Встретиться с другом моего отца из МГУ мне так и не удалось из-за его болезни. Начался учебный год, и перед осенними каникулами Ева сказала, что нашла одну стажировку в Германии. Втайне от меня она подала на нее документы, и ее принимали. Стажировка длилась десять месяцев, и проходила в Лейпцигском университете. Там она занималась бы всякими научными расчетами по запуску космических спутников. После этой стажировки для нее были бы открыты двери любого ВУЗа Москвы. Жадных немцев интересовали только деньги. Тест на стажировку нужно было пройти на месте, но
проходили далеко не все. Ева нарыла где-то в интернете тесты с подобными вопросами и хорошо прошла его. Вопрос был только в деньгах.
– Ты же знаешь, что я заплачу любую сумму, – говорила я дочери, когда та рассказала мне эту новость. – Давай поедем туда на каникулы и все разведаем?
– Да, я это тоже хотела попросить, спасибо, что предложила.
– Тогда решено, едем в Лейпциг!
В Берлине было тепло, и мы устраивали долгие прогулки по городу. Мы решили, что пробудем неделю в Берлине, а в Лейпциг съездим на поезде, они ходили часто и ехать было чуть больше часа.
Я набилась на аудиенцию к директору университета. На мое удивление им оказался старый друг моего отца. Они вместе работали в МГУ, а потом, когда распался СССР, он уехал в Германию. Я хорошо помнила его, он мне нравился. Мы долго с ним беседовали, в то время как Еве разрешили посмотреть кафедру физики и даже «потрогать» оборудование. Он также с теплом относился ко мне и помнил как одну из лучших и самых дерзких студенток.
– Если бы не твой отец тебя бы вышибли из университета еще на первом курсе, – смеялся он.
Да. Я была действительно очень дерзкой, совсем не по-советски дерзкой. Мое поведение было просто из ряда вон. Много лет спустя я поняла, что все это было криком о помощи. Я была невидимкой для своих родителей, точнее для своей матери.
Я родилась в 1972 году, я родилась в одной стране, а живу в другой, не меняя квартиры. Мой отец работал в МГУ сколько я себя помню, он был профессором и преподавал иностранные языки. От него ко мне перешел талант лингвиста. Позже и я поступила на иняз в МГУ.
Отец был очень спокойным и несколько безвольным человеком. В нашей семье за старшую была мама. То ли он сам по себе был бесхребетным, то ли мама настолько забила в нем мужика и хозяина, что он просто смирился с отведенной ему ролью второго плана. Он был добрый и любил меня, но мама пресекала любые его попытки показать мне свою любовь.
Он был совой, но мама была жаворонком, и поэтому папа вставал вместе с мамой в шесть утра и клевал носом над газетой, сидя в кресле-качалке до обеда, а потом пытался заставить себя заснуть, ложась спать в десять часов вечера. Мама все это прекрасно видела и знала, но таким уж она была дебильным человеком. Она была законченной эгоисткой, и все вокруг должны были жить в ее ритме, ее морали, соглашаться с ее мнением, безусловно, единственно верным. Другого мнения, отличного от ее просто не существовало. Она всю жизнь прожила, считая себя во всем правой.
Мама была кардиохирургом, и времени на семью у нее было мало. Она все писала какие-то научные работы, делала операции на сердце каким-то шишкам, к ней даже приезжали из Европы за лечением.
Помимо того, что мама была эгоистичной, она была очень жесткой. Никаких соплей, мало эмоций, иногда она напоминала мне деревянную куклу. Она всегда была при прическе, легком макияже, с коротко остриженными чистыми ногтями, при выглаженной блузке и безукоризненной длины юбке.
Мама была заложницей идеологии СССР2. А в СССР секса не было, все были равны, родина превыше всего и так далее. Она очень хорошо знала, что такое хорошо и что такое плохо. Моя мама это человек, живущий в спичечной коробке морали, где ничего было нельзя.
«Нормальные люди так не делают!» часто говорила она мне. Я слышала эту фразу по сто раз на день. «Ну значит я не нормальная!» также по сто раз на день отвечала ей я. Все во мне противилось ее нормальности, ее зажатости, ее дебильным рамкам. Я искала поддержки у отца, но он, боясь быть наказанным мамой, лишь разводил руками, мол, ты же понимаешь, что я просто не могу быть на твоей стороне?! Я понимала. Но мне так хотелось, чтобы меня поддержали, хоть раз. Нет, поддержка это не про мою семью.
