Раздел I Сюжеты и образы античной мифологии

Мифы и легенды

Проблема соотношения мифа и истории – проблема давняя, возникшая, вероятно, еще в те времена, когда миф и история представляли собой единое целое. Правдоподобие мифа – результат того, что он воспринимался в свое время (очень отдаленное от нашего) как аксиома, т. е. истина, не требующая доказательств.

В каждую историческую эпоху область мифологического зависит от того, что мы принимаем за «реальное». По мере развития науки область мифа естественно расширяется, так как научные и философские теории меняют критерии реального. Однако в каждый исторический момент область мифа может меняться от индивида к индивиду, так как критерий реальности у всех различен. Для народов архаической культуры, не имеющих собственно исторических текстов, их заменяют мифологические источники, при всей своей неполноте и неточности помогающие в решении задач истории как познания. Велико значение мифопоэтической традиции и для эпох, когда существует и развитая историческая традиция, и совокупность мифологических описаний, пытающихся моделировать новый для мифопоэтического сознания исторический материал.

Проблема соотношения истории (как науки) и мифа наиболее важна для эпохи, когда начинают появляться первые исторические описания, но еще продолжают господствовать старые мифопоэтические схемы и соответствующие тексты, преимущественно космологического содержания. Ряд их особенностей оказал существенное влияние на структуру и содержание раннеисторических текстов. Среди этих особенностей: построение текста как ответа на вопрос (обычно целой серии вопросов и ответов, исчерпывающей тему «Состав вселенной»); членение текста, заданное описанием событий (составляющих акт творения), которое соответствует последовательности временных отрезков с непременным указанием начала; описание последовательной организации пространства (в направлении извне вовнутрь); введение операции порождения для перехода от одного этапа творения к следующему; последовательное нисхождение от космологического и божественного к «историческому» и человеческому; как следствие предыдущего – совмещение последнего члена космологического ряда с первым членом исторического ряда (на стыке этих двух рядов нередко выступает первый культурный герой, завершающий устроение космоса). Миф и история, сливаясь воедино, создали особую реальность, которая впоследствии, в результате изменения человеческого сознания, распалась на две реальности, связи между собой, однако, не утратившие, просто связи эти стали носить иной характер. Интересна проблема исторического и мифологического времени. Историческое время поглощается мифологическим временем, и история вообще приобретает циклический характер, поскольку любой момент, сознательно или бессознательно связываемый человеком с обрядом, ритуалом, возвращает нас к истокам истории, в мифологическое время.

Литература, отражая сознание людей, тоже прошла через ряд этапов, связанных с проблемой «миф – история». В первую очередь этот процесс состоит в… отмене или ослаблении определенных запретов, которые заключает в себе миф. Происходят изменения в построении произведения, в образе главного героя.

На протяжении истории мы можем наблюдать расширение области мифического. Уже греческие философы после Ксенофонта называют мифическими традиционные рассказы о богах, которые были несовместимы с требованиями разума. Но они не критикуют устройство мира, в котором происходят описанные в мифах события. С развитием науки и этот мир был отнесен в область мифического.

При переходе мифа в сказку происходит разрастание ядерных (принадлежащих мифу) сюжетных образований. Обряд, ритуал, не теряя первоначального смысла, приобретает и развлекательный оттенок. Зарождается процесс творчества.

В это время отношения мифа и истории вступают в новую фазу. История, историческое время уже не отвергаются так безоглядно. Наоборот, история получает некоторые права.

Происходит это уже не в сказке, а в эпосе. Причем приобретение историей прав увеличивается прямо пропорционально развитию данного жанра, от архаического к классическому эпосу.

В эпосе возникает определенный исторический фон. Историзация эпического фона и непосредственная обработка исторических преданий и легенд – две стороны формирования классической формы эпоса. «Героический эпос даже на архаической стадии повествует об историческом прошлом народа, представляя это прошлое обобщенно…»[1] Таким образом, происходит очень любопытный процесс, когда исторические события и исторические персонажи мифологизируются; процесс этот уходит корнями в глубь тысячелетий и, самое интересное, продолжается до сих пор.

Интересна судьба мифа о Троянской войне. Подвести под него историческую основу попробовали еще в IV в. до н. э. Также мифы переходили в ведение философии. Из них, в первую очередь, вычленялась определенная символика. Впрочем, история и философия не так уж далеки друг от друга, если воспринимать их как науки об эволюции человеческого сознания.

Действительно существовавшие исторические герои под воздействием мифологического мышления приобретали черты героев мифологических. Причем происходило это и по воле самого реального лица, и по воле тех, кто создавал предания о нем. Однако, в первую очередь, наслоение мифологии на реальную историю зависело от того, когда создавались произведения, описывающие исторические события.

Историческая наука дает один из критериев реального. В той степени, в какой традиционные повествования, относящиеся к событиям прошлого, не совпадают с реконструкцией прошлого, проводимой современной историографией, они считаются мифическими. В широком смысле мы называем мифом любой вид повествования, который мы не можем согласовать с данными исторической критики. Именно на основании этой критики современные историки считают мифическими имена первых царей Рима или Крита. (На том же основании Вильгельм Телль считается «мифическим лицом».)

«Героико-исторические произведения создавались не только участниками событий, которые отражены в этих произведениях. Создавались они и позже лицами, которые не были даже современниками этих событий. Другой значительной частью этого раздела народной словесности является эпическая обработка традиционных, давно сложившихся произведений… то есть исторические имена и события присоединялись к существующим сюжетам. Именно в этом и есть одна из специфических черт народного творчества»[2].

Уже в мифопоэтических текстах выделяются схемы мифоисторической традиции. Они состоят обычно из мифов и того, что условно называют «историческими преданиями». Современные исследователи нередко ошибаются или сомневаются в правильности установления границ между мифом и историческим преданием, хотя сами носители традиции, как правило, не затрудняются в их разграничении. По-видимому, прав английский этнограф Б. Малиновский, который связывает «исторические предания» с участием в них человеческих существ, подобных носителям данной традиции, и с событиями, охватываемыми актуальной памятью коллектива (собственная память рассказчика, память поколения отцов, генеалогические схемы и т. п.). В мифе, в отличие от «исторического предания», случаются и такие события, которые немыслимы ни в каких других условиях (напр., легко осуществляются самые различные метаморфозы: изменения тела, превращения человека в животное, переходы из одной сферы в другую). При этом миф относится к туманному прошлому, когда мир выглядел совсем иначе, чем теперь.

Мы можем проследить цепочку взаимоотношений мифа и истории. Преобладание то одного, то другой создавало крайне интересные модели реальности – и литературы. Однако нельзя сказать, что взаимовлияние мифа и истории завершилось чьей-нибудь победой. Мы до сих пор можем наблюдать такие явления, как мифологизация истории или историзация мифа. Как правило, последнее – привилегия литературы, но первое с успехом применяется в повседневной жизни.

I. 1. Сотворение мира

Гесиод. Теогония – происхождение богов (отрывки)

Блажен человек, если Музы

Любят его: как приятен из уст его льющийся голос!

Если нежданное горе внезапно душой овладеет,

Если кто сохнет, печалью терзаясь,

то стоит ему лишь

Песню услышать служителя Муз,

песнопевца, о славных

Подвигах древних людей,

о блаженных богах олимпийских,

И забывает он тотчас о горе своем; о заботах

Больше не помнит: совсем он от дара богинь

изменился.

Радуйтесь, дочери Зевса, даруйте прелестную песню!

Славьте священное племя богов,

существующих вечно,—

Тех, кто на свет родился от Земли

и от звездного Неба,

Тех, кто от сумрачной Ночи, и тех,

кого Море вскормило.

Все расскажите, – как боги, как наша земля

зародилась,

Как беспредельное море явилося шумное, реки,

Звезды, несущие свет, и широкое небо над нами;

Кто из бессмертных подателей благ

от чего зародился,

Как поделили богатства и почести между собою,

Как овладели впервые обильноложбинным

Олимпом.

С самого это начала вы все расскажите мне, Музы,

И сообщите при этом, что прежде всего зародилось.

Прежде всего во вселенной Хаос зародился, а следом

Широкогрудая Гея, всеобщий приют безопасный,

Сумрачный Тартар, в земных залегающий

недрах глубоких,

И, между вечными всеми богами

прекраснейший, – Эрос.

Сладкоистомный – у всех он богов

и людей земнородных

Душу в груди покоряет и всех рассужденья лишает.

Черная Ночь и угрюмый Эреб родились из Хаоса.

Ночь же Эфир родила и сияющий День, иль Гемеру:

Их зачала она в чреве, с Эребом в любви

сочетавшись.

Гея же прежде всего родила себе равное ширью

Звездное Небо, Урана, чтоб точно покрыл ее всюду

И чтобы прочным жилищем служил для богов

всеблаженных;

Нимф, обитающих в чащах нагорных лесов

многотонных;

Также еще родила, ни к кому не всходивши на ложе,

Шумное море бесплодное, Поит.

А потом, разделивши

Ложе с Ураном, на свет Океан породила глубокий,

Коя и Крия, еще – Гипериона и Напета,

Фею и Рею, Фемиду великую и Мнемосину,

Златовенчанную Фебу и милую видом Тефию.

После их всех родился, меж детей наиболе ужасный,

Крон хитроумный. Отца многомощного

он ненавидел.

Также Киклопов с душою надменною Гея родила,—

Счетом троих, а по имени – Бронта, Стеропа и Арга.

Молнию сделали Зевсу-Крониду и гром они дали.

