От Академии до Первого круга Централя монорельсом чуть больше часа.
Гиньолю повезло. Необремененный багажом, он едва ли не первым выскочил на привокзальную площадь и поймал одно из немногочисленных такси. В противном случае пришлось бы еще с полчаса трястись в переполненном трамвае. А так он уже к ужину был дома. Улица Дзуйхицу – это уже почти на границе Первого и Второго круга. Зато здесь не в пример тихо и спокойно. И трамвайная остановка всего в двух минутах ходьбы от дома. Такси, что и говорить, штука удобная, но оно не всегда оказывается там, где нужно. А трамвай ходит четко по расписанию.
Взбежав по невысокой лесенке, Гиньоль, как всегда, с чувством затаенной гордости глянул на овальную фарфоровую табличку, которую он сам выбрал в мастерской – дом два, дробь двадцать один, – распахнул дверь и радостно улыбнулся, услыхав мелодичный перезвон любимого колокольчика.
– Я дома! – возвестил Гиньоль, переступая порог.
В дом на улице Дзуйхицу Гиньоль перебрался без малого одиннадцать лет назад. Тогда он только-только начинал свое дело, которое, по первому времени, даже ему самому казалось в некоторой степени необычным, и ему требовалось помещение под офис. Ну а раз уж подвернулся такой замечательный дом в не менее замечательном местечке, Гиньоль решил и сам сюда перебраться. Чтобы не бегать на работу каждый день, а все свое время посвящать работе. Благо работа была интересная, захватывающая и порою опасная. Что еще требуется для того, чтобы почувствовать себя живым и здоровым мужчиной в полном расцвете сил?
Гиньоль кинул трость в подставку, сделанную из задней ноги пятирога, и прошествовал в расположенную на первом этаже гостиную.
Поначалу Гиньоль снимал только два верхних этажа. На четвертом, среди подсобных помещений, располагалась небольшая спальня. На третьем – кабинет и гостиная, в которой Гиньоль принимал посетителей. Через три года, когда штат фирмы несколько расширился, финансовые возможности перестали внушать опасение и мысль о завтрашнем дне уже не сверлила мозг, как червяк прогнившее яблоко, Гиньоль решил выкупить все здание. Теперь на первом этаже, в столовой и кухне, хозяйничала невысокая, чуть полноватая дама средних лет по имени Туанона. Она также исполняла обязанности сиделки, ухаживающей за Франтишеком Йи.
Франтишек Йи жил на втором этаже. Комната его располагалась точно под гостиной, в которой Гиньоль разговаривал с клиентами. И это была не случайность. Франтишек Йи обладал уникальными сенситивными способностями. Ему не всегда удавалось прочитать мысли человека на расстоянии, зато он безошибочно мог уловить его чувства. Специальный вентиляционный ход позволял Франтишеку слышать все, о чем Гиньоль разговаривал с посетителем. И если что-то было не так или хотя бы казалось Франтишеку подозрительным, он тут же подавал Гиньолю знак с помощью особой сигнальной системы. Таким образом, Гиньоль всегда был в курсе, насколько искренен с ним клиент. А кроме того, мог многое узнать о складе его характера, а значит, и об истинных намерениях, приведших человека к тому, кто может решить любую проблему. И, надо сказать, удивительная способность Франтишека не только во многом облегчала Гиньолю жизнь, но также дважды ее спасла. Франтишек вовремя почувствовал и успел дать знать Гиньолю, что очередной посетитель горит жаждой мести. И причины у него на это, похоже, имеются. А под курткой спрятан ятаган – это в первом случае, отравленное шило – во втором.
Вот так-то!
