Предупреждение читателю – Странное христианство (случай вместо предисловия) – Отношение к иудаизму и христианству – Дух, противный природе – Человеческая недостаточность – От мифа к абсурду – На шаг от падения – Анти-человечество – Резюме (Демаркация)
«Истребите все места, где народы, которыми вы овладеете, служили богам своим, на высоких горах, и на холмах, и под всяким ветвистым деревом. И разрушьте жертвенники их, и сокрушите столбы их, и сожгите огнем рощи их, и истребите имя их от места того». Втор. 12, 2—3.2
«Эта группа людей будет жить и развиваться среди человечества, но против человечества, отрицая самый его корень. Наконец, в каждом племени и народе эта группа не будет иметь связывающих боковых скреп в виде горячо лелеемого родства. …Племени, народа, рода – нет. Будущего – нет».
Василий Розанов. Люди лунного света3.
Очевидно, христианство, так или иначе обратившееся «вспять», вновь ставшее тем, с чего оно начинало, окончательно отметается от внутренне присущей ему чувственной конкретики, предпочитая взамен отвлеченную магию чисел, формул-заклинаний «чистого» мышления, которыми скрытая в нем противоположность прирожденности получает возможность опосредовать свое негативное отношение к миру. Так стремление спрятаться за абстрактное «объяснение» почти всегда обнаруживает в основе своей существенный «недостаток бытия». И однако это всего лишь «частная особенность» однобокого мышления (из которой хотели бы вывести всеобщий принцип), особенность замкнутого, вечно одинокого сознания, облекающего собственную человеческую недостаточность в властолюбивые формулы «священного писания». В этом значении, тип «обратившегося вспять христианина» основывается по преимуществу на принудительном (со стороны «разума») подавлении ценностной составляющей мышления, т.е. не на естественной для любого человека «захваченности миром» и связанном с этой захваченностью непосредственном переживании ценностей, а уже на переживании смыслов, противопоставленных миру как «целому». Непосредственное восприятие мира в переживании здесь «предметно» подменяется отвлеченной схемой, «понятием», «логикой»: происходит это, когда переживают только то, что понимают, и не допускают переживания, отличного от мышления. В результате, взамен соприсутствия «ценности» и «смысла» остается только смысл, который вместе с тем перестает быть уже и смыслом, поскольку мышление делается одномерным, «сверхприродным», в самом себе сосредотачивающим (1) способность мыслить (познавать) и (2) способность переживать (быть и любить). Одномерного человека нет там, где нет эмоциональных подвижек сердца по поводу какой-нибудь «идеи», «истины», «доказательства» или «решения» (хотя бы даже в качестве «анти-идеи», «абсурда»), где вывернутое наизнанку сердце не принуждается «мыслить» и «верить», и где ему запрещается быть чем-то еще, кроме мышления… Там же, где появляется какое-нибудь «верую в то, что…», т.е. переживаю и радуюсь только по поводу того, что мыслю или что открывается посредством языка и упорядочения, упрощения в языке, там-то и обнаруживается фантастическая анфилада смыслов, ведущая прямиком на обратную сторону христианства! Туда, где тайный «спаситель» раскрывает свои объятия всем страждущим… В глубине переживания, раньше живого опыта, прежде опыта жизни обязательно должна быть какая-нибудь схема, какое-нибудь речение, какое-нибудь «потому что» или «для того чтобы» (хотя бы в качестве отрицания этого «что»), иначе переживание доставляет только страдание, оказывается страданием. Мало кто способен заметить таинственное обращение духа, составляющее самую суть иудео-христианской редукции сознания. Обнаруживаемый здесь способ мысли оказывается столь же неустранимым, сколь и чуждым – не находящим ни предмета, ни метода, ни даже категориальной почвы для «диа-лога» с ним…
«Когда жизненный центр тяжести переносят из жизни в „потустороннее“ – в ничто, то тем самым вообще лишают жизнь центра тяжести».
Фридрих Ницше. Антихрист. Проклятие христианству4.