Были во всем остальном на богов они прочих похожи,

Но лишь единственный глаз в середине лица

находился:

Вот потому-то они и звались «Круглоглазы»,

«Киклопы»,

Что на лице по единому круглому глазу имели.

А для работы была у них сила, и мощь, и сноровка.

Также другие еще родилися у Геи с Ураном

Трое огромных и мощных сынов, несказанно

ужасных,—

Котт, Бриарей крепкодушный и Гиес —

надменные чада.

Целою сотней чудовищных рук размахивал каждый

Около плеч многомощных, меж плеч же

у тех великанов

По пятьдесят поднималось голов из туловищ

крепких.

Силой они неподступной и ростом большим

обладали.

Дети, рожденные Геей-Землею и Небом-Ураном,

Были ужасны и стали отцу своему ненавистны

С первого взгляда. Едва лишь на свет

кто из них появился,

Каждого в недрах Земли немедлительно

прятал родитель,

Не выпуская на свет, и злодейством своим

наслаждался.

С полной утробою тяжко стонала Земля-великанша.

Злое пришло ей на ум и коварно-искусное дело.

Тотчас породу создавши седого железа, огромный

Сделала серп и его показала возлюбленным детям

И, возбуждая в них смелость, сказала

с печальной душою:

«Дети мои и отца нечестивого! Если хотите

Быть мне послушными, сможем отцу мы воздать

за злодейство

Вашему: ибо он первый ужасные вещи замыслил».

Так говорила. Но, страхом объятые, дети молчали.

И ни один не ответил. Великий же Крон хитроумный,

Смелости полный, немедля ответствовал

матери милой:

«Мать! С величайшей охотой за дело такое

возьмусь я.

Мало меня огорчает отца злоимянного жребий

Нашего. Ибо он первый ужасные вещи замыслил».

Н.А. Кун. Мифы и легенды Древней Греции

Высоко на светлом Олимпе царит Зевс, окруженный сонмом богов. Здесь и супруга его Гера, и златокудрый Аполлон с сестрой своей Артемидой, и златая Афродита, и могучая дочь Зевса Афина, и много других богов. Три прекрасные Оры охраняют вход на высокий Олимп и подымают закрывающее врата густое облако, когда боги нисходят на землю или возносятся в светлые чертоги Зевса. Высоко над Олимпом широко раскинулось голубое, бездонное небо, и льется с него золотой свет. Ни дождя, ни снега не бывает в царстве Зевса; вечно там светлое, радостное лето. А ниже клубятся облака, порой закрывают они далекую землю. Там, на земле, весну и лето сменяют осень и зима, радость и веселье сменяются несчастьем и горем. Правда, и боги знают печали, но они скоро проходят, и снова водворяется радость на Олимпе.

Пируют боги в своих золотых чертогах, построенных сыном Зевса Гефестом. Царь Зевс сидит на высоком золотом троне. Величием и гордо-спокойным сознанием власти и могущества дышит мужественное, божественно прекрасное лицо Зевса. У трона его – богиня мира Эйрена и постоянная спутница Зевса крылатая богиня победы Никэ. Вот входит прекрасная, величественная богиня Гера, жена Зевса. Зевс чтит свою жену: почетом окружают Геру, покровительницу брака, все боги Олимпа. Когда, блистая своей красотой, в пышном наряде, великая Гера входит в пиршественный зал, все боги встают и склоняются перед женой громовержца Зевса. А она, гордая своим могуществом, идет к золотому трону и садится рядом с царем богов и людей – Зевсом. Около трона Геры стоит ее посланница, богиня радуги, легкокрылая Ирида, всегда готовая быстро нестись на радужных крыльях исполнять повеления Геры в самые дальние края земли.

Пируют боги. Дочь Зевса, юная Геба, и сын царя Трои, Ганимед, любимец Зевса, получивший от него бессмертие, подносят им амврозию и нектар – пищу и напиток богов. Прекрасные хариты и музы услаждают их пением и танцами. Взявшись за руки, водят они хороводы, а боги любуются их легкими движениями и дивной, вечно юной красотой. Веселее становится пир олимпийцев. На этих пирах решают боги все дела, на них определяют они судьбу мира и людей.

С Олимпа рассылает людям Зевс свои дары и утверждает на земле порядок и законы. В руках Зевса судьба людей; счастье и несчастье, добро и зло, жизнь и смерть – все в его руках. Два больших сосуда стоят у врат дворца Зевса. В одном сосуде дары добра, в другом – зла. Зевс черпает в них добро и зло и посылает людям. Горе тому человеку, которому громовержец черпает дары только из сосуда со злом. Горе и тому, кто нарушает установленный Зевсом порядок на земле и не соблюдает его законов. Грозно сдвинет сын Крона свои густые брови, черные тучи заволокут тогда небо. Разгневается великий Зевс, и страшно подымутся волосы на голове его, глаза загорятся нестерпимым блеском; взмахнет он своей десницей – удары грома раскатятся по всему небу, сверкнет пламенная молния, и сотрясется высокий Олимп.

Не один Зевс хранит законы. У его трона стоит хранящая законы богиня Фемида. Она созывает по повелению громовержца собрания богов на светлом Олимпе, народные собрания на земле, наблюдая, чтобы не нарушился порядок и закон. На Олимпе, и дочь Зевса, богиня Дикэ, наблюдающая за правосудием. Строго карает Зевс неправедных судей, когда Дикэ доносит ему, что не соблюдают они законов, данных Зевсом. Богиня Дикэ – защитница правды и враг обмана.

Зевс хранит порядок и правду в мире и посылает людям счастье и горе. Но хотя посылает людям счастье и несчастье Зевс, все же судьбу людей определяют неумолимые богини судьбы – мойры, живущие на светлом Олимпе. Судьба самого Зевса в их руках. Властвует рок над смертными и над богами. Никому не уйти от велений неумолимого рока. Нет такой силы, такой власти, которая могла бы изменить хоть что-нибудь в том, что предназначено богам и смертным. Лишь смиренно склониться можно перед роком и подчиниться ему. Одни мойры знают веления рока. <…> Неумолимы великие, суровые мойры.

Есть и еще на Олимпе богиня судьбы – это богиня Тюхэ, богиня счастья и благоденствия. Из рога изобилия, рога божественной козы Амалфеи, молоком которой был вскормлен сам Зевс, сошлет она дары людям, и счастлив тот человек, который встретит на своем жизненном пути богиню счастья Тюхэ; но как редко это бывает, и как несчастлив тот человек, от которого отвернется богиня Тюхэ, только что дававшая ему свои дары!

Так царит окруженный сонмом светлых богов на Олимпе великий царь людей и богов Зевс, охраняя порядок и правду во всем мире.

М.Л. Гаспаров. Занимательная Греция

Боги свои и боги чужие

Когда греков спрашивали: «Кто ваш бог?», они отвечали: «Богов у нас много». Когда спрашивали: «А кто главный?», они отвечали: «Двенадцать олимпийцев: Гестия, Гера, Гермес, Деметра, Арес, Артемида, Зевс, Афродита, Гефест, Аполлон, Посейдон и Афина».

Список этот был нетвердый: то и дело в него включался, например, Дионис вместо Ареса или Гефеста. И список этот был неполный: в нем не были названы бесчисленные божества природы, часто гораздо более близкие человеку. В каждой речке жила своя наяда, в каждом дереве – дриада, в каждой скале – ореада. И много веков спустя, когда императоры и церковь приказали людям быть христианами, крестьяне со вздохом отрекались от Зевса и Аполлона, но долго еще тайком ходили в рощи молиться деревьям и ручьям.

У богов были разные имена и прозвища. Аполлон был также и Феб-Сияющий, и Локсий-Вещающий, и Пеан-Врачующий, и Гекаэрг-Далекоразящий, и Пифий-Драконоубийца, и Мусагет – Вождь Муз, и Делий – Рожденный на Делосе, и Ликей – то ли «Светлый», то ли «Волчий», и, может быть, даже Гелиос- Солнце. Дионис – это и Вакх, и Иакх, и Ли- эй, и Бассарей, и Бромий, и Эвий. Артемида была и Селеной, богиней луны, и Илифией, помощницей рожающих женщин, и Гекатой, покровительницей колдуний; впрочем, иногда Геката отождествлялась с Деметрой, а иногда почиталась отдельно. Мы видим: прозвище бога могло превратиться в имя самостоятельного бога и, наоборот, самостоятельный бог мог слиться с другим и его имя превратиться в прозвище.

Даже один и тот же бог в разных местах изображался и почитался настолько по-разному, что можно было задуматься: да точно ли он один и тот же? На острове Крите чтили пещеру, где вырос Зевс-младенец, и чтили могилу, где погребен Зевс-покойник. Когда критянам говорили: «Но ведь Зевс бессмертен!», они отвечали: «Не умирает только тот, кто не рождался». В Аркадии в одном храме чтили сразу трех Гер: Геру-девицу, Геру-царицу и Геру-вдовицу. Когда аркадянам говорили: «Не может быть Гера сразу и девицей и вдовицей», они отвечали: «Не знаем, но так чтили ее наши предки». В Спарте стояли статуи Ареса в оковах и Афродиты в оковах; спартанцы объясняли: «Это чтобы бог войны не покидал нашего государства, а богиня любви – наших семейств», но, кажется, сами не очень доверяли своим объяснениям.

