Гражданин министр!
Я не имел никакого успеха у царских министров. Позвольте надеяться, что хоть народные министры не похожи на прежних.
С 1915 года какие ни бывали перемены, – был министром Николай Алексеевич, или заменял его Алексей Николаевич, – ко всем, к Маклакову, к Хвостову, к Протопопову, к Барку, к общественным деятелям, к тогдашнему московскому городскому голове Челнокову, к А. И. Гучкову как к человеку с огромными связями, – я ко всем обращался, всем надоедал одним и тем же:
– В России, несомненно, предстоят колоссальные волнения. Какой характер они примут, превратятся ли в «бунт бессильный и беспощадный», – зависит от того, будет ли народ трезв, или в толпе будет много пьяных. У нас огромные склады водки, спирта, вин. Это – пороховой погреб, на котором взлетит на воздух Россия. Опившись, люди натворят такого, что сами потом, через три дня, схватятся за голову: «Неужели это мы, – мы наделали?»
Общественные деятели говорили:
– Да, это очень, очень серьёзно!
Благодарили за «важное указание» и тем отпихивались от меня, как в деревне отпихиваются от плывущего по реке утопленника.
Министрам я говорил:
– Ведь, у вас губернаторы есть «со всячинкой». Вдруг какому-нибудь из них придёт в голову показать вместо свободы Кузькину мать, отличиться, создать у себя пугачёвщину и её усмирить? Разумеется, он поставит около винных складов по паре городовых «для охраны». Но это будет перстом указующим:
«Вот, ребята, где водка!»
Маклаков и Хвостов ничего не возражали против того, что у них губернаторы «со всячинкой».
А Протопопов даже с оживлением подхватил:
– И не говорите! Такие есть мерзавцы, что и вообразить себе невозможно!
Г-н Барк разводил ручками. Есть люди, про которых следует говорить как про самовары: у них ручки.
Министр Барк разводил ручками и говорил:
– Что ж прикажете делать? Уничтожить запасы? Но, ведь, я – казначей. Не могу же я уничтожить вверенного мне казённого имущества. Ведь, это стоит…
И он приводил мне сумму в несколько десятков миллионов. Сколько стоят спирт и водка.
Но Россия-то стоит больше?
– Самое обидное, – говорил я, – платить за страховку. Платишь, платишь. Имущество, слава Богу, не горит. А всё платишь! Неужели же Россия не стоит нескольких десятков миллионов, чтобы её застраховать? Ведь, это же страховая премия за Россию!
Г-н Барк разводил ручками.
Наконец, когда я ему, вероятно, окончательно надоел, он встретил меня весело:
– Всё сделано!
– Уничтожено?
– Н-нет. Но мной отдан приказ, – чуть что начнётся, уничтожать немедленно.
– Вы хотите уничтожать порох, когда начнётся пожар?
То, что я говорил, не замедлило оправдаться.
Вы помните московский немецкий погром.
Излишне повторять, что дважды два четыре, что всякий погром безобразен.
Всякий, я думаю, понимает, что сыпать семена из магазина Иммера на мостовую не значит «сеять разумное, доброе, вечное».
Но, даже павши до безобразия, благородный человек и в этом падении сохраняет оттенок благородства.
Первый день погром носил характер своеобразной справедливости, даже благородства и великодушия.
Погром был направлен против немцев.
Толпа подходила к магазину с иностранной фамилией.
Бледный как полотно хозяин выносил какие-то бумаги, патенты, доказывал, что он англичанин, француз, бельгиец.
Толпа кричала «ура» и шла дальше.
В одном месте при мне приняли за немецкий – еврейский магазин.
Несчастный хозяин метался пред толпой.
– Какой же я немец? Я – еврей! Еврей я! Еврей!
Послали за домовой книгой.
Прочли его еврейское имя.
И толпа… закричала «ура».
В первый раз за всю русскую и еврейскую историю.
Ничего не тронули.
Около громившей толпы спокойно гуляли, – именно «гуляли», – женщины, дети.
Надпись «фирма русская», национальный флаг, раненый из лазарета, стоявший у магазина и говоривший: «Братцы, это русская лавка», – спасали от всякого насилия.