Гиньоль встретил Франтишека Йи в одно из теплых марковских воскресений, прогуливаясь по Мемориальному кладбищу ветеринаров. Вокруг цвели и благоухали цветы, порхали бабочки, жужжали пчелки, мило улыбались необыкновенно красивые в этот удивительный весенний день женщины и мерзко вопили младенцы. Само собой, Гиньоль не просто так решил прогуляться туда, где каждый централец хотя бы раз назначал встречу и, как минимум, трижды – свидание. Он, как всегда, делал свое дело. Дело, с которым никто другой не смог бы справиться. Дело было настолько конфиденциальным, что мы не станем ничего о нем рассказывать. Мы даже не назовем имя того, чью проблему решал в этот час Гиньоль, поскольку даже его инициалы слишком хорошо известны.
Да и не важно это!
Для нашей истории значение имеет лишь то, что на черной мраморной плите, под которой, если верить золоченой надписи, покоился бренный прах Жана-Клода Фрера – ну а уж кто такой Жан-Клод Фрер, надо думать, объяснять никому не нужно! – Гиньоль увидел нечто, что потрясло его воображение до самых глубин. А после, когда все устаканилось, снова всплыло на поверхность. Все верно – это был он, Франтишек Йи.
Что Франтишек делал на Мемориальном кладбище ветеринаров? Он и сам этого не знал. Скорее всего, искал тишины и успокоения. А может быть, и забвения заодно. От всех и вся.
Франтишеку Йи было нелегко. Во всех отношениях.
Начать хотя бы с того, что он был круглым сиротой, никогда не знавшим ни своих родителей, ни братьев с сестрами, ни дядей с тетками, ни даже деда с бабкой. Младенцем его подбросили к дверям сиротского приюта имени Эволюционной теории. В коробке из-под пиццы.
По единодушному мнению работавших с Франтишеком психологов, именно это обстоятельство – коробка из-под пиццы, – которое работники приюта не потрудились скрыть от маленького подкидыша, стало причиной его нездоровой тяги к еде. К любой еде. В любом виде и в любой консистенции. К еде как к процессу и как к совокупности продуктов питания. Единственное, что совершенно не интересовало Франтишека, это еда как философия.
Франтишек ел постоянно. Он безостановочно что-нибудь жевал. Он заталкивал себе в рот все, что попадало под руку. И при этом, что удивительно, не испытывал ни малейших угрызений совести, терзающих патологических обжор. Из чего можно было сделать вывод, что Франтишек вовсе не был обжорой. Он просто любил поесть. Как следует. А в приюте ему это никогда не удавалось. Сами знаете, что такое сиротский приют.
Франтишек рос с немыслимой, можно даже сказать чудовищной, устрашающей скоростью. Он не только раздавался в ширину, набирая вес, но и вытягивался вверх. Сначала он стал на голову выше всех своих сверстников. Затем перерос тех, кто был на пять лет старше его. К двенадцати годам он сверху вниз смотрел на строй марийских гренадеров. А в марийские гренадеры, как известно, коротышек не берут.
Но и на этом Франтишек не остановился. Он продолжал расти.
Воспитанник Йи ел за пятерых. Одежду для него приходилось шить на заказ. Все это было весьма и весьма обременительно для скудного приютского бюджета, в который то и дело залезала чья-нибудь загребущая лапа. Поэтому, когда Франтишек решил покинуть приют, никто возражать не стал. Ему даже выправили документы, как для взрослого. Сделать это было не сложно, поскольку выглядел он вполне по-взрослому.
Отправляясь в большой мир, Франтишек был полон радужных ожиданий. Однако мир встретил большого человека, как каменная стена врезавшегося в нее мотоциклиста. Люди не желали принимать гигантского толстяка в свое общество. Они не считали его своим, потому что видели в нем не свое отражение, а уродливую пародию на человека. Что поделаешь, люди хотят видеть себя такими, как сами они себя представляют. Не задумываясь о том, какие они есть на самом деле. И когда они видят что-то, не соответствующее их представлениям, они считают, что перед ними кривое зеркало. И приходят от этого в бешенство.
Франтишека дразнили. Его обзывали. С ним не желали разговаривать. В него кидали палки, камни и кожуру апельсинов. Его отовсюду гнали прочь.