Кроме богов, почитали и обожествленных героев. Тут тем более один город другому не указчик. Аяксу Саламинскому приносили жертвы на Саламине, Елене и Менелаю – в Спарте, Гераклу – повсюду, но по-разному. Например, в городе Эрифрах Геракла почитали только женщины-рабыни, потому что когда-то кумир Геракла приплыл сюда по морю на плоту, подтянуть плот к берегу (сказали гадатели) можно было только канатом из женских волос, свободные женщины пожалели обрезать свои волосы, а рабыни обрезали. А были герои и еще более неожиданные. Так, в городе Аканфе почитали умершего здесь перса Артахея, начальника строительства Ксерксова канала, за то, что он был ростом в пять локтей без четырех пальцев (это значит: 2 м 23 см) и имел голос громче всех на свете.

Все это причудливое разнообразие имело очень важные последствия. Оно учило греков терпимости. Никто, даже афиняне, не могли сказать: «Только мы чтим Афину правильно, а все остальные – неправильно; только наша Афина настоящая, а все остальные – не настоящие». Все были настоящие, потому что все почитались по заветам предков: значит, сама богиня хотела, чтобы ее почитали по-разному и чтобы не знали, какова она на самом деле. «Каковы боги на самом деле?» – спросил мудрого поэта Симонида царь Гиерон Сиракузский. Симонид попросил день на размышление, потом еще два, потом еще четыре и так далее; Гиерон удивился, а Симонид сказал: «Чем больше я думаю, тем труднее мне ответить».

По этой же причине греки не удивлялись и не возмущались, что у других народов есть свои собственные боги. Они просто говорили: «В Египте чтят Диониса под именем Осириса, в Финикии – Геракла под именем Мелькарта, в Сирии – Афродиту под именем Астарты, в Риме – Зевса под именем Юпитера, у германцев – Гермеса под именем Вотана» и т. д. А если рассказы об этих богах не всегда похожи на греческие, то ведь и греческие рассказы о них не везде одинаковы.

Если бы Греция была единым государством, то, вероятно, жрецы различных храмов организовались бы в единую церковь и стали следить не только за тем, правильно ли люди поклоняются богам, но и за тем, правильно ли люди думают о богах. К счастью, этого не случилось. Жрецы в Греции не были самостоятельным сословием, как, например, в Египте. Это были государственные должностные лица, избиравшиеся всенародным голосованием и следившие, чтобы государство не обидело своих богов и не лишилось их покровительства. Для этого нужно было соблюдать обряды: каждый гражданин обязан был участвовать в шествиях, молебствиях, жертвоприношениях, какими бы странными они ему ни казались. А верил он или не верил в то, что об этих богах рассказывалось, и если не верил, то во что он верил вместо этого, – в это жрецы не вмешивались. Потому что они помнили: каковы боги на самом деле – не знает никто.

А когда о вере спрашивали ученых людей, то они отвечали: «Есть вера гражданина, вера философа и вера поэта. Гражданин говорит: “Зевс – это покровитель нашего города, которого мы должны чтить так-то и так-то”. Философ говорит: “Зевс – это мировой закон, вида и облика не имеющий”. Поэт говорит: “Зевс – это небесный царь, то и дело сбегающий от своей небесной царицы к земным женщинам, то в виде быка, то в виде лебедя, то еще в каком- нибудь”. И все правы. Только не нужно эти три вещи смешивать».

Сказка на каждом шагу

Кто помнит миф об Одиссее, тот не забыл трогательного эпизода: Одиссей в образе нищего, неузнанный приходит в свой дом, ему омывает ноги старая ключница и вдруг вскрикивает, нащупав шрам на ноге: она узнала его, это шрам Одиссея – ему в молодости нанес эту рану кабан на охоте.

Так вот, греки тоже не забыли этого кабана: невдалеке от Дельфов показывали место, где когда-то родился тот кабан, который потом когда-то нанес Одиссею ту рану, по шраму от которой потом когда-то Одиссей был узнан.

А по дороге в Дельфы, в местечке Панопее, показывали остатки той глины, из которой Прометей лепил когда-то первых людей. Это были две глыбы, каждая величиною с воз, а пахли они, как человеческое тело.

В Элиде было гнилое заразное болото. Говорили, что оно образовалось на том месте, где кентавры, раненные Гераклом, пытались промыть раны от его отравленных стрел.

На Делосе во время празднеств Аполлона юноши пляшут «журавлиную пляску» вокруг алтаря, целиком сложенного из левых рогов жертвенных животных. Они движутся вереницей, делающей причудливые изгибы. Эту пляску учредил Тесей, возвращаясь с Крита, и ее повороты – это изгибы Лабиринта, по которому он шел со спутниками навстречу Минотавру.

Корабль, на котором Тесей плавал на Крит, хранился на афинском Акрополе. Когда какая- нибудь доска сгнивала, ее заменяли новой: под конец в корабле не осталось ни одного первоначального куска. Философы показывали на него и говорили: «Вот образец диалектического противоречия: это и тот корабль, и не тот корабль».

Там же на Акрополе показывали и еще более древние достопримечательности. Когда-то за покровительство Аттике спорили Посейдон и Афина. Посейдон ударил трезубцем, и из земли забил источник соленой воды; Афина ударила копьем, и из земли выросло оливковое дерево; боги решили, что дар Афины полезнее, и присудили ей победу. Этот колодец с соленой водой показывали в храме Эрехтея, а эту оливу – в храме Афины-Градодержицы.

Точно известна была не только первая в мире олива, но и вторая: она росла невдалеке от Афин в священной роще Академа, где учил философ Платон. Только два дерева на свете были старше этих двух: священная ива Геры на Самосе и священный дуб Зевса в Додоне. А следующими по старшинству после двух олив были лавр Аполлона на острове Спросе и тополь, посаженный в Аркадии царем Менелаем перед походом на Трою. Им поклонялись и приносили жертвы.

В пелопоннесском городе Лепрее ничего особенного не показывали. Зато сам город носил имя царя Лепрея, соперника Геракла. Лепрей вызвал Геракла на спор, кто больше съест, и остался победителем в этом нелегком состязании. Тогда, возрадовавшись, он вызвал Геракла на спор, кто кого поборет, и из этого спора уже живым не вышел. Не знаю, есть ли здесь чем гордиться, но лепрейцы гордились.

Такие местные предания рассказывались повсюду. Сказка отошла в прошлое, но следы ее оберегались и чтились. Часто эти рассказы противоречили друг другу, но никто этим не смущался. На Крите рассказывали, что Минос, сын Зевса, был мудрый и справедливый царь, давший людям первые законы; в Афинах рассказывали, что Минос был жестокий угнетатель, бравший с Афин дань живыми людьми в жертву чудовищу Минотавру. Греки помнили рассказы критян, но охотнее пересказывали рассказы афинян: они были интереснее. «Вот как опасно враждовать с городом, где есть хорошие поэты и ораторы!» – замечает по этому поводу писатель Плутарх.

Эти предания служили даже доводами в политических спорах. Между Афинами и Мегарой лежал остров Саламин (впоследствии знаменитый); оба города долго воевали за него друг с другом, а потом, изнемогши, решили отдать свой спор на третейский суд Спарте. Выдвинули доводы. Мегаряне сказали: «В Афинах жрица Афины-Градодержицы не имеет права есть афинский сыр, а саламинский сыр ест; стало быть, Саламин – земля не афинская». Афиняне возразили: «В Мегаре покойников хоронят головой на восток, в Афинах – на запад, на Саламине – как в Афинах; стало быть, Саламин – земля афинская». Этот довод показался спартанцам более веским: Саламин остался за Афинами.

Поэтому неудивительно, что, когда античный человек действительно сталкивался с диковинкой природы, он прежде всего объяснял ее каким-нибудь мифологическим воспоминанием, так что нам даже трудно понять, что же это было на самом деле. Вы думаете, что козлоногие сатиры перевелись, когда бог Дионис перестал показываться людям? Нет. Последнего сатира поймали римские солдаты, когда их полководец Сулла, трезвый, жестокий и ни в каких сатиров не веривший, воевал в Греции с царем Митридатом Понтийским. Сатира связали, притащили в лагерь и стали допрашивать через переводчиков на всех языках, но он, большой, лохматый и грязный, только испуганно озирался и жалобно блеял по-козлиному. Сулле стало страшно, и он приказал отпустить сатира. И все это было лет через пятьсот после тех времен, о которых мы рассказываем, когда сказка, казалось бы, давно уже отошла в прошлое.

Сказку начинают оспаривать

Сказка сказке рознь. Одни сказки рассказывают и верят, что так оно и было; это – мифы. Другие – рассказывают и знают, что все это придумано, а на самом деле такого не бывает; это – сказка в полном смысле слова. Мифы могут превращаться в сказки: какая-нибудь баба-яга для совсем маленького ребенка – миф, а для ребенка постарше – сказка. Рассказ о том, как Геракл вывел из преисподней трехголового пса Кербера, для греков времен Гомера был мифом, для нас это сказка. Когда произошла эта перемена? Для кого как. Люди темные до конца античности, да и много позже, верили и в Кербера, и в еще более сказочных чудовищ. Люди вдумчивые начинали оставлять эту веру как раз в пору, до которой дошел наш рассказ.

В самом деле. С виду мы представляем себе богов как людей, только лучше; стало быть, и нрав и поступки у богов должны быть как у людей, только лучше. Между тем в мифах боги ведут себя так, как не позволил бы себе ни один человек. Кронос, отец богов, пожирал своих детей; Аполлон и Артемида за гордость Ниобы перебили всех ее сыновей и дочерей; Афродита изменяла своему мужу, хромому Гефесту, с воинственным Аресом; Гермес, едва родившись, украл коров у Аполлона, и так далее, без конца. Можно ли все это понимать буквально? Очевидно, нет. Понимать это нужно иносказательно.

