами России и утонченной Италии наступила тишина. Наташа-дочь русского музыканта, занимающаяся организацией выставок в галереях России и Европы, пыталась по лицу мужа понять, что же такое с ним творится.
Было ясно, что это далеко не обычные капризы любимца музы, которые проходили, выливаясь в очередной шедевр. От которого публика млела и которому рукоплескала. Это было что-то иное. Что-то происходившее в нем самом, да и голос, что за голос? Плод воспаленного измочаленного натянутыми нервами мозга? Бред, галлюцинация? Как же ему помочь?
А Михаил тем временем мерил комнату шагами что-то тихо бормоча себе под нос. Его спутанные курчавые волосы маячили туда – сюда перед глазами Наташи, и от этого зрелища ей почему-то становилось не по себе.
– Так все, хватит, пока ты носишься по комнате, как тигр по клетке зоопарка, проблема не решается. Иди сюда, ну-ка положи голову ко мне на колени и успокойся, – женщина заставила художника сесть на пол, и стала тихо напевать ему что-то, пропуская сквозь пальцы спутанные пряди каштановых волос.
– Та самая песня…
– Что? А…да та самая…
– Ты ее пела, когда мы познакомились, веселый тогда был день. Помню, я всю ночь жалел, что позволил увезти себя в Россию, я же не знал, что тебя встречу. Но так было обидно, на все лето в какое-то захолустье ехать, ладно бы в Москву или в Петербург, а, то как же в провинцию, где по моим представлениям еще козы по улицам бегают.
– Не угадал, тогда по улицам бегала только одна коза, песни распевающая.
– Да ну перестань, тогда получается, что первую свою картину я, значит, козе посвятил, нет, так дело не пойдет, а детям ты уже сказала, что их мама-коза? – впервые за три сумасшедших дня Миша улыбнулся добродушной улыбкой ребенка, но Наташа, увы, этого не заметила, она продолжила петь и все смотрела на картину. Прошла минута. Казалось, мастерская становится очередным мишиным шедевром, безмолвным, пустым, пугающим своим холодом.
– Поняла, – хлопнула себя по лбу женщина и, отодвинув с колен голову мужа, бросилась к картине.
– Что ты поняла? Наташа…
А женщина тем временем схватила кисть, макнула ее в желтую краску и крупными мазками нарисовала над ледяной пустыней солнце. Оно вышло кривоватым, но спустя секунду, сверкающие льдины на картине ожили и поплыли по направлению к краю холста.
– Что происходит?! Боже, Наташа, что это?! – Михаил вскочил и еле успел оттащить жену от холста, с которого серебристо-синей рекой стекал тающий лед. Прошло несколько секунд, холст остался чистым, на нем не было даже грунтовки и Михаила потянуло к нему с непреодолимой силой. Увидев, как загорелись глаза ее мужа, Наташа чмокнула его в щеку, и коротко бросив: «Твори!», выскользнула из мастерской. «Теперь все в порядке».
А тем временем на холсте расцветал всеми своими красками старый лес, на поляне в центре картины уснула девушка, ее волосы черными змеями рассыпались на траве, блестящей бриллиантами росы. Из-за дерева выглядывал пугливый олененок, а в небе величественно парил орел.
Больница провинциального городка, три часа дня молоденькие медсестры болтают в ординаторской.
– Ну и что там?
– Да ничего, три дня уже в коме, в себя не приходит, жена-красавица вон все глаза уже выплакала.
– Ну, еще бы такой мужчина, красавец, художник знаменитый говорят. В Италии учился, да и фамилия у него итальянская. Жалко будет, если…
– Тьфу, ты сплюнь…
Болтовню подруг неожиданно нарушил вбежавший санитар.
– Девчонки, бегом в седьмую палату, Питторе в себя пришел, осмотр требуется.
– Вот видишь, все обошлось, а ты…
– О, как раскалывается голова, где я? – мужчина с бледным лицом покойника приподнялся на кровати, первым, что он увидел, было застывшее камнем лицо его жены Наташи. На ее виске пульсировала жилка, скулы сведенные болью и страхом за мужа словно одеревенели, и только из угла правого глаза прозрачной лодочкой текла слеза.
– Миша, – выдохнула женщина и бросилась к кровати, я уже не знала, что и думать, эта автокатастрофа, реанимация, ты три дня был в коме, врачи ничего не говорят…
– Ну-ну, перестань, – длинные пальцы привычно зарылись в черные кудри, – вот я совсем живой, и все хорошо. Блуждающий взгляд на секунду задержался на тумбочке, где на листке бумаги сияло солнце, нарисованное дрожащей от слез рукой Наташи.