Франтишеку было грустно и обидно. Обидно втройне из-за того, что, будучи сенситивном, он видел, какие мелкие, грязные душонки у тех, кто без всякой на то причины обзывал его последними словами. От страшной обиды Франтишек ел все больше и становился все толще. Расти вверх он перестал, а потому все шире и шире раздавался в стороны.
Он приходил на Мемориальное кладбище ветеринаров, потому что здесь было тише и спокойнее, чем в других известных ему местах. Здесь он садился возле понравившегося ему надгробия и предавался размышлениям о тщете и суетности всего сущего. Проходившие мимо принимали его за скорбящего по усопшему. На него и здесь бросали неприязненные взгляды. От него воротили носы – а ведь Франтишек следил за своим огромным телом, хотя это было и нелегко. Но здесь, по крайней мере, в него ничего не бросали. И не кричали, чтобы он убирался куда подальше.
Гиньоль был не похож на других людей. Потому, едва завидев огромное, перепоясанное многочисленными складками жира тело Франтишека, растекшееся по надгробной плите на могиле Жана-Клода Фрера, он понял, что перед ним нечто, не вписывающееся в рамки обыденности. Проще говоря, нечто удивительное. Еще проще – чудо.
Он подошел к необъятной груде плоти, коснувшись двумя пальцами полей шляпы, вежливо представился и поинтересовался, не требуется ли господину помощь.
– Вы это серьезно? – спросил Франтишек, не поднимая головы.
Он не любил смотреть на тех, кто над ним насмехался.
– Вне всяких сомнений! – ответил Гиньоль.
Франтишек медленно поднял голову и посмотрел на Гиньоля своими маленькими грустными глазками.
– Вы хороший человек, – сказал он.
– Кто бы сомневался! – согласился с ним Гиньоль.
Это стало началом большой и долгой дружбы.
Франтишек стал помощником Гиньоля и переехал жить в дом 2 дробь 21 по улице Дзуйхицу. Со временем – хотя это может показаться невероятным, – он сделался еще толще. Ему стало трудно выходить из дома, и он почти все время проводил в своей комнате. Затворничество отнюдь не тяготило Франтишека. У него были книги, которыми Гиньоль снабжал его в избытке, и три волнистых попугайчика. Он звал их Му, Ма и Титикака. Мир за стенами дома перестал для него существовать еще до того, как Франтишек встретил Гиньоля. Он сам отказал этому миру в праве на существование. Кому нужен мир, который приносит лишь страдания и боль?
Врачи, самые именитые, которых неоднократно приглашал к Франтишеку Гиньоль, только в растерянности качали лысыми головами. Они ясно видели перед собой человека, страдающего патологическим ожирением. Настолько патологическим, что, вообще-то, его можно было назвать несовместимым с дальнейшей жизнедеятельностью организма. Однако ж толстяк был жив. Мало того, за исключением проблем с перемещением в пространстве и телесной моторикой – он, к примеру, не мог дотянуться кончиками пальцев правой руки до локтя левой, – у пациента не наблюдалось никаких проблем со здоровьем. Все его органы работали если и не замечательно, то вполне удовлетворительно. Хотя им давно уже полагалось заплыть жиром и выйти из строя. Медики никак не могли объяснить сей странный феномен. Им оставалось лишь констатировать, что такова уж природная особенность Франтишека Йи. И сожалеть, что им ничего не известно о его родословной. Как сказал Гиньолю один из врачей, Франтишек не толстел из-за того, что много ел, а много ел, потому что постоянно толстел. В чем тут разница, Гиньоль, признаться, так и не понял. Но он и без того был рад, что у его друга нет проблем с внутренними органами.