Иносказания могут быть двоякого рода. Можно сказать: Зевс – это молния, Гера – небо; если в «Илиаде» сказано, что Зевс бил Геру, это значит, что была гроза и молнии полосовали небо. Или можно сказать: Геракл – это разум, дикие чудовища – это страсти; подвигами своими Геракл учит нас властвовать нашими страстями.

До таких сложных выдумок пока еще было далеко. Но что привычные гомеровские сказания нужно воспринимать не как миф, а как наивную сказку и что представлять себе богов толпой бессмертных исполинов, у которых все, как у людей, уже всерьез нельзя – это многим становилось понятно. И уже ходил по Греции поэт-философ Ксенофан, дразня слушателей вызывающе смелыми стихами:

Все Гесиод и Гомер на богов возвели понапрасну,

Что меж людьми позорным слывет

и клеймится хулою —

Красть, и жен отбивать, и друг друга

обманывать хитро…

И еще:

Для эфиопа все боги, как сам он, черны и курносы,

А для фракийца они, как он сам, синеоки и русы…

Если бы руки имели быки, или львы, или кони,

То и они бы придали богам свой собственный облик:

Бык быку, конь коню написал бы подобного бога…

И слушатели восклицали: «Он прав! Лучше вообще не верить в богов, чем верить в таких, как у Гомера: меньше грешит неверующий, чем суеверный. Что бы ты предпочел: чтобы о тебе говорили: “Такого человека нет” или “Такой человек есть, но он зол, коварен, драчлив и глуп”? Уж, пожалуй, лучше первое!»

Если мифы о богах усложнялись в толкованиях, то мифы о героях упрощались. Собственно, начал это еще Гомер. Каждый знает выражение «ахиллесова пята», которое значит «слабое место»: богиня – мать Ахилла – омыла его младенцем в волшебной воде, и он стал неуязвим повсюду, кроме пятки, за которую она его держала. Но если перечитать «Илиаду», то ни единого упоминания об ахиллесовой пяте там нет: Ахиллу защита – не волшебство, а его смелость и ратное искусство. Вот таким же образом стали перетолковывать слишком неправдоподобные места и в других мифах. Дедал с Икаром сделали себе крылья и улетели по воздуху от царя Миноса? Нет, это значит: Дедал изобрел первые паруса, и непривычным к этому людям они показались крыльями. Ревнивая Медея подарила невесте Ясона плащ, намазанный волшебным зельем, и та в нем сгорела? Медея была с Кавказа, на Кавказе из земли бьет горючая нефть, ею-то и был намазан плащ, а когда невеста подошла в нем к зажженному алтарю, он воспламенился. На Крите был Лабиринт, куда заключали пленников на съедение Минотавру? Просто это была очень большая тюрьма под таким названием. Ниоба, оплакивающая своих детей, обратилась в камень? Просто она умерла, и над могилой ее поставили каменную статую. Таких объяснений набралась впоследствии целая книга – по правде сказать, довольно-таки скучная.

Всерьез ли относились греки к таким прозаическим толкованиям? Вряд ли. Просто они понимали, что если сказочно-поэтическое объяснение и разумно-практическое объяснение поставить рядом, то от этого и поэзия и разум станут каждый по-своему выразительнее.

Г.Р. Державин. Рождение Красоты

Сотворя Зевес вселенну,

Звал богов всех на обед.

Вкруг нектара чашу пенну

Разносил им Ганимед;

Мед, амброзия блистала

В их устах, по лицам огнь,

Благовоний мгла летала,

И Олимп был света полн;

Раздавались песен хоры,

И звучал весельем пир;

Но внезапно как-то взоры

Опустил Зевес на мир

И, увидя царствы, грады,

Что погибли от боев,

Что богини мещут взгляды

На беднейших пастухов,

Распалился столько гневом,

Что, курчавой головой

Покачав, шатнул всем небом,

Адом, морем и землей.

Вмиг сокрылся блеск лазуря:

Тьма с бровей, огонь с очес,

Вихорь с риз его, и буря

Восшумела от небес;

Разразились всюду громы,

Мрак во пламени горел,

Яры волны – будто холмы,

Понт стремился и ревел;

В растворенны бездн утробы

Тартар искры извергал;

В тучи Феб, как в черны гробы,

Погруженный трепетал;

И средь страшной сей тревоги

Коль еще бы грянул гром, —

Мир, Олимп, богов чертоги

Повернулись бы вверх дном.

Но Зевес вдруг умилился:

Стало, знать, красавиц жаль;

А как с ними не смирился,

Новую тотчас создал:

Ввил в власы пески златые,

Пламя – в щеки и уста,

Небо – в очи голубые,

Пену – в грудь, – и Красота

Вмиг из волн морских родилась.

А взглянула лишь она,

Тотчас буря укротилась

И настала тишина.

Сизы, юные дельфины,

Облелея табуном,

На свои ее взяв спины,

Мчали по пучине волн.

Белы голуби станицей,

Где откуда ни взялись,

Под жемчужной колесницей

С ней на воздух поднялись;

И, летя под облаками,

Вознесли на звездный холм:

Зевс объял ее лучами

С улыбнувшимся лицом.

Боги молча удивлялись,

На Красу разинув рот,

И согласно в том признались:

Мир и брани – от красот.

I.2. Бог-громовержец Зевс (Юпитер)[3]

Квинт Гораций Флакк. Отречение

Пока, безумной мудрости преданный,

Я нерадивым богопоклонником

Беспечно жил, я заблуждался.

Ныне ладью повернул и правлю

К теченьям давним. Тучегонитель-бог,

Сверканьем молний тьму рассекающий,

Вдруг прогремел на колеснице

По небу ясному четвернею:

И твердь от грома, реки-скиталицы,

И Стикс, и недра Тартаром страшного

Тенара, и предел Атланта

Потрясены. Переменчив жребий:

Возвысить властен бог из ничтожества

И гордых славой ввергнуть в бесславие.

Смеясь, сорвет венец Фортуна

И, улыбаясь, им увенчает[4].

Н.А. Кун. Зевс

Рождение Зевса

Уран – Небо – воцарился в мире. Он взял себе в жены благодатную Землю. Шесть сыновей и шесть дочерей – могучих, грозных титанов – было у Урана и Геи. <…> Кроме титанов, породила могучая Земля трех великанов – циклопов с одним глазом во лбу – и трех громадных, как горы, пятидесятиголовых великанов – сторуких <…> Против их ужасной силы ничто не может устоять, их стихийная сила не знает предела.

Возненавидел Уран своих детей-великанов, в недра богини Земли заключил он их в глубоком мраке и не позволил им выходить на свет. Страдала мать их Земля. Ее давило это страшное бремя, заключенное в ее недрах. Вызвала она детей своих, титанов, и убеждала их восстать против отца Урана, но они боялись поднять руки на отца. Только младший из них, коварный Крон, хитростью низверг своего отца и отнял у него власть. <…>

Крон не был уверен, что власть навсегда останется в его руках. Он боялся, что и против него восстанут дети и обретут его на ту же участь, на какую обрек он своего отца Урана. Он боялся своих детей. И повелел Крон жене своей Рее приносить ему рождавшихся детей и безжалостно проглатывал их. В ужас приходила Рея, видя судьбу детей своих. Уже пятерых проглотил Крон: Гестию[5], Деметру[6], Геру, Аида и Посейдона[7].

Рея не хотела потерять и последнего своего ребенка. <…> Рея скрыла своего сына от жестокого отца, а ему дала проглотить вместо сына длинный камень, завернутый в пеленки. Крон не подозревал, что он был обманут своей женой. <…>

Зевс свергает Крона. Борьба богов-олимпийцев с титанами

Вырос и возмужал прекрасный и могучий бог Зевс. Он восстал против своего отца и заставил его вернуть опять на свет поглощенных им детей. Одного за другим изверг из уст Крон своих детей-богов, прекрасных и светлых. Они начали борьбу с Кроном и титанами за власть над миром.

Ужасна и упорна была эта борьба. Дети Крона утвердились на высоком Олимпе. На их сторону стали и некоторые из титанов <…> Опасна была эта борьба для богов-олимпийцев. Могучи и грозны были их противники титаны. <…> Зевс метал одну за другой пламенные молнии и оглушительно рокочущие громы. Огонь охватил всю землю, моря кипели, дым и смрад заволокли все густой пеленой.

Наконец могучие титаны дрогнули. Их сила была сломлена, они были побеждены. Олимпийцы сковали их и низвергли в мрачный Тартар, в вековечную тьму.

Г. Гейне. Боги Греции

Пышноцветущая луна! В твоем сияньи

Текучим золотом сверкает море.

Как ясность дня, заколдованно-помраченная,

Пролился твой свет над прибрежным простором.

А в беззвездном голубоватом небе

Проплывают белые облака,

Как богов изваянья гигантские

Из сверкающего мрамора.

Нет, не поверю вовек: это не облака! —

Это сами боги, боги Эллады,

Что некогда радостно правили миром,

А ныне из царства забвенья и смерти

Явились, как призраки непомерные,

В небе полночном.

В ослеплении странном гляжу изумленный

На реющий Пантеон:

Торжественно-немы в движении грозном

Исполинские образы.

Вот этот – сам Кронион, властитель неба.

Кудри его белоснежны,

Прославленные, Олимп сотрясавшие кудри.