Не отвлекаясь на детальное опровержение очередной статьи одного публициста (2006)5, отметим, однако, что последний не стесняется афишировать в качестве своих философских наставников (очевидно, «христианского персонализма») Л. Шестова и М. Бубера (наиболее известных представителей современного «реформированного» иудаизма). Настойчивая некритичность, или даже симпатия, с которыми убежденный христианин обращается к иудейской интеллектуальной традиции, заставляют предположить, что и сделанное им полемическое уподобление средневековых жидовствующих современным «русским фашистам», а тех и других – старообрядцам (воплощающим в себе, по его словам, «законнический дух», противный христианству6), есть не случайное расстройство мысли, а ее вполне осознанное направление, внутренне согласующееся с указанной традицией, воплощающей в себе логику абсурдного, противоестественного мышления (сформированного «ценностями», прямо противоположными ценностям «нормальной» человеческой жизни – совсем не обязательно ориентированной на борьбу с «природой»). Ибо именно отсюда (из «ничто» жизни, из метафизического отрицания мира и человека «ради <потустороннего> Бога») проистекает та умственно разлагающая «игра в наоборот» (переделывания черного в белое, а белого в черное, истины в ложь, а лжи в истину, соединения никак формально несвязанного, смешения всего и вся под знаком «одного», «другого» и т.п.), следуя за которой любой человек в конце концов перестает нормально мыслить, и вообще что-либо понимать.
Конечно, бессмысленно бороться с абсурдными суждениями, которые сами себя отрицают, бессмысленно опровергать частные детали, когда надо менять сам способ мысли (коль скоро он вывернут наизнанку в соответствии с сознательно принятой логикой противоестественности). Бессмысленно в данном случае говорить и о «злоупотреблении» христианством, о поиске общей идейной почвы в иудаизме. Нет! Возвращаясь «назад», в ветхий завет, христианство не просто становится чем-то отличным от себя. Прав был Ф. Ницше (1888), утверждавший, что христианин – «этот ultima ratio лжи, есть иудей во второй, даже третьей степени (курсив автора. – Д.Г.)»7. Т.е. по неумолимым законам диалектики, «синтез» (вновь обратившееся к собственным истокам христианство) неизбежно оказывается «сильнее» своего «тезиса» (иудаизма): «В христианстве, как искусстве свято лгать, все иудейство, вся наистрожайшая многовековая иудейская выучка и техника доходят до крайних пределов мастерства»8. Иными словами, для христианства оказывается невозможным «просто» вернуться назад – возвращаясь, оно многократно усиливает, доводит до крайности то, к чему хотело бы вернуться!
Как известно, «восхождение хазарско-еврейских элементов на высокие должности в Московском государстве было, возможно, одним из факторов, приведших к появлению ереси „жидовствующих“ среди русских священников и вельмож XVI в.»9. По сути, «жидовствующими» в науке принято называть влиятельную и довольно многочисленную религиозную секту эпохи позднего русского средневековья, представители которой, явно следуя христианскому учению, в то же время тайно исповедовали иудаизм (отсюда характерное название), т.е. на виду, на людях – христиане, а внутренне, в тесном кругу (по духу и сущности) – совсем даже наоборот. Подобное положение вещей неизбежно предполагало постепенное развитие у жидовствующих какого-то особого и самостоятельного искусства непротиворечивого совмещения того и другого в одном мировоззрении (смешения различных понятий в направлении рационального самооправдания) – более утонченного, чем просто искусства «свято лгать» (ведь речь шла прежде всего о том, чтобы найти оправдание для самих себя, исповедующих «готтентотскую мораль»). Традиционный раввинистический иудаизм, базирующийся, как можно было бы выразиться, на монодуалистическом (С. Л. Франк10), т.е. лишенном ценности, «аксиологически нейтральном», противостоянии миру, предоставлял им такую возможность. И, несомненно, никто из жидовствующих по определению (в согласии с иудейским законом) не мог быть сторонником русской прирожденности, т.е. человеком, по природе чтущим своих предков (а именно это, прежде всего входит в понятие любви к своему народу). Как раз, напротив, разрушение, обесценивание природного сознания, сознательный разрыв с собственной прирожденностью в духе полного безразличия и даже презрения к родной культуре, «отеческим богам» было естественным для них продолжением противоестественной и идущей от <обостренного до крайности> монотеизма установки на разрыв с природой как таковой. Поскольку же такое обесценивание природы не могло быть открыто выведено из иудаизма, то оно и делалось из христианства, на которое без стеснения переносились ветхозаветные духовные установки. В результате происходила духовная инверсия христианства в иудео-христианство, в «теоретический иудаизм» (по словам К. Маркса, христианин «был с самого начала теоретизирующим евреем; еврей поэтому является практическим христианином, а практический христианин снова стал евреем»11), т.е. иудаизм, как бы отчужденный от еврейства, вышедший за пределы национальной обособленности). Иными словами, хотя имеющее лишь косвенное отношение к иудаизму, подобное отрицательное «свободомыслие», непримиримое отрицание всяких вообще особенностей природного сознания, как и связанных с ним культурных традиций, оказывалось напрямую связанным как со своим главным источником с процессом саморазложения еврейских национальных общин в чуждый для них окружающий мир, от которого они продолжали внутренне отталкиваться.