Ну а для того, чтобы присматривать за тем, что снаружи, была приглашена сиделка. Туанона, женщина немолодая и одинокая – из родственников у нее остался лишь троюродный брат, проживающий в Ротонде, с которым она последний раз виделась пятнадцать лет тому назад, – всю свою заботу обратила на Франтишека. Порой Гиньолю казалось, что Туанона относится к Францу, как к собственному сыну. Они вместе читали и кормили попугайчиков. Или рассказывали друг другу истории своих нелегких жизней. Туанона отходила от своего подопечного, только когда Гиньоль ждал посетителя, а следовательно, и Франтишека ждала работа. Спустя месяц или полтора после своего появления в доме на улице Дзуйхицу, насмотревшись на то, как Гиньоль и Франтишек изо дня в день едят готовую пищу, что приносил им разносчик из близлежащей харчевни «Рыбка-На-Спинке», Туанона предложила за небольшую доплату заняться кухней. Гиньоль же взамен предложил Туаноне перебраться жить в комнату рядом с кухней. На что женщина с радостью согласилась. Она и без того почти все время проводила в доме на улице Дзуйхицу. И только ночевать ездила едва ли не на другой конец города, где у нее была крошечная комнатенка, в которой едва помещались раскладная кровать и пристенный столик. Ее нелегально сдавал Туаноне вороватый комендант общежития спортивного клуба ДОСААФ – «Добровольного общества самых активных апологетов фехтования». Ни разу не пробовавший стряпни Туаноны, Гиньоль понимал, что идет на определенный риск, беря ее на должность кухарки. Но ему не пришлось жалеть о своем решении. Туанона оказалась кухаркой, о которой можно было только мечтать. В ее руках любые продукты превращались в фантастические, изысканные яства. Проза слишком бедна для того, чтобы описать создаваемые Туаноной блюда. Феерия вкусов и запахов была достойна того, чтобы о ней слагались стихи, строфы которых затем высекались бы в мраморе! Кроме того, Туанона взяла на себя и уборку дома. От денег, которые предложил ей за это Гиньоль, Туанона с гордым видом отказалась, ответив, что она всего лишь наводит порядок в доме, в котором живет. К тому же потребности у Туаноны были невеликие, и денег, что уже платил ей Гиньоль, с лихвой хватало на полное их удовлетворение. Да еще и про запасец кое-что оставалось. Никогда еще прежде Туанона не чувствовала себя такой богатой. И такой счастливой, как в доме Гиньоля.
Последняя, о ком следует рассказать, раз уж речь зашла об обитателях дома на улице Дзуйхицу 2/21, это Мадлона. Она была единственным приходящим работником в доме Гиньоля. Мадлона работала секретаршей и делопроизводителем. Проще говоря, отвечала на звонки, встречала посетителей, вела деловую переписку, расшифровывала магнитофонные записи, которые делал Гиньоль, следила за архивом и картотекой, обновляла персональный сайт Гиньоля и просматривала периодику, выискивая странные происшествия, которые могли бы привлечь внимание человека, решающего любые проблемы. Мадлона была довольно необычной молодой особой. Впрочем, как и все остальные обитатели дома на Дзуйхицу. Крашеная блондинка с короткой стрижкой, двадцати трех лет, в неизменно круглых очках в тонкой металлической оправе – Мадлона могла бы выглядеть симпатично, если бы только приложила к этому некоторые усилия. Однако собственная внешность, похоже, интересовала ее в последнюю очередь. Что интересовало Мадлону в первую, вторую и третью очередь, не знал никто. Прежде чем принять Мадлону на работу, Гиньоль, как и полагается, навел о ней справки. Девушка была из хорошей, обеспеченной семьи. Ее родители пребывали в добром здравии и вовсе не стремились поскорее выставить дочку за порог родного дома. То, что Мадлона решила найти себе работу, было ее собственной инициативой. Даже несмотря на неброскую внешность, у Мадлоны могло бы быть немало кавалеров. Хороший дом, хорошие родители и хорошее наследство легко могли обеспечить ей хорошего жениха. Но Мадлона замуж не торопилась. Более того, казалось, что замужество вообще не интересует ее. Так же, как и почти все остальное. Родители Мадлоны позаботились о том, чтобы дочь получила хорошее классическое образование. Девушка получила диплом с отличием. Но это не привило ей любви ни к живописи, ни к музыке, ни к театру. Зато она взахлеб читала все книги, какие ей только попадались, начиная с античных философов и заканчивая психосоматическим бредом писателя-таксидермиста Федора Беликина, и смотрела все фильмы, что выходили в прокат или на видео. Гиньоль выяснил, что раз в две недели Мадлона непременно перечитывала «Золотую ветвь» и пересматривала «Мертвеца». Для молодой девушки выбор довольно странный. Но Гиньоля такой вариант устраивал. Еще одной особенностью Мадлоны было то, что из-за невротического склада характера она часто плакала. По любому поводу. А то и вовсе без оного. Она могла расплакаться, если Гиньоль был чем-то недоволен. Или если он делал ей комплимент. Или если, боясь, что она снова заплачет, Гиньоль отводил взгляд в сторону и быстро пробегал мимо. Но при всем при том работу свою Мадлона выполняла безупречно. И за те три года, что она работала у Гиньоля, не пропустила ни одного дня. Гиньоль не отдавал себе в этом отчета, но он настолько привык к кажущейся незаметной помощи Мадлоны, да и просто к самому ее присутствию, что, если бы вдруг девушка решила уйти с работы, он не знал бы, что делать и где искать другую такую же безукоризненную секретаршу.
Вот такая несколько странная в некоторых своих проявлениях компания обитала в доме 2 дробь 21 по улице Дзуйхицу.
Теперь можно вернуться к тому, с чего начали.
Гиньоль вошел в дом, кинул трость в подставку из задней ноги пятирога, громко возвестил о своем прибытии и, не получив ответа, проследовал в гостиную.
На круглом столе, покрытом васильковой скатертью, стоял большой термоподнос с серебристой крышкой. Наклонившись, Гиньоль увидел на крышке свое искаженное лицо. Огромные, страшно вытаращенные глаза, приплюснутый нос, широкие скулы, будто вываливающиеся изо рта губы и оттопыренные уши. Впрочем, отражение его мало интересовало. Видеть свое изуродованное перспективой лицо стало для него привычным с тех пор, как Туанона принялась чистить и полировать все, что только можно. Куда интереснее было узнать, что находится под крышкой. Туанона никогда заранее не говорила, что подаст к столу. Гиньоль даже подозревал, что кулинария Туаноны – это сплошная импровизация на тему имеющихся в наличии продуктов и она сама заранее не знает, что у нее получится. Поэтому, прежде чем поднять крышку с термоподноса, Гиньоль всегда делал паузу, пытаясь угадать, что увидит под ней на этот раз. Почти никогда ему это не удавалось.
Гиньоль медленно протянул руку к крышке и сладострастно улыбнулся. Взгляд он при этом отвел в сторону, чтобы не видеть собственного отражения. Взгляд скользнул по синей скатерти и встретился с самим собой. На него глядел ужасающий, похожий на драконий, глаз, растекшийся по ложке.
Насколько же неопределенна окружающая нас реальность, с затаенным трепетом подумал Гиньоль. Луч света всего лишь немного отклоняется в сторону – и ты превращаешься в монстра! Гиньоль любил немного пофилософствовать перед едой. Он полагал, что хорошие мысли способствуют здоровому пищеварению. И наверное, он был прав.
Гиньоль на секунду прикрыл глаза и попытался представить, что находится под крышкой. Там лапша с говядиной под кисло-сладким соусом, непонятно с чего вдруг решил он. Между тем как внутренний взор его созерцал тарелку с яичницей-глазуньей из двух яиц и маленьким кусочком поджаренного хлеба. Но Гиньоль был уверен, что Туанона не могла поступить с ним столь жестоко.
Определенно – не могла!
Гиньоль улыбнулся с надеждой и верой в человеческую доброту. И – вздрогнул от сурового окрика.
– Господин Гиньоль!
Гиньоль вскинул голову, будто пойманный с поличным жулик.
В дверях стояла Туанона. Спрятав руки под фартук и сурово сдвинув брови, домработница смотрела на Гиньоля так, будто застала его за чем-то в высшей степени непристойным.
– Туанона, – мягко, но все же с укоризной произнес Гиньоль. – Если ты будешь продолжать в том же духе, то скоро я стану заикой.
– Лучше стать заикой, чем заработать дизентерию! – изрекла, как приговор, Туанона.
– С чего бы вдруг? – Гиньоля явно не устраивала такая перспектива.
– Вы пришли с улицы и не вымыли руки!
– Я их мыл! – без зазрения совести солгал Гиньоль.
– Нет, не мыли!
– Почему ты так в этом уверена?
– Потому что, господин Гиньоль, вы даже шляпу не сняли!
– В самом деле? – Гиньоль поднял руку и снял с головы шляпу.
– Ну?
– Я очень, очень хочу есть, Туанона.
– Это не повод для того, чтобы садиться за стол в шляпе и с грязными руками!
– Я в своем доме, в конце-то концов! – попытался настоять на своем Гиньоль. – И могу делать здесь все что пожелаю! Даже есть с немытыми руками! Потому что, в конце концов, у меня есть вилка!
– Ах, так, – Туанона заметно понизила голос и слегка прищурилась.
Гиньоль сразу понял, что это означает, и быстро выбросил перед собой руку в предупреждающем жесте.
– Нет, не так, Туанона!..
– Если вы даете мне понять, что это не мой дом!.. – Домоправительница развязала и сняла фартук.
– Туанона, ты все неправильно поняла!..
– Я вынуждена уйти! – Туанона бросила фартук на спинку стула. – Прощайте, господин Гиньоль! Прощайте навсегда!
В двери столовой заглянула Мадлона, с кожаной папкой, прижатой к груди.
– Что у вас тут происходит?
– Туанона опять уходит! – пожаловался секретарше Гиньоль.
– Ах вот оно что, – Мадлона шмыгнула носом. – Тогда я лучше подожду за дверью. – Губы девушки задрожали, глаза наполнились слезами. – Я не могу выносить это зрелище, – промямлила она и выбежала в гостиную.
– Ну вот видишь, Туанона! – указал ей вслед Гиньоль. – Расстроила девушку!
– Это ваша вина, – ничуть не смутилась кухарка. – Я ухожу!
Гиньоль, наблюдавший подобное уже не первый раз, отлично знал, что никуда Туанона не уйдет. Уже хотя бы потому, что ей некуда было идти. Но всякий раз, если кто-то в доме пытался нарушить ее правила, которых, следует признать, было не так уж много, она заявляла, что уходит. Наверно, проще всего было бы указать ей на дверь, чтобы раз и навсегда покончить с этим спектаклем. Но Гиньоль не мог так поступить. Он считал, что самоутверждаться за счет других, в особенности более слабых, это самое мерзкое, что можно откопать в человеческой натуре. Поскольку ничто человеческое ни одному из нас не чуждо, Гиньоль тщательно следил за тем, чтобы не допускать подобных промахов. Ну а кроме всего прочего, если вдруг Туанона возьмет да и на самом деле уйдет? Где он найдет другую такую домохозяйку?
– Хорошо, Туанона. – Гиньоль сделал мягкий, успокаивающий жест рукой с открытой ладонью. Как будто перед ним был хищник. Не особенно свирепый, но все же опасный. – Ты меня убедила. Видишь, я уже снял шляпу. А сейчас я пойду и вымою руки.
– Точно? – Во взгляде Туаноны не столько недоверие, сколько торжество.
– Я обещаю, Туанона, что не притронусь к еде, пока не вымою руки. Только надень, пожалуйста, фартук.
– Ну… хорошо, – вроде как сделав над собой усилие, Туанона накинула фартук и завязала его сзади красивым узлом. – Надеюсь на ваше благоразумие, господин Гиньоль. Помните, вы спите, а дизентерия – нет!
– Можно только один вопрос, Туанона?
– Конечно, господин Гиньоль. – Домработница вновь сложила руки под фартуком и выжидающе посмотрела на хозяина.
– Что сегодня на ужин?
– Яичница-глазунья с гренками.
Нужно доверять интуиции, сделал вывод Гиньоль.