Все что я делала, говорила и думала было априори неправильным и безнравственным. «Ванечка никогда бы так не сделал!». Это я тоже слышала по сто раз на день от матери. Ванечкой был мой старший брат, он умер в Афганистане в 1983 году. Тягаться с покойником конечно бесполезно, тем более он умер героем. Он был идеальным сыном, с той же въевшейся в самый корень мозга советской идеологией, что и у мамы. Ваня никогда не огорчал ее, не ставил в неудобное положение, хорошо учился, был активистом в комсомоле, лучшим в армии, а в итоге даже посмертным героем. Куда мне до него? Он умер, и уже никогда не совершит какую-нибудь глупость, чтобы я сказала «вот видишь мама, даже Ваня неидеален».
Мама очень не хотела девочку, вообще второго ребенка не хотела, я не входила в ее планы и мешала карьере. Думаю, когда она впервые увидела меня, после моего рождения, первой ее мыслью было «куда бы выбросить этот кусок мяса?», а папа навсегда был отлучен от постели. Прямиком из ее утробы я попала в инвалидное кресло морали СССР. Мало того что я родилась девочкой, так я еще и не хотела быть «нормальной». Всю жизнь мама изо всех сил пыталась втолкнуть меня в свою спичечную коробку, подогнать под себя, и ее бесило, что этого у нее так и не вышло.
Каждый день, глядя на забитого в угол отца, я говорила себе, что никогда эта ведьма меня не сломит. Может я и не была настолько уж неправильной, просто я все делала назло ей, и выходило, что я стала жуткой хулиганкой. Мне очень хотелось, чтобы она меня любила, или хотя бы не запрещала делать это отцу. Мне очень хотелось, чтобы она увидела, как я нуждаюсь в этой любви. Она знала все о сердце человека. Все, кроме того, что в нем и есть душа. О душе она не знала ровным счетом ничего. Хоть раз пропусти она замечание о длине моей юбки, и она, эта длина, стала бы больше, ну или хотя бы не становилась меньше.
Она обнимала меня иногда, на день рождения и новый год, 8 марта, но это были объятия памятника, холодные и безэмоциональные. Ее совершенно не интересовало, что было у меня на сердце, о чем я думала, о чем мечтала. Ее интересовало лишь то, насколько это хорошо и правильно.
Я талантливый человек, но все мои таланты зарубались на корню. У меня замечательный голос, но меня не пускали даже в школьный хор, аргументируя это тем, что приличным девочкам негоже выставлять себя, нечего лишний раз обращать на себя внимание.
Я очень хорошо рисую, на это обратил внимание мой школьный учитель ИЗО, и хотел пригласить меня учиться в художественную школу на полдня, не отрываясь от обычных школьных занятий. Он водил меня по музеям и выставкам с группой таких же одаренных детей, как и я. Когда однажды он пришел к нам домой, чтобы поговорить с родителями о художественной школе, мама выгнала его взашей. Художники зарабатывают копейки. Это был ее железный аргумент.
«И вообще, почему ты всегда стараешься выставить себя напоказ?». Вероятно, мама, потому что я хочу, чтобы на меня хоть кто-то обратил внимание, чтобы хоть кто-то гордился мной, хоть кто-то не говорил мне каждый день о том, что я никчемное существо, и конечно же не напоминал мне каждый день о том, что я не Ванечка.
Я ходила в театральный кружок втайне от родителей, и одна наша постановка выиграла первое место по Москве! Об этом печатали в одной газете, там была фотография нашей труппы, и имена и фамилии всех ее участников. Я надеялась, что хоть теперь мама скажет что-нибудь положительное. Когда она взяла в руки эту газету, она какое-то время молча смотрела на нее, потом резюмировала «актриса погорелого театра», и выбросила газету в мусорное ведро.
Образ никчемного отца так крепко засел у меня в голове, что мне казалось, что все мужики такие вот вялые, бесхребетные и ни на что не способные. Наверное, цинизм зародился во мне еще тогда. Мне было смешно слышать, когда парни говорили «я же мужчина!». Они говорили это с такой гордостью. А чем гордитесь, думала я, тем, что у вас между ног болтается то, чего нет у нас? Что, кстати говоря, выдает ваше стойкое отношение к женщине. Я бы не радовалась тому, что все вокруг видели бы признаки моего сексуального желания.