Точно такая же непримиримая логика отталкивания от природного мира присутствует во множестве суждений нашего «христианского» автора. Например, в утверждении, что «христианство означает ценностно безразличное отношение к национальности, т.к. человек во Христе есть только человек как он есть, как личность с одной ей присущей волей, а не как представитель какого-то пола, народа, социальной группы и т.д.», поэтому «отношение к нации, семье полезно, но не может определяться ценностью»; или в суждении о том, что «верховенство права означает верховенство права над моралью, которая является личным делом каждого» и т.д.12 Следить за всем этим «переворачиванием» смыслов и ценностей (подменой ценностей смыслами, а смыслов – ценностями, обесцениванием смыслов) невозможно, да и нет надобности – достаточно подставлять предлоги «вне», «над» и «без» к возможным предметам, атрибутам и состояниям мира, чтобы заранее знать, каким будет их «ценностное» представление в мышлении нашего «христианина», строго ориентированном на противоположное миру («потустороннее»): вне-семейный, вне-моральный, над-национальный, над-природный, без-государственный, бес-полый (андрогинный) и т. д. Очень ясная и простая логика, достойная внимания сама по себе.
Однако, оставим, наконец, наш случай и перейдем к собственно размышлениям, навеянным данными обстоятельствами.
Возможно, наиболее удачное по простоте и ясности определение иудео-христианства дал Ален де Бенуа (Alain de Benoist, 1981)13: понятие это всего лишь «означает то, что может быть общего между иудаизмом и христианством в сфере философии и богословия (курсив мой. – Д.Г.)»14. ««Иудаизм и христианство объединяются богословием» – замечает Клод Тремонтан (Les problemes de l’athisme, Seuil, 1972, p. 439). Подобного же мнения придерживался Жан Даниелу, одна из книг которого носит заголовок «Теология иудео-христианства» (Descle, 1958). Христианство, в частности, восприняло все нормативные требования вселенского значения, которые имеются в Торе (курсив автора. – Д.Г.)»15. Схожее определение иудео-христианства можно найти в современной Википедии, подчеркивающей, что данный термин, представляющий собой «набор верований и этики, развиваемых из иудаизма и христианства …используется в различных значениях: для обозначения первоапостольской общины, для различных синкретических иудео-христианских движений и для морально-этических принципов, сформировавших современное западное мировоззрение (курсив мой. – Д.Г.)»16, выражая собой таким образом близость двух традиций, иудаизма и христианства17.
Но общность теологии, основанная на общности первоисточников, показывает лишь одну сторону проблемы. В действительности, будучи тем, что объединяет иудаизм и христианство, иудео-христианство одновременно противостоит им обоим, вызывая вопросы относительно собственного происхождения и со стороны иудаизма и со стороны христианства. То есть по своей сути не является ни тем, ни другим, а представляет собой нечто третье, выступающее вполне самостоятельно по отношению к этим двум. Сложность их взаимоотношений обусловлена глубочайшими ценностно-смысловыми различиями, наличествующими между христианством и иудаизмом. Так, если смысл (формальное богословие, буква) есть то, что объединяет иудео-христианство с собственно христианством, одновременно разъединяя его с иудаизмом, то ценность (нравственно-религиозный опыт, дух), напротив, есть то, что их разъединяет, полностью соединяя с иудаизмом. Ценностно совпадая с иудаизмом, иудео-христианство по смыслу почти тождественно христианству. Однако отрицая по смыслу иудаизм, оно и с христианством находится в отношениях ценностного противостояния. Наличие данных, всегда четко прослеживаемых, «сближений-противостояний» прямо указывает на особый «промежуточный» (между христианством и иудаизмом) характер иудео-христианства, чем и определяется его, с одной стороны, «вечная» проблематичность, а с другой стороны, несомненная историческая значимость.