Он потухшую молнию держит в руке,

На лице его – горечь и горе,

Но и гордость былая почила на нем.

То добрые были, о Зевс, времена,

Когда упоительно ты наслаждался

Нимфы и отрока лаской и жертвой обильной.

Но и боги не вечно правят вселенной:

Юные боги старых свергают,

Как некогда сверг ты седого отца

И родичей – мощных титанов,

Отцеубийца Юпитер!

И тебя узнал я, гордая Гера!

Ревнивой тоске твоей наперекор,

Другая владеет скипетром мира,

И ты уже давно не царица небес.

Широко раскрытые очи померкли,

И силы не стало в лилейных руках,

И месть твоя вовек не настигнет

Ни девы, бога зачавшей,

Ни чудотворящего божьего сына.

И тебя узнал я, Афина-Паллада!

Как случилось, что щит твой и мудрость твоя

Отвратить не сумели погибель великих?

И тебя я узнал, и тебя, Афродита,

Встарь золотая, теперь серебристая!

Пусть дивный твой пояс тобой не утерян,

Но тайно страшусь я твоей красоты,

И, если бы ты осчастливить меня

Захотела, как древних героев,

Прекрасной плотью, столь щедрой на ласки,

Я умер бы тотчас от страха:

Богинею мертвых явилась ты мне,

Сладострастная Венус!

С любовью не смотрит уже на тебя

Страх наводящий Арей.

Юноша Феб-Аполлон

Печален. Молчит его лира,

Что так радостно пела в час пиршеств богов.

Еще печальней Гефест —

И недаром: вовек, хромоногий,

Не сменит он Геру на трапезе шумной,

И в чаши вовек не нальет хлопотливо

Он дивный нектар. Давно уже смолк

Неумолчный когда-то смех небожителей.

Никогда не любил я вас, боги Эллады:

Ненавистны мне были древние греки,

Да и римляне тоже не по сердцу были.

И все ж сожаленье святое

И острая жалость – пронзили мне сердце,

Когда я увидел вас в вышине,

Забытые, мертвые боги,

Вас, тени, кочевники ночи,

Туман легковесный, развеваемый ветром.

И стоит мне вспомнить, как робки и лживы

Те боги, которые вас победили,

Ныне царящие унылые новые боги,

Вредоносные в шкуре смиренья овечьей, —

О, тогда, весь во власти мрачного гнева,

Я готов разрушать все новые храмы

И за вас бороться, старые боги,

За вас и ваши добрые нравы,

Божественно благоуханные.

И перед вашими алтарями,

Что вновь устремились бы ввысь,

Окутавшись жертвенным дымом,

Я сам преклонил бы колена,

Простирая молитвенно руки, —

Затем, что – пусть, древние боги,

Вы всегда, участвуя в битвах людей,

Примыкали к партии победителей —

Великодушнее вас человек,

И в бою небожителей я склоняюсь

К партии побежденных богов.

Так я закончил. И на глазах у меня

Покраснели бледные лики,

Сотканные из облаков,

И, как умирающие, в раздумии скорбном,

Взглянули они на меня – и пропали.

И сразу скрылась луна,

Затянута пологом тучи темнеющей.

Вздыбилось пенное море,

И выступили победно на небе

Вечные звезды[8].

I.3. Окружение Зевса

Гера (Юнона) – жена и сестра Зевса

Н.А. Кун. Гера[9]

Великая богиня Гера, жена эгидодержавного Зевса, покровительствует браку и охраняет святость и нерушимость брачных союзов. Она посылает супругам многочисленное потомство и благословляет мать во время рождения ребенка.

Великую богиню Геру, после того как ее и ее братьев и сестер изверг из своих уст побежденный Зевсом Крон, мать ее Рея отнесла на край земли к седому Океану; там воспитала Геру Фетида. Гера долго жила вдали от Олимпа, в тиши и покое. Великий громовержец Зевс увидал ее, полюбил и похитил у Фетиды. Боги пышно справили свадьбу Зевса и Геры. Ирида и хариты облекли Геру в роскошные одежды, и она сияла своей юной, величественной красотой среди сонма богов Олимпа, сидя на золотом троне рядом с великим царем богов и людей Зевсом. Все боги подносили дары повелительнице Гере, а богиня Земля-Гея вырастила из недр своих в дар Гере дивную яблоню с золотыми плодами. Все в природе славило царицу Геру и царя Зевса.

Гера царит на высоком Олимпе. Повелевает она, как и муж ее Зевс, громами и молниями, по слову ее покрывают темные дождевые тучи небо, мановением руки подымает она грозные бури.

Прекрасна великая Гера, волоокая, лилейнорукая, из-под венца ее ниспадают волной дивные кудри, властью и спокойным величием горят ее очи. Боги чтут Геру, чтит ее и муж, тучегонитель Зевс, и часто советуется с ней. Но нередки и ссоры между Зевсом и Герой. Часто возражает Гера Зевсу и спорит с ним на советах богов. Тогда гневается громовержец и грозит своей жене наказаниями. Умолкает тогда Гера и сдерживает гнев. Она помнит, как подверг ее Зевс бичеванию, как сковал золотыми цепями и повесил между землей и небом, привязав к ее ногам две тяжелые наковальни.

Могущественна Гера, нет богини, равной ей по власти. Величественная, в длинной роскошной одежде, сотканной самой Афиной, в колеснице, запряженной двумя бессмертными конями, съезжает она с Олимпа. Вся из серебра колесница, из чистого золота колеса, а спицы их сверкают медью. Благоухание разливается по земле там, где проезжает Гера. Все живое склоняется пред ней, великой царицей Олимпа.

Ио

Часто терпит обиды Гера от мужа своего Зевса. Так было, когда Зевс полюбил прекрасную Ио и, чтобы скрыть ее от жены своей Геры, превратил Ио в корову. Но этим громовержец не спас Ио. Гера увидела белоснежную корову Ио и потребовала у Зевса, чтобы он подарил ее ей. Зевс не мог отказать в этом Гере. Гера же, завладев Ио, отдала ее под охрану стоокому Аргусу. Страдала несчастная Ио, никому не могла она поведать о своих страданиях; обращенная в корову, она была лишена дара речи. Не знающий сна Аргус стерег Ио, не могла она скрыться от него. Зевс видел ее страдания. Призвав своего сына Гермеса, он велел ему похитить Ио. Быстро примчался Гермес на вершину той горы, где стерег стоокий страж Ио. Он усыпил своими речами Аргуса. Лишь только сомкнулись его сто очей, как выхватил Гермес свой изогнутый меч и одним ударом отрубил Аргусу голову. Ио была освобождена. Но и этим Зевс не спас Ио от гнева Геры. Она послала чудовищного овода. Своим жалом овод гнал из страны в страну обезумевшую от мучений несчастную страдалицу Ио. Нигде не находила она себе покоя. В бешеном беге неслась она все дальше и дальше, а овод летел за ней, поминутно вонзая в тело ее свое жало; жало овода жгло Ио, как раскаленное железо. Где только не пробегала Ио, в каких только странах не побывала она! Наконец, после долгих скитаний, достигла она в стране скифов, на крайнем севере, скалы, к которой прикован был титан Прометей. Он предсказал несчастной, что только в Египте избавится она от своих мук. Помчалась дальше гонимая оводом Ио. Много мук перенесла она, много видела опасностей, прежде чем достигла Египта. Там, на берегах благодатного Нила, Зевс вернул ей ее прежний образ, и родился у нее сын Эпаф. Он был первым царем Египта и родоначальником великого поколения героев, к которому принадлежал и величайший герой Греции, Геракл.

Гомер. Илиада (фрагменты)

Восколебалась на троне, и дрогнул Олимп

многохолмный.

Быстро вещала она к Посейдону, великому богу:

«Бог многомощный, колеблющий землю! ужели

нисколько

Сердце твое не страдает о гибнущих храбрых

данаях!

Тех, что и в Эге тебе, и в Гелике столько приятных

Жертв и даров посвящают? споспешествуй им ты

в победе!

Если б и все, аргивян покровители, мы возжелали,

Трои сынов отразив, обуздать громоносного Зевса,

Скоро бы он сокрушился, сидя одинокий на Иде!»

Ей, негодуя, ответствовал мощный земли колебатель:

«О дерзословная Гера! какие ты речи вещаешь?

Нет, не желаю отнюдь, чтобы кто-либо смел

от бессмертных

С Зевсом Кропидом сражаться; могуществом всех

он превыше!»

Так на Олимпе бессмертные между собою вещали.

Тою порой от судов, между рвом и стеною, пространство

Всё наполнено было и коней и воев толпами

Страшно теснимых данаев: теснил их, подобно Арею,

Гектор могучий, когда даровал ему славу Кронион.

Он истребил бы свирепым огнем и суда их у моря,

Если бы Гера царю Агамемнону в мысль не вложила

Быстро народ возбудить, хоть и сам он об оном же

пекся

<…>

Зевс на Олимпе воззвал к златотронной сестре

и супруге:

«Сделала ты, что могла, волоокая, гордая Гера!

В брань подняла быстроногого сына Пелеева. Верно,

Родоначальница ты кудреглавых народов Эллады».

Быстро воззвала к нему волоокая Гера царица:

«Мрачный Кронион! какие слова ты, могучий,

вещаешь?

Как? человек человеку свободно злодействовать

может,

Тот, который и смертен и столько советами скуден.

Я ж, которая здесь почитаюсь богиней верховной,

Славой сугубой горжусь, что меня и сестрой

и супругой

Ты нарицаешь, – ты, над бессмертными всеми

царящий,—

Я не должна, на троян раздраженная, бед

устроять им?»

<…>

И.Ф. Анненский. Меланиппа-философ (отрывок)

Страшен богов без меры

Гнев и зоркая сила,

Но меж бессмертных Геры

Небо грозней не носило.

Сказку ли, быль ли златого

Детства душа удержала, —

С дальнего Пинда крутого

В Аргос река побежала.

Сколько там было богатых

Сел и полей-раздолий,

Лесу и ланей на скатах —

Стало Инаховой долей.

В Аргосе царствовал славный,

Тезка с рекой золотою…

Дочери не было равной

Ни у кого красотою.

Очи Кронида[10] пленились

Чадом Инаховым милым,

И меж аргосцев разлились

Воды, богатые илом.

Плутос в земле поселился.

Год пировали там целый.

Гермий[11] с царем веселился,

Зевс с его дочерью белой.

С трона небес золотого

Гера увидела диво.

Месть ее мигом готова:

Сердце недаром ревниво.

Радугу Гера послала,

Дивную станом и видом:

Влага с полей убежала,

Плутос[12] ушел за Кронидом.

Стали пустынею села,

Смертного полные страха,

И из румяно-веселой

Мумией стала Инаха.

Где от обильной Димитры[13]

Закромы раньше ломились,

В сети паучьей и хитрой

Мухи голодные бились.

Шерстью одеты, смотрели

Девы глаза благородной;

Гермий уныло-голодный

Телке играл на свирели…

Страшен богов без меры

Гнев и зоркая сила, —

Но меж бессмертных Геры

Небо грозней не носило.

Ника – богиня победы Н.С. Гумилёв. Самофракийская победа

В час моего ночного бреда

Ты возникаешь пред глазами —

Самофракийская Победа

С простертыми вперед руками.

Спугнув безмолвие ночное,

Рождает головокруженье

Твое крылатое, слепое,

Неудержимое стремленье.

В твоем безумно-светлом взгляде

Смеется что-то, пламенея,

И наши тени мчатся сзади,

Поспеть за нами не умея.

Возлюбленные Зевса Квинт Гораций Флакк. Миф о похищении Европы

Пусть напутствует нечестивых криком

Птица бед, сова, или завыванье

Суки, иль лисы, или ланувийской

Щенной волчицы.

Пусть пересечет им змея дорогу,

Чтоб шарахнулись от испуга кони.

Я же в час тревог о далеком друге —

Верный гадатель,

К ворону взову: от восхода солнца

Пусть летит ко мне для приметы доброй,

Прежде чем уйдет пред ненастьем в топи

Вещая птица.

Помни обо мне, Галатея, в счастье,

Для тебя одной все дороги глажу,

Чтобы дятла стук иль ворона слева

Не задержали.

Видишь, как дрожит и тревожно блещет

На краю небес Орион. Несет ли

Адрий черный шторм или Япиг грозы, —

Всё прозреваю.

Пусть на вражьих жен и детей обрушит

В бешенстве слепом ураган востока

Злой пучины рев и прибрежный грохот

Скал потрясенных.

О, припомни быль, как Европа, тело

Белое быку, хитрецу, доверив,

Побледнела вдруг: закипело море

Тьмою чудовищ.

На заре цветы по лугам сбирала

И венки плела так искусно нимфам,

А теперь кругом, куда взор ни кинуть, —

Звезды да волны.

Вот на брег крутой многоградный Крита

Выбралась в слезах, восклицая: «Славу

Добрую мою, о отец, и скромность

Страсть победила.

Где? Откуда я? Только смерть искупит

Мой девичий грех. Наяву ли плачу,

Вспоминая срам, или непорочной

Девой играют

Призраки, пустых сновидений сонмы,

Пролетев порог из слоновой кости?

Ах, что лучше: плыть по волнам иль в поле

Рвать повилику?

Если бы сейчас мне попался в руки

Тот проклятый бык, я бы истерзала

Милого дружка, я б рога сломала

В ярости зверю.

Стыд мне, стыд, увы! Позабыть пенаты!

Стыд мне, жгучий стыд! Смерть зову и медлю.

Лучше мне блуждать среди львов, о боги,

В полдень нагою.

Но пока еще не запали щеки

И бурлива кровь у добычи нежной,

Красотой моей, о, молю, насытьте

Тигров голодных».

«Жалкая, – твердит мне отец далекий, —

Что ж не смеешь ты умереть, Европа?

Пояс при тебе. Вот и ясень. Только —

Петлю на шею.

Иль тебе милей об утесы биться,

О зубцы камней? Так вверяйся буре,

И раздумье прочь!.. Или ты, царевна,

Предпочитаешь

Быть второй и шерсть теребить для ложа

Варварки, твоей госпожи?» Горюет

Дева, и, смеясь, так коварно внемлет

Плачу Венера

И Амур-шалун с отзвеневшим луком.

А повеселясь: «Берегись, – ей молвит, —

Удержи свой гнев, коль рога преклонит

Бык примиренно.

Знай, тебя любил, как жену, Юпитер.

Так не плачь навзрыд и судьбу Европы

С гордостью неси. Твое имя примет

Вскоре полмира»[14].

А. Шенье. «Крылатый бог любви…»

Крылатый бог любви, склоняся над сохой,

Оратаем идет за взрезанной браздой;

Впряденные тельцы его послушны воле,

Прилежною рукой он засевает поле,

И, дерзкий взгляд подняв к властителю небес,

Взывает: «Жатву ты блюди мою, Зевес!

Не то, к Европе страсть опять в тебе волнуя,

В ярмо твою главу мычащую вогну я!»[15]

Г. Гейне. Мифология

Да, Европа покорилась,

Силе бычьей уступая,

И понятно, что Даная

Золотым дождем прельстилась.

Кто в Семелу камнем бросит,

Если ей казалось: облак,

Идеальный горный облак

Нам бесчестья не приносит?

Но на Леду мы, признаться,

Негодуем и поныне;

Надо ж быть такой гусыней,

Чтобы лебедю отдаться![16]

Э. Парни. Леда

В стране роскошной, благодатной,

Где Евротейский древний ток

Среди долины ароматной

Катится светел и широк,

Вдоль брега Леда молодая,

Еще не мысля, но мечтая,

Стопами тихими брела.

Уж близок полдень; небо знойно;

Кругом все пусто, все спокойно;

Река прохладна и светла;

Брега стрегут кусты густые…

Покровы пали на цветы,

И Леды прелести нагие

Прозрачной влагой приняты.

Легко возлегшая на волны,

Легко скользит по ним она;

Роскошно пенясь, перси полны,

Лобзает жадная волна.

Но зашумел тростник прибрежный,

И лебедь стройный, белоснежный

Из-за него явился ей.

Сначала он, чуть зримый оком,

Блуждает в оплыве широком

Кругом возлюбленной своей;

В пучине часто исчезает,

Но, сокрываяся от глаз,

Из вод глубоких выплывает

Все ближе к милой каждый раз.

И вот плывет он рядом с нею.

Ей смелость лебедя мила,

Рукою нежною своею

Его осанистую шею

Младая дева обняла;

Он жмется к деве, он украдкой

Ей перси нежные клюет;

Он в песне радостной и сладкой

Как бы красы ее поет,

Как бы поет живую негу!

Меж тем влечет ее ко брегу,

Выходит на берег она;

Устав, в тени густого древа,

На мураву ложится дева,

Но длань главою склонена.

Меж тем не дремлет лебедь страстный:

Он на коленях у прекрасной

Нашел убежище свое;

Он сладкозвучно воздыхает,

Он влажным клевом вопрошает

Уста невинные ее…

В изнемогающую деву

Огонь желания проник:

Уста раскрылись; томно клеву

Уже ответствует язык;

Уж на глаза с живым томленьем

Набросив пышные власы,

Она нечаянным движеньем

Раскрыла все свои красы…

Приют свой прежний покидает

Тогда нескромный лебедь мой;

Он томно шею обнимает

Вкруг шеи девы молодой;

Его напрасно отклоняет

Она дрожащею рукой:

Он завладел —

Затрепетал крылами он, —

И вырывается у Леды

И девства крик и неги стон[17].

Тантал Х. де Аргихо. «Карают боги гнусного Тантала…»

Карают боги гнусного Тантала,

чья низость на пиру ввела их в гнев.

Своим обманом мудрость их презрев,

изведал он, что значит их опала:

к воде ладони тянет он устало,

почти касается рукой дерев,

но Эридан уходит, обмелев,

и дерево ему плода не дало.

Ты удивлен, страдальцу сострадая,

что плод, в его уста не попадая,

приманкой служит для его очей?

Ну что ж, окинь округу трезвым взглядом,

и ты увидишь сто Танталов рядом —

несчастных, средь богатства, богачей[18].

Ю.С. Вельхавен. Тантал

Безмерно гордый, что любим богами,

Дерзнул Тантал с небес позвать их в дом,

Они вошли неслышными шагами

И сели за столом.

И вот, всегда ласкаемый на небе,

Вновь был почтен он всех богов отцом:

Дать н́ектара ему велел он Гебе

И наградить венцом.

Он пил – и грудь охватывало пламя;

С тех пор и до конца он был томим

Тоской, не исцеляемой богами,

По радостям земным.

Над ним свершилось Эвменид деянье:

Как повествует древний, темный миф,

Сошел он в дол отверженных, к страданью,

Питья богов испив;

Тугие гроздья, сладким соком полны,

Касались тих жаркого чела,

И, чистые свои вздымая волны,

У губ река текла,

Но от него отшатывался каждый

Ему в мученьях вожделенный плод,

И мимо уст, не утоляя жажды,

Струилась пена вод.

От пития земного нет блаженства

Тому, кем кубок Гебы был испит:

Он в гордом сердце жажды совершенства

Вовек не утолит[19].

Сизиф Х. де Аргихо. Сизиф

Стеная от усталости фатальной[20],

За шагом шаг, пятой ища опору,

Он тяжкий камень вкатывает в гору;

Но лишь приблизится к вершине скальной,

Выскальзывает камень колоссальный

Из рук – и вновь, согласно приговору

Судьбы враждебной, вверх по косогору

Он должен груз толкать первоначальный.

Но, как бы ни был труд Сизифа тяжек,

Его измученные казнью руки

Порою ведают отдохновенье;

Лишь мне судьбина не дает поблажек:

От гнета памяти моей и муки

Нет передышки даже на мгновенье[21].

Ю.С. Вельхавен. Сизиф

Счастливые могли сойти гурьбою

В Элизиум, где медленная влага

Бесшумных рек и полнота покоя

Напоминала им земные блага.

Но мне открылась даль иного мифа:

Зеленый куст, склонившийся над Летой,

Стон музыки и немота Сизифа.

Проходят дни. Зима сменяет лето.

Счастливые несутся пестрой стаей.

Ничтожные бредут толпой унылой.

Он рвется вверх, безмерно вырастая —

Еще гордясь закабаленной силой.

Уже вот-вот он будет на вершине,

Толпа теней его припомнит имя.

Но камень рухнул – и опять в долине

Его следы пересеклись с другими,

Высот не испытавшими следами.

И сам себе он кажется безвольным

Ничтожеством: он не осилил камень,

Который мог бы стать краеугольным.

Нагорный храм мог сделаться итогом

Его мечты, возвысившись над бездной.

Несчастный грешник, ты осмеян богом —

Ты побежден в сраженье с бесполезным.

Но каждым низвержением гранита

Ты давишь змей, крадущихся по склонам.

Храм не воздвигнут, но змея убита.

Ты победил в стремленье непреклонном[22].

В. Вирпша. Сизиф

После того как он в очередной раз

Вкатил камень в гору и тот скатился,

Сизиф сошел с горы и уселся

На своем мертвом палаче. Ход

Его рассуждений был следующий:

Я осужден; своего палача я сам

Привожу в движенье; стало быть палач

Не может принудить меня к исполнению

Приговора.

Действительно, ад был пуст.

Насколько хватает глаз: гора,

Камень, сухая трава аж до склона неба,

Он сам, Сизиф, воздух для дыханья,

Немного света из неизвестного источника и

Ничего сверх этого. Вывод был правильный:

Палач беспомощен. Сизиф

Закурил папиросу,

Докурил папиросу, погасил

Окурок и пошел. Гора уменьшалась,

Камень (палач) исчез; Сизиф не

Встретил никого, кто мог бы его принудить,

но не почувствовал себя свободнее[23].

I.4. Прометей

Басни Эзопа о Прометее

Прометей и люди

Прометей по повелению Зевса вылепил из глины людей и животных. Но увидел Зевс, что неразумных животных получилось гораздо больше, и велел ему часть животных уничтожить и перелепить в людей. Тот повиновался; но получилось так, что люди, переделанные из животных, получили облик человеческий, но душу под ним сохранили зверообразную.

Басня направлена против человека грубого и глупого.

Две сумы

Прометей, вылепив людей, повесил им каждому на плечи две сумы: одну с чужими пороками, другую – с собственными. Суму с собственными пороками он повесил за спину, а с чужими – спереди. Так и получилось, что чужие пороки людям сразу бросаются в глаза, а собственные они не замечают.

Эту басню можно применить к человеку любопытному, который в собственных делах ничего не смыслит, а о чужих печется.

Зевс, Прометей, Афина и Мом

Зевс сотворил быка, Прометей – человека, Афина – дом, и выбрали они в судьи Мома[24]. Позавидовал Мом их творениям и начал говорить: Зевс сделал оплошность, что у быка глаза не на рогах и он не видит, куда бодает; Прометей – что у человека сердце не снаружи и нельзя сразу отличить дурного человека и увидеть, что у кого на душе; Афине же следовало снабдить дом колесами, чтобы легче было переехать, если рядом поселится дурной сосед. Разгневался Зевс за такую клевету и выгнал Мома с Олимпа.

Нет ничего столь совершенного, чтобы быть свободным от всяких упреков.

Лев, Прометей и слон

Лев не раз жаловался Прометею: сотворил его Прометей и большим, и красивым, в пасти у него – острые зубы, на лапах – сильные когти, всех он зверей сильнее. «И все-таки, – говорил лев, – боюсь я петуха!» Отвечал ему Прометей: «Зря ты меня винишь! Все, что мог я сделать, ты от меня получил; просто душа у тебя слишком слабая!» Начал лев плакаться на свою судьбу и жаловаться на свою трусость и решил наконец покончить с жизнью. Шел он с такой мыслью и встретил слона, поздоровался и остановился поговорить. Увидел он, что слон все время шевелит ушами, и спросил: «Что с тобой, почему у тебя такие беспокойные уши?» А вокруг слона в это время как раз порхал комар. «Видишь, – сказал слон, – вон этого, который маленький и жужжит? Так вот, если он заберется мне в ухо, то я погиб». Сказал тогда лев: «Зачем мне умирать? ведь я должен быть настолько же счастливее слона, насколько петух сильнее комара!»

Ты видишь, как могуч комар: даже слон его боится.

Прометей у поэтов-романтиков

И.-В. Гете. Прометей

Ты можешь, Зевс, громадой тяжких туч

Накрыть весь мир,

Ты можешь, как мальчишка,

Сбивающий репьи,

Крушить дубы и скалы,

Но ни земли моей

Ты не разрушишь,

Ни хижины, которую не ты построил,

Ни очага,

Чей животворный пламень

Тебе внушает зависть.

Нет никого под солнцем

Ничтожней вас, богов!

Дыханием молитв

И дымом жертвоприношений

Вы кормите свое

Убогое величье,

И вы погибли б все, не будь на свете

Глупцов, питающих надежды,

Доверчивых детей

И нищих.

Когда ребенком был я и ни в чем

Мой слабый ум еще не разбирался,

Я в заблужденье к солнцу устремлял

Свои глаза, как будто там, на небе,

Есть уши, чтоб мольбе моей внимать,

И сердце есть, как у меня,

Чтоб сжалиться над угнетенным.

Кто мне помог

Смирить высокомерие титанов?

Кто спас меня от смерти

И от рабства?

Не ты ль само,

Святым огнем пылающее сердце?

И что ж, не ты ль само благодарило,

По-юношески горячо и щедро,

Того, кто спал беспечно в вышине!

Мне – чтить тебя? За что?

Рассеял ты когда-нибудь печаль

Скорбящего?

Отер ли ты когда-нибудь слезу

В глазах страдальца?

А из меня не вечная ль судьба,

Не всемогущее ли время

С годами выковали мужа?

Быть может, ты хотел,

Чтоб я возненавидел жизнь,

Бежал в пустыню оттого лишь,

Что воплотил

Не все свои мечты?

Вот я – гляди! Я создаю людей,

Леплю их

По своему подобью,

Чтобы они, как я, умели

Страдать, и плакать,

И радоваться, наслаждаясь жизнью,

И презирать ничтожество твое,

Подобно мне![25]

Дж.-Г. Байрон. Прометей

1

Титан! На наш земной удел,

На нашу скорбную юдоль,

На человеческую боль

Ты без презрения глядел;

Но что в награду получил?

Страданье, напряженье сил

Да коршуна, что без конца

Терзает печень гордеца,

Скалу, цепей печальный звук,

Удушливое бремя мук

Да стон, что в сердце погребен,

Тобой подавленный, затих,

Чтобы о горестях твоих

Богам не смог поведать он.

2

Титан! Ты знал, что значит бой

Отваги с мукой… ты силен,

Ты пытками не устрашен,

Но скован яростной судьбой.

Всесильный Рок – глухой тиран,

Вселенской злобой обуян,

Творя на радость небесам

То, что разрушить может сам,

Себя от смерти отрешил,

Бессмертья даром наделил.

Ты принял горький дар, как честь,

И Громовержец от тебя

Добиться лишь угрозы смог;

Так был наказан гордый бог!

Свои страданья возлюбя,

Ты не хотел ему прочесть

Его судьбу – но приговор

Открыл ему твой гордый взор.

И он постиг твое безмолвье,

И задрожали стены молний…

3

Ты добр – в том твой небесный грех

Иль преступленье: ты хотел

Несчастьям положить предел,

Чтоб разум осчастливил всех!

Разрушил Рок твои мечты,

Но в том, что не смирился ты, —

Пример для всех людских сердец;

В том, чем была твоя свобода,

Сокрыт величья образец

Для человеческого рода!

Ты символ силы, полубог,

Ты озарил для смертных путь, —

Жизнь человека – светлый ток,

Бегущий, отметая путь,

Отчасти может человек

Своих часов предвидеть бег;

Бесцельное существованье,

Сопротивленье, прозябанье…

Но не изменится душа,

Бессмертной твердостью дыша,

И чувство, что умеет вдруг

В глубинах самых горьких мук

Себе награду обретать,

Торжествовать и презирать

И Смерть в Победу обращать[26].

Ж.-М. де Эредиа. Прометей

Когда титан с высот, огнями опаленный,

Тобой низвергнут был, разгневанный Кронид,

Он поднял к небу взгляд свирепый, непреклонный

И ни одной слезы не пролил на гранит.

Под клювом коршуна, его крылом избит,

Боль братскую копил гигант непокоренный

И верил, что опять он встанет, озаренный,

Свободу обретет, за муки отомстит.

Нас и теперь казнят за милосердье к людям,

Но справедливости ждать больше мы не будем —

К нам не придет Геракл: богов нет в небесах.

И океан стыда, нас призывая к мести,

На душу давит нам, а возмущенной чести

Горячая роса блестит у нас в глазах![27]

Д. Олерон. Храм Зевса (Метопы): Скованный Прометей

…Но встречу их теснина разделяла.

– Кто ты в цепях? – Титан. А ты? – Герой.

Печальных скал неясный реял строй.

Текла заря, мертва и дымно ала.

И клубы тьмы, дрожащей и сырой,

Из черных ртов бездонного провала

Неслись к заре, свивая покрывала

Над спящей в льдах двуглавою горой.

Закатной мглой прощально пламенея,

Внимал Кавказ, как ропот Прометея,

Стихая, гас в безгласности могил.

И, опьянев, в последний раз к ночлегу

Над головой Геракла коршун плыл,

Роняя с лап и клюва кровь по снегу.

I.5. Посейдон (Нептун) – владыка морей

Г. Гейне. Посейдон

Солнце лучами играло

Над морем, катящим далеко валы;

На рейде блистал в отдаленьи корабль,

Который в отчизну меня поджидал;

Только попутного не было ветра,

И я спокойно сидел на белом песке

Пустынного берега.

Песнь Одиссея читал я – старую,

Вечно юную песнь. Из ее

Морем шумящих страниц предо мной

Радостно жизнь подымалась

Дыханьем богов,

И светлой весной человека,

И небом цветущим Эллады.

Благородное сердце мое с участьем следило

За сыном Лаэрта в путях многотрудных его,

Садилося с ним в печальном раздумьи

За радушный очаг,

Где царицы пурпур прядут,

Лгать и удачно ему убегать помогало

Из объятий нимф и пещер исполинов,

За ним в Киммерийскую ночь, и в ненастье,

И в кораблекрушенье неслось,

И с ним несказанное горе терпело.

Вздохнувши, сказал я: «Злой Посейдон,

Гнев твой ужасен,

И сам я боюсь

Не вернуться в отчизну!»

Едва я окончил —

Запенилось море,

И бог морской из белеющих волн

Главу, осокой венчанную, поднял,

Промолвив в насмешку:

«Что ты боишься, поэтик?

Я нимало не стану тревожить

Твой бедный кораблик,

Тебя не заставлю излишней качкой

Бояться за бедную жизнь.

Ведь ты, поэтик, меня никогда не сердил:

Ни башенки ты не разрушил у стен

Священного града Приама,

Ни волоса не спалил на главе

Полифема, любезного сына,

И тебе не давала советов ни в чем

Богиня ума – Паллада-Афина».

Так воззвал Посейдон

И в море опять погрузился;

И над грубой матросской шуткой

Под водой засмеялась

Амфитрита, толстая торговка рыбой,

И глупые дочки Нерея[28].

Н.А. Кун. Посейдон и божества моря

Глубоко в пучине моря стоит чудесный дворец великого брата громовержца Зевса, колебателя земли Посейдона. Властвует над морями Посейдон, и волны моря послушны малейшему движению его руки, вооруженной грозным трезубцем. Там, в глубине моря, живет с Посейдоном и его прекрасная супруга Амфитрита, дочь морского вещего старца Нерея, которую похитил великий властитель морской глубины Посейдон у ее отца. Он увидал однажды, как водила она хоровод со своими сестрами- нереидами на берегу острова Наксоса. Пленился бог моря прекрасной Амфитритой и хотел увезти ее на своей колеснице. Но Амфитрита укрылась у титана Атласа, который держит на своих могучих плечах небесный свод. Долго не мог Посейдон найти прекрасную дочь Нерея. Наконец открыл ему ее убежище дельфин; за эту услугу Посейдон поместил дельфина в число небесных созвездий. Посейдон похитил у Атласа прекрасную дочь Нерея и женился на ней. С тех пор живет Амфитрита с мужем своим Посейдоном в подводном дворце. Высоко над дворцом шумят морские волны. Сонм морских божеств окружает Посейдона, послушный его воле. Среди них сын Посейдона Тритон, громовым звуком своей трубы из раковины вызывающий грозные бури. Среди божеств – и прекрасные сестры Амфитриты, нереиды. Посейдон властвует над морем. Когда он на своей колеснице, запряженной дивными конями, мчится по морю, тогда расступаются вечно шумящие волны и дают дорогу повелителю Посейдону. Равный красотой самому Зевсу, быстро несется он по безбрежному морю, а вокруг него играют дельфины, рыбы выплывают из морской глубины и теснятся вокруг его колесницы. Когда же взмахнет Посейдон своим грозным трезубцем, тогда, словно горы, вздымаются морские волны, покрытые белыми гребнями пены, и бушует на море свирепая буря. Бьются тогда с шумом морские валы о прибрежные скалы и колеблют землю. Но простирает Посейдон свой трезубец над волнами, и они успокаиваются. Стихает буря, снова спокойно море, ровно, как зеркало, и чуть слышно плещется у берега – синее, беспредельное.

Много божеств окружает великого брата Зевса, Посейдона; среди них вещий морской старец, Нерей, ведающий все сокровенные тайны будущего. Нерею чужды ложь и обман; только правду открывает он богам и смертным. Мудры советы, которые дает вещий старец. Пятьдесят прекрасных дочерей у Нерея. Весело плещутся юные нереиды в волнах моря, сверкая среди них своей божественной красотой. Взявшись за руки, вереницей выплывают они из морской пучины и водят хоровод на берегу под ласковый плеск тихо набегающих на берег волн спокойного моря. Эхо прибрежных скал повторяет тогда звуки их нежного пения, подобного тихому рокоту моря. Нереиды покровительствуют мореходу и дают ему счастливое плавание.

Среди божеств моря – и старец Протей, меняющий, подобно морю, свой образ и превращающийся, по желанию, в различных животных и чудовищ. Он тоже вещий бог, нужно только уметь застигнуть его неожиданно, овладеть им и заставить его открыть тайну будущего. Среди спутников колебателя земли Посейдона и бог Главк, покровитель моряков и рыбаков, и он обладает даром прорицания. Часто, всплывая из глубины моря, открывал он будущее и давал мудрые советы смертным. Могучи боги моря, велика их власть, но властвует над всеми ними великий брат Зевса Посейдон.

Все моря и все земли обтекает седой Океан – бог-титан, равный самому Зевсу по почету и славе. Он живет далеко на границах мира, и не тревожат его сердце дела земли. Три тысячи сыновей – речных богов и три тысячи дочерей – океанид, богинь ручьев и источников, у Океана. Сыновья и дочери великого бога Океана дают благоденствие и радость смертным своей вечнокатящейся живящей водой, они поят ею всю землю и все живое.

Гомер. Одиссея (фрагменты)

…Внезапно волна исполинская сверху

С страшным обрушилась шумом на плот и его

закрутила.

Сам он далеко упал от плота, из руки ослабевшей

Выпустив руль. Пополам разломилась на самой средине

Мачта от страшного вихря различных

сшибавшихся ветров.

В море далеко снесло и помост и разорванный парус.

Сам Одиссей под водой очутился. Мешал ему сильно

Вынырнуть тотчас напор вздымавшихся волн

исполинских.

Сильно одежда мешала, ему подаренная нимфой.

Вынырнул он наконец из пучины, плюясь непрерывно

Горько-соленой водою, с его головы нистекавшей.

Как ему ни было трудно, но все ж о плоте не забыл он.

Вплавь через волны за ним погнался, за него ухватился

И в середине уселся плота, убегая от смерти.

Плот волна и туда и сюда по теченью носила.

Так же, как северный ветер осенний гоняет равниной

Стебли колючие трав, сцепившихся крепко друг

с другом, —

Так же и плот его ветры по бурному морю гоняли.

То вдруг Борею бросал его Нот, чтобы гнал пред собою,

То его Евр отдавал преследовать дальше Зефиру.

Кадмова дочь Левкотея, прекраснолодыжная Ино,

Тут увидала его. Сначала была она смертной,

Нынче же в безднах морских удостоилась божеской

чести.

Стало ей жаль Одиссея, как, мучась, средь волн он

носился.

Схожая летом с нырком, с поверхности моря

вспорхнула,

Села на плот к Одиссею и слово такое сказала:

«Бедный! За что Посейдон, колебатель земли,

так ужасно

Зол на тебя, что так много несчастий тебе посылает?

Но совершенно тебя не погубит он, как ни желал бы.

Вот как теперь поступи – мне не кажешься ты

неразумным.

Скинувши эту одежду, свой плот предоставь произволу

Ветров и, бросившись в волны, работая крепко руками,

Вплавь доберися до края феаков, где будет спасенье.

На! Расстели на груди покрывало нетленное это.

Можешь с ним не бояться страданье принять иль

погибнуть.

Только, однако, руками за твердую схватишься землю,

Тотчас сними покрывало и брось в винно-чермное море,

Сколько возможно далеко, а сам отвернися при этом».

Так сказавши, ему отдала покрывало богиня

И погрузилась обратно в волнами кипевшее море,

Схожая видом с нырком. И волна ее черная скрыла.

Загрузка...