Категориальные ценностно-смысловые различия, существующие между христианством и иудаизмом, обусловлены расхождениями в способе мысли — особой психической (или психофизиологической, или же, наконец – психо-метафизической) организации, выстраивающей ценностно-смысловые категории сходным, повторяющимся образом. По отношению к иудаизму христианство порождено иным способом мысли, который, в свою очередь, фундируется христианством как особым духовно-идеологическим контекстом (в духе «герменевтического круга» – особенности процесса понимания, связанной с его циклическим характером»18). Различие в способах мысли, или, как пишет Ален де Бенуа, в «складах ума»19, является главным и определяющим – все остальные несходства и «антиномии» вытекают отсюда.
Напротив, иудаизм и иудео-христианство все еще пребывают в лоне одного способа мысли, основу которого составляет отрицательная ценность природы (мира и человека) – противоприродность. Поэтому ценностно-смысловой анализ иудео-христианства необходимо предварить кратким и обобщенным рассмотрением иудаизма (без различения всевозможных направлений, толков и сект).
То, что у Платона, неоплатоников или языческих гностиков было всего лишь одной из сторон отношения мира к безличному Абсолюту и в общем «антиномически» нейтрализовалось благодаря пантеизму (или панентеизму у христианских гностиков), то в яхвизме (библейской религии древних евреев) становилось едва ли не главным, определяющим самый характер взаимоотношений с Божественным. Согласно библейской концепции, мир сотворенный противоположен трансцендентному Божеству, поэтому необходимое следование Ему (как Творцу и Господину) должно оборачиваться для человека непрерывной изнуряющей борьбой с миром за самое право существования в мире. Из антитезисности миру рождалась как бы «личностность» Яхве, которая заключалась прежде всего в его превосходящей любую «зависть» мстительности по отношению к людям, пытающимся строить себя в истории (т.е. попросту говоря, реализовывать себя в своих человеческих природных качествах).
Возможно, на развитие данных представлений у древних евреев решающее влияние оказали скудость кочевой жизни и крайне тяжелые внешние условия существования, довольно скоро последовавшие за первыми успехами неолитической революции в ближневосточном и североафриканском регионах (отсюда мрачный взгляд на человека вообще и приоритетность «объясняющей» истории «грехопадения прародителей»). Катастрофические изменения климата в результате смещения земной оси около 5000 лет назад, в преддверии так называемой Осевой эпохи (К. Ясперс), запустили механизм образования великой африканской пустыни (Сахары). Глобальные природные изменения спровоцировали и подтолкнули революционные социальные изменения, итогом которых стало появление и – что еще важнее – институциональное закрепление особого противоприродного дискурса (и основанного на нем поведения). Не последнюю роль сыграли «египетский плен» и другие схожие события (реалистичность которых, впрочем часто подвергается сомнению), в целом обусловившие отрицательный популяционный отбор, когда на протяжении нескольких тысяч лет (!) самыми приспособленными и востребованными оказывались лишь наиболее бедные в душевном отношении люди, постепенно редуцировавшие богатство внутренней жизни (знаменитую психическую реактивность восточного типа) к рассудочной, абстрактно-понятийной деятельности. Отсюда «контрастная» резкость уцелевших в результате такой «душевной атрофии» наиболее сильных человеческих эмоций, таких как гнев, зависть, спесь, хуцпэ (от идиш — дерзость)20 и т.п., устанавливающих заметную одностороннюю, одномерную (аксиологически нейтральную) направленность мышления. Редкость простого человеческого счастья и удовольствия от самой жизни (при условии противоположности и даже враждебности Бога человеку), несомненно, лежит в основе яхвистского умаления мира и человека в Боге – наподобие сообщающихся сосудов, или по закону «сохранения энергии»: чем меньше человека и мира, тем больше Бога (и